Последние каменты юзера Шырвинтъ* в откровениях

Шырвинтъ*: Ха, так это татарва косорылая тут уже прописалась. Тогда все ясно с этим ущербным.

Шырвинтъ*: ну вот. тред снесли такой красивый. градус, хуле уж.

Шырвинтъ*: рим — это точно он. ибо меня только он ненавидит, с остальными я в хороших. олигофрен он, че с него взять…

Шырвинтъ*: 6
31 августа 1812 года. Подмосковье

Дневник Марселлина
31 августа. Суббота
Ночью мой добрый друг лекарь Тротье потчевал меня неким дьявольским зельем. Вследствие чего крепко и безмятежно спал. Утром ощущение пустоты голове. Во рту – будто эскадрон ночевал. Для воплощения идеи друга помог нарисовать его новое изобретение на бумаге. Он считает, будто за этим ядом будущее полевой хирургии. Не знаю, как от телесной, но от душевной боли он точно не избавляет. К полудню со своим взводом заступаю в караул.

Вернуться домой без приключений у Марселлина не получилось. Путь домой преградило стокилограммовое туловище лекаря Жака Тротье – еще одного закадычного приятеля Пьера. Лекарь одной рукой обхватил Пьера за шею, и принялся рассказывать о своих успехах в области полевой хирургии и обезболивания. Вырваться из объятий хирурга – было пустой затеей, поэтому, дождавшись, пока Тротье, пользуясь свободной рукой, опорожнил мочевой пузырь на копыта своего коня Дантона, Марселлин обреченно последовал в палатку лекаря.
- Жак, я все время хотел тебя спросить, почему ты называешь своих коней именами героев Революции? Предыдущий конь был у тебя Робеспьер, а этот, пегий, ни с чего — Дантон.
- Все просто, дорогой друг, мои кони такие же безголовые, как и герои Революции, — провел логическую параллель Тротье.
- Жак, ну как можно быть таким циником, ума не приложу, — сокрушенно промолвил Пьер.
- Да забудь. В целом у меня все замечательно, — заплетающимся языком проговорил Тротье, — и копыта Дантону помыли, и тебя встретил. У меня к тебе важное дело. Составишь мне компанию? А куда же ты денешься, ха-ха. Я тебе вот что лучше расскажу, ты только послушай! Это тебе не пульки вынимать! Ты что-нибудь про морфий слышал? Или опий? В общем, идея такая – вот, если бы, например, каким-то путем удалось проникнуть раненому в кровь, и разбавить ее раствором этого алкалоида – ты не представляешь, сколько вопросов сразу отпадет? И сколько бы жизней нам удалось сохранить. Опий штука полезная. В общем, слушай, дружище. Идея, конечно не нова, но я ее вижу по-своему. Мне представляется такая полая иголка, через которую при помощи специальной машинки с поршнем можно вводить в кровь страдальца лекарство. Хочешь, покажу, как я себе это представляю? Да ты не бойся, колоть я не буду, только нарисую! — уверил Тротье и плеснул в стаканы какой-то мутной отравы, обменянной у местных крестьян на мешок овса. В эти же стаканы из маленькой бутылочки с надписью «Poison» Жак добавил по несколько капель, какого-то снадобья.

- Настойка опия, — важно заметил Тротье.- Тут чуть больше терапевтической дозы, но это не страшно. Итак, дорогой друг, давай поднимем бокалы за наше будущее изобретение! Вот что от тебя требуется, дружище, ты ведь отличный художник. Стало быть, мы совместными усилиями наше изобретение изобразим. Ты мне поможешь сейчас, я тебе потом — когда тебя ранят. Всю картечь из тебя достану, и ты даже не пикнешь. Одним словом, вот мы сейчас с тобой выпьем и все нарисуем. По рукам?

Последнее, что помнил Пьер Марселлин в этот день – нарисованный им изгиб предплечья с проходящим внутри кровеносным сосудом, и воткнутой в него наискосок заточенной полой иголкой, через которую чей-то крепкий кулак с помощью нехитрого поршневого приспособления доставлял вовнутрь организма целительный опий.

Война сносит крышу не только лекарям, подумал Марселлин и, расплывшись в детской улыбке, рухнул головой на стол.
- Опий – это вам не красное вино, — умозаключил Тротье. – Опий – сила! Он накапал себе в бокал несколько капель настойки и рухну на стол напротив Марселлина. Сознание Пьера в тот миг парило вверху. Смотрело на себя и друга со стороны, и представляло себя натюрмортом для изображения карточного короля треф! Все так зеркально симметрично! И даже эти напоминающие скипетры, пролитые на стол рюмки….

