Откровения наши больше не придут

 Наши больше не придут.
Мой отец умер в декабре 1991 года в 70-летнем возрасте от остановки сердца. За два дня до его смерти я приехал к нему в больницу, он впопыхах обнял меня и со страшной неуверенностью в голосе спросил: «Сынок, зачем мне дальше жить?»
 
Я, пойманный врасплох вопросом, за которым вдруг восстала вся его жизнь, честно сказал: «Не знаю». И он не знал. Поэтому, я думаю, через два дня и умер.
 
Он в 41-м ушел на фронт со студенческой скамьи, попал в окружение, потом вышел к партизанам, с ними воевал в брянских лесах, получил орден Красной Звезды и множество медалей. А в 43-м стал военкором, и совсем недавно я обнаружил в Интернете его заметку «Скоро придут наши», извлеченную кем-то из «Партизанской правды». И эта заметка, написанная еще нетвердой юношеской рукой, потрясла меня до глубины души, до слез. 
 
«В холодной нетопленой комнате, кутаясь в лохмотья, жмутся дети к исстрадавшейся матери. Сухими, выплаканными глазами женщина смотрит сквозь разбитое окно на мертвую изуродованную улицу. Гладит по головкам голодных ребятишек и, чтобы не плакали они, в сотый раз повторяет: «Скоро придут наши»...» 
 
 
 
Я вдруг загривком понял, почему мы победили в той войне. Была и битва под Москвой, остановившая план «Барбаросса», и Курская дуга, решившая исход войны, и еще много великих битв, но суть все же не в них. Даже если бы мы проиграли и под Москвой, и под Курском, все равно бы выиграли. Потому что миллионы людей думали и чувствовали так, как думал и писал мой папа. Эта его заметка была насквозь пропитана, и даже ощущение – написана единым духом, делавшим непобедимой нацию: что бы ни случилось, ни стряслось – наши придут!
 
И то, что они впрямь пришли и папины военные заметки оказались не брехней, а чистой правдой, в нем отлилось каким-то клеточным, неубиенным оптимизмом, с которым было бесполезно спорить.
 
Вера в этих «наших», синонимичных в его время советским людям, победившим фашизм, порожденный мировой буржуазией, до конца дней была самой твердой в нем. И когда пришла вся болтанка Горбачева, которой я сперва был воодушевлен, а потом разочарован, он с шуточным прикрытием его неистребимой веры говорил: «Ничего! Наши стоят под Тулой!» И чем больше я со своим фрондерством, не имевшим за спиной его Победы, спорил с ним, тем больше мне казалось, что они неким невидимым градом Китежем там и впрямь стоят…
 
Но вот и я достиг тех лет, когда надо иметь какой-то твердый Китеж за душой. Увы, он призрачен настолько, что с тем отцовским, большевистским и близко не сравнить. И еще я понял, в чем наше с ним главное различие. Он жил всю жизнь лучами завтрашнего дня, который по определению был для него лучше вчерашнего. А я, мы, живущие сейчас, все больше тянемся обратно к прошлому.
 
Вступив в коммунисты на войне, он называл впавшего в маразм генсека Брежнева «бровеносцем» и «гиббоном». Но верил, что это – наносное и наши как дембель, который по армейской поговорке неизбежен, все равно придут: «Чем чаще эти мумии менять, тем лучше! Наши уже на подходе!» Весь опыт его жизни говорил, что движемся мы к лучшему, и никакие перегибы, как извилины большой реки, не могут это отменить. А почему перегиб на перегибе, отвечал с присущим ему юмором: «Потому что идем неизведанным путем!»
 
 
 
Он родился в глухом селе на Ставрополье, да еще в том конце села, который назывался Непочетка. И в детстве самым большим чудом света для него стал «фимический» карандаш, подаренный ему за вспашку «конем» соседского огорода. А дожил до Гагарина, цветного телевизора; за круглые пятерки его, прикатившего в Москву с тощей котомкой, приняли в самый элитный тогда ВУЗ страны – ИФЛИ. «Вот это, – говорил он, – демократия, когда крестьянский сын имеет право на образование и любой пост в стране наравне с сыном министра!» 
 
И вся его родня в Ставропольском крае, в Боксане, Нальчике, Грозном, по которой он меня провез однажды для наглядного урока, демонстрировала тот же рост. Всего за одно поколение на той периферии поднялись от керосиновой лампы до электронной; покрыли крыши вместо дранки рубероидом, потом шифером и железом; купили «тевелизоры», «моциклеты», холодильники; стали летать в Москву на самолетах – те, кто еще недавно не знал ничего быстрей конной упряжки и никого важней сельского попа. А тут еще сын Аньки с Непочетки Васька Росляков преподает в главном Московском Университете Ломоносова!
 
