Окно

Автор: Миша Дзюба Пьеса в двух актах

Действующие лица

Семен – сорокалетний мужчина; бывший сотрудник СБУ, мания преследования.

Николаич – двадцать восемь лет; бывший преподаватель и аспирант при факультете философии большого города Д.

Дроботенко – старик.

Водкин-Селедкин – поэт, художник.

Кочарыгин – зав. отделения.

Больной Никаноров

Олесечка – медсестра.

Санитар Гуляйлесом

Санитар Прогуливайпарком

Больной.

Акт 1
Действие первое

Сумасшедший дом. На авансцене четыре больничные кровати параллельно друг другу, между кроватями белые тумбочки, которые прикованы за тяжелые чугунные кольца цепями; цепи уходят за пределы сцены. Кровати изголовьями упираются в стену (стилизовать стену под кирпич). Белье на трех кроватях расхлыстано, лежит бесформенной кучей и только у Семена по-военному заправлено. Распашные двери советского образца слева по направлению взгляда зрителя.
Все персонажи в полосатых пижамах не по размерам.
Свет на авансцене включается не сразу, а просто достаточно быстро нарастает: Семен, Дроботенко, Николаич сидят на своих кроватях, задумчиво глядя на стену, Водкин-Селедкин пишет пальцем на полу невидимую картину.

Дроботенко: Селедкин, перестань натирать себе палец!
Водкин-Селедкин: Ничего, хрыч, ты не понимаешь! Через три года и четыре месяца, пять дней и шесть минут и семь секунд на сим полу воспылает огнями Дева Мария с младенцем! Этот пол вырежут, запаяют в стекло, а Лувр будет давать мильярды лучших денег. И знаешь что? Нет, не знаешь – я Деву Марию не продам, а вывешу на главной площади – пусть будет моему народу!
Дроботенко: Дурак ты, Селедкин!
Семен: Мы тут, Иван Леонтьевич, все дураки. За исключением обслуживающего персонала. Да и этот персонал, признаться, вызывает сомнения.
Дроботенко: С чего бы это персоналу в сумасшедшем доме быть здоровым? Они тут посажены, чтобы понимать нас. А каким образом можно же понять свихнувшегося, если ты сам…хе-хе… не того?

Водкин-Селедкин в этот момент прекращает писать на полу, встает и принимается делать гимнастику.

Николаич: Дроботенко, вы не правы! Дома, подобные этому, содержат, чтобы нас – психически нездоровых – отделить от общества, уберечь – и нас, и общество – от нас. Ведь не знамо и не ведомо, что в умах наших бродит, каким извратом мы отягощены.
Семен: И каким извратом отягощен ты, Николаич?
Николаич: Страхом.
Дроботенко: Мы все заложники страха.
Николаич: Мой страх масштаба универсума. Я боюсь, что изо лба моего, словно из Омфала, изойдут все знания мира. Разражусь я потоком словесным – на языках всех, будто труба ксеноглоссии во мне прорвет, - и выдам все секреты морфологии Вселенной. Здесь же повсюду фиксирующие аппараты. И подумайте: попадет сие знание в руки злые…?
Семен: (перебивает) Итить твою, Николаич! Закрывай лавочку. Это, как говорит Кочарыгин, невозможно.
Николаич: А откуда ему, Кочарыгину, знать-то?
Водкин-Селедкин (закончив гимнастику и отдуваясь): Вопрос по существу. Откуда Кочарыгину знать, если он не знает того, что знает Николаич? И наоборот!
Дроботенко: Что наоборот?
Николаич: Все наоборот! Весь мир наоборот. Если б был не наоборот, тогда бы кошки были говорящими, а овес был бы рыбой.
Семен: (Всплескивая руками) Чушь!
Николаич: Доказательства предъявите?
Семен: Какие, итить твою, доказательства? Если мир устроен так, как он есть – значит, он не наоборот, а так как нужно. То есть, без оборота.
Дроботенко: Все это не доводы. Вот Вьетнам – это было наоборот. За каким, звините, хреном русский солдат вьетнамскому солдату? Коммунизм? На кой, звините, хрен дикому вьетнамцу коммунизм? Как Селедкину радиолуарий.
Семен: Это, Иван Леонтьевич, политика. И не нашего ума дело.
Дроботенко: Как не нашего? Я участвовал, я должен знать. Вот тогда, когда участвовал, я знал, а сейчас не знаю. Нет больше Великого Пути.
Николаич: Путь – это наоборот.
Дроботенко: Почему это?
Николаич: Любой путь есть ошибка, потому как любой путь не есть истина, а есть самоубеждение. Путь – это поиск истины, но истина недостижима, поэтому путь и есть «наоборот».
Водкин-Селедкин: Софистика!
Николаич (обиженно): Говнохудожник!
Водкин-Селедкин (тоже обиженно, закатывает рукава пижамы): А вот я тебе сейчас, философ, морду разрисую, а?
Николаич (ерничая): Испужал!

