Александр Иваныч : Соло на «Роботроне»

Сменилось время. Куда ни зайдешь - компьютеры, принтеры, ксероксы, факсы… И редко где встретишь пишущие машинки, сидеть за которыми мне доводилось не только со стороны клавиатуры.
***
... Я покидаю квартиру. Мне вдогонку летит алчный призыв жены:
- Турзы мои! Мурзы мои! Скачите по дорогам! Принесите мэнэ золота!
Принесем, принесем. Волка ноги кормят.
С какого бы вызова начать?
С института виноградарства и виноделия? Ни в коем случае! Однажды начал с завода шампанских вин, им и закончил. Домой принесли ближе к ночи. Тогда с больницы? Интерната? Что там еще? Синагога (хм!), детсад и ОЭПК. Вот, пожалуй, с ОЭПК. Что-то непонятное и в медвежьем углу. Остальное будет дорогой домой.
Бодро шагая через час по искомой улице, смотрю налево. Дом 3. Смотрю направо. Дом 4. Все. Дальше поле. Ищу в кармане бумажку с адресами. Номер дома трехзначный, дробь двухзначная. Знакомая ситуация: спрашивать бесполезно, только на смех поднимут. Да и некого спрашивать. Мучительно вглядываюсь в горизонт: снег с грязью, овраги-буераки, рыжая речушка вся в бромном пару... Стоп! Что-то геометрическое. Нервно перебираю нагуталиненными ботинками. По таким ли дорогам ты отправляла меня, любимая?
Еще через час я стою перед глухой металлической дверью без ручки, протираю очки и убеждаюсь, что нюх профессионала не подвел меня. Все пять цифр крупно выведены от руки по растрескавшемуся бетону стены. И ниже, той же рукой: ВХОД НЕ БОЛЕЕ ПЯТИ ЧЕЛОВЕК! Немного помявшись, звоню. Раздается щелчок, и дверь уезжает в сторону. В ноздри мне бьет подвальной сыростью, я ничего не вижу перед собой, но с приветливым выражением лица импульсивно делаю несколько шагов вперед. Сзади опять щелкает, и я погружаюсь во мрак. Все. Сцапали. Вмиг я отрезан от гор консервных банок, карканья ворон и мартовского солнца. С трудом сдерживаю в себе порыв развернуться и истерически броситься на штурм железной мышеловки. Нет, увы! Честь фирмы надобно блюсти и во тьме. Натружено вздыхаю и ощупью пробираюсь вглубь. Шагов через двадцать вижу тусклую лампочку. Она едва обозначает магистральный коридор, уходящий куда-то в недра. Неожиданно часть боковой стены оказывается стеклом, за которым сидит Цербер в кроличьей шапке и по-домашнему, без злорадства, пьет чай с баранками. На плечах у него погоны прапорщика. Начинает трещать селектор.
- Я, видите ли, механик по пишущим машинкам, - говорю я заискивающим голосом арестованного. - Я, видите ли, вызван.
- Ха! - отхлебывает прапорщик. - Ты, братец, не с того края зашел. Здесь мы ПРИНИМАЕМ, а тебе начальство нужно. С той стороны и дорога есть до шоссе. Ты сам по полю, что ли, полз?
- Кого, простите, принимаете?
Прапорщик тут же суровеет лицом:
- К кому нужно?
Шуршу бумажкой:
- ОЭПК.
- ОЭПК, ОЭПК, - опять смягчается прапорщик. - Морочат людям голову! Лечебно-трудовой профилакторий здесь. ЛТП по-русски!
Гремя ключами, он снисходительно сопровождает меня до потайной лестницы, ведущей наверх к начальству. После нежданной экскурсии по царству теней я некоторое время слабо воспринимаю действительность. Три ржавых механических «Оптимы», решетки на окнах, синие робы, бескровные лица, что-то про срок от полугода до двух. Одним словом, гражданский дисбат. «И, между прочим, - жарко шепчет мне в ухо кастелянша, пока я отмываю ботинки, - больше половины с высшим образованием».