И когда мой дедушка растолковал моей малограмотной бабушке, кем стал в Москве ее сын, та от переизбытка чувств грохнулась на пол, еле откачали. И наши люди, получившие невиданные блага от советской власти, очень знали, за что воевали в ту Отечественную, на которой воевал и мой отец, и дед. Просто «за Сталина» никто бы с таким чрезвычайным героизмом воевать не стал.
 
 
 
 
Перед Сталиным отец преклонялся как перед величайшим гением, сделавшим страну великой, хоть и ценой невинных жертв. Но на его памяти в деревнях невинно гибло от голодной жизни и отсутствия врачей куда больше, чем от всех сталинских репрессий. У него самого умерли так трое старших братьев. Но он и не мыслил о возврате сталинизма, понимая его не как конечную, а как начальную, трагическую и великую, как всякое начало, точку развития идущей к лучшему страны. Он смотрел в будущее так, как смотрит в урожай крестьянин, с кровавыми мозолями вспахавший и засеявший его надел.
 
Но такого урожайного крестьянства у нас уже почти не стало, и жрем по преимуществу с чужих полей. И смотрим, как это ни парадоксально для не выходящей из реформ страны, все больше в прошлое. Одни – в советское, все больше кажущееся раем для его поклонников. Другие – в царское, третьи – в православную архаику, четвертые – в доправославное еще язычество.
 
И я, как ни тяну себя за уши в будущее, качусь душой в советское былое, где все же было больше равенства и братства, и музыки, и литературы, и научного прогресса, и свершений, внушавших любовь к Родине и веру в личное бессмертие. А в будущем кроме гниенья обожравшегося брюха, хоть убей, не вижу ничего.
 
Мой же отец до самого последнего даже не года, а месяца его жизни светлое будущее видел. И этим, безусловно, был счастливей моего.
 
Но в конце 91-го, положившем конец всему, за что он жил, для него пришел час самой тяжкой жизненной расплаты. Когда столкнулись лбами Ельцин и ГКЧП, он не был ни за ту, ни за другую сторону. Точным чутьем прожившего жизнь человека он сразу уловил, что Ельцин, чьим бесстрашием я восхищался поначалу – не сеятель и не строитель, а лишь отчаянно властолюбивый разрушитель.
 
 
 
Но и гекачеписты с их личной трусостью и сходством с прежними «гиббонами» – были тоже для него «не наши». А наши, которые согласно его вере должны были прийти на ключевом изломе, так и не пришли. И он со всей ужасной для искренне верящего очевидностью понял, что и не придут.
 
Самым презренным словом для него было «лавочники», всегда порождающие на конце фашизм. Он обожал Пушкина, Чайковского, читал со смаком наставления Мономаха и прочую историю родной страны. Но понял, что страна, за которую он воевал и жил, за которую воевали и жили Мономаховичи, Пушкины, Чайковские, закончилась. Настала страна лавочников. Но жить в такой стране он не хотел.
 
А потом, когда русских погнали, как какой-то сор, с Кавказа, я получил письмо от 90-летнего отцовского учителя, выброшенного из Грозного, куда его раньше отрядили обучать детей. Старый человек ничего не просил, просто делился горечью от всего того, что мой отец уже не застал и не увидел. Читалось это письмо – как из какой-то Нерчинской ссылки, хотя старик вернулся в свой же теплый Ставропольский край.
 
Но его выслали из той страны, которую он строил заодно с моим отцом. И я подумал: как хорошо, что мой отец не дожил до этого позора! До страны, в которой наши люди, победившие фашизм, снова очутились в положении женщины, которая в холодной комнате смотрит сквозь разбитое окно на улицу – но ничего уже не может сказать детям. Поскольку наши больше не придут.
 
Мы потому и пятимся, как раки, вспять, что сознаем: будущее нам ничем не светит и самое большое, чем мы можем успокоиться – не думать о нем вовсе. Как только проедим свои природные запасы, тут нам и конец: впрок ничего ж не заготовлено, поля не вспаханы и не засеяны, и сами орудия труда сданы во вторчермет.
 
Но жизнь не терпит пустоты, и если наши больше не придут, на нашу землю неизбежно придут не наши. Поскольку для нее все одинаковы: кто на ней трудится и сеет, того она и приемлет, тому и родит.
 
Этих чужих с каждым годом на родной земле все больше, их речь заполоняет наши улицы – как когда-то речь немецких оккупантов. Но к этим новым чужим у меня нет зла, они – завоеватели, но мирные, порабощающие нас не гнусным планом «Барбаросса», но святым путем труда.
 