Водкин-Селедкин готовится броситься в драку, но все знают, что этого он не сделает, поэтому не обращают на него внимания.

Семен: Иван Леонтьевич, вы же здравомыслящий человек, не – хе-хе – богема, перестаньте слушать философов. Мыслеблудие и умвывертывание, вот и все.
Дроботенко (протягивает руку Семену. Жмут руки): Согласен.

Николаич хочет возразить, но берется за свои бумаги и начинает писать. Повисает тишина.

Водкин-Селедкин забирается на тумбочку:
Карету подано нежданно,
В открытый пулей шлем,
Летели мухи беспрестанно,
Везти убитых на тот свет!
Мыслеблудие рукою,
Умвывертование шальное,
Гибнет гриб, гноиться гроб.
Что ты сделала со мною,
Унесла любовь с собою,
Нет меня, и нет тебя.
Будь ты проклята проклятьем,
Начинить тя динамитом,
И пустить гулять по миру
Голой, сиськами наружу!
Семен: Селедкин, не волнуйся ты так, тебе жена не грозит! О несчастной любви можешь стихов не писать.
Водкин-Селедкин: Ыыы, чурбан полувоенный, это в душе любовь. И женщина тут ни при чем!
Дроботенко: Слезь с тумбочки – проломишь.
Водкин-Селедкин: Жалко?
Дроботенко: Тебя жалко. Упадешь, что потом Кочарыгину говорить? Мы же за тебя в ответе, неустойчивый ты наш. (смеется, его подхватывает Семен, затем Николаич, а после и сам Водкин-Селедкин разражается смехом)
Отсмеявшись, вытирают выступившие слезы.
Семен: Вот, друзья, сидим мы тут и все как-то бесполезно. Даже приходы Олесечки осточертели; пресны как поэзии Селедкина. Предлагаю рубить окно.
Дроботенко: Как?
Николаич: Куда окно?
Семен: В мир. Стена есть (указывает пальцем на стену), можно рубить.
Водкин-Селедкин: Чем, позвольте узнать?
Семен: Придумаем, времени у нас много. Главное, есть путь.
Николаич: Вероятно, вы слушать не захотите, но про путь я уже обмолвился.
Дроботенко: Я – за! А ты, Николаич, можешь и не рубить. Только не мешай и все.
Николаич: А чего это сразу – «не руби»?
Семен: Так руби!
Водкин-Селедкин:
Рубить окно, но не в Европу,
А в свежий дивный мир.
Окно прорубим в Орифламму,
Устроим музам пир!
Семен: Молоток, Селедкин! Растешь!

Действие второе

Те же, входит Олесечка. Все замолкают говорить об окне, принимают равнодушный вид.