Утром Марселлин обнаружил себя на охапке сена в палатке Тротье. Лекаря в палатке не было, стол был чисто убран, и уже ничто не напоминало о вчерашних алкалоидных экспериментах. Пьер откинул пропахшее лошадиной и человеческой мочой заботливо наброшенное на него одеяло, скроенное Жаком из двух лошадиных попон, и встал на ноги. У выхода из апартаментов он сфокусировал глаза на своем, как ему показалось в тот миг, «поганом облике» и, удалив из усов и мундира кусочки соломы, вышел на свежий воздух.
Все эти утренние ощущения мне нужно незамедлительно отобразить в моем новом дневнике, подумал Марселлин. Обязательно упомянуть о том, что офицер всегда должен выглядеть достойно перед своими подчиненными… неважно от чего он умирает – от перепоя или от остывающей в голове картечи – это первое. И второе. Черт возьми, что же второе? Ах да, я же хотел зарисовать местность, где мы стали лагерем. Как жаль, что из-за отсутствия красок я не могу передать красоту всей этой сусальной осени… И что же третье? Ну, конечно, же – изобразить ту карету с таинственным гербом, что вчера вечером прошмыгнула мимо меня в ставку их величества.


Дневник Марселлина
31 августа. Суббота. Продолжение
Какая ужасная штука морфий, какая нелепая штука война. Лекарство убивает чувства, война убивает разум. Ощущаешь себя новорожденным инфантом в руках у Девы Марии. Но ощущение счастья быстро исчезает.

Какой я все же безвольный маленький муравей. Даю слово, при следующей встрече вызвать Тротье на дуэль и превратить его одежды в лоскуты. Ведь этот увалень хорошо орудует лишь своими хирургическими клинками…

Из недавно услышанных новостей, тихо прозвучавших от моего дорогого друга Доминика Трюдо – битвы за Москву не будет. Мое недоумение вызвало лишь усмешку в его устах. Этот якобы артиллерист, который не в состоянии отличить ядро от картечи, знает и бахвалится, чем-то большим, о чем не дано знать нам – простым смертным. Доминика так и распирает от переполняющих его тайн.
По словам моего друга, представители вельможных императорских особ уже весьма успешно договорились между собой о тихой сдаче города. Иначе, отчего же мы стоим тут лагерем уже несколько суток, а не бьемся, как у Бородино, когда до цели один шаг?

Еще несколько дней, и генерал-губернатор граф Растопчин вывезет из Москвы оговоренную часть ценностей, и город наш. Эти слова моего друга не казались бы мне такими смешными, не будь такими серьезными его глаза и таинственный вид, который он любит на себя напускать.
Числа второго сентября года 1812 Москва будет наша. Я был готов за эту дату побиться об заклад с Тротье на половину месячного жалования о том, что это не так, но этот проходимец оказался со мной предельно согласен.
Кстати, жалование задерживают. Ну, и, конечно же, моя дорогая Летиция – моя дорогая несчастная жена… она никак не идет у меня из головы и продолжает являться по ночам. Я покрываю поцелуями те места в ее письмах, где целовала она.
Скоро на службу.
PS
Как же все-таки мечтается, после этого изнурительного похода на Россию отдохнуть хотя бы несколько дней в теплой московской квартире.


Закончив запись, Пьер, завинтил чернильницу, спрятал дневник в ранец, быстро употребил принесенную Паскалем трапезу и принялся придавать себе образцовый для офицера вид. Император должен видеть в нем ретивого служаку и, а подчиненные – эталон для подражания.

Время караульной службы пролетело быстро и спокойно, лишь только утро было омрачено загадочным, не укладывающимся в голову жутким убийством Доминика Трюдо.

Дневник Марселлина
1 сентября. Воскресенье
Убит Доминик Трюдо. На войне быстро привыкаешь к смерти и к виду трупов. Смерть это всегда то, что тебя не касается. О ней можно говорить только по отношению к другим. Она никогда не бывает красивой, и не стоит верить тривиальным фразам, вроде – красиво жил, красиво умер. Пожалуй, не буду больше философствовать, а изображу на страницах моего дневника представшую перед моим взором страшную картину. Надеюсь, она не будет преследовать меня во снах.

Вечером этого же дня Пьер Марселлин сидел в кресле качалке рядом со своей палаткой и занимался важными делами – размышлял о смерти как таковой, включая насильственную и, теребя в руках карточную колоду, пытался угадать масть и достоинство перевернутой «рубашкой» кверху карты. Телепатические успехи оставляли желать лучшего, а развеять рефлексию о смерти помог Тротье.

