guerke : Нежная Лукреция

Мужчина с плохо пригнанным лицом, взъерошенной биографией и характером, купленным неизвестно в какой спешке неизвестно в каком сельмаге, стоял посреди комнаты, заволошенной пылью и запустением, перед огромным баром. Это был даже не бар – это был сущий питейный оргАн, где звенели и золотились высокие стройные бутылки, и гудели гулким басом замшелые и пузатые бутыли, оплетенные веревками и стоявшие вкось, врытые в песок прилива. Была там и водка, вмороженная в куб льда, и коньячные часы заместо песочных, и всякие прочие причуды. И чертенята на золоченой резьбе разевали ротики жадно, а ангелочки закрывали глаза ручками в ужасе, но мизинчиком тоже показывали: мне тоже налить, вот полстолечко.

Незнакомец достал таинственный бокал, тусклый и одутловатый, в радужных стеклянных пузырях, в ножке был запаян маленький кораблик, и размешивать питие была приспособлена сломанная мачта, за которую еще цеплялся последний насмерть перепуганный матросик, - и стал смешивать коктейль проворными, но все же дрожащими руками, смотря бутылки на свет, отмеряя по каплям, и пробуя из многочисленных безымянных сосудов и пузырьков. В его движеньях читалась недюжинная ловкость – видно было, что он имел дело с напиткам не один миллиард лет, и нередко оставался подшлифовать свое мастерство уже после того, как та или иная незадачливая Галактика была вконец разогнана, и прозвучал последний удар колокола, и высыхали на стойках мокрые круги от поставленных мимо подставочек планет и звезд. Но одновременно какая-то брюзгливость нетерпение и скука сквозили в резких взмахах его рук. Казалось, ему наскучило это занятие, и этот раз будет действительно последним.

Питье пронзило мозг до самой сердцевины, а сердце взошло огромным пузырем, стукнуло семь раз печально и мясисто- и опало тонкой пустой оболочкой.Комната исказилась и исчезла.

....В узорчатой колыбели, заботливо кормилица склонилась над ним, он играет пестрыми лентами ее чепца, пробует погремушку на зубок, стучит ножкой по позолоченным перильцам. Так, отпущенная из руки, погремушка падает вниз, а рукой если стукнуть по дереву- такое чувство странной, яркое, но скучное – кормилица причитает, говорит : «бо-бо, больно» - это боль, стало быть. Открываешь рот, кормилица подносит к лицу молочный белый шар, притороченный к ее телу, и розовые мягкие жвальцы присасываются к мягкой живой пуговице на этой живой сфере. «Ням-ням, вкусно!» - говорит кормилица. Это и есть вкус, значит.

Рубашка льняная белая до полу, скудные кружева, в снежной горе полотна – один изгиб, одна мысль: там маленькая косточка на бедре милой сестренки, рядом с нежной ложбинкой. Лепет ее в самое твое ухо, обмирание сердца в старинных замках, колыхание полога...Поцелуй в лунную ключицу, мучительное скольжение вниз по ровной коже, шелковая мягкость... «Что это! Негодники!Не потерплю!- гремит бородач, которого называют твоим отцом – Сестру любить, позор!» Это и есть любовь, значит.

Нежная Лукреция подрастает, золотые волосы вьются в лентах, в разрезах рукава для братца спрятан цветок, или камушек, или записочка, или флакончик яду – драгоценное подарение.

Брат, ты красив, как солнце, и тело твое – золотой луч.
Давай создадим новую галактику?
Тебе бы все шутить, братец! А что это у тебя на столе? Какие-то машины, адовы придумки
Иди ко мне, моя сладость, моя нежная

Ты делаешь мне больно

Это не боль

Ты делаешь мне сладко

Нет

Кто ты?

Напиток прокипел спиралью до глубин глотки, стены отпрянули и съежились, бутылки и собутыльники как-то замерцали и замигали, и пошли синими звездочками. И вот клуб огня провалился в желубок. Распробовал. Проглотил.

Демон ощупал обрывком языка уцелевшие зубы, выковырял из глазницы ослепший глаз, положил в стакан.
Поворотился он к бармену:
- Ну и дрянь этот твой коктейль! Все уши прожужжал: «жись человецка» да «жись человецка», а чистая ведь пакость!Глотать больно, и глотка потом болить, зубов вон, дюжина выпала. Это – только для него годится, все равно уж он все нутро се сжег! – он показал на корявого и вонючего демона Достоевского, скорчившегося в углу. - А нормальным демонам не давать, спрячь лучче подальше. Отрыжка еще от нее, прости Сатана – и демон пыхнул жаром, спалив пол-Гватемалы, но тут уж ретивые собутыльники подскочили стукать его по спине, да наливать ему обычные пития, «Вопли грешника», да «Адское пламя», да «Оргазм в пылающей лаве», и общий фаворит – «нежная Лукреция».

...Истерзанный пленник приподнял голову, со спутанными волосами, в запекшейся крови, посмотрел в глаза своему мучителю:
- Зачем ты принуждаешь меня клеветать на себя? Зачем вызываешь у меня ложные воспоминания? Зачем эти котлы с ядовитыми испарениями, затуманивающими разум? Я человек, как и ты, а никакой не демон. Сестра вам все налгала, ей привидилось. Все, что я говорю в забытьи и лихорадке – это бессвязность и нелепица, и какой толк в записывании того? Я не демон, не демон!
Еще один раздирающий вселенную удар обрушился на его плечи. Хорошо бы сейчас забыть, что такое боль.
Двенадцать писцов-мертвецов заточили перья, двенадцать певцов, ждущих награды, навострили уши. Ядовитые испарения взмыли к закопченному потолку, толстые своды заглушали любые крики. Железо вонзилось в плоть. Нежное предательство Лукреции. Боль-сестра.
Пленник растворил уста, и стал говорить –и разум затомился от внезапной ясности и цельности всего живого и неживого...
Так, от мучений Прометея, родилась вся человеческая наука и искусство. Особые щипцы «Орел», гордость заплечных дел мастера (но и это маленькое изобретение было подсказанно пленником)– терзали печень страдальца. Зевс бы пощадил, Зевс простил бы в своем величии. Люди же, в невежестве – мучили. Певцы бряцали на цимбалах.

Потом пленник открыл глаза, ясные и чуждые боли, наклонился на цепях, и шепнул одно лишь слово палачу. Но его услышали все...
В каком-то из измерений оно значило: «не смешивай коктейлей, пей чистый спирт».
Но в нашем измерении оно было именно такое слово, от которого...
Большой Взрыв!