Лев Рыжков : Dostoevsky-trash (часть III)

Первая часть
Вторая часть в рубрике «Секретная Хуета»

5.
Бесы

Павел разлегся на чужой, старушечьей кровати. Ему давно бы пора быть дома, но…
Но телом Павла по-прежнему управляет Игрок. А то, что было Пашей Коробовым, его мирная, незлобивая сущность вытеснена. Паша как король в изгнании – бессильно наблюдает за тем, что творит в королевстве бесстыжий узурпатор.
Паша лежит в кровати, украшенной подушечками и кружевными покрывальцами. Дряблые, но нежные сморщенные пальцы гладят Пашу по гладкой, почти безволосой груди. И Павлу хорошо. И домой – ну, совершенно не хочется. Да и что он там не видел? Ну, ждут его там с деньгами. И пусть ждут. Паше, его телу – должно же быть когда-то хорошо?
«Это теперь из семьи придется уйти! – страдает изгнанная, богомольная сущность. – К старухе! Как я это объясню? Как?!»
А Игрок и не стремится ничего объяснять. Он просто смеется, наслаждаясь своим пребыванием в теле Павла. Он совершает гнусности. Он вытаскивает изо рта Клавдии Германовны вставную челюсть. Он занимается с бабулечкой оральным сексом.
Старушка потакает отвратительным желанием беса жадно, с энтузиазмом черно-белой своей комсомольской юности.
Игроку все мало. Он ставит старушку на артритные колени и повторяет, повторяет.
Настоящий, правильный Павел только скулит, бессильный. Он думает о самооскоплении. Решение отсечь блудный корень зла семье объяснить легче, чем уход к старухе.
За окном уже сумерки. Они сменяются вечером, а вечер переходит в ночь.
Наверное, Люся волнуется. А у Павла – нет мобильного телефона. Павла невозможно найти.
Игрок веселится. Он свободен. Он чихать хотел на все ограничения, путы и условности, из которых состоит жизнь правильного Павла.
В комнате, где Паша непотребствует в бабулечкиной кровати, работает телевизор. Грохочет, мелькает. Но и он больше не страшен.
Пашино тело расслабленно, без страха смотрит на мелькание цветных картинок. Уши – ловят звуки.
Старушечка устала. Она проваливается в сон. Она смешно и трогательно похрапывает, и трясутся кружевными тряпочками тронутые временем губы. Поредевшие волосики разметались. Глаза под веками, на которых Игрок читает тончайшую каллиграфию морщинок, бегают. Бабулечка видит сон. На губах ее – улыбка. Клавдия Германовна абсолютно и беспрекословно счастлива.
Но Игрок в теле Паши не позволяет ему заснуть. Игрок заставляет Пашу смотреть оглушительно грохочущий телевизор.
И телевизор говорит с Павлом Коробовым.
***
Паша почти вернулся в собственное тело. Почти… Он лежит рядом с похрапывающей бабулечкой и смотрит в телевизор. Глаза Павла широко раскрыты, они смотрят невероятно гадостные кривляния Киркорова (или как там зовут этого певца).
Холеная физиономия эстрадного клоуна заполняет собой весь экран. Контуры очерчивает ухоженная бородка.
- Здра-авствуй, Паша! – мурлыкает Киркоров.
И Паша содрогается. Не телом. Но естество его подбрасывает, перекручивает внутренняя судорога.
- Ты узнал меня? Я – Игрок, Паша. Ты долго прятался от меня. От нас. Но теперь-то мы с тобой можем поговорить.
«Нет!» — мысленно стонет Паша.
- Да, — хохочет певец.
Теперь он выхаживает по сцене, на которой пляшут разряженные, в павлиньих перьях, блудницы.
- Как долго я мечтал добраться до тебя. Но ты, Павел, ты закупорил свое восприятие. Заткнул уши, закрыл глаза. Нельзя же быть таким трусом…
«Я не трус!»