Лекарь прискакал откуда-то из-за спины, быстро спешился и нагло привязал своего коня Дантона к торчащему из земли эфесу русской трофейной сабли, от гарды до набалдашника представлявшей собой кольцевую конструкцию. Пьеру даже было лень что-либо возражать на этот мелкий произвол. Убеждать товарища в том, что через несколько минут Паскаль приведет с прогулки его лошадь, привязать которую будет некуда, и напоминать ему о том, что их четвероногие друзья с копытами любят друг друга, как Багратион и маршал Ней, не было сил.

Лошади Марселлина и Тротье постоянно кусали друг друга, лягались и не могли находиться рядом друг с другом на расстоянии видимости. Рационального объяснения этой ненависти у друзей не находилось, и после недолгих споров о том, чья же лошадь выше статусом, они оставили пустые пререкания, и старались впредь держать животных подальше друг от друга.

Напоминать основы оговоренного ранее этикета Жаку, чья голова помимо лошадиной неприязни была вечно забита глобальными идеями поиска лекарств от всевозможных болезней, женщинами и полевой хирургией, было занятием пустым. А сейчас еще добавилось и это убийство, о котором только и переговаривались все вокруг. Тротье был не на шутку встревожен, и стало ясно, что он приехал отнюдь не для того, чтобы поговорить на одну из своих излюбленных тем.

- Ты видел, каким образом его убили? – расположившись по-турецки на траве напротив Марселлина, спросил Жак? — Я исследовал труп. Профессиональная работа. Два уверенных удара коротким клинком, и душа Доминика унеслась в рай. Он даже ничего не успел сообразить. Я могу утверждать, что убийца совершил подобное не впервые. Чувствуется уверенная и точная рука. Наверняка кто-то из своих. Не понятно только – кому это надо? А ведь расчет был прост…
- Погоди, Жак, – перебил собеседника Марселлин. Если того было трудно остановить в первые секунды монолога, то сделать это позже становилось вообще немыслимо. – Ты уверен, что это не местных лазутчиков работа?
- Я вас умоляю, Марселлин, не говорите ерунды, — перейдя на официоз, заявил Жак, — вы ведь не думаете, что это зверское убийство рук местных крестьян? Вот и я так не считаю. Какой прок местной деревенщине от гибели гвардейского офицера? Не буду спорить – русские крестьяне умеют резать и потрошить свиней, но уверен, что они с ними более гуманны, чем убийца по отношению к Доминику. Кстати, ты знаешь о том, что по строению внутренних органов свинья мало чем отличается от человека?
- Это не удивительно, — заметил Пьер, — очень часто люди напоминают свиней внешне, а зачастую и душой. Но не в этом суть, мы отвлеклись. Что касаемо данной трагедии с Домиником, то я считаю, что это ритуальное убийство, или даже можно сказать казнь. Посуди сам – перерезать человеку горло, выпустить наружу язык и оставить в сидячей позе под березой на обозрение Великой армии. Не знаешь, что говорит по этому поводу полиция?
- Я думаю, что они знают не больше нас с тобой. В этой истории, дорогой Пьер, мне почему-то отчетливо видится рука масонов, — резюмировал Тротье. – Или даже иллюминатов. Да и ты сам не хуже меня в этом разбираешься… Одним словом, мне как-то раз доводилось слышать, что таким образом в этих тайных организациях наказывают тех, кто слишком много болтает. Выпущенный наружу язык это предостережение для других адептов организации, чтобы те держали его за зубами и не пользовались им, как помелом.
- Это уж точно, — согласился Марселлин, — в последнее время рот у Доминика не закрывался. О своей причастности к тайным сообществам он не распространялся, иначе, я уверен, его убили бы еще раньше. Но всякие его пророчества, которые очень быстро сбывались, и уже не казались такими удивительными, вполне могли вызвать обеспокоенность у некоторых не заинтересованных в распространении сплетен особ. Вот, взгляни, — Марселлин раскрыл свой дневник и показал Тротье рисунок, — хоть я никогда и не изображаю в своем дневнике мертвецов, но Доминика я все же решил запечатлеть для потомков. И еще я хотел спросить, кто в твоем понятии иллюминаты?
- Надрез был выше кадыка, вот здесь, — Тротье провел ногтем мизинца по рисунку, — иначе язык наружу сложно было бы вытащить. Да и сам язык у корня полоснули. А кто такие иллюминаты, сказать сложно. Кто знает точно – об этом молчит, кому охота кончить жизнь с перерезанным горлом… Мне представляется, что иллюминаты это те же масоны, только хуже.
- Это как — хуже?
- Я думаю, что если масоны это зло европейского масштаба, то иллюминаты – планетарного. Или даже больше, — Жак задрал голову и задумчиво посмотрел в небо. – В общем, я его чую, но не могу осмыслить…
- Жак, по моему тебе стоит ретироваться, — посоветовал Марселлин и указал другу на своего денщика, ведущего под уздцы его лошадь.
- Пожалуй, ты прав, — согласился Тротье. Он отвязал своего коня и вскочил в седло, — скоро выступаем. Один небольшой марш, и мы в Москве.