Николаич: Свет очей, души услада…
Олесечка: Как дела, товарищи? Как чувствуем себя? Готовы? Сегодня уже поменьше, поменьше… Хотя вам, Костя, норму не сократили.
Водкин-Селедкин: Почему это, Олеся? Мне от пигулок тошно, воротит живот.
Олесечка: Ничего не поделаешь – возможен побочный эффект.
Водкин-Селедкин (соглашаясь): Ладно…а когда мне краски можно будет?
Олесечка: А когда вы их есть перестанете!
Водкин-Селедкин: Дык, я же объяснял. Я ем их не из удовольствия, я ими через палец рисую. Кисть, как инструмент художника – анахронизм.
Олесечка: Нет, вы их едите, а потом жалуетесь, что вам от таблеток плохо.
Водкин-Селедкин: От пигулок и плохо.
Олесечка: Хорошо, тогда покажите картину! мне жуть как интересно.
Водкин-Селедкин: Вот, опять двадцать пять! Как же ее видно будет, если вы мне красок не даете.
Олесечка: Две недели назад вы съели красный, желтый, и фиолетовый тюбики, и где, позвольте узнать, картины?
Водкин-Селедкин: Я только сегодня начал писать…не было вдохновения.
Олесечка: Семен сказал, что вы рисуете уже неделю что-то на полу.
Николаич (отрываясь от записей): Деву-Марию с младенцем…
Водкин-Селедкин: И ничего подобного! Если б я нарисовал, всем бы ее видно было.
Олесечка: Костя, прекратите дискуссию. Пейте!
Водкин-Селедкин (пьет таблетки, кривится так, будто запивает спиртом): Фууууу…гыдота.
Олесечка: Все, товарищи, я ухожу. Приятного дня.
Семен: Лесечка, а вы пойдете со мною на свидание?
Олесечка (с порога): Конечно, Сенечка. (уходит)
Водкин-Селедкин (Семену): Подлизун!
Семен: Брысь!

Наступает молчание. Каждый занят своими делами: Дроботенко чистит в носу, Водкин-Селедкин шагает по палате, Семен что-то рассматривает на стене, измеряет. Николаич пишет.

Николаич (отрываясь от записей): Вот, други, такая формула: человек всегда считает себя нормальным. Он адекватен окружающим, миру, объему и считает всех вокруг, как минимум, кретинами. В то же время, когда он сходит с ума, ну так – по-настоящему – он все так же продолжает считать себя нормальным, а всех вокруг дураками. В чем, простите, разница между психом и не психом?
Дроботенко: И в чем, скажите нам?
Николаич: В сентиментальности.
Семен: Аргументируйте…
Николаич: Мы здесь потому, что мир для нас слишком безжалостен. Мы сентиментальны в нем, мы не можем ответить миру кулаками, мы можем его только любить, пусть и не получая любви взамен.
Водкин-Селедкин: Вот за это я вас, Николайч, уважаю. За умение формулировать.
Николаич: Спасибо. Работа такая.
Семен: Конечно, можно возразить, ссылаясь на причины моего появления здесь. Но в ваших словах, Николаич, есть зерно.
Водкин-Селедкин: И чего ты здесь, а, Семен?
Семен: Государственная тайна.
Водкин-Селедкин: Ага. Нет надежнее головы с секретами, чем голова в дурдоме. Насмешил. Ха!
Семен: А может и так!
Водкин-Селедкин: Да по убеждениям, знамо…
Дроботенко: Селедкин, что ты прицепился?
Водкин-Селедкин: Я не скрываю, почему я здесь. Я не по времени талантлив, меня еще нельзя показывать свету, внешнему. Лет через сто, минимум, можно будет. А он со своими секретами, военноголовый…
Семен (начинает всхлипывать): Итить твою…
Дроботенко (подсаживаясь к Семену, обнимает его за плечи): Ну вот, сукин кот, довел…поди отсель - пиши открытки на полу!
Водкин-Селедкин: Ну ладно…это…извини, Семен. Я же не могу держать в себе, ты же знаешь.
Семен (успокаиваясь, утирая ладонью мокрые щеки): Забыли. Так что, однопалатовцы, окно рубим?
Дроботенко, Водкин-Селедкин (в один голос): Без вопросов!
Николаич: Я буду фиксировать. Без чурания физической работе. Философу труд физический весьма необходим.
Водкин-Селедкин:
Вскормила родина сынов,
Что открыть готовы,
Пространства новые охваты,
Ученья исчезнувших богов.