- Ха-ха! А кто же ты? Ты боишься жизни, друг мой. Ты, как маленькая крыска, которая испытывает непередаваемый ужас перед открытыми пространствами, которая не идет прямой дорогой, а жмется к стеночке. Твоя внутренняя, трусливая крыска, — Певец хлопает себя ладонью по лбу, — захватила твое тело. И она боится. Нестерпимо, невероятно. Все то, что хоть на немного выходит за грань привычки, для нее – катастрофа. Крыска живет в ма-ахонькой норке, молится своему богу. Крыска хочет, чтобы в ее жизни ничего не менялось. Хочет, чтобы ее кто-то вел. Но пойми – Богу наплевать на крыску. Он о ней даже не знает.
«Не кощунствуй!»
- Глупая, трусливая крыска! Выдумала себе пугало, чтобы бояться. Потому что – что? Потому что мир для нее очень страшен. Он состоит их страха. А я говорю, что мир – это удовольствие. Ведь живет-то крыска – всего один раз. И жизнь ее коротка. Но она забивается в жалкую, набитую тухлятиной норку. И дрожит, и боится. Но подумай над тем, как ты устроен, Паша. И не только ты. Все мы. Человеку каждую минуту надо получать удовольствие. Человек – это машина удовольствий.
«Но я не…»
- Да брось! Когда ты молишься, когда бьешься лбом об пол – ты ведь кайфуешь. Это – удовольствие мелкого тщеславия. Ты показываешь свое усердие, твоя душа купается в осознании того, что ты – такой раболепный, что у тебя шишка на лбу. Но радоваться жизни можно и иначе.
Киркоров уходит со сцены, его сменяет какой-то дерганый юнец в розовом пиджаке. Но он – говорит с Павлом. Говорит точно тем же голосом, с теми же интонациями.
- Представь, Паша, что твоя голова – комната в квартире. Ты живешь в этой комнате. Тебе хочется жить одному. Но прописано-то на жилплощади – двое. Но второго жильца ты – презираешь, ненавидишь. Ты загоняешь его под кровать, запираешь в шкафу. Но этот второй жилец – он есть. Он – живой и полноправный. Как бы тебе не хотелось обратного. А ты, жилец №1, мастер самообмана. Ты убеждаешь себя, что второго жильца – просто не существует. Ты трепещешь перед неким мифическим управдомом, стремишься перед ним выслужиться. И твоя квартира – арена конфликта. Поле боя. Тебе ведь, на самом деле, нет покоя. Ты не радуешься жизни. Ты стоишь с поленом в руках, чтобы огреть им по голове второго жильца, когда тот покажется из-под кровати. И вот, допустим, появляется управдом. Думаешь, он погладит тебя по голове за то, что ты изничтожаешь второго жильца? Который, между тем, в полном праве на жилплощадь.
«Но ты… вы… ты же – мерзок!»
- А ты, можно подумать, паинька! Скучный, ограниченный трус. Тебя никто по-настоящему не пугал, но ты уже заранее всего боишься… Жадина, крохобор, скряга, самозванец – ты оккупировал жилплощадь. Запустил ее, загадил. Хочешь предстать перед управдомом белым и пушистым? Но предстанешь – серым и голохвостым.
«Нет! Молчи! Молчи!»
- Ну, уж нет. Ты достаточно затыкал мне рот. Ты – серое, унылое говно. Теперь мы будем с тобой жить вместе. Нравится это тебе или нет. В конце концов, я – никакой не бес. Я – это тот же ты. То, от чего ты не можешь избавиться, хотя и хочется. Вот представь себе, — Отвратительно виляя бедрами, певец вытянул к Павлу руку, — ты стесняешься своей левой руки. Вот с правой – все в порядке. А левая – тебе не по душе. А почему? Да просто потому, что она – левая. Потому что кто-то, такие же трусы, сказали тебе, что левая рука – это плохо. И ты приматываешь ее к телу, не даешь ей двигаться. Ты делаешь все – одной рукой. А в левой, обездвиженной, начинаются необратимые процессы. Она начинает усыхать, Паша. Начинает гнить. Идет некроз. Яд, трупный страшный яд отравляет весь организм. Но представь – насколько больше ты мог бы сделать обеими руками? А, Паша? Что лучше – влачить существование калеки? Или, наконец, подружиться с собой?
Паша ловит себя на том, что начинает прислушиваться к словам беса.
