Последние каменты юзера Шырвинтъ* в откровениях

Сестры милосердия

С деревьев опускался мокрый туман, стекал по черным стволам бульварных тополей на крашеные скамейки. Если смотреть отсюда вниз, видно как в сером месиве шныряют вертикальные черви.

Саша позвонила только раз, спросить как по-немецки будет «крестовидная отвертка». Kreuzschlitzschraubenzieher, ответил я. Саша сказала "угу". И тут же повесила трубку.

Я же провел февраль в разноцветных стаканах. Когда потолок начинал заваливаться в янтарные жидкости, я платил, если были деньги или просил записать на меня и шел домой, задевая плечами ночных прохожих и иногда падая на скользком спуске возле растащенной на дрова церкви.

Сегодня я остался ночевать у институтского приятеля.

Весь вечер пили сливовицу и гоняли блядей за добавкой. Потом я, не говоря ни слова, ушел в другую комнату и лег лицом к стене.

Через полчаса пришла одна из этих тварей и принялась возиться с моим ремнем. Я молча ударил ее кулаком в темное пятно лица и, сбросив с кровати, вышел в коридор, взял пальто и початую бутылку сливовицы. Вышел в черное и мокрое.

You can stand all night

At a red light anywhere in town

Hailing maries left and right

But none of them slow down

Мимо пролетали ночные такси и еще какие-то машины с визжащими девками. Я выбрался по замерзшему склону на набережную, тупо поглядел на приветливое чучело водолаза и стал смотреть, как бесконечно сливаются две реки, название которых и не выговорить. Стоял, опершись на чугунную изгородь и отхлебывал сливовицу из литровой бутылки. От фонарей отваливались крестовидные тени. Да. Крестовидные, как отвертка.

Я встретил ее в конце лета, она была пьяна и лежала на скамейке, подложив под голову сумку. Она плакала, вытирая лицо красно-белой куфией. Мне не хотелось расспрашивать, зачем она плачет, я просто лег рядом, ногами в другую сторону. Она положила голову мне на плечо. А я – ей. Мы смотрели в разные стороны, она всхлипывала, я что-то отхлебывал из бутылки. Один наушник я отдал ей.

All the things

We never needed

I don't need them now

All the things we ever did

Were always confidential

Она вдруг сказала: «Через два часа мне нужно в аэропорт. Я не знаю, как полечу, у меня совсем красные глаза». После этого мы два часа целовались вот так, лежа и не глядя друг на друга. А затем я улетел вместе с ней в другой город, выгреб из карманов все деньги, что были, и оказалось, что их хватает на билет. Саша боялась летать и весь полет сжимала мою руку так, что на ней еще сутки оставались кровавые лунки от ее ногтей.

В городе, куда ей нужно было, уж не знаю зачем, я ждал ее два дня, не имея понятия, где она и на сколько дней прилетела. Днем я, по большей части, спал, положив телефон рядом с собой. А ночью пил в кабачках на набережной.

Один вечер я провел с шестнадцатилетней девчонкой в квартире, из которой был ход в катакомбы. Впрочем, в этом городе таких квартир множество. Девочка кусала губы, пока я исполнял свое неосторожное обещание. Ей непременно нужно было лишиться невинности, обязательно сегодня же. Потому что иначе ее парень подумает, что с ней что-то не так. А у них скоро, очень скоро, будет все. На разломанном диване я вынужденно ебал эту рыжеволосую девочку, смотрел на винное пятно на подушке и ебал ее ради ее будущего счастья, ради рыжих детишек, которых она родит своему мальчику скоро, уже совсем скоро.

В доме не было воды и мы пошли к морю, вниз, все вниз, через парк с бесконечными призрачными котами и дырявой луной, и с холма нам под ноги скатилось безжизненное тело.

Потом, дрожа от холода, мы курили одну сигарету на двоих, и девочка сказала, что она Катя, а я ответил, что это глупо. Она хотела назвать сына моим именем и я соврал, что я Кирилл. Она ушла, а я остался сидеть, глядя в черные волны. Пришли какие-то люди и зачем-то избили меня ногами, ничего не взяв, а мне лень было даже закрываться и я так и уснул на каменной плите, кажется еще во время того, как меня били. Утром я долго не мог оторвать присохшую кровью щеку от жаркого камня.

А потом она все-таки позвонила и сказала, что ей очень нужно, чтобы я напел ей вот ту песню, где про Detonation Boulevard, и когда я спел ей несколько строчек, она повесила трубку. Я набрал номер, с которого она звонила, но брезгливый мужской голос сказал, что я ошибся.

