Откровения Запрещенный в интернете роман Телегина

 Кстати, Солныебык запрещен и на Литпроме.





  Виктор Зенович Телегин
  СОЛНЦЕБЫК
  антироман
  Часть первая
  Пушкин — Хуюшкин
  Гл. 1
  Ключик, отворяющий ларец жизни
   Он был приговорен к своему хую, приторочен к нему, как волчья голова к седлу ивановского опричника. Вся его жизнь была подчинена одному единственному, самому сильному и неискоренимому желанию: трахаться. Он хотел трахаться сегодня, хотел трахаться завтра, хотел трахаться вчера. Он с сожалением отпускал минуту, кусочек пирога под названием "время", если в эту минуту он не трахался. Его огромный хуй постоянно топорщил непомерно узкие панталоны, вроде бабских современных лосин; в свете его прозвали "елданосцем". Бабы, видавшие его в неглиже, поражались волосатости елданосца, он казался им обезьяной и трахался так же дико и ненасытно, как животное.
   Его звали Александр Сергеевич Пушкин. Он был великий поэт, но еще более — великий ебарь.
   Да, он умел трахаться. Анна Петровна Керн, барышня из высшего света. Он давно истекал слюной при виде ее! Его член вздрагивал в панталонах, под уздечкой собиралась молофья. Он хотел эту суку! И он ее добился. На квартире Керна, ее тупоголового мужа. Они трахались несколько часов подряд. Член Пушкина содрогался раз за разом, извергая потоки молокни то на лицо Анны Петровны, то в рот, то на ее белые мягкие сиськи, то в ее широкую жопу.
   -Сука ебаная, — рычал он в исступленье, оттягивая за волосы ее голову и слюнявя пальцами ее нижние губы.
   -Обезьяна, — стонала она.
   Он читал стихи, что-то про "чудное мгновенье", а между тем совал ей в рот свой толстенный хуй. Усталая, Анна Петровна едва могла держать во рту эту тяжеленную штуковину, но ненасытный поэт принуждал ее. Он затрахал бы ее до смерти, если бы не воротился муж.
   Не попрощавшись, обезьяна выпрыгнула в окно и огромными прыжками поскакала по заснеженной улице, на ходу напяливая панталоны.
  
   Его хуй знавал и мужскую жопу, и жопу козы, и просто дупло старого дерева. Он не гнушался ничем, от готов был трахнуть весь мир! Иногда он представлял себя великаном, который сношает землю. О, он бы залил молофей все ее пещеры и кратеры, он оплодотворил бы ее для новой жизни! Новая жизнь! Она не давала ему покоя! Сотворить жизнь из ничего, тем самым приблизиться к богу, — вот была его мечта. Потому и поэзия — ничто, буквы, сраные буквы складываются в мелодичные стихи, равных которым нет в целом мире. Потому и жена, затраханная до умопомрачения, рождающая детей каждый год жизни с обезьяной.
  