- Что, если я скажу тебе, что в тебе скрыт потенциал небывалой силы? Но его караулит жалкая, серая мышь. Что, если я скажу тебе, что, когда ты подружишься со мной, к твоим ногам упадет весь мир? Ведь вместе мы сильнее даже не вдвое, а в сотни, в тысячи раз! Пойми же это, жалкий трус. Как знать? Может быть, ты создан повелевать миром?
«Я? Ха-ха!»
- Конечно, ты! Хватит обцеловывать свою жалкость, свою ничтожность. Подружись с тем, что считаешь злом!
«Но Бог…»
- Да ты его хоть раз видел? А я – вот он! Это благодаря мне ты получил сегодня прекрасный секс!
«Извращенный…»
- Ну, уж какой заказывал, — певец гнусно расхохотался. – Хозяин – барин. Прими себя таким, какой ты есть. Ощути в себе силу!
Певец отворачивается от Паши, отбивает чечетку.
«Бежать!» — обжигает Пашу внезапная мысль.
***
Другого шанса ведь может не возникнуть! А сейчас Игрок не смотрит, отвернулся.
И Паша выскальзывает из кровати, начинает поспешно одеваться. Ноги путаются в брючинах, Паша чуть не падает.
- И вот мы видим, как герой нашего вечера пытается удрать, — торжественно объявляет с экрана ведущая вечера.
- Спастись бегством, даже не попытавшись поиграть со своей судьбой.
- Жена, — лопочет Паша, находит конверт с надписью «П. Коробов». – Дети. Печенюшки.
Паша, подлинный Паша каким-то образом вновь взял под контроль до органов речи. Он может теперь говорить! И это – чудо! Чудо.
Как если бы в охваченной военным путчем столице банановой республики, где взбунтовавшиеся тонтон-макуты взяли под контроль телефон, телеграф, мосты и здание банка, где отборные головорезы с уханьем и криками штурмуют президентский дворец, а линия фронта пролегает через винтовые лестницы, джакузи и гостевые апартаменты, единственная верная правительству воинская часть умудряется совершить дерзкий бросок и вернуть контроль над телецентром. И вот над пампасами несется уверенный и непоколебимый голос законной власти.
- Я ухожу, — говорит Паша.
- А ты крепкий орешек! – На экране – невыносимо похабная девка. Паша боится на нее смотреть. Она вся такая открытая, вывалившая на всеобщее обозрение интимные свои кружева. Она вертит задом, что-то кричит под музыку, зажмуривает глаза.
Но музыки Паша не слышит. Только слова.
- Но упрямства мне не занимать, — говорит нечистый устами блудницы с микрофоном. – А что будет, Паша, если я тебе скажу, что ты и есть – тот самый, предсказанный две тысячи лет назад, Антихрист?
Мысль чудовищная. Пашин разум отторгает ее, не делая даже попытки осмыслить.
- Что? Скажешь, непохож?
- Нет! – Павла трясет и колотит, он застегивает молнию на уродливых своих джинсах.
- Почему, Паша? Ты, именно ты, со своим страхом, со всей скорлупой своих комплексов и убеждений, существо ограниченное, упрямое, фанатичное – мне нужен ты. Это же надо! Прожить столько лет в XXI веке, и бояться простого телевизора! Ты нужен мне, Паша! Нужен! Нууууужен…
Певица похотливо топает ножкой в черных нейлонах.
- А хочешь, я буду твоей?
- Ты? – шалеет Паша.
- Я… И не только я…
- Изыди, Сатана! Изыди! – стонет Паша.
Он крестится, он падает на колени, бьется в линолеум лобной костью. В голове разносится привычный, болезненный гул. Скоро все станет в порядке, все вернется на круги своя.
- А почему я так тебе не нравлюсь, Паша? – спрашивает блудница.
- Ты отвратительна, ты… грязна!
Клавдия Германовна, роковая сладострастница, хрупкая, как одуванчик, соучастница низкопадения, густо всхрапывает во сне, перекатывается на другой бок. Локтем задевает пульт дистанционного управления.
- Зато ты – красавец хоть куда!