Я выкупался в одежде и пошел пешком к тому дому, где вчера помогал незнакомой девочке казаться более взрослой. Там жил один знакомый мим и его друзья-алкоголики, а кроме них мне не у кого было просить денег.

Мим Алеша был похмельно задумчив, сидел над медным тазиком с черносмородиновым вареньем, которое сварила какая-то Люда. Сама Люда ушла продавать волосы, чтобы купить водки и чего-то поесть. Вскоре пришла стриженая девушка с фигурой балерины. Принесла водку и чурчхелу. Почти все остальные деньги за ее золотые косы Алеша отдал мне со словами «Говна-то…». Люда не плакала, Люда спала.

Я уехал в плацкартном вагоне, в котором пахло шахтерами и старостью. Остатка денег хватило на три бутылки сладеого пойла под названием «Запиканка». Помню, меня тошнило ей на станции без названия, а потом я шел вдоль поезда и на платформе стояли сонные люди из душных вагонов, курили и смотрели в холодную россыпь звезд.

В одной черноглазой девушке я узнал Сашу. Увидев меня, она отвернулась.

Сразу же с вокзала я уехал к другу, который вчера свалился на рельсы, совершено трезвый, и глупый трамвай отрезал ему три пальца на руке. Сергей, конечно же, пил, бесконечно повторяя: «Хорошо, что я левша, дрочу левой, а то как бы я же…». Периодически он тыкал пальцем в потолок и говорил: «Это мне за тебя. Это за тебя.» После чего, вздыхая, отдал мне тысячу, которую был должен уже третий год. Я пообещал ему, что пальцы теперь отрастут, выбросил грязную одежду в мусорник и отобрал у Сергея джинсы и рубашку.

Домой идти не хотелось, кота кормит соседка, а других обязанностей у меня не было. До вечера я бесцельно шатался по улицам, купил темные очки и книжку о подвигах британских ВВС во Второй Мировой.

В десять вечера я оказался у знакомого спекулянта, который праздновал покупку новой квартиры. Выпивки было много, и довольно скоро я плыл в коньячных волнах где-то между толстым иранским ковром и слоями сизого дыма под потолком. На балконе смеялась женщина, а потом затихла.

Я вышел туда, разминая в пальцах сигарету. Какой-то парень меланхолично ебал высокую русоволосую девушку, держа ее за волосы и уложив грудью на невысокий столик. Она покорно и как-то безразлично вздрагивала в такт толчкам, голова ее моталась и глаза закрывались. Я сел рядом и закурил. Сашины глаза на секунду озарились подобием узнавания, после чего взгляд ее стал вновь отсутствующим. Я присел на корточки, глядя в ее глаза в упор. Поцеловал в губы, укусив до крови.

Встал и плашмя ударил ее мужчину табуреткой в лицо. Тот без звука повалился на пол, только бильярдным шаром стукнула об пол голова.

Я мыл Сашу под струей из шланга, забытого на газоне дворником, она дрожала и прижимала тонкие руки к груди. Мокрая и несчастная девочка моя.

Мы уехали ко мне и всю ночь спали, обнявшись, как бездомные дети в снежной норе. Сашины губы пахли коньяком, во сне она тихонько вскрикивала и прижималась ко мне так, что я думал, сердце мое разорвется сейчас на бумажные кусочки и те стаей капустниц улетят к далекому уже морю.

Три месяца мы ездили по стране и странам. От моря к морю. Я продал давно ненужную мне машину, денег было много, а времени – как всегда недостаточно. Мы очень мало говорили, чаще всего лежали рядом на песке или на камнях, смотрели в светлое небо, воображали себя облаками или птичьими стаями, и между ресниц ее все реже были слезы, а иногда она улыбалась всем своим ярким ртом и глаза ее разбрасывали искры по загорелым щекам.

Каждый раз, когда я ебал ее, я знал, что убиваю эту любовь, я чувствовал, что нас все меньше, понимал, что дни наши посчитаны этими разами. Мне было известно, что чем свободнее, чем бесстыднее становилась она со мной, тем дальше уходил я от нее.

her eyes were cobalt red

her voice was cobalt blue

Мы слушали совсем старую музыку и иногда она подпевала, у нее был слишком звонкий и чистый голос для девушки с ее внешностью. Потому что лицо ее было матовым зеркалом, глаза – туманной глубиной океанских впадин, а губы – рваным цветком с засохшей кровью, будто бритвой разрезали закатное небо и оно осыпалось лепестками, сухая кровь, черные буквы отражений.