Действие третье

Дроботенко, Николаич, Водкин-Селдекин. Входит Кочарыгин, с ним санитар Гуляйлесом и санитар Прогуливайпарком.

Санитары остаются в дверях, Кочарыгин проходит в середину палаты, снимает очки, улыбается.
Кочарыгин: Суббота, милые мои, суббота. Как мы тут?
Водкин-Селедкин: Павел Павлович, а где Семен? Ночью бойцы ваши (угрюмо косится на санитаров в дверях) увели его. Садисты.
Кочарыгин: Семен получил укольчик и отдыхает, Костенька.
Дроботенко: За что укольчик?
Кочарыгин: Милые вы мои, кричит ваш Семен по ночам, аки прутом в него раскаленным тычут. Все секреты не выдает, за родину боится.
Николаич: А нам он, любезнейший, не мешает.
Кочарыгин: Мешает другим. Спать-одыхать.
Дроботенко: Когда вернется?
Кочарыгин: Не знаю, голубчик мой милый. Как лучше станет, так и вернется. А пока я к вам новенького. Оч-чень милый. Голубчик, прям-таки.
Гуляйлесом: Пал Палыч, переводить?
Кочарыгин: Да, Ромчик, переводи.

Санитары уходят.

Водкин-Селедкин: А он буйный?
Кочарыгин: Нет, Костенька, добрый-добрый. Тоже, кстати, поэт.
Дроботенко (под нос): Многовато богемы голубокровой на метр квадратный.
Кочарыгин (обращаясь к Дроботенко): Как вы там сказали? Ничего, Иван Леонтьевич, уж лучше с богемой, чем с обремененными наполеоновскими амбициями. С шумными. Не так ли?
Дроботенко (в нос): Так. Так…
Водкин-Селедкин (забирается на тумбочку):
Сойдутся боем смертным,
Пера и кисти мастера,
Польется кровь и смежит веки,
Тот, кто не выдержит напора,
Отступит обессиленной ступнею!
Оружье сложит,
И уснет.
Покой и сон ему,
Покой и сон.
Кочарыгин (аплодируя): Браво, Костенька, браво! Только не ломай больничный реквизит, слезь, хороший, с тумбочки. Как тут вам, аж завидую, будет весело! Устройте поэтические баталии!
Николаич: Двух поэтов терпеть?!
Кочарыгин: Ну что же вы, Арнольд Николаевич, не так строго. Пущай сражаются.

Входят санитары. Ведут под руки лысоватого человечка с темными мешками под глазами.

Прогуливайпарком: Пал Палыч, Никаноров отказался забирать свою постель. Сказал, что в ней злобный хамелеон.
Никаноров: Так и есть, он очень злобен.
Кочарыгин: Пусть.

Никанорова отпускают, и он занимает пустую койку Семена.

Кочарыгин: Идемте ребята.

Уходят.

Водкин-Селедкин:
Прошла гроза, и дождь утих,
Все в мире замирает…
Весенней бодрости прилив,
В такой вот день поэты умирают.

Действие четвертое

Дроботенко, Николаич, Водкин-Селдекин и новенький Никаноров, который, сжавшись, сидит на своей койке.

Дроботенко (Никанорову): Как звать-то, прелюбезнейший?
Никаноров: Никанор Никанорович Никаноров.
Водкин-Селедкин: Псевдоним…
Никаноров: И не правда, все ты врешь. Меня кликать Никанор, я из рода Никаноров.
Николаич: Хорошо, Никаноров.
Никаноров (зажимая руками уши): Я буду спать.
Дроботенко: Спи.
Никаноров: Я буду спать, я очень сплю, ты не буди, ты слышишь!
Николаич: Договорились.

В этот момент входит больной с постельным бельем.

