Последние каменты юзера Шырвинтъ* в откровениях

Шырвинтъ*: про меня не было новостей? лень скролить.

Шырвинтъ*: а не сосал ли хуй Хренопотам?

Шырвинтъ*: куда делся Просекос? и Подружка?

Шырвинтъ*: у меня один вопрос. будет ли считаться ухложугом тот, кто съебнул с градусника, крутнулся на нестаде и вернулся:? ну?

Шырвинтъ*: Боланз занимацо скрытой рекламой. ну

Шырвинтъ*: Норка, блядина. хуле ты гафкаешь? дождись разбана и говори. не приятно же.

Шырвинтъ*: если, Нигер, хуй мамин, вывешиваешь вопрос в открытое пользование, то не бычь на Шизова за душевный ответ.
А если полаяться не с кем, иди на луну повой.

Шырвинтъ*: почему «Сны мертвой чайки» висят у вас на сайте без авторства?

Шырвинтъ*: почему меня нет в ВДНХ?

Шырвинтъ*: если я там зарегюсь — я ухложуг?

Шырвинтъ*: тык, мне нельзя на градус. мне там сразу песда(

Шырвинтъ*: Талалаев просил передать чтобы вы все тут сосали в предвкушении золупи пидарасы невротичные.
(согласитесь, я бы так не придумал)

Шырвинтъ*: талалаеву сейчас не до вас, он просил передать.

Шырвинтъ*: Арлекин, щасзайду

Шырвинтъ*: не делай этого. по итогу тебя свои же на кол посадят, и заухложучатся скопом. один останешься.

Шырвинтъ*:
 

Шырвинтъ*: памятник и альпенштокъ

Шырвинтъ*: Новый рассказ от Ангела Хуева

****
На этой пересадочной станции он всегда становится напротив рекламы обуви, раздеваемой до скелета. Хотя и знает, что напротив этого места останавливается стык между двумя вагонами, а не желанная дверь. Просто он так привык, а привычки после сорока лет менять все сложнее.
Он смотрит на внутренности туфель и поправляет в ухе излучатель Sennheiser-а – эта модель особенно чувствительна к положению в акустическом канале. На платформе народу немного, выходной, все едут в другом направлении – в центр. Сам он едет к Рите, потому что хочет ебаться. Рита осточертела со своими причудами, но ему по-прежнему хорошо с ней в постели. А также на полу. На балконе. В темных углах. И так далее.

Глянув налево, на станционные часы, он замечает неподалеку совсем юную девушку. Ее гладкие черные волосы убраны в хвост. Глаза какие-то азиатские. Длинная шея, тонкие руки без украшений. Мешковатая майка панковского вида и черные джинсы не скрывают изящества тела, чуть выгнутого в нужных местах, как лук, сделанный хорошим оружейником. Она тоже слушает музыку и лишь едва заметно подыгрывает ей еле уловимыми движениями головы.

Девушка чувствует его взгляд и поворачивается. В ее глазах нет привычной брони неприязни. Ее взгляд останавливается на нем дольше, чем хотелось бы. Он не строит иллюзий по поводу своей внешности. Лет пять назад он не чувствовал разрыва между своим внешним обликом и застрявшими в тинейджерстве желаниями. Сейчас все по-другому. Хотя девочки ему нравятся все более юные. Он принимает это как еще один знак старения. Тем не менее, он продолжает смотреть ей в глаза, лишь слегка улыбаясь одним углом рта. Они смотрят друг на друга с меняющимися слабыми оттенками выражений: легкий протест, едва уловимое узнавание, чуть слышная симпатия, невесомое удивление… Потом подходит поезд.
Ему ближе к первой двери второго вагона. Ей – к последней двери первого. Не оглядываясь, он входит в свой вагон и, пройдя к торцевой двери, опирается на нее спиной. Девушка с челкой и с конским хвостом на затылке стоит у ближних дверей, отвернувшись в три четверти, почти спиной к нему. Она тоже вошла в этот вагон, тупо осознает он.