Шырвинтъ*: 10
18 июня 2012 года. Подмосковье

- Садись, — тоном, не терпящим возражений, сухо произнес Бабурин и указал Владимиру Геннадьевичу на кресло рядом с невысоким шахматным столиком. Клетки этого безвкусного предмета интерьера были исполнены из разных тонов нефрита, цифры и буквы вокруг игрового поля сверкали красноватым золотом, а сами шахматные фигуры были вырезаны из малахита, и еще какого-то светлого камня, название которого Саньковский никак не мог запомнить.
Этот столик был дорог Бабурину как памятный подарок от президента Калмыкии и ФИДЕ Кирсана Илюмжинова. Будь на то желание, Николай Иванович без сожаления выкинул бы столик на помойку, но деловые отношения, связывающие его с калмыкским баем, не позволяли этого сделать. Президент, изредка бывавший в гостях у московского друга, очень бы огорчился, не увидь он в гостиной своего подарка, бережно хранить который на самом почетном месте Бабурин поклялся еще в далеком 1999 году. Афера со строительством в Элисте Города Шахмат «City-Chess» принесла обоим игрокам жирные дивиденды из федерального бюджета, выделенного на это по большому счету никому не нужное мероприятие. Некоторое время Николай Иванович занимал должность премьера степной республики, держал под контролем часть финансовых потоков своего друга президента, но в какой-то момент был вынужден уйти в тень ради пользы общего дела. Бабурин до конца сыграл отведенную ему роль, приняв на себя часть недоказуемых обвинений в нецелевом использовании средств и других мелких злоупотреблениях, оставшись при этом покрывавшему его президенту другом, товарищем и братом.
И даже та мелочь, на которую в строительном эндшпиле покусился Николай Иванович, не могла послужить причиной раздора между ним и Кирсаном.
В частности пришлось пожертвовать одним мелким субподрядчиком по имени Олег Потапович, которого подвел недавно втершийся в доверие к Бабурину Владимир Геннадьевич Саньковский. Неудачливый бизнесмен на кредитные деньги застеклил пластиковыми конструкциями все оконные и дверные проемы шахматной столицы и не получил от Бабурина, объявившего себя банкротом, ни одного рубля.
Шахматному президенту вдруг оказалось недосуг до этой пешки, а также более значимых фигур из своего окружения, рекомендовавших ему подрядчика, и Илюмжинов переключился на другие более важные для республики дела. Ради стратегической победы на будущих выборах приходилось жертвовать и более важными людьми.
С помощью нехитрых манипуляций, на которые было получено высокое благословение Бабурина, его подчиненные разули «залетного лоха» до нитки, деньги попрятали на счетах дочерних фирм, и через пару дней вообще забыли существовании никому не известного человека по фамилии Потапович.
Краем уха Николай Иванович, как-то слышал от Саньковского, что на того бедолагу, как на козла отпущения списали многие грехи, и ему даже пришлось надолго присесть в тюрьму, но никакого сожаления на этот счет не высказал. В играх больших волков не место всяким приблудным щенятам. Выживают самые хитрые и сильные.
Через несколько лет до Владимира Геннадьевича дошли слухи, что Потапович отдал богу душу в одной из вологодских колоний, что собственно было для него совсем неплохой новостью. Родственники Саньковского, чьи, как и Потаповича корни, происходили из белорусского города Рогачева, сначала возмущались тем, что земляк даже не приехал на похороны своего школьного товарища, и даже строили домыслы по поводу его причастности к гибели страдальца. Но переданный родне Потаповича на сороковой день конверт с двумя тысячами долларов и объяснениями, что дела не позволили явиться собственной персоной, сделали Саньковского в глазах белорусских селян чуть ли не благодетелем. Нет человека — нет проблем. Никто никому ничего теперь не должен.
Неуклюжий шахматный столик — этот кривоногий китч в клеточку, за которым сейчас сидел Саньковский, всегда был ему не только сладким напоминанием о первых заработанных миллионах, но и той самой горькой пилюлей со вкусом предательства, с помощью которого они были добыты.