Больной (очень громко, почти кричит): Кто здесь Никаноров, ему посылка из Азии.
Никаноров: Я – он.
Больной (отдает белье): Получите. Или не получите, а возьмите. Или не возьмите, а держите. Или не держите, а нате. Или не нате, а вот.
Водкин-Селедкин: Вас, больной, вероятно, кормят отменно, раз вы столько говорите.
Больной: И не говорите…хотя, говорите, что хотите, так как эти стены терпят любые «говорите».
Водкин-Селедкин: Так как вас, все-таки, кормят?
Больной: Как и вас.
Водкин-Селедкин: И все же?
Больной: Все же кормят.
Водкин-Селедкин: Ну, например. Чай-рыба-молоко?
Больной: Молоко-рыба-чай. А вы, присутствующий, как думали? Мы же что, не должны кормиться. Если нас слушать не хотят, значит и есть нам не положено. Ух вы, присутствующий, с какими замашками нехорошими!
Водкин-Селедкин: Напротив! Я интересуюсь.
Больной: Все вы так с подмостков: «давай, за мирного голубя! интересуюсь», а даже каши на выходе не дают. (уходя, в дверях) Зашейте себе карманы! Черви чумазые обглодают обстоятельства! (уходит)
Никаноров (до этого отрешенно стоял с бельем в руках, теперь принялся его рассматривать): Подложили, наверняка, подложили. Хамелеона, громадного, ядовитого хамелеона.
Николаич: Никаноров, хамелеоны не ядовиты, успокойтесь.
Никаноров: Откуда знаешь, аль вкушал их мясо?
Николаич: Это всем известно – ящерицы сии НЕ ядовиты.
Никаноров (засовывает белье под кровать и валится на нее): Хамелеон, если был вспоен водочным отваром, становится очень ядовитым. Аборигены южных Африк вспаивают хамелеонов, собирают их помет и смазывают рты женам, чтобы те молчали. А попытается, вот так как есть, жена заговорить, попадет яд в рот – и нет жены. Моя жена с полюбовником своим выведали этот секрет, теперь, вот, хотят отравить меня ядом хамелеоновым. Натаскали тварь на мой запах изо рта и подсунули в белье, дабы тот ночью мне на лицо пробрался. И заграбастают после смерти моей мои миллиарды!
Николаич: Никаноров, вы миллиардер?
Никаноров: Вы меня тоже убить захотите?
Николаич: Нет, зачем же? Живите!
Никаноров: Так мне Кочарыгин и сказал, что вы все ненадежные люди! Не подходите ко мне. Я – спать. Сон. (замолкает и отворачивается к стене)

Дроботенко, Николаич, Водкин-Селедкин собираются у Николаича на кровати, шепотом ведут разговор.

Водкин-Селедкин: По-моему он - безумец. Придется спать посменно, вдруг накинется на кого-нибудь. Вот Кочарыгин, собачник адский, свинью подсунул.
Николаич: А по мне он не опаснее нас. Вишь, как всего боится.
Дроботенко: Вот такие боягузы опаснее всех на свете! И сейчас, чуть ли не впервые соглашусь с Костей. Он безумец. Спать по очереди; тут Селедкин дело говорит.
Николаич: Ладно, я как все.
Никаноров (брыкается на кровати): Труба-дур-дур-дур…всем королевским особям открыть седьмую чакру для получения пищи богов. Амброзия, амброзия, амброзия…Зевс, отними у Гименея право связывать узами! Сколько можно терпеть разводы, брошенных детей? Воды-ы-ы-ы-ы. Что стоишь? Стой, падла, сто-о-о-й. Стрелять буду!
Водкин-Селедкин (очень тихо): Видали!?
Николаич: Видали. Эх, Семен-Семен. А я только окно хотел уж рубить.
Дроботенко (задумчиво): Окно…теперь его рубить необходимо, но вот с этим – опасно. Выпрыгнет в потусторонний мир и натворит делов. Я на себя кровь брать не хочу, да и не буду.
Водкин-Селедкин: Что предлагаешь?
Дроботенко: Освободить Семена.
Николаич (удивленно): Как это, Иван Леонтьевич, освободить? Бунт?
Дроботенко: Захват заложника.
Водкин-Селедкин: Драматично. Выкладывай.
Дроботенко: Вот прямо сейчас – чего тянуть – свяжем этого супчика, пройдем в кабинет Кочарыгина и потребуем освобождения Семена. Пригрозим расправой Никанорова.
Водкин-Селедкин: А сестры?
Дроботенко: Спят они, не услышат. Мы в отделении, где нет решеток на дверях. А кабинет Кочарыгина в нашем крыле.
Николаич: Я согласен. Хочу авантюр!
Водкин-Селедкин (заговорщицки):
Мы системе себя поставим,
Пусть знают, что мы есть!
Мы услышать нас заставим,
Пусть отдают боязливо честь!