Солнце сладостно слепит глаза. Цербер не соврал, дорога хорошая. Я возвращаюсь к соотечественникам, сумевшим избежать принудительного лечения в опытном экспериментально-производственном комбинате. Так, вроде бы, расшифровывалось ОЭПК. В одной аббревиатуре одновременно «опытный» и «экспериментальный». Действительно, морочат голову!
***
Вызов второй. Больница. Чиню машинку прямо в кабинете психоневролога. Поломка пустяковая. Холеная врачиха, чтобы не прерывать прием, усаживает меня за косой желтый шкаф, перегораживающий площадь. Из шкафа торчит носик электрического чайника.
- Как вы себя чувствуете? - голос доктора полон глубины и боли. - Вам помогли препараты?
- О, очень, - едва слышно отвечает больная. - Я перестаю бояться шума улицы. Вчера какие-то злые люди весь вечер кричали мне в окна, а я совсем не испугалась. Я просто уснула.
- Вот и замечательно, милочка. Дозу ни в коем случае не снижать. Через неделю жду вас снова. И будет лучше, если вы придете с кем-нибудь из домашних.
По возне за шкафом я определяю, что следующий пациент как раз в сопровождении родственника.
- Огромное спасибо, доктор! - с жаром начинает сопровождающий. - Мы ехали к вам на метро! Брат впервые за последние три года спустился под землю! Только... - тут голос родственника сбивается, - он все время спит, доктор! Выйдем на улицу, он сразу к скамейке и спать. Пойдет зубы чистить, я, знаете ли, отвлекусь, так он целый час на стиральной машине... Вот и сейчас, посмотрите!..
- Не стоит беспокоиться. Я контролирую ситуацию. Дозу не снижать! Приходите через месяц.
- Одну секундочку! - вредно вмешиваюсь я. - Ничего не могу поделать, машинка требует стационарного ремонта. Вот адрес мастерской.
- Может быть, чайку попьете? - упавшим голосом предлагает врачиха.
- Тороплюсь! - отрезаю я. И оставляю у кабинета два десятка несчастных, во сне роняющих к ногам коробки конфет.
Мне-то чего беспокоиться. Все под контролем.

***
Синагога знает жизнь и относится к ней настороженно. Седой дед со смоляными пейсами, оценив меня на предмет соплеменника, не пускает к заветному шатру, но жестом, не терпящим возражений, выдает мне бумажную ермолку. Надев ее, я чувствую себя немножко обрезанным. Дед молча отводит меня служебными закоулками на второй этаж. В небольшой комнате я обнаруживаю мадам с «Беломором» во рту и новый электрический «Роботорон» со смешной клавиатурой: квадратики в сорока шести вариантах. Освободив машинку от стопоров, нажимаю на перевод каретки. Надругиваясь над здравым смыслом, каретка летит не вправо, а влево и с радостью палестинского террориста бьет по кастрюле с супом, которую мадам заботливо греет на плитке. Кастрюля подпрыгивает и все богатство своего содержимого извергает на ворох бумаг, сплошь испещренных магендовидами. И только тут я соображаю, что и на письме, как на дорогах, бывает левостороннее движение. Мадам с «Беломором» поднимает на меня глаза Рахили.
- Годовой отчет, - выдыхает она.
- Да чем же я виноват, если у вас машинка какая-то... еврейская!
Кладу ермолку на каретку и ретируюсь.
***
- Кладбище, - объявляет водитель автобуса. - Далее по требованию.
Прижавшись лбом к заднему стеклу, наблюдаю, как гаишник в валенках и приблудный пес на пару обрабатывают нарушителя. Пока один проверяет документы, другой, задрав ногу, мочится на колесо задержанных «Жигулей».