Следующие два перегона она неотрывно смотрит ему в глаза. Это заметно немногим пассажирам, они взирают на нее с осуждением. Он тоже не прячет взгляд, но и не поддерживает визуальную дуэль. Как бы рассеянно ощупывает глазами ее голову, шею, не очень различимую под футболкой грудь, довольно нагло рассматривает узкие бедра, опять возвращается к длинной, изящной шее. Наверное, Рита выглядела так в восемнадцать, думает он и тут же возражает себе: да вовсе и не так. Он же видел ее старые фотографии.

На Контрактовой площади с короткого крайнего диванчика встает жирная баба, занимавшая сразу два места. Ее сосед, белесый парень в ужасной рубашке, тоже выходит.

Помедлив, он садится на освободившиеся сидения. Достает из рюкзака книжку о технике фотографии. В последнее время он увлекся этим делом, хотя талантов за собой не замечает. До следующей станции он не смотрит на девушку, которая теперь стоит рядом, через проход. Потом поднимает глаза и встречает ее несколько встревоженный взгляд. Криво улыбнувшись, он тычет пальцем в сидение рядом с собой. Девушка делает несколько уверенных шагов и садится рядом. Он с удовольствием замечает, что за ней не тянется шлейф каких-либо духов. Еще два перегона они сидят молча, она, похоже, читает его книжку. Как-то вдруг становится понятно, что ее станция – следующая. Их всего-то две и осталось до конца линии. Тогда он достает ручку и пишет через почти пустую страницу, разделяющую главы, свой номер телефона и имя. Выдирает страницу из книги и дает ей, не глядя в ее сторону. Девушка торопливо рвет страницу пополам и на второй части тоже что-то пишет. Складывает вдвое и кладет ему на колени, вернее, на книгу, которая на них лежит.

В тот день он был у Риты совсем недолго, они поссорились, едва он успел войти в квартиру. Потом, конечно же, помирились. Поебались. Поели клубники. Пожарили кабачков. Выпили. Вернее, выпила она. Еще раз – для приличия – поругались. И он пошел домой.

Конечно же, девушке из метро он дал свой второй номер, тот телефон он включает только когда самому надо куда-то позвонить. Сейчас, выйдя из дома своей подруги, он полез в рюкзак и выудил эту черную дешевую трубку. Включил и тут же обнаружил, что ему пытались звонить. Номера все какие-то незнакомые. С последнего номера звонили уже четыре раза. Он уже собрался выключить трубку, когда та завибрировала в пальцах.

Что ты делаешь? – спросил голос той девчонки из поезда. Он наверняка знал, что у нее именно такой голос, хотя они не перемолвились тогда ни словом, да и ничего особенного в нем не было, в 19 лет мало кто успевает прокурить голосовые связки до хрипоты или поставить актерские интонации.
Хотя о том, что Саше девятнадцать, а также о том, что ее зовут Сашей, что у нее длинный шрам на внешней стороне правого бедра, и что ее разгоряченное тело пахнет как будто горькой травяной настойкой, он узнает только через какое-то время. Минут через сорок.
Эээ… — неопределенно тянет он в ответ, соображая, что бы соврать. Что ты делаешь вместо того, чтобы встречаться со мной? – заканчивает она эту несколько нерусскую конструкцию.

Она живет в доме-«кукурузе», в высотке возле самой станции метро, не той, на которой вышла, а предыдущей. Они встречаются у подножия этой кукурузы, покупают в большом магазине вино. Только она берет коньяк, а он пиво без алкоголя, а вино – такое же обобщенное название для «выпить», как кофе – для «встретиться ради последующей ебли». Еще она берет пластмассовые стаканчики и первый стакан выпивает, едва он успевает расплатиться в кассе. Ты будешь запивать коньяк этим? – спрашивает она, кивая в сторону его кастрированной балтики-ноль. Не… — бормочет он, морщась. У меня с этим проблемы. Он в ответ показывает глазами на зажатую в ее руке бутылку «арарата». Ты алкоголик? – в ее голосе тихое восхищение. Вот я попала! – смеется Саша. Ему скучно рассказывать истории о бухле на трезвую голову, но, начав, он уже не может остановиться, и, пока они поднимаются к ней, успевает поведать ей несколько алкогольных былин, чудовищных в своей неправдоподобности, хотя и абсолютно правдивых.