Акт 2

Действие первое

Кабинет Кочарыгина. Стол с бумагами, телефоном. Плетеное кресло. Кушетка, Стеклянный шкаф с медикаментами. Двери советского образца справа по взгляду зрителя; между ручек швабра – на манер засова. Дроботенко, Николаич, Водкин-Селедкин и связанный Никаноров усаженный на кушетку, у его горла держит нож Дроботенко.
Больница поднята по тревоге. Шум, гам, за дверьми создать присутствие врачей, санитаров. Все реплики Кочарыгина, Гуляйлесом, Прогуливайпарком, Олесечки из-за двери.

Дроботенко: Мы требуем освободить Семена из заключения!
Кочарыгин: Иван Леонтьевич, одумайтесь, голубчик. Он к вам и так скоро вернется, только несколько укольчиков и все, милый вы мой.
Водкин-Селедкин: Пал Палыч, мы не шутим! Семена сюда, иначе Никанорову мы что-нибудь сделаем, мы не шутим!
Николаич: И прессу нам! Я буду делать заявление о несовершенстве системы лечения психически нестабильных индивидов.
Гуляйлесом: И чем это мы тебя не таким лечили, овощ порченный!?
Кочарыгин (Гуляйлесу): Тшшш, не сметь! Арнольд Николаевич, милый мой, вы же разумный человек; какая пресса?
Николаич: Заморская! Журналистов «Вашингтон пост»; и немедленно!
Водкин-Селедкин: Палыч, я тут нож схватил.

На дверь начинают напирать. Она трещит.

Дроботенко: Не ломать! Не успеете, глотку Никанорову мы быстрее перережем.

За дверью успокаиваются.

Олесечка: Ребятушки, там телефончик - вызывайте прессу, только отпустите Никанорова.
Кочарыгин: Леся, дура, твою мать, иди отсюда!
Водкин-Селедкин: Слышь, Николаич, точно – телефон. Звони.
Николаич: А куда?
Дроботенко: В прессу!
Николаич (берет трубку, неуклюже, путаясь в диске, набирает номер): Алло, Борис Александрович? Простите что так поздно…да, я…я? На курортах…ха-ха, да уж – запропастился. Как дети? Мг-мг…и я хорошо. Вот, новую теорию разрабатываю – «О строении человеческого начала самоубийства», буду труд писать. Да, тема, конечно, ближе к психоаналитике, но…Да, да. Приеду, обязательно. Что? Статью вступительную. Безусловно, напишите вы. Ромчев? Нет, давно не видел. Слышал, он во Францию подался. Даже так!? Читали? И как вам? Талантливо…хм…я всегда считал Ромчева неудачником бесталанным, а тут его с Дерридой…хм…что ж, Борис Александрович, кланяюсь. Как буду в Киеве, сразу к вам. Не хворайте. (кладет трубку)
Водкин-Селедкин: Ух ты! Я тоже позвоню. (набирает номер). Лида, Люда, Лада! Да, нет…то есть, не приехал. Еще в Голландии. Картины, да, пользуются успехом. Нет, хи-хе, не миллионер…но близко. Замуж, ах Лидочка, Люда? Лада? Ах, Зоя, - возьму, почему нет? Только, вот, зачем ты мне? Муза? Дали? Да. Нет, не слышал. Будешь Золотея? Ты вся в золоте? Ах, ясно - как Галатея? А чай с макрелью варить умеешь? Нет? А цветы пальцами ног окучивать? Нет? А ногти веками грызть? Нет! То-то же! Что..? Сама дура! (кладет трубку)
Кочарыгин: Милые мои, одумайтесь. (замолкает, затем визгливо) Арнольд Николаевич, прессу впустите?
Николаич: «Вашингтон Пост»?
Кочарыгин: И «Таймс» в придачу!
Николаич: Впускаю! (вынимает швабру)