Бабурин расположился в кресле напротив, не предложив Саньковскому присесть, нацедил себе в чашку зеленого чаю и, положив ноги на шахматный стол, потребовал у своего подчиненного разъяснений по поводу щекотливой ситуации, сложившейся с крестом с колокольни Ивана Великого.
- Кайся, — приказным тоном потребовал Бабурин.
- В чем? – выпучил глаза Владимир Геннадьевич.
- Стареешь, Вова. Совсем нюх потерял, — скривился в недовольной гримасе Николай Иванович. — Признавайся, кому крест показывал? Ты с какого перепуга папарацци в закрома запустил?
- Не понимаю, о чем вы, — заволновался Саньковский, абсолютно не чувствуя своей вины. Он даже попытался улыбнуться, подумав, что шеф решил его разыграть среди ночи таким странным образом. Но буквально сразу он отогнал от себя эту глупую мысль, потому как за время их длительного знакомства ни разу не замечал у Бабурина склонности к розыгрышам.
- Не скалься, все серьезно, — развеял недоумение шеф. Он поднялся, прошел по комнате, взял с подоконника ноутбук, раскрыл его и, вернувшись к столику, предоставил Саньковскому на обозрение.

На фотографии, немного потерявшей свое качество от сканирования, он узнал парнишку, который вместе с еще двумя своими товарищами под руководством Реннера не так давно заносил в бабуринское хранилище ценностей дополнительные стеллажи.