Поторопился я мыть ботинки: опять сплошные поля! Хорошо хоть, не надо изучать горизонт: в километре от трассы одиноко мрачнеет типовой 17-этажный дом. Больше нечему здесь быть интернатом. Открываю дверь подъезда и вздрагиваю.
На полу лежит невероятных размеров мужик в белом халате и, не мигая, смотрит в потолок.
- Извините, - все-таки пытаюсь я установить контакт, - вы не подскажете...
Да нет, не подскажет. Рядом с ногами гиганта валяются пустые медицинские пузырьки. Осторожно переступаю через препятствие.
Странный какой-то подъезд. Крашеный, чистый. Лифт, однако, на вызов не реагирует. Влекусь к лестнице. Едва вступив, слышу топот многочисленных ног.
- Извините, - опять начинаю я, - вы не подска...
И осекаюсь. Во всю ширину пролета на меня стремительно надвигаются одинаковые люди.
Словно получив воздушный удар, я отскакиваю назад, спотыкаюсь и, заметавшись между стен, в конце концов влипаю в нишу перед лифтом.
Поток близнецов нескончаем. Они идут и идут, переваливаясь, как пингвины, выворачивая головы и вплотную поднося к моему лицу одинаковые глаза, наполненные то ли любопытством, то ли неприязнью. Почти теряя сознание, я успеваю заметить среди них обыкновенную сутулую старушку в платочке. В этот момент двери лифта открываются, и я опрокидываюсь на спину.
- Начальство на седьмом, - бесстрастно сообщает лифтер.
Заведующему интернатом, по-моему, нет и 25-ти. Я ничего не спрашиваю, он же не перестает говорить, как будто я пришел не пишущую машинку чинить, а брать интервью.
- Болезнь Дауна. Это не «дети выходного дня». Здесь виноваты близкородственные браки. Представляете, от этого никто не застрахован. Передается до седьмого колена. В прошлом веке дворяне женились на кузинах, а сегодня мы имеем наш интернат. Сюда они поступают лет с 14-ти. Здесь и умирают.
- Простите, - не выдерживаю я, - а чего они там, у лифта, все разом?..
- Шли на полдник, - пожимает плечами заведующий. И отвлекается: - У меня, кстати, есть личная «Эрика». Может быть, посмотрите в частном порядке? Я заплачý.
- Не надо мне никаких денег, - говорю я тоскливо. - Проводите меня до выхода.
Детина в халате по-прежнему перегораживает проход.
- С санитарами у нас большие трудности, - вздыхает заведующий. - Зарплата мизерная, кто сюда пойдет? Приходится мудрить: разгрузка, погрузка, снег на крыше... Может быть, вы кого-нибудь знаете?
- Есть один адресок, - говорю я, рассматривая пустые пузырьки. - Тьма народа. И больше половины с высшим образованием.
Заведующий недоверчиво улыбается. Жму ему руку и осторожно переступаю через препятствие.
***
Словно соглашаясь с моими грустными мыслями, институт виноградарства и виноделия встречает меня скорбным молчанием. Редкие сотрудники, завидев незнакомца, отводят глаза и спешат укрыться за частоколом штативов с ретортами и змеевиками. То ли оттого, что эта сцена повторяется на каждом этаже, то ли потому, что интерьер насквозь пропитан алкоголем, мне уже начинает казаться, что я безнадежно опоздал и сейчас увижу директора института, как минимум, в гробу. И действительно, я недалек от истины. Невысокий крепыш-директор сидит в просторном кабинете, обхватив голову руками. Над ним портрет Горбачева, перед ним постановление о борьбе с пьянством и алкоголизмом.
- Напрасно вы башкирские машинки купили, - немедленно перехожу я к делу. - Этот металлолом надо с конвейера или в капремонт, или, лучше, сразу на помойку.
- Что? - поднимает мутные глаза директор. - А, машинки... Ну, ты мне их хоть из этих неподъемных ящиков вынь.
И снова погружается в свои поминальные думы.
К удивлению, мне удается справиться с уфимскими монстрами достаточно легко. Где-то бью, где-то дергаю, и они, сотрясая стол, начинают двигаться.
- Спрячь в рюкзак, - кивает директор в сторону окна, когда я возвращаюсь. - Там, за занавеской. Смешали, знаешь, троечку портвейнов, вроде, неплохо получилось.
Вынув инструмент, я пакую два «огнетушителя», кем-то с любовью завернутых в газету. Горбачев косится со стены.
- В главк поеду, - решительно встает директор. - Могу подбросить до метро.
При прощании он спрашивает адрес мастерской.
- Не нужно никакой мастерской, - отвечаю я. - Печатайте на здоровье.
- Как?!! - на лице директора неподдельный ужас. - Я ж тебе как НЕСДЕЛАВШЕМУ дал!

***
Темнеет. Остается последний вызов. «Сегодня только вторник, - думаю я по дороге в детсад, - а я уже измотан на целую неделю. Уехать бы из этого города, из этого государства к чертовой бабушке! Купить паспорт казахского немца и начать жечь костры у посольства. Хочу трамваев по расписанию, бюргерскую кухню с геранью, и чтоб никакой иррациональности!»

Мать честная! Это же МОЙ ДЕТСАД! Лет прошло немерено, а все знакомо до закоулков! Вот он, подоконник первых страданий! На нем стояла бутыль с рыбьим жиром, который мы все дружно ненавидели, но редко кому из наших удавалось увильнуть от приема внутрь. Вон в тот угол я неоднократно сопел носом, изолированный за злостную недисциплинированность, горело ухо, а за затылком обидно кипела жизнь. Фотография этой комнаты до сих пор валяется дома на антресолях. А здесь...
На моем горшке с ракетой сидит какой-то засранец лет четырех и испуганно смотрит на меня, как будто знает о моих малодушных планах!
Я отвожу глаза первым. Разворачиваюсь и, уже не имея никакого желания искать местного завхоза и его раздолбанные машинки, уверенным шагом направляюсь к выходу. Я ухожу в это государство, в этот город, к своей алчной жене. Вместо обещанного золота в рюкзаке за моей спиной глухо звякают два «огнетушителя».