Входят санитары Гуляйлесом и Прогуливайпарком. Они замаскированы: на лица прилеплены фальшивые усы (в духе адмиралтейских – пышные и густые), поверх халатов серые пиджаки, в руках микрофоны.

Гуляйлесом: Что вы хотите заявить?
Николаич: О несовершенстве системы психического оздоровления. Доктора и санитары сами принимают свои лекарства, а нуждающиеся с каждым днем чувствуют себя все хуже и хуже. А так же – Семен, наш однопалатовец, – был схвачен санитарами по приказу профессора Кочарыгина, и теперь находится под угрозой смерти!
Кочарыгин: Что вы несете, Арнольд Николаевич!
Николаич (Кочарыгину): Как же тогда можно объяснить внезапное исчезновение Семена?
Кочарыгин: Я же вам рассказал – Семену делают укольчики, чтобы он не мешал другим.
Дроботенко: Врете!
Водкин-Селедкин: Точно!
Прогуливайпарком: Это все, что вы хотели заявить?
Водкин-Селедкин: Еще чего!? Хочу заявить: как пациент я лишен банального удовлетворения моих потребностей.
Прогуливайпарком: Например…
Водкин-Селедкин: Мне отказано в красках для реализации моего творческого гения. Кочарыгин оставил мир без девятого чуда света!
Олесечка: Костенька, ды вы же едите краски! Вам от них плохо!
Водкин-Селедкин: Эх, Олеся, как вы далеки от прекрасного и настоящего.
Гуляйлесом: Если мы вам принесем краски, вы отпустите Никанорова?
Водкин-Селедкин: Я согласен!
Николаич: Нет! Что за торг? Вы журналисты – вы должны информировать общественность о произволе в системе медицины, а не прикрывать интересы зажравшегося Кочарыгина.
Кочарыгин: Арнольд Николаевич, что я же вам такого сделал?
Николаич: В том-то и дело – ни-че-го!
Дроботенко (санитарам): Журналисты – пишите! Или записывайте! Кочарыгин – угроза всему! Мы, - я и товарищи, - будем рубить окно в новый, и лучший, мир. Как только мы доберемся в новый мир, установим контакт, сразу же вернемся и сделаем наш мир таким же благоухающим, как и тот, из которого мы вернемся. Записали? Слово в слово? А запятые – правильно? А то знаю я вас, журналистов!
Гуляйлесом: А зачем вам, и нам, новый мир? Чем плох этот?
Дроботенко: Он погряз в долгах. Каждый должен что-то кому-то, но никто не хочет что-то это отдавать. Новый мир освободит нас от долгов.
Прогуливайпарком: Такого не может быть. Идеального мира не существует.
Николаич: В этом вся соль: мы идем в мир не идеальный, а мир всеубеждающе иррациональный, где долги возвращают, если берут взаймы. В таком мире – женщины, это женщины, а дети отказались от оружия в пользу пирожного. Где надписи на заборе не расходятся с надписями на бумагах с печатью. Там люди могут ходить и задом наперед, и на голове и в них никто даже и не подумает кинуть словом.
Гуляйлесом: И где же такое счастье?
Водкин-Селедкин: Карту подробную рисовать?
Прогуливайпарком: Уважительнее к прессе, товарищ художник и поэт!
Дроботеноко: Откуда знаете, что он художник и поэт, а? (присматривается) Да это же Гуляйлесом да Прогуливайпарком! Что, Кочарыгин, прислал ангелов смерти своих? Не надейся, нас так просто не взять! А ну убирайтесь, либо перережу глотку! Ну!
Кочарыгин: Ребята, назад. (санитары уходят, Николаич запирает дверь шваброй) Все равно вы долго не просидите! А есть, а пить! Время на нашей стороне. Сами выйдете, тогда-то я за вас и возьмусь!
Дроботенко: Мы тебя не боимся, приспешник фармакологии!
Прогуливайпарком: Да я тебя, старый хрыч, в бараний рог скручу! Из одиночки не вылезешь!
Дроботенко (не обращая внимания): Пал Палыч, ведите Семена. Мы за себя не отвечаем, мы, если еще не забыли – шизоидные индивиды. Вдруг найдет на нас.