- Ну, что ты на это скажешь? – слегка успокоившись, произнес Бабурин и начал мерить гостиную шагами. — Кто этот улыбающийся балбес, и что он делал в закромах? Или я не у тебя должен об этом спрашивать?
- Моя вина, Николай Иванович, не вели казнить, — покаялся Саньковский, представив, как он сорвет злобу на подставившем его Реннере. Хотя и сам виноват. Так и есть. Нельзя расслабляться ни на минуту. Чуть отвернулся — и все пошло вкривь и вкось. Что же тогда отвлекло мое внимание от Адольфыча, который командовал разгрузкой стеллажей для запасников домашнего музея Батурина? Владимир Геннадьевич быстро прикидывал в памяти детали того дня. Ну, да, конечно. Именно вы, мастер, и оторвали меня тогда от важного дела своим звонком. Все беспокоились о чем-то, наставления давали по поводу предстоящего дела на Охотке. Вот и получили, что имеете. Не мог же я в присутствии Реннера обсуждать с вами детали. Он товарищ далеко неглупый, если даже не сказать хитрый, сразу бы раскусил, что мы задумали. В его присутствии даже думать опасно, так и кажется, что он все в твоей голове читает. Так что сами виноваты, Николай Иваныч, подумал Саньковский, но мысли свои не озвучил.
- Рассказывай, как все было, — снисходительным тоном приказал Бабурин и приготовился слушать, теребя в пальцах черного ферзя.
- Да все как-то в тот день не заладилось, — начал свой рассказ Саньковский, вспоминая о том, как утром одна из его малолетних подружек, к которой он питал особую страсть, обозвала его мудаком. А после того, как он отвесил ей крепкую оплеуху, лишь рассмеялась в лицо своему благодетелю и добавила, что после этого он не просто мудак, а мудак полный. Сделав несколько глубоких вдохов, Владимир Геннадьевич совладал с эмоциями и пинками выставил свою пассию за дверь. Та недолго побуянила в подъезде, потом затихла и ненадолго замешкавшись, уехала вниз на скоростном лифте. Причину задержки истеричной девки Саньковский понял в подъезде, когда замыкал за собой на ключ входную дверь. Оскорбительное слово, которым его дважды обозвали утром, было написано на обивке перламутровой помадой и оказалось пророческим применительно к этому «удачному», на букву «м» дню. Внизу на выходе из лифта его до смерти напугала набросившая с лаем злобная болонка, от чего сердце Саньковского чуть не ушло в пятки. На улице, озираясь по сторонам в поисках других собак, Владимир Геннадьевич чуть не провалился в открытый канализационный люк, а его черная новенькая «AUDI A8» оказалась с крыши до колес обгажена стаей кружащих над деревьями ворон. Такое уже однажды случалось, и Саньковский зарекся оставлять машину на улице, однако загонять вчера машину на подземную парковку, где у него было индивидуальное место, было лень, и вот теперь пришлось расплачиваться дефицитным временем и гнать машину на мойку. Как оказалось, все эти утренние мелочи были никчемными по сравнению с той проблемой, которую ему предстояло устранять сейчас.
– Отвлекся на звонок, Николай Иваныч. Как раз в тот момент, когда ребятки Реннера мебель в запасники заносили. Отошел в сторонку поговорить, вот они и щелкнулись на память.
- Щелкнуть тебя по голове разок, — передразнил подчиненного Бабурин и несколько раз хлопнул себя по ладони неизвестно откуда взявшейся у него в руках бейсбольной битой. За такие дела еще сто лет назад в нашей организации тебе бы горло перерезали. Моли бога, что в цивилизованное время живем. Вот смотри, что получается. Теперь каждый, даже самый мелкий, имеющий отношение к антиквариату барыга с Измайловского рынка знает то, о чем ему не положено знать по статусу. Ты знаешь, кому в руки попала эта фотография?
- К сожалению, нет, — помотал головой Саньковский.
- К Кожаринову. А этот, да будет тебе известно, любитель наполеоновской тематики, черту душу продаст ради любой имеющей отношение к той эпохе безделушки. А еще и язык у него, как помело. Я надеюсь эта фотография единственная в своем роде? Или эти Реннеровские ребятки успели перещелкать всю коллекцию? – спрашивал у Владимира Геннадьевича Бабурин, стоя за его спиной так, что тот не мог видеть, а только слышал увесистые шлепки биты о ладонь. От этих манипуляций Саньковскому делалось жутко, ладони и затылок потели, сердце билось в учащенном ритме. Ему было стыдно и страшно.
- Да не стоит так беспокоиться, Николай Иваныч, — пояснил Саньковский, — я совсем недолго отсутствовал. Всего полминуты. Я, кстати, с вами говорил. Не могли они за это время много наснимать.
- Значит так. Сейчас твоя задача прекратить распространение информации,… хотя, как ты, мать твою, это сделаешь? Узнать, что еще есть на руках у этого фотографа, сделать все необходимое, чтобы подобной хрени больше не случалось. Мне не нужна излишняя популярность, ты же знаешь, что я стараюсь оставаться в тени и не афиширую свою коллекцию. Мне достаточно интимных с ней отношений. Это первое. Теперь дальше, что там по нашему делу на Манежке, или где ты там организовывал операцию? Все прошло нормально? Как пресса? Как настроения в обществе?
- Да вроде все нормально, если не сказать большего, — поторопился с ответом Саньковский, — с одной стороны ребята немного переборщили и в результате мы имеем на руках одного убитого русского паренька, но с другой это тот большой бонус, который породит огромную волну негодования по отношению к кавказцам. Я еще толком не знаю всех деталей. Утром у меня встреча с Реннером, после которой я буду обладать всей информацией по всем интересующим вас вопросам. Хотя вполне допускаю, что о нашей фотографии Адольфыч ни сном, ни духом. Так я пойду? — поторопился подняться с кресла Саньковский.
- Погоди еще, — прижал его сзади рукой Бабурин, — ты мне когда новых девчонок организуешь? Мне особенно та приглянулась, что крутилась подле тебя на последней вечеринке, я уже не помню по какому поводу. Такая невысокая, на Кирстен Данст похожа.
- На кого похожая? – переспросил ничего не смыслящий в кинематографе и обладавший плохой памятью на имена Владимир Геннадьевич. Бабурин перевернул к себе «мак», пробежал пальцами по клавишам и тачпаду, и перевернул ноутбук экраном к Саньковскому.
- Вот на нее. «Человек-паук» смотрел? Нет? Ну и не обязательно, и так поймешь, о ком я толкую.
В актрисе, смотрящей на него с монитора, Владимир Геннадьевич нашел полное сходство с той самой девицей, которая несколько дней тому назад выразила к нему свое отношение, написав губной помадой на двери оскорбительные для мужчины вещи.
- Сколько ей, кстати, лет, – поинтересовался Бабурин, — я надеюсь, ее возраст перевалил за уголовно наказуемую отметку?
- Не извольте беспокоиться, — съязвил Саньковский, — ей уже есть полные восемнадцать, первое, что всегда делаю на кастингах, проверяю паспорта у этих молодых сучек. Да и насчет вашего закона «75» можете не беспокоиться – все чин чинарем.
- Ты этот свой лакейский тон оставь, — посоветовал Бабурин, — дашь этой телке мою визитку, пусть срочно позвонит, не обижу. Остальным я тебя озадачил. Ну про текущие проекты не забывай. Все. Ступай, Вова.
В расстроенных чувствах, но довольный тем, что все закончилось без рукоприкладства, Владимир Геннадьевич покинул жилище шефа. Однажды он видел своего шефа в гневе, и абсолютно не горел желанием испытать на себе его тяжелую руку и тем более бейсбольную биту.