Телевизор переносит Пашу в роскошную бутафорию оперного театра, занавесы и завитушки, отблески лорнетов в притихших ложах, подсвеченный снизу дирижер кажется журавлем, готовым взлететь. На сцене – Мефистофель.
- Изменил любимой жене со старухой, не принес детишкам печенюшки – какие тебе еще нужны доказательства?
- Нет! – трясет Паша головой. Трясет так сильно, что от вавки на лбу отлетает недоотковырянная корочка. – Нет!
- Значит, ты не мой? А чей тогда?
- Господа Бога нашего!
Бабулечка стонет во сне, локоть ее перещелкивает каналы.
На экране – рекламная пауза. За столом сидит молодой человек в красивом костюме, уплетает шоколадки.
- Давай проясним ситуацию, Паша, — говорит менеджер с экрана. – Представь себе, что Господь Бог – директор крупной фирмы. Международного концерна. Там, в этом концерне, хотят работать все. Это престижно, денежно. И представим себе человека, который сидит с девяти до пяти в заштатном офисе в промзоне. А ведь этот человек очень хочет, чтобы его взяли в концерн, хочет много получать. Но его туда никогда не примут. Теперь понимаешь?
- Изыди, изыди, изыди!
- Я вообще-то – твой работодатель, Паша.
Клавдия Германовна в сладком сне (а снятся ей лотосы и целующиеся ангелочки с открыток ее детства) прижимает пульт коленом.
И на экране появляется по-женски накрашенный мужчина в цилиндре. Паша понятия не имеет, кто это. Но вообще-то это – Джонни Депп в роли Вилли Вонки в фильме «Чарли и шоколадная фабрика».
- Ты работаешь – на меня, Паша. Я понимаю, что ты хочешь в концерн, что ты расшибаешь себе лоб. Но работаешь-то ты – на меня. И не пора ли тебе приступить к выполнению своих непосредственных обязанностей?
- Я не стану продавать душу!
Мужчина в цилиндре надменно хохочет:
- Она и так моя.
Джонни Депп держит за руку мальчика и вводит его в святая святых шоколадной фабрики.
- А в концерн – хочется всем!
Легкая, блаженная судорога восьмидесятилетней коленки – и на экране уже блещущий хромом и стеклом сингапурский небоскреб.
- Изыди-и-и-и!
- Ай-ай-ай! Это совсем не те слова, которые хочет услышать от тебя твой босс, требующий исполнить, наконец, свои служебные обязанности. – На экране, по воле дряхлой зацелованной старушечьей конечности, снова Вилли Вонка. – К тому же пойми, председателю совета директоров концерна нет до тебя никакого дела, хоть ты десять лбов расшиби. И его заместителям – тоже. И заместителям заместителей. И так до нижнего этажа.
- Все, я не хочу это слушать! – страдает Паша.
Клавдии Германовне определенно снится что-то из физкультурного прошлого. Возможно, кросс в противогазе. Этого нельзя исключать, потому что бабулечка очень уж громко и очень уж хрипло хватает ртом воздух, а руки и ноги совершают конвульсивные движения.
На экране толстая скандальная девка. Это «Дом-2». Это подтверждает и логотип, и баннер, и окошко sms-чата в нижней части экрана.
- Ну, и вали! – кричит девка. – Вали, кому сказала! Только не думай, что я тебя не найду! У меня руки так-то – длинные! Все тебе объяснят, что почем, дурака кусок!
Сопровождаемый проклятьями и беспамятством, Паша обнаруживает себя уже на улице и бабулечкиного подъезда. По грешным гениталиям скользит как тупой нож край конверта с деньгами, возвращенный в исподнее, как в самое надежное из хранилищ.

6.
Подросток

Паша пробирается по ночному городу.
Грешный Содом не спит, хотя перевалило за полночь. Сверкает неоном, шелестит автомобилями.
Паша останавливается, как зачарованный, на купающемся в огнях ночном проспекте. Паша понимает, что не видел его таким ни разу в жизни.
- Что, нравится, братан? – хлопают Пашу по плечу.
Обернувшись, Паша видит молодого крепыша с обритым наголо черепом и крупным носом со следами переломов.
- Это твой город, понимаешь?