   Впервые он трахнулся в восемь лет. Кухарка его отца, крепостная Палаша. Она засекла его, наблюдавшим за ней в бане.
   -Барин, — вскрикнула она, испугавшись. — Чо это вы?
   Ее тело было подобно свежей пашне — рыхлое, готовое принять в себя семя. Глаза Палаши повело вниз. Она увидела торчащий под панталончиками хуй мальчика.
   -Войди, — быстро сказала она и, схватив его за рубаху, увлекла за собой.
   Мгновенно раздев Сашеньку, она припала горячим ртом к тонкому отростку с трогательными яичками, которому суждено было впоследствии прославить русскую литературу. Долго и нежно она сосала хуй мальчика, а затем улеглась на пол, раздвинув ноги. Саша увидел второй артефакт (помимо хуя), завораживающий его до конца жизни и присутствующий с ним сакрально до последнего вздоха.
   -Пизды не видел? — засмеялась Палашка. — Пощупай. Это пизда.
   Сашенька дрожащими руками ухватился за волосатый бугор, разделенный на две половины красноватой щелью. Он не хотел отпускать этот бугор, он был ему теперь дороже матери, отца, братьев, дороже всего на свете. Пиз — да! Он припал к пизде губами, он целовал ее, он, кажется, даже плакал.
   -Ну-ка, малок, ляг-ка на меня, — позвала Палаша. — Вот так. Ну, за него-то не держись. Дай, я сама.
   Подчиняясь жадным рукам кухарки, хуй Сашеньки легко проник в красноватый бугор, в щели исчезли даже его яйца.
   -Во, так, — охнула Палашка. — А теперь, Сашенька, ты подвигай жопой, подвигай. Не так! Сильнее!
   Сашенька задвигал тощим задом. Он не понимал, что он делает, зачем это нужно кухарке. Но вдруг Палашка издала долгий стон, а потом вскрикнула. Что-то внутри пизды начало сжимать Сашенькин хуй, точно стремясь затащить мальчика внутрь кухарки. И тогда его мозг облился горячим, там, между ног, происходило что-то настолько приятное, что мальчик закричал, не в силах сдерживать в груди все возрастающую радость.
   -Ну вот, — кухарка отодвинула его, перекатилась на живот, открыв взору Сашеньки огромную, розовую от пара, жопу.
   Обессиленный, Сашенька упал на залитый мыльной водой пол. Ему было легко и покойно. Он посмотрел на свой хуй. Хуй висел, как сломанная веточка. На кончике его Сашенька увидел две прозрачную капельку.
   -Молофейка, — пояснила Параша, по-матерински смотрящая на него. — Из нее будут твои дети.
   Сашенька дотронулся пальцем до капли, и она осталась на ногте. Где-то в ней, в этой капельке, Сашенькины дети. Где они там? Но детей не было, и Сашенька лизнул палец. Сладковато, похоже на конфету "петушок".
   -Вкусно? — спросила Параша. — Я сама люблю молофейку. Ну к, Сашеньк, подь суда.
   Он подошел. Кухарка снова припала к его хую, слизывая с него остатки сашенькиных детей. Сашенька смотрел на виднеющуюся жопу Параши.
   — Э, да ты снова готов, — восхитилась баба. — Гусар. Давай-ка.
   Она снова опрокинулась на пол, раскинув толстые ноги.
   — Парашка, я хочу… туда, — робко сказал Сашенька.
   -В жопу?
   Кухарка рассмеялась.
   -Я — то не шибко люблю в сраку, но Пантелей любит, — призналась она, поворачиваясь к Сашеньке необъятным своим тылом.
   Хуй легко проник в жопу, вылез обратно. Запахло говном.
   -Хоть бы посрала сперва, — проговорила Параша.
   Но Сашенька не пускал ее, — ухватившись за мясо, он яростно вдалбливал хуй в черную дыру кухарки. Запах дерьма, пота, мыла, пара, все смешалось для него в единую симфонию запаха — запаха жизни, задуманной богом. И снова между ног у него стало тепло, и, обессиленный, он упал на пол, не обращая внимания на кухарку, принявшуюся слизывать с его хуя свое дерьмо и его молофью, смотрел в потолок, абсолютно счастливый. С сегодняшнего дня перед мальчиком открылась новая жизнь, и старой жизни он больше не хотел.
  
   Собственный хуй завораживал Сашеньку. Он мог часами разглядывать его, теребить, называть ласковыми именами. Он считал его живым существом, нет, — он считал его богом. Хуй несет в себе ключик, отворяющий ларец жизни. Момент, когда в голове вдруг сверкнет мысль "Параша!" или "жопа!" или "пизда" и хуй поднимается, — это волшебство, это чудо сродни чудесам Христовым! Сашенька дрочил, и молофья выстреливала в потолок, — жизни не терпелось выбраться наружу! Сашеньке казалось, что он овладел тайной жизни, единственный из людей, и он теперь сродни Христу.
  
   Дочка кухарки Акулька, 13 лет от роду, отдалась Сашеньке, когда тому уже стукнуло десять. Она, так же, как ее мать, легла перед Сашенькой на пол в бане, раздвинув в стороны тощие, перепачканные в грязи и гусином дерьме, ноги.
   -Только скорей, — прошептала она, — а то мамка убьет.
   Сашенька вставил хуй в бледную щелку, с пучком рыжеватых волос над ней, толкнул — сильно и жадно. Акулька вскрикнула, словно ее пырнули ножом, оттолкнула Сашеньку и вскочила на ноги. Из ее пизды текло что-то красное. Кровь! Сашенька испугался, как если б в сочельник увидал черта.
   -Что с тобой, Акулька?
   -Ничего, — сказала Акулька, подтирая промежность старым рушником. — Больно-то как! Ты не дави так сильно, ладно?
   Она вновь улеглась на пол, но Сашенькин хуй беспомощно болтался и мальчик так и не смог заставить его подняться, как ни старался.
   -Дай я попробую!
   Акулька взяла беспомощный пестик в рот, покатала за щеками, затем полизала яйца горячим языком. Тщетно.
   -Мамка дяде Ивану всегда так делает, — сообщила она. — И у него торчит, ты б видел. Не, Сашка, ты не дядя Иван.
  
   Эти слова запали Сашеньке в душу, он стал с интересом приглядываться к конюху Ивану — какой — такой дядя Иван, какой у него хуй, как он торчит?
   Украв за обедом кусок лакричного пирога, Сашенька побежал к Акульке.
   -Акулька.
   -Ебли хочешь? — заговорщицки шепнула девочка.
   -Нет, — отмахнулся Сашенька. — Вот пирог, Акулька. Я хочу… Хочу посмотреть, как конюх ебет твою мамку.
   Девочка, похоже, была разочарована, но пирог взяла.
   -Приходи в людскую, как повечеряют — сказала она и побежала по двору, наступая босыми ногами в гусиное дерьмо.
  
   Сразу после ужина Сашенька пошел в детскую, но спать не лег. Дождавшись, пока брат и сестра засопели, он выбрался из- под одеяла.
   В людской было темно и удушливо пахло щами. Сверкнули глаза.
   -Чего так долго? — недовольно спросила Акулька.
   -Маменька не пущала, — соврал Сашенька.
   -Пойдем. Кузнец с мамкой уже пошли на сеновал.
  
   Мальчик и девочка спрятались в углублении между пахнущим чабрецом стогом и стойлом, где мычали быки.
   На сеновале еще никого не было.
   — Погодь, — шепнула Акулька. — Видать еще идут, милуются по дороге.
   Наконец, зашуршало, затопотало. Послышался голос кузнеца — тяжелый, как молот, и голосок кухарки, — податливый, как плохая наковальня.
   -Сегодня Григорию Кузину лошадь подковал, — говорил кузнец. — Такая скотина, нет бы поставил беленькой, гнида. Жила ебаная блядь.
   -А ты б ему по роже, — ласково вторила Палаша.
   -Да я его, блядь, молотом бы ебанул, — басил кузнец, а сам, между тем, скинул рубашку, портки и улегся на сено. Член его был небольшой, но толстый и безвольно лежал в иссиня-черной поросли внизу живота. — Я б его раскроил, как лещину, блядь, когда б не братаны его, ебать их в подпиздник, суки, совсем життя не дают.
   Кухарка молча раздевалась, разоблачая огромные вислые сиськи, пизду, поросшую лесом, складки кожи на животе, подобные горам, что на географической карте мусью Лефанра.
   Хуй кузнеца стал медленно увеличиваться — он становился все больше, все толще. Вот он достиг поросшего черным мехом пупка, переступил через пупок. Боже! Хуй кузнеца был просто огромный, больше, чем хуй Гнедого, когда весной ему привели соседскую кобылу. Наконец, этот елдак перестал расти, и медленно приподнялся над животом. Еще приподнялся, еще. Вздрогнул. Все — дальше подниматься некуда. Сашенька видел в книжке пизанскую башню, так это была она.
   -А ты бы мужиков собрал, да вместе их и задрали б, — говорила Палаша, присаживаясь на хуй. Сашеньке хотелось крикнуть: "Не надо, этот елдак порвет тебя на части!". Но, к изумлению его, хуй кузнеца полностью поместился в чреве кухарки и та задвигала жопой, то вдвигая, то выталкивая елдак из себя.
   -Соберешь тут, — сквозь зубы рычал кузнец. — Трусы одни, бля, говно. Ходят под этими Кузиными, как овцы, те их и в рот, и в сраку. Семен — давай корову, кузнец — подкуй кобылу, Парамон — налови карпа.
   -А что барин?
   -А что барин? Барин сам по себе, мужики — сами по себе. Барину ему что? Тащи оброк, да будь молчок. Говно он, барин наш.
   -Тихо ты, дурак.
   -Да что тихо? Не так что ль? Я б ему, дураку этому, давно б шею свернул, когда б воля была.
   -Какая воля, дурак?
   -Не знамо какая, хоть какая.
   Кухарка слезла с елдака и встала на четвереньки. Кузнец послюнил ей дыру и вставил.
   -А что барыня? — елейно кухарка.
   -А что барыня? Блядь. Я бы ее, суку, раком, вот как тебя, была б воля. Засадил бы, суке, так, что пизда бы трещала. Вчера подходит ко мне: "Иван, извольте лошадь оседлать". Как будто я — конюх. У, думаю, расфуфа ебаная, как бы воля, я б тебя оседлал. Три дни без перерыву бы трахал. Красивая, гнида.
   -Я что, хуже?
   -Молчи ты. В ротик бы барыне засадить… — мечтательно проговорил кузнец и вдруг вынул хуй из жопы кухарки. Елдак задрожал, исторгая на кухарку прозрачную молофью. Кузнец исторгался долго, рыча, как загнанный зверь. Молофья летела во все стороны, — на сено, вниз, на землю, но больше всего — на жопу Палаши.
   -Какая ж ты скотина, кузнец, — ласково проговорила кухарка и, повернувшись, принялась слизывать остатки молофьи с елдака Ивана, на глазах уменьшающегося в размере.
   -Саша! — донеслось с улицы. — Сашенька!
  
  
   Гл. 2
   Христос оживил Лазаря...
   Это звала няня.
   Сашенька кубарем с сеновала. "Ох, стервец!" — перепугано вслед Палаша.
   Через двор — к няне, Арине Родионовне.
   -Нянечка, я тут!
   -Где ты лазишь, Сашенька? Маменька проснутся, посадят на горох.
   -Я на звезды смотрел, нянечка.
   В это время с сеновала — покачиваясь от усталости — кузнец с кухаркой. У кухарки едва прикрыта тряпьем пиздень. Поодаль — с видом испуганным — Акулька.
   Нянечка:
   -Ну, на звезды, так на звезды. Пошли, Сашенька.
   Сашенька засыпал, вспоминая, как ловко входил в Палашку и выходил из Палашки елдак кузнеца. Входил-выходил. Какой он огромный, толстый, — хуй у кузнеца! Вот бы Сашеньке такой!
   Хуй. Х -у-й. Три буквы, как и в слове "Бог". От кого Сашенька впервые услыхал это короткое слово — хуй? От Семена, двенадцатилетнего сына дурака Олежки и малахольной девки Сметаны.
   "Между ног у тебя хуй, — говорит Семен, почесывая оспину на лице. — А у бабья между ног — пизда. Хуй надо засунуть в пизду и тогда будет хорошо"
   "Хорошо?" — не понимает Сашенька, которому от роду еще шесть годочков.
   "Да, — харкая на землю зеленым комком, говорит Семен. — Хорошо — просто пиздец. Да ты че, дрочить что ль не пробовал?"
   "Нет" — признался Сашенька.
   "Ну, смотри"
   Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас — во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.
   Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой — маменьку. Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.
   "Маменька, Сашка опять рукоблудит!" — кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно — по щекам Сашеньку! "Не греши! Не греши! Не греши!".
   А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. "Сом утопил", — сказал папенька, вышедши покурить на балкон.
   Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! "Ведьма виновата!" — крикнул кто-то. Ведьма — это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы — на край улицы! Впереди — кузнец, страшный, рожа перекошена.
   -Выходи, ебаная!
   -Пошли к черту на хуй!
   Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха, отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька — противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся — и по роже Семениху, с ног сбил.
   -Вставь ей, Ванек! — толпа орет.
   Кузнец портки — долой. А сам — зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался — болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал — какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.
   -На березку ее! — крикнул кто-то по-петушиному.
   А во дворике как раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и — хоп! — наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую — правая нога — к одной березке, левая — к другой.
   -Пущай!
   Отпустили. Кровь — вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.
   -Ничего Акулечка, — зашептала Палаша. — Не сошло с рук ведьмине проклятой.
   А Семениху березки надвое разорвали — аккурат по пизде.
  
   Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает. Христос оживил Лазаря...
   "А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку".
   Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но — ради святого дела — сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает — ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза — представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.
   Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька — не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.
   ***
   Москва пушкинских времен — это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус. Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.
   А столица империи — это Петербург, о нем только разговоры. "А слыхали, в Пемтембургу — то фонари газовые по всем улицам поставили?".
   -Поедешь в Петербург, в лицей, — сообщил papa двенадцатилетнему Alexzander"у, — черноволосому, низкорослому подростку, со скошенным по-обезьяньи лбом и едва заметным подбородком. Кроме явной уродливости Alexzandr"а бросалась в глаза, заставляя выделить его из толпы — и непомерно большая для его возраста грушеобразная шишка, вырисовывающаяся под панталонами.
   Александр представил на мгновение каменные красоты столицы, ее дворцы, памятники и площади, но еще страстнее, — хотя и не так отчетливо, — петербургских красавиц, наперебой раздвигающих перед ним свои прелестные ножки. И залился счастливым смехом!
   -Ах, спасибо, папа, — крикнул он по-французски. — Я так давно мечтаю о Петербурге.
   -Но, дружочек мой, — растрогался papa. — Лицей-то расположен не в Петербурге, а в Царском Селе.
   -Ах, это еще лучше, — закричал Александр, бросаясь на шею отцу. (Его живое воображение вдруг нарисовало картину — он ебет саму царицу!)
   -Но-но, Alexzander, — шутливо отбивался papa. — Этот содомит Лефанж привил тебе дурацкую привычку целовать в губы. Да еще с языком! Перестать!
   Александр оставил отца в покое и со всех ног побежал вверх по лестнице, собирать свои немногочисленные пожитки. Прыгая через две ступени, он напевал: "Лицей! Я еду в лицей!".
  
  Г. 3
  Стоны нарастали...
   Сопроводить Alexzander"а в лицей вызвался дядя Baziley. Одутловатая, красная физиономия Василия Львовича с обожженными ноздрями, синюшными тонкими губами выдавала завзятого кокаиниста и яростного поклонника вагины. Собственно, дядя Baziley так загорелся идеей "отвезти племяша в Пемтембург", не в последнюю очередь от желания посетить одно знакомое местечко в Козихинском переулке, где в окне второго этажа денно и нощно горит красная лампадка… О, столичные бляди! Вы не чета московским гетерам, не умеющим как следует обиходить мужское хозяйство! Петербурженка впивается в хуй так отчаянно, точно от капли молофьи, канувшей ей в рот, зависит ее жизнь.
   Ехали долго, в тряском тарантасе. Alexzander чувствовал себя скверно, часто перегибался через дверцу кареты и долго, мучительно блевал. Через несколько лет у него выработается великолепный иммунитет на русскую дорожную тряску, подобную морской качке, однако сейчас Саша был вынужден исторгать из себя съеденный "на дорожку" пирог со щучьей икрой. Дядя Baziley был недоволен состоянием племянника, обзывал его "бабой" и "тряпкой". Alexzander отмалчивался, думая про себя: "Зато я лучший стихотворец, чем ты… И хуй у меня будет больше, чем у тебя".
   Проехав Бологое, решили остановиться на ночлег. Заспанный станционный смотритель, поняв, что перед ним не "енерал", вел себя нагло, втридорога запросил за овес, кровать предложил одну на двоих; Семена — кучера и вовсе определил на конюшню.
   Дядя Baziley долго визгливо кричал на смотрителя, грозился карами земными и небесными, но, не проняв того ни на йоту, повалился на кровать — как был, в дорожном камзоле и сапогах, и, отвернувшись к стенке, захрапел. Саша примостился рядом. Смотритель погасил лампаду и полез на печь.
   -Не спишь, Ефросья?
   -Чего тебе?
   Заспанный бабий голос звучал недовольно.
   Alexzander жадно прислушался к начавшейся на печи возне. За возней послышались негромкие стоны — грубый мужской и тонкий — женский. Мозг Саши облился горячим и он сунул руку в панталоны.
   Стоны нарастали. Alexzander яростно тер рукой головку красного богатырька.
   Баба по-собачьи взвизгнула.
   Все стихло, только слышался храп дяди Bazileя. Саша вынул мокрую руку из панталон.
   Дядя Baziley вдруг перестал храпеть:
   -В Пемтембургу, племянничек, пойдешь со мной. Нехер понапрасну разбазаривать семя.
  
   В Пемтембургу было прохладно. Прохладно и… каменно. Еще здесь было желто. Почти все дома окрашены в канареечный цвет.
   Тарантас протарахтел по мостовой, въехал на набережную Саша жадно глазел на непонятную столичную жизнь. Мерили трохтуары длинноногие щеголи, словно букеты цветов двигались красавицы, зазывали покупателей торговки, ваньки на тощих кобыленках ждали седоков — кипела жизнь! Все здесь было нарядней и праздничней в сравнении с Москвой. Даже вороны на колокольнях каркали веселее.
   -Семен, давай на Мойку, — высунувшись из коляски, коротко крикнул Василий Львович.
   -Какую к хуям Мойку, — пробормотал сквозь зубы конюх. — Ебу я, где Мойка. Тпррру!
   Он остановил коляску в переулке рядом с телегой, на козлах которой дремал ванька.
   -Слышь, отец, — обратился к извозчику Семен. — Как проехать на Мойку?
   Ванька зевнул, протер глаза.
   -Откудава? — спросил он первым делом.
   -С Москвы. Так как?
   -Вот чичас прямо, потом свярнешь, там будя Палицейски мост, а за ним уж Мойка.
   -Сворачивать-то налево или направо?
   -Ась?
   -Налево или направо?
   -Туда, блядь, — озлобился ванька, махнув рукой налево. — Дубина московская.
   -Спасибо, отец, — засмеялся Семен и ожег коренную кнутом.
  
  
   4
  Aiguiser votre khui
   Грязную "трешку" (так сказали бы далекие потомки Alexzandera) снял для дяди Bazileyа с племянником Александр Иванович Тургенев, тучный столичный шеголь, которому бы играть Пьера Безухова, когда б в то время придумали синематограф. В отличии от беспокойного искателя правды Безухова (в коем, впрочем, больше авторского толстовства, нежели подлинной характерности), Тургенев плотно стоял на пути порока, нежился в объятиях всевозможных элен, без зазрения совести запуская толстый палец в их благоухающие вагины.
   Дядя Baziley с утра и до самого вечера 8 августа 1811 года писал стишки (которые Alexzander считал безнадежной дрянью). Когда старик — слуга зажег свечи, приехал Тургенев.
   -Basile Leonovich,

Витя, да ты мудило гггггггг

Вот хуйло

а есть чо по копрофагии, хатябы лехгкой?

опоздал ты лет на 20, а щас чота уже не актуально

Римантасс, в «Двойном проникновении» один из героев лакомится экскрементами возрожденной Мэрилин Монро.

4 это автору. Насчет вопроса Римантасса может как раз кому и актуально ггг

Добрый сэр Таймер. Ну, вы скажете тоже — неактуально.

По мне даг вполне годный отрывочег такой приведен тут в треде.

чота ошибка, думаю.
он не запрещённый. ни в интернете ни на литпроме.
он нахуй не нужный просто.
замени Алексан Сергеича на Марка Твена — его (роман… блять, бывает же такое — такое — и роман!) и в Америках запретятъ?

Неактуально щас дрочить на буквы, но, в целом, да, ничо так

ниасилел. кажись хуйня.

Зеный, а ты мог бы паибаццо в храме как эти лунозадроты?

Зеныч канешнажэ

солныебык лучше звучит.
высер ничитал

Маус, почему нет? Конечно, мог бы.

срам-то какой…

Зеныч, а вы вообще как писать то начали все это? Авария какая приключилась, или шаровая молния вас ударила?

Инна, сначала я создал жанр «порнопанк», потом начал писать «Солнцебык». Так что, можно сказать, шаровая молния.

Что вы создали? Зеныч, все уже украдено до вас…

я вот по молодости разную хуйню употреблял но незнаю препарата способного подтолкнуть человека мыслить настолько оригинально.видимо фсетаки молния… ну или афтару надо к Зеббычу обратится

зеныч тупо писей решил бабла поднять
да простатит не дал
вот и ударился, дурашка, в графоманию

шариковая молния

прекратите запрещать в интернете романы Телегина. сатрапы.

я и не запрещаю
поллюции ваще запрещать нельзя