I was thinking about her skin

love is a many splintered thing

don't be afraid now

just walk on in

(flowers on the razor wire)

Страх был ее поводырем, она смело держалась за его парализованные пальцы, она слишком много пила, как я, так же как я. Вот только я уже ничего не боялся, после той ночи в Барселоне я знал, что уйду, если не от себя, то от нее. Мы закапывали на песчаном берегу пьяную невесту, по пояс, и ее мужчина хохотал и фотографировал, а еще четыре парочки в мокрых насквозь фраках и платьях жгли бензиновые костры и все бесконечно совокуплялись, и мой член был во рту этой невесты, а язык – во рту у еще какой-то девочки с недавно разрезанными запястьями, а Сашу рвало малагой в море, она стояла на четвереньках и ее рвало, а кто-то из гостей, задрав ей юбку, лизал ее промежность.

Прошло еще десять дней, и мы улетели из Берлина домой, и она поклялась мне, что будет со мной до самой смерти, а если нет, то смерть будет с ней. А я сказал, что это банально и поцеловал ее, снова прокусив губу до крови. Мы прожили у нее дома две недели и Саша была очень спокойна и даже весела, она готовила нам какую-то еду, а вечерами мы смотрели фильмы, старые фильмы. И слушали совсем старомодную музыку.

I tried to tell her

about Marx and Engels,

God and Angels

I don't really know what for

but she looked good in ribbons

Иногда я перевязывал ее шелковой лентой, я делал себе подарок, я делал ей больно, я делал ей хорошо. И в тот день, когда я купил ей кольцо, я выпил лишнего, совсем лишнего. Взял рюкзак, бросил туда фотоаппарат и какое-то картонное яблоко на память.

И с тех пор мы не виделись, она не звонила, а я уехал на одну очень личную войну, но меня не убили и я снова не знал чем заняться.

А теперь был февраль, и я стоял в сером, как сперма тумане. А потом все завертелось детской каруселью.

Машина остановилась, девушку выбросили в снег, я подобрал, Саша, Сашенька, дай я вытру тебя снегом, поедем к тебе, я на колени, я на коленях же, смотри, лед похож на твое лицо, больше никогда, дай сюда руку, простудимся и ладно, я кончу в тебя, обязательно в тебя, кто же тебя так, нет, не могу, столько выпил, не кончить никак, шрамы эти от чего они, милая, что же ты раньше молчала, вот сейчас, подожди, только не умирай, я вот сейчас уже кончу.

А из ее разрезанной стеклом шеи текла темная кровь и глаза белели зачем-то, а рот подергивался, но мне важнее было кончить сейчас, в нее, чтобы она, мертвая моя невеста, родила мне мальчика и девочку, со светлым как зеленое стекло взглядом, с целой кожей, с тихим дыханием, с грустной улыбкой и змеиной ловкостью сильного тела.

Я нес ее два километра до дома знакомого врача и она, конечно же, умерла по дороге. И я стоял на коленях над ее телом, гладил застывшее маской лицо и спрашивал ее: «Ты будешь со мной?» Она молчала, а я злился, и тогда встал и ушел. Я быстро шел, прочь, отсюда, отовсюду.

I don't exist when you don't see me

I don't exist when you're not here

what the eye don't see

won't break the heart

you can make believe when we're apart

but when you leave I disappear

Когда я обернулся, чтобы посмотреть на нее с неровного горизонта в последний раз, из ощеренных кустов вышли две сестры милосердия, одна закрыла рукой ее глаза и поцеловала в грудь. Вторая медленно всплыла в мутное небо и обрушилась в мою голову блестящим топором, и предрассветный мир лопнул окончательной и теплой темнотой.

И сердце мое свернулось мертвой кошкой, забывшей обо всем.

what the eye don't see

won't break the heart

All lyrics by Andrew Eldrich

Большое всем спасибо.

Семь раз не верь - один раз умрешь.

Не с своей Аней не ебись.

Коней на приправу отменяю!

Кури, мудак, растаманом будешь.

От страны и от судьбы не заикайся.

Исчадие зада.

Друзь и мне не товарищ.

Яйца блУдницу не мучат.

Парк развлечений "На свою жопу".

Экономический подъеб.

Частый дефектив.

Нарко батон.

Религиозный фантик.

Ни пуха - ни хера!

(c) я