Помимо того, что на Саньковского были завязаны почти все организационные вопросы, ему еще приходилось заниматься сводничеством — поставлять шефу молодых девиц из всевозможных модельных агентств и с сайтов элитных индивидуалок. Нельзя сказать, что это занятие было Владимиру Геннадьевичу в тягость. Он вполне успешно пользовал отошедших от дела фавориток, а также не дошедших до постели шефа девиц, но в последнее время его некогда крепкое мужское здоровье стало давать сбой.
И причиной тому стал закон под названием «Формула-75», позаимствованный любвеобильным шефом от его лечащего врача по фамилии Самигуллин. На визитке лекаря после его имени значилось фраза «врач без границ и тормозов», а затем указывались номера его немецкого и московского телефонов. Именно этот доктор внедрил в создание Бабурина установку о том, что возраст половых партнёров в сумме не должен превышать 75 лет. Иначе в жизни наступает полный «кирдык» и «раздрай», влекущий за собой функциональные расстройства души и тела, и выводящий на финишную прямую к могиле. Самое интересное, что неважно кто из партнеров старше, мужчина или женщина. Глубоко вникнув в суть гениального закона, супруги Бабурины без сожаления расстались друг с другом, потому как их суммарный возраст к моменту познания истины уже зашкалил за девяностолетнюю отметку. Чтобы выглядеть и чувствовать себя молодым, нужно, как говорится, пить молодую кровь, общаться с молодым поколением и получать от него порцию той энергетики, которой так недостает поколению старшему. В результате этого энергообмена молодежь тоже не остается обделенной, получая свою порцию знаний, жизненного опыта, а также материальной подпитки, столь для нее важной и необходимой. Опробовав учение на себе, супруги поблагодарили своего учителя, а так же друг друга за совместно прожитые годы, после чего остались на всю жизнь молодеющими с каждым днем добрыми друзьями, чью сексуальную жизнь опять можно было назвать жизнью, а не исполнением супружеских обязанностей.

Владимиру Геннадьевичу, с легкой руки шефа тоже практикующему закон «75», недавно стукнуло 58 лет, и он на свое шкуре испытал его сатанинскую беспощадность.

…Древние эскулапы хорошо понимали, любил цитировать своего учителя Бабурин, что чем старше становился император-цезарь-падишах-генсек, тем моложе подбирались ему наложницы. И в основе традиционного сценария «седина в бороду – бес в ребро» лежит не что иное, как инстинктивное стремление следовать Закону семидесяти пяти. И когда первое слагаемое суммы достигает критического значения, а второе, соответственно, уменьшается до уголовно наказуемой величины, то единственный шанс для старого «яна» остаться на плаву – это обложить себя по периметру сразу несколькими молодыми «инь». По примеру царя Соломона. Видимо, уже в библейские времена была выведена ещё одна эмпирическая формула: мужчине столько лет, каков средний возраст всех его женщин. Вот и приходится ему после каждого общения со своей «осенней коллекцией» подзаряжаться от новых батареек молодых зайчих. Ну и молодящиеся дамы бальзаковского возраста (в терминологии автомехаников «скрученные спидометры») – тоже частенько набивают свои клатчи «этими маленькими перочинными ножичками» и выходят охотиться на доверчивых зайчат-доноров...

Иногда Владимир Геннадьевич видел во сне доктора, который демонически хохотал, указывая пальцем на вялый член Саньковского, годный теперь лишь для того, чтобы выводить из организма не нужные ему излишки жидкости. Владимир Геннадьевич тогда просыпался в холодном поту, ходил из угла в угол по своей спальной комнате, оттягивал резинку трусов, смотрел вниз и даже пытался твердо говорить со своим «мягким другом». Не помогало ничего. Ни виагра, ни продукция киностудии «Private», ни горячая жрица любви под дряблым боком. Недавно выставленная за дверь девица, обозвавшая Саньковского мудаком, была последней надеждой спастись от импотенции, да и ту затребовал к себе шеф. Хотелось мстить всему миру, стрелять в людей из пулемета и матерно ругаться.
Прибыв домой, Владимир Геннадьевич взглянул на часы. Стрелки показывали 5.45. Что ж, отличное время для звонка, со злорадством подумал он и, найдя в списке абонентов Реннера, нажал на вызов.