За дверьми шепот.

Кочарыгин: Ведем. Отпускайте Никанорова.
Водкин-Селедкин: Ха, умненький-разумненький. Как Семен будет с нами, тогда отпустим.
Нет заключениям, нет рабству
Нет силе, нет медперсоналу!
Не взять вам нас, как ни утруждай.
Мы в кулаки ладони сжали,
Не пожелаю такого и врагу!

Действие второе

Те же. Николаич убирает швабру, чтобы впустить Семена. Тот входит, ничего не понимает: накачан транквилизаторами.

Николаич (за руку держа Семена): Нелюди! Что вы с ним сделали?
Кочарыгин: Отпустите Никанорова, предупреждаю!
Дроботенко: Предупреждай. С нами Семен. Мы – Сила!
Водкин-Селедкин: Семенушка, что же это? Ты где?
Семен: Му-жи-ки, вы че-го?
Николаич: Семен, окно. Сейчас рубить будем и сбежим отсюда. В параллельный мир.
Семен: Мииир…это где?
Дроботенко (на дверь): Изверги, сломали человека. УбиииЛиии! Давай, Семен, где окно рубить, пока эти не ворвались. Пора, Семен, пора!
Семен: Окно? Какое окно?
Водкин-Селедкин: Как какое? Ты нам сам про окно рассказывал. В мир.
Семен: Мир?
Николаич: Я звоню президенту. (берет трубку, набирает номер) Девушка, президента мне, быстро. Как какого? Нашей страны? Да? Пардон. А номер президента не подскажете…хм…еще раз пардон. (всем). Ошибся, квартира чья-то…так сказала. А голос приятный. (снова набирает)
Гуляйлесом: Мы ломаем двери. Если Никаноров пострадает, вам не поздоровится!

Начинают ломать дверь.

Николаич: Але, президента мне! А как узнать? Справочная. А номер справочной, будь ласка…ага, сейчас, записываю…ах, две цифры…конечно запомню…спасибо (кладет трубку) прелестный-прелестный молодой человек.

Дверь, еще чуть-чуть, и слетит с петель.

Дроботенко: Чего возишься, Николаич, давай президента!
Николаич: Девушка, мне бы номерок президента. Да, ага, приемная…ага…(набирает номер, барабанит пальцами) Не берут трубку…эхххх…Надо было утром Семена освобождать.
Дроботенко: Завтра воскресенье, президент точно не работает.
Николаич: Обидно.

Дверь слетает с петель. Врываются Кочарыгин, санитары, Олесечка.
Санитары начинают выкручивать «террористам» руки.

Водкин-Селедкин:
Я смелым был, я настоящий
Теперь меня, как дредноут, на дно отправят -
Из залпа пушки.
Но я горжусь, я смелый был.
Я пал в бою!
Я пал в бою!
Я пал в бою!

Водкина-Селедкина стаскивают со стола и вяжут смирительной рубашкой.
Олесечка развязывает Никанорова. Вынимает кляп.

Никаноров (обводя взглядом зал и зрителей): Будьте готовы, хамелеоны вокруг. Яд. А завтра, черт подери, воскресенье.

Занавес