- Понимаю, — Впрочем, понимает Паша лишь одно – он во что-то влип. Иначе с чего бы его хлопал по плечу молодой спортсмен?
Паша пытается стряхнуть его руку.
- Э, да не парься! Слышь, братан! Ты, я – мы с тобой сможем весь город этот в кулаке держать, прикинь?
Кажется, спортсмен настроен благожелательно. Возможно, оттого, что он мертвецки пьян. Ровно по этой же причине этот тип одновременно и очень опасен. Паша лелеет мысль о бегстве. Вот только момент благоприятный надо улучить.
- Проникнись, братан! Проникнись!
Рука на мгновение взлетает над Пашиным плечом, и Паша совершает спринтерский рывок – прочь, дальше по улице.
- Э, братан! Да че ты ссышь, але? – кричит вслед спортсмен. – Тебе дело предлагают, а ты… Ты вообще, представляешь, с кем сейчас разговариваешь?
Об этом Паша не хочет и думать.
Он бежит. Прочь, прочь! По счастью, спортсмен за ним не гонится.
- Да потому что он – везде! – чирикает в трубочку мобильного беззаботная девушка на ступеньках кафе. – Куда я ни пойду, везде его встречаю…
Павел начинает креститься на бегу. Нижняя челюсть его отплясывает танец святого мученика Витта, благословенного отрока, брошенного ко львам, но не съеденного, а лишь позже заживо сваренного в кипящем масле.
Дыхание Паши заканчивается. Он стоит, опершись ладонями в колени, вдавливает воздух в саднящие легкие.
- Плёхо, да? – безучастно спрашивает чумазый азиат в оранжевой робе. – Скорай вызвать? Ты что тебе говорят слушай, да. Много геморрой уйдет. Старший слушать надо.
Развинченной, изможденной походкой уносит ноги Павел от работяги. Сейчас, в сочетании с незаживающим лбом, он вылитый зомби на первой ступени превращения.
- Куда идем, морячок?
Павла окликают блудницы. Они стоят на ступеньках кафе, демонстрируя телеса разной степени оголенности. Одна из них, с очень крупной грудью, улыбается Паше. И от этой улыбки становится тепло, хорошо.
Пашу влечет к блуднице, как крохотную металлическую стружку к электромагниту.
Кроме шуток, изменив жене со старухой, Паша ощущает себя жеребцом. Да таким, что просто ого-го! Паша стесняется той жеребятины, что просыпается в нем. Но жеребятина сильнее.
- Теперь ты все можешь, — произносит над арбузами грудей ярко накрашенный рот. – Слушай меня, суперсамец…
Член, забитый и вечно скукоженный Пашин член вдруг начинает творить чудеса. Прилив чувств придает ему сил, и бунтующий, вечно постящийся, забитый и угнетенный сексом с некрасивой женой, член превращается в яростное боевое орудие. Сейчас он – катапульта. Ее рычаг вышвыривает прочь снаряд, который тяготит чашу. Снаряд – это конверт. В конверте – деньги.
Побыв катапультой, член превращается в таран и прорывается наружу сквозь ненадежную «молнию» на старых уродливых джинсах, рвет ветхую ткань исподнего.
Паша ойкает, пытается подавить бунт, затолкать инсургента обратно в штаны, но не так-то это просто.
Конверт лежит на асфальте, в паре сантиметров от фосфоресцирующей неоном лужи.
И, пока Павел пытается взнуздать своего распоясавшегося жеребца, загнать его в конюшню, к конверту тянется чья-то рука.
- Не-е-е-ет! – вопит Паша, позабыв о всех усладах плоти.
Конверт поднимает, крадет какой-то подросток в спортивных штанах и куртке с капюшоном.
- Неееет!!! – И Паша, неимоверно жалкий Паша несется за подростком, который и быстрее, и дышит ровнее.
Подросток отрывается. Вот-вот уйдет!
***
Сейчас, когда неведомый маленький засранец уносит всю зарплату, все печенюшки и еду для детишек, Павел готов продать душу хоть Сатане, лишь бы вернуть конверт.
- Вот! – слышит он безликий голос.
Грабитель сворачивает во двор. Должно быть двор ему знаком, и мерзавец знает, как уйти.