 
 
Наоборот, я к ним питаю даже уважение на грани восхищения: как им удается обустраиваться на чужой земле, при всем недружелюбии ее аборигенов и ментов. Но все равно отделаться от ощущения, что они – те же захватчики, которых моему отцу и деду удалось отбить когда-то, – не могу.
 
Да, счастье моих предков – не видеть всей этой напасти, бессмыслящей их веру, жертвы и труды. Но не придется ли моим потомкам собирать свои котомки на потерянной для них земле?

почему это сюда?

это КК детка

говорят, что надо смотреть вперёд, а не печалиться о прошлом, потому что это неконструктивно. Трава в нашем детстве всё равно будет зеленее, а дома и деревья выше.
Те вопросы, которые ты себе задаёшь, задавали все поколения. Это — светлая память о прошлом, каким бы тяжёлым оно ни было (Ведь ты же не предпочёл бы жить в войну), и страх перед неведомым будущим.

мантра какаято. по существу могу заявить што не хочу быть жертвой ни винной ни невинной даже есле буду знать что величие страны после этого возрастет в несколько раз.

Откуда копипейст?

brainfuckoff.net/blog/nashi_bolshe_ne_pridut/2011-05-15-1242 

Прочел. За каждой строкой — гордость рядового коммуниста. Гордость за многомиллионные потери. И гордостью этой, среднестатистический коммунист затеняет бездароность тогдашнего и последующего руководства страны. В свою очередь, «руководители» с судимостями за вооруженный разбой и образованием в 3 класса церковно-приходской школы — компенсировали свою дремучесть огромными человеческими ресурсами. Которых посылали на убой, как скот. И именно с винтовкой Мосина и тремя патронами на четверых. «Оружие добудешь в бою». Вы только вдумайтесь в цифру: 20 000 000 погибших. И это только по официальной статистике коммунистов тогдашних лет. А по нынешним подсчетами, эта цифра уже подходит к 30 000 000 погибших, по иным источникам до 40 000 000. Просто предположите 40 миллионов, которые стоят плечом к плечу и своими телами не пропускают немецкие танки от границ страны. И не надо никакой стратегии. немцев просто можно было победить слюной, если б эти 40 миллионов одним разом плюнули.
Бездарностью и жестокостью своей, тогдашние правители вершили свой суд неправый над ни в чем не повинными людьми. И нечем коммунистам тех и этих лет гордиться, иначе как огромным числом потерь от всевозможных нужных, ненужных, позорных, победоносных и прочих войн. Да и не войн — тоже. Отдельным позорным пятном на совести ушедших и нынешних идейцев марксистко-ленинской теории — лежат пропавшие без вести и неизвестные. Они, партийцы, посылали их в бой, даже не удосужившись их как следует пересчитать и обозначить на тот случай если… В моей стране подвиг, уже давно стал неким щитом, скрывающим под собой жестокость, бездушие и в конечном итоге непроходимую невежественность и глупость тех, кто застравляет этот самый подвиг совершать простого гражданина. Совершать от безысходности, сражаясь уже за самого себя, а вовсе не за идею равенства и братства.
Замумукали эти певуны гимна носить цветочки на кладбища. Кладбища, которые образовались лишь потому, что гимн певуны пели вместо того, что б убирать сено, солому, лошадиный помет и умению стрелять с обеих рук. Тупые, бездарные, облаченные властью, которая к ним в руки попала лишь по чудовищной случайности. Роковой случайности. Той самой случайности, которая могла жить лишь на таких огромных просторах, в таких колоссальных людских ценностях, таких неимоверных природных запасах. Везде, где не ткни пальцем — злым бездарностям давали и до сих пор дают фору.
Прошу к столу. Вскипело.

аф-аф-аф-аф, ррррррр

Кондовая, пафосная, злоебучая хуета

Как же уже заебало это надрачивание на закончившуюся хуй знает сколько лет назад войну, все эти блевотные дни победы, шелудивые пенсионеры, обрыганые комунисты с портретами сталина, толпы согнанных насильно школьников, георгиевские ленточки и прочая омерзительная показуха и совок.

каклы пидарасы

Так их, Франки! Между прочим в Родезии национальным гимном была Ода к радости Бетховена, а во что эти мугабеобразные Зимбабве нынешнюю превратили...

 И мы туда же катимся, эх бля..

http://www.lenta.ru/articles/2005/04/19/zimbabwe/

 Вот исчо для адептов с апологетами
http://tiomkin.livejournal.com/959556.html

 

Нет, можно сколько угодно ругать коммунистов, но вы попытайтесь отбить хоть один выпад в сторону существующей власти, которых немало в вышевыложенном тексте.

Тоша Кракатау
Недовольные всегда были, есть и будут. Более того, этот ипучий мир и живет тока защет недовольных. И от меня он хуй чего получит — я доволен.

я тоже доволен. пока…