brunner : Белая удавка. Инна Александровна

Пролог
На задворках некогда великой Руси, есть провинциальный городок, который «белая революция» хоть и не обошла стороной, но не уничтожила. Хребет этого города состоит из монотонных рядов кирпичных домов, построенных во времена Хрущёва. В одном из этих домов, в условиях мягко сказать «некомфортабельных», проводило свои собрания некое общество.
В обществе том, находились люди довольно отличные друг от друга, именовали себя они гордо «интеллигентами». «Да что тут странного?» — скажете вы – «разве не было интеллигентов доселе на Руси?». И опять окажетесь правы. Интеллигенты были всегда и всегда будут, пока жива держава, они основа нравственности и культуры.

В этот раз мы остановимся на женщине. Это была дама лет шестидесяти, очень нервная и довольно капризная. То ли из-за авитаминоза, то ли из-за нервов, она постоянно дрожала. Одета вечно она было в одну и туже непонятную материю, а плечи покрывала дрянной шубкой из чернобурки. Правильное лицо её и фигура показывали, что в молодости она была весьма недурна собой.
Она была поэтессой, во время революции уехавшей из Москвы «на какой-то срок» и не пожелавшей вернуться после. Звали её Инна Александровна Масеннус. Инна Александровна страдала от маниакально-депрессивного психоза и ипохондрии, была крайне меланхолична, её легко было расстроить, очень часто плакала и стенала. Не смотря на то, что она представлялось поэтессой, за всю жизнь она, может, не написала и десятка стихотворений. «Депрессия, что поделать». — Говорила она и потом признавалась, что пишет уже восьмой год огромную поэму про Отечественную войну 1812 года.
Инна Масеннус была замужем за неким господином, чью фамилию произносить нецелесообразно, господина уже нет в живых, он был репрессирован в ходе масштабного уничтожения «белыми» сообщников «северо-западных». Впрочем, муж её не был даже членом партии, а был довольно известным меценатом, лингвистом, главой Московского лингвистического общества. Должность его неизбежно приводила к контакту с представителями власти, о чём свидетельствовала переписка. Этим и руководствовались революционеры. На скорую руку был организован суд, на котором и быстро вынесли приговор.
Таким образом, несмотря на то, что муж Инны Александровны был человеком с чистейшей совестью, добрым и отзывчивым мужем, хоть и с мягким характером, его расстреляли, и Инна Александровна осталась одна.
Были ли у них дети? О, нет. Во времена своей бурной молодости, принадлежавшая к «золотой молодежи» Инна Александровна вела довольно беспорядочную половую жизнь, т.к. родилась в семье дипломата; она сделала, как сама всегда говорила, «три-четыре аборта».
Она была абсолютна одна, за исключением племянника, проживавшего в Москве, о котором ещё пойдёт речь ниже. Но племянник был далеко, она же жила в нескольких сотнях километров от него, жила спокойной жизнью, наслаждаясь своей «несчастной судьбой», купаясь в страданиях, безутешно утешаясь. Такова была Инна Александровна Масеннус. Послушаем же теперь её рассказ.