И в тот же миг, слишком быстро для того, чтобы являться простым совпадением, подросток спотыкается о «лежачего полицейского», падает, инерция падения тащит его по земле.
Паша приближается к нему с криком, гигантскими скачками.
Подросток нервно перебирает руками, вот он уже на четвереньках, вот-вот встанет!
Паша рушится ему на спину. Посылает бесконтрольный, полный ненависти, удар в висок подростку. И еще! И еще! И еще!!! Да как он посмел! Пашу переполняет чувство справедливости.
Он наказал хулигана.
Правда, и хулиган уже даже не дышит.
- Что? – ревет Паша. Осматривает костяшки кулаков. На них кровь. Кровь и на виске.
«Убил? — не может поверить Паша. – Убил?»
Он озирается. Кто его видел?
Двор тих. Но в доме по соседству горят огни. Кто-то не спит.
Паша выхватывает конверт из руки, которая еще теплая, словно живая. Бережно прячет в исподнее.
- Господи прости!
Паша крестится, бежит прочь.
Он еще плохо понимает, что именно натворил…
***
Из беспамятства, насыщенного проулками, гаражами и заборами, Павел выныривает уже дома.
Он не знает, как будет объясняться с женой. Расскажет ли он ей про измену со старухой? Или придется солгать? Кажется, ложь – не такой страшный грех, как… как…
«Ну же! – понукает Пашу враждебный внутренний голос. – Скажи же! Пойми же!»
…как убийство.
Да, Паша – убийца. И теперь на него обрушится весь тот водопад терзаний, который Паша помнил еще со школы, из романа «Преступление и наказание». Тогда он – туповатый ребенок-семиклассник, изрядно над ними поскучал. Но дочитал. Кажется, единственный в классе.
Из этих страданий Паша не помнил ровным счетом ничего, но они были, были. И, кажется, теперь Паша познакомится со всеми бесами и дьяволами, которые терзают души неопытных убийц.
Паша рыдает, рухнув на дверь квартиры.
Дверь открывается внутрь. И Паша влетает в собственную убогую прихожую.
Чуть не падает. В последний момент сохраняет равновесие.
Люся измождена. Глаза ее горят. Она бьет Пашу иссохшей ладонью по лицу. Удар оказывается неожиданно болезненным.
- Ты дрянь! Ты гад! – Люся кричит, но кричит шепотом, чтобы не разбудить детишечек: Коленьку и Аленушку. – Теперь-то ты понял, чего ты стоишь?
Вообще-то Паша ожидал вопроса: «Где шатался?»
- В смысле, Люся?
- Ты понял, что грош цена твоим принципам, твоей трусости. А? Понял?
Это, конечно, Люся. Хотя… хотя есть в ней сейчас что-то чуждое, что-то неожиданно хищное.
- Ты хоть знаешь, кто с тобой говорит?
- Лю… — начинает Паша и вдруг понимает. Понимает, норовит крикнуть «Изыди», но не успевает.
- И не вздумай прогонять меня, червяк, — глаголет Сатана устами праведной жены, матери детей. – Ты уже скомпрометировал свое резюме. Последние самые эфемерные шансы попасть в блистательный концерн утеряны.
В это трудно верить, но продолжается разговор, начатый неопределенное количество часов или минут тому назад с телевизором.
- Ты – мой! – говорит то, что еще утром было Люсей. – Понимаешь? Тебе больше нет нужды носить корпоративный дресс-код. Тем более, что попасть в концерн тебе не светит. Дай себе волю. Этого хочу я. Твой хозяин. Встань-ка передо мной на колени.
Паша падает. Послушно, обреченно, с перепугу пытается перекреститься и тут же понимает, что приветствовать Нечистого надо как-то по-другому.
Но тому, похоже, все равно.
- Ты понял, что я везде. Понял, что я, как вода, пропитываю этот мир… Всю его ткань. Я могу занять любое тело, какое захочу. Я могу многое. Не все. Многое.
- Почему Бог тебя не поразит?