Маленькая подлость не удалась, в этот ранний час Станислав Адольфович занимался важными, касающимися только его вопросами. Он устраивал судьбу родственникам своего давнего приятеля из белорусского города Несвижа, отставному милиционеру Островскому и его спутнице – молодой особе по имени Алефтина. Гости прибыли две недели назад, и не с пустыми руками. Сначала они жили на даче Реннера в районе Истры, но в эти дни перебрались в Москву, и заселялись в собственную однокомнатную квартиру на Ленинградском проспекте.
У себя дома отставной капитан и его спутница, которую он называл ласково Алька, оказались втянуты в одну неприятную историю, по окончании которой они решили на время покинуть родные места и переждать, пока уляжется вся связанная с ней шумиха. Из благородных побуждений капитану пришлось уволиться из органов МВД, потому как все ниточки расследуемого им убийства тянулись к его другу детства Виктору, к тому же приходящемуся Альке двоюродным братом. Помимо всего прочего, Виктор обладал в городке реальной властью и депутатской неприкосновенностью. Взвесив все «за» и «против», влюбленная пара решила не рисковать. Ведь это в американских боевиках и российских сериалах одержимые идеей справедливости полицейские борются с превосходящими силами противника и, в конце концов, побеждают, ставя метким выстрелом кровавую точку между изумленных глаз главного злодея.
В реальности же все выглядит иначе. Оценив ситуацию, капитан Островский понял, что самым лучшим вариантом в данной ситуации будет уйти в отставку, дабы не было соблазна распутать все до конца. Да и вряд ли ему бы это позволили сделать, как непосредственное начальство, так и прокуратура, а еще и его величество «несчастный случай» — самый веский аргумент, который не был озвучен Виктором, но явно читался в его холодных глазах. Компромиссов не допускала ни одна сторона. Для того, чтобы бодаться с другом детства, с которым Вадим оказался по разные стороны баррикад, нужны были крепкие тылы. И хотя у капитана были в верхушке белорусского МВД несколько хороших знакомых, которые его потихоньку продвигали по карьерной лестнице, но ожидать от них большего не приходилось. На месте эти чины вряд ли чем могли помочь. Кому охота копаться в мелочах, не приносящих дивидендов, да и зачем что-либо менять в давно уже устоявшейся системе управления, полагали минские «бобры». Не портят отчетность областники, встречают с почестями, и хорошо. А свое дерьмо они и сами разгребут.
Исходя из этих доводов, Вадим предпочел сдать милицейское удостоверение, табельное оружие, и с относительно спокойной совестью покинуть Несвиж, где его очень сильно разочаровал человек, которого он всегда считал другом, готовый ради достижения своих корыстных интересов на все, включая убийство.
В итоге на скамье подсудимых оказался безразличный ко всему каторжанин, в чьих глазах угадывалось продолжительное лагерное прошлое, который с безразличием признал свою вину и уехал отбывать свое шестилетнее наказание в места, где есть крыша над головой и, какая ни есть, кормежка. Дело закрыто. Все довольны. Ну а кто не очень – ну так и Бог ему судья.

Шырвинтъ*: короче у меня в романе Гутин, Тротье, Реннер (Арлекин) Полицай Леша Кочнев(хуй помню кто это), Щикатиллина теория 75, и еще какойто хуй.

Шырвинтъ*: короче в книжке 3 сюжетные линии и посвящена она 200-летию похода Наполеона на Маскву. так то блять.

Шырвинтъ*: короче, кто не прочел, тот навсегда отсосалъ

Шырвинтъ*: короче Шизофф, я его недели две как закончил, тогда и нажрался. щас редактура, корректура, рисование обложки, и на фабрику.

Шырвинтъ*: короче метеорит, в процессе работы я встречался с одним медиумом кантующимся в сансаре. ему сейчас 170 лет и он принимал участие в битве при Малоярославце. так что все в книжке по честному.

Шырвинтъ*: короче 580 000 знаков в романе ( с пробелами.) нахуярил за полгода. в пост не нахуярилось ни строчьки. как отрубило. Май пробухал в Израиле. короче считайте за 4 месяца нахуйарилъ. такто, блять.

Шырвинтъ*: короче, бырь, осенью

Шырвинтъ*: короче, дед Гутин подорвал себя и 4 фошистов на Ф-1. сдохъ жидяра, короче. нахуй, сержант.

Шырвинтъ*: короче, Тротье не сдох только. остальным песда приснилосъ

Шырвинтъ*: короче, Камай — спасибо.
метеорит — они в деберц там рубились.

Шырвинтъ*: 22 — гыыыыыыыыыыыыыы

Шырвинтъ*: бырь, — я все время здесь. приду конечно.

Шырвинтъ*: 36 Гонза — 5000$

Шырвинтъ*: 30 Шизов — читал, он лучше чем первый (Апостолы) вышел

Шырвинтъ*: 36. Гонза — спиздел я. 5800