«Вы знаете», — кашлянув, потребовала внимания эта женщина – «Я прожила довольно длинную жизнь, я видела три режима, три кровавых и притесняющих людей режима. Все они были ужасны. Только если первые два установились благодаря захвату власти, то последний поставили мы. Говоря «мы», я подразумеваю всех нас, безутешных бедных интеллигентов, потомков тех самых великих людей девятнадцатого века. Мы бедны, но горды, в наших судьбах видятся страдания, бесконечные страдания русского народа». – Инна Александровна остановилась, заметив пару улыбок, блеснувших в темноте. Улыбки эти. Вероятно, касались её «нерусской» фамилии. – «И тем страшнее и кровавее оказывается режим, если его привёл к власти народ. Эта «тоталитарщина» извела меня. Я подумывала уехать куда-нибудь на воды в Германию, но подумала о русском мужике… Вы знаете, этот Иван, этот Антон-Горемыка… Мне его очень жалко». – Поэтесса всхлипнула, вызвав сочувствие у публики. «Его «сношают» уже столько лет… Простите мне это грубое, непотребное слово. Других у меня нет… Эти режимы отняли у меня мужа и отца, самое дорогое после ума, что было у меня. Я не говорила вам, но мой отец сгнил в Крестах, его обвинили в шпионстве. Они не давали ему его любимый мятный чай!» — Женщина бросила пару гневных взглядов в сторону, откуда раздались смешки. «К сожалению, у меня нет возможности их вернуть, у меня есть возможность лишь ненавидеть эти режимы, всех этих кровавых мерзавцев в Кремле или где они сейчас… Господа, я боюсь за нами следят. Некие агенты провожают меня от моего убежища до этой квартиры. Первый раз они притворялись грузчиками, а после… Да что же я… Простите… Вы знаете, в пятницу к нам приедет Сёма, любимый мой племянник, сын двоюродного брата, единственное, что у меня осталось. Он врач и тоже интеллигент. Я прошу вас принять его как родного. Сейчас врачам вообще крайне некомфортно. Мне кажется, за ним следят… Хотя что же я…» — Инна Александровна сконфузилась и простояла секунд пятьдесят в молчании под взглядами безмолвных слушателей. – «Да… Сёма, Семён Иванов… Очень хороший мальчик… Впрочем… Я проходила, как вы знаете, лечение от вялотекущей шизофрении, ещё при Брежневе с диссидентами. Но я не была тогда диссиденткой, а может… А сейчас, мы диссиденты!» — Женщина сказала это заговорчески и посмотрела круглыми глазами на собравшихся. – «Господа диссиденты, что же мы, режим свергать будем?» — спросила издевательски она и засмеялась нервным отрывистым смехом. – «Да вас посадят, по-са-дят». – проговорила она с усмешкой по слогам. – «Мне терять нечего, а вы сгниёте в Сибири». – сказала она и опять рассмеялась. Вдруг, опять сделала серьёзное лицо: «А ведь и вправду, следят… Конечно следят, как я сразу не догадалась. Богу молиться надо… Вы же верите в Бога, господа? Вы же не социалисты конца девятнадцатого какие-то там… Вы же русские интеллигенты… Верите в Бога, молитесь Ему?» — спрашивала она, но не дожидаясь ответа продолжала. – «Я в Бога не верю… Я в девяностых все паперти исходила, во всех церквях меня знали, с попами на ты… Он простит мне маловерие. Крещённая-некрещённая? Там специальный чин есть, прочитают, да батюшка?» — она вопросительно повернулась к отцу Автондилу, сидящему напротив её. Тот кивнул. «Я молилась десять лет, а Он жесток. Бог жесток, но милостив. Он русский народ вообще должен в рабство, а он… Но я не могу простить его жестокость, не-мо-гу! Прости, Господи!» — Инна Александровна что-то зашептала про себя. – «У меня в Москве там собака была, умнейшая, породы шепти… Я её хотела за шестьдесят тысяч, заграницу, родословная… Всё сожгли, собаку на кол… У-у, изверги! Собаку-то за что? Революция? Да плевать псу на революцию! Ироды! Он мне говорит: «с вас за масло триста тридцать», а я его прошу так, по-христиански: «А оно годное ещё?», а он орёт, что, мол, встала старуха и очередь задерживает, а я ему тихо: «прошу прощения»… Щеку подставила! По-христиански, как Иисус заповедовал. Новый Завет прекрасная книга. Иисус очень добрый, очень. А эти клерикалы» — тут она покосилась на отца Автондила. – «Клерикалы – зло! Впрочем что же я… Шепти, масло… А потом на поезде двое суток, чая нет, не топят, проводница дура, как нарочно, платформы холодные, а книги, сколько книг-то было! Здесь мрак, здесь темень и нехристь бродит, самогон гонят! Людей убивают-то! Нет, режим жестокий и страшный, причина тому мы, и в режиме нас как в зеркало видно!».
Сказав это, Инна Александровна Масеннус в изнеможении упала на диван, закрыла лицо руками и стала причитать что-то тихо. Такова была эта женщина, о которой речь пойдёт ещё после.