Сатана смеется:
- Ты председателя совета директоров имеешь в виду? А есть ли ему дело до тебя, несостоявшейся букашки? Ровно никакого. Интерес к тебе потерян. Даже не интерес, а его иллюзия. В глазах корпоративной шишки ты – меньше, чем ноль. Но почему я до сих пор тебя убеждаю? Не слишком ли много внимания могущественных особ ты пытаешься обратить на себя, маленький клопик? Сделай-ка лучше мне приятно…
Захвативший тело жены Сатана скидывает застиранные сатиновые трусы и тычет Павла носом себе в промежность.
Тело, захваченное Нечистым, принадлежит все же Люсе. Поэтому никаких сюрпризов между ног не обнаруживается. Павел видит перед собой знакомое много лет влагалище. Касается его языком, проводит кончиком по трепетным, словно шелковым складкам. Они – приятно солоноваты. Павел находит горошинку клитора, бережно ее облизывает.
Сатана гладит его по голове.
- Теперь, когда между нами достигнуто взаимопонимание, объявляю наше производственное совещание открытым, — изрекает стонущее от него Люсино тело чужие словеса. – Ты назначаешься Антихристом. Тебе ведь уже было об этом сказано?
- Но почему я? – Пашины губы на мгновение отрываются от трепетных складок нежнейшей вульвы.
- Да потому, что мне и был нужен такой, как ты – тупой, фанатичный и трусливый идиот. В душе – предатель, лицемер, ханжа. Запрос по базе данных – и передо мной появились твои характеристики. Ты идеально подходишь для роли Антихриста, Паша. Полное попадание во все пункты. И я, как твой работодатель, наделяю тебя новыми полномочиями. Это тяжкое и сладкое бремя, Паша. В свой черед поймешь, о чем я говорю. На какое-то время, Паша, ты станешь всемогущ.
- Что я могу делать? – выныривает Паша из влажных, жарких складок.
- Ровным счетом все, что взбредет в твою тупую, ограниченную башку, — Тело жены пальцем стучит Пашу по темечку. – Повелевай реальностью как хочешь. В твоих силах будет абсолютно все. Что только пожелаешь. Не обольщайся, Паша. Это будет игра. И проиграешь неминуемо ты. Ты кончишь свои дни позорно и гнусно. Это может случиться и завтра, а может и через десять лет. Условие простое. Каждый день ты должен меня удивлять. Выдумывай что хочешь, любые злодеяния, захватывай Луну, объявляй войны – работодатель должен быть доволен. Ты будешь представлять мне бизнес-планы, Паша, а я, со своей стороны, щедро их инвестировать. Главное, чтобы твои планы мне нравились. Ты будешь развлекать меня, Паша. Но я могу и заскучать. Ты можешь показаться мне тупым, неинтересным клоуном. И тогда ты покатишься навстречу своей позорной участи. А когда-нибудь так и будет. Но даже и в таком случае я могу изменить гнев на милость, стоит тебе очень-очень сильно меня удивить. Гитлер, такой же как ты, ничтожный мразный червь, хорошо развлекал меня на первых порах, весьма удачно придумал истребить евреев. Но потом он мне надоел. И его не стало.
- Он тоже лизал? – спросил Паша.
- По-моему, все-таки сосал. Сосать этот недоумок научился еще в венских подворотнях. Одно время это занятие его преизрядно кормило. Не сравнить с убыточными занятиями живописью. А потом, в окопах, он научился это делать по-солдафонски. Но, Паша, не думаю, что нужно дальше пересказывать биографию гнусного австрийского хуесоса. У него – своя судьба. У тебя – своя. Будь моей Шехерезадой, Паша. И знай – игра уже началась…
Паша старательно работал языком и ловил себя на странном ощущении: мир вокруг него терял реальность. Из жесткого становился мягким, податливым. «Я могу делать что хочу!» — эта мысль и обжигала, и будоражила.
- Вперед, Паша, — гладил Сатана Пашу по голове. – Покажи этому миру, на что ты способен. Отдадим планетку во власть тупому недоумку. Сделай так, чтобы мне было смешно. А можешь попробовать напугать. Прояви изобретательность. Этот мир ждет тебя.
Сатана оттолкнул Пашину голову.
- Иди спать, чудовище. Завтра начинается игра…