В квартире две комнаты, одна чисто убранная, там живет мама. Которая сейчас на море с бойфрендом. Какая банальность. Он старается не поморщиться от этой мысли. Во второй беспорядок, на полу журналы и книги, на неубранную постель кое-как наброшено покрывало.
Саша выпила уже половину бутылки, изрядная доза для ее почти невесомого тела. Она учится на том же факультете, который он закончил почти 20 лет назад. Только на французском отделении. Кто у вас читает, спрашивает он и с тупым отсутствием удивления узнает, что Саша учится у его матери. Он понимает, что сейчас будет много глупых совпадений. Это уже понятно. О. говорит он. Сочувствую. Саша возмущенно возражает, ей нравится ее преподаватель. То есть, его мать. Ему заранее жаль всего, что произойдет с ней в следующие несколько часов. Это не от самоуверенности, просто сейчас иначе быть не может.

Когда Саше было 13 лет, ее отец ушел от мамы. Уехал в Россию, к двадцатилетней Кристине. Мама плакала и худела, тяжело заболела и долго выздоравливала. В семнадцать Саша полюбила Алекса, папиного друга. Ему сорок два. Он творческий человек. У него жена и еще одна тоже. Бывшая жена. Которая не совсем бывшая. Саша его так любила. Этот шрам на бедре, он вот откуда взялся… — говорит Саша, наливая себе еще коньяку, и тут он встает с кресла и подходит совсем близко к ней.
Что это за тухлый фрейдизм? – его трясет от бешенства. Ты живешь в книге? Будешь меня кормить этими гнилыми историями из учебника психоанализа? Мне они нахуя? Нахуй они мне нужны!? – кричит он и захватывает в горсть прядь ее волос, тянет, она бледнеет от неожиданности, испуга и боли. Может быть, ты меня еще и ударишь? – скалится Саша. Не задумываясь, он наотмашь бьет ее открытой ладонью, ее легкое тело почти взлетает над креслом, голова дергается, она разливает коньяк в расстегнутый на три пуговицы ворот шелковой белой блузки. Его колотит от злости, отчаяния и чего-то еще. То, что «еще» вдруг потоком выливается и из ее глаз, из ее рта, стекает с ее блестящего лба, комната взрывается красным, он отталкивает рукой ее подбородок, не дает ей целовать, он путается в рукавах собственной рубашки, больно врезается локтем в угол книжного шкафа, падая на кровать, чуть не ломает своим тяжелым телом ее тонкие кости, она кусает его плечо, до крови, опять и в первый раз за столько лет, в ней так жарко и так мало места, и все кончается так скоро, потому что нужно начать снова, скорее и снова, чтобы как-то исправить, как-то загладить неловкость, загладить… загрызть…

Он неотрывно смотрит на едва наметившееся у стока пятно ржавчины. Вода слишком теплая, хотя открыт только холодный кран, он больше всего не хочет, чтобы она вошла сейчас, а на двери нет защелки, он поспешно вытирается, она обняла подушку, кажется, у нее мокрые ресницы, а еще она улыбается и эта ее пронзительно детская улыбка ломает свое острое лезвие об толстое стекло, за которым он живет уже несколько лет.

Он одевается, щерясь своей максимально блядской ухмылкой, не дает ей хоть что-то сказать, подмигивает в дверях, недолго возится с замком, трусливо добавляет все-таки «a bien tot», и на шатких ногах сбегает по бесконечной лестнице вниз. Закуривает, вдыхая сладковатый дым пополам с душным воздухом, раздирает внутренности телефона, выбрасывает карточку под ноги, подумав, подбирает ее и кладет в бумажник, прячет телефон в рюкзак и идет к метро, втыкая на ходу в уши все те же зеннхайзеры.

Шырвинтъ*: Мне нравится этот памятник. не надо его сносить.

Шырвинтъ*: почему нобелевскую премию по литературе, дают всяким невнятным латиноамериканским пидарасам, про которых никто не слыхал? почему премию так давно не давали русским писателям?