Последние каменты юзера Шырвинтъ* в откровениях

Шырвинтъ*: теперь уже гафка нет? я внятен?

Шырвинтъ*: Друзья должны быть вот такими

Шырвинтъ*: скорблю.
я, наверно, следующий.

Шырвинтъ*: Здравствуйте. а меня можете напечатать? я самая добрая легенда КК. звать Андрей Шырвендъ

Шырвинтъ*: ой блять. нашол чем хвалиться. зато у меня душа чище, например.

Шырвинтъ*: ну, или например телефон оставить. вот например — нет давно человека. раз. все спохватились. а где он? а хуй его знает. раз — позвонили детям его. живой папа (мама)? ага. ну и нормально.

Шырвинтъ*: Вовасик, это потому что эгоист хуев. только о себе и думаешь.

Шырвинтъ*: Рык в Африке. Там вообще пиздец. Там есть очеро Чад, куда срут носороги, негры тоже туда срут, пьют оттуда воду и хоронят своих. Там несложно с ума сойти. Рыкъ вроде туда уехал. Я его не осуждаю.

Шырвинтъ*: Вовасик, суть в том, чтобы люди пораньшу узнали, что ты зачехлился. До 40 дней. Чтобы с Того свету, ты мог еще удаленным комментом им чего то пиздануть. А то если позже — так и ответить не сможешь уже. примерно так думаю.

Шырвинтъ*: если тихо увядать — это одно дело. можно и самому написать — мол пиздец скорый мне корячится. а если скоропостижно — надо думать.

Шырвинтъ*: Вовасик, вот только не надо, если ты оградкой обрастешь мне тоже будет горько. Горечь — ведь ее не измерить количественно.

Шырвинтъ*: вот мне, например совершенно пофиг на тупую пизду castingbyme.
а другие дОроги.
давайте сведем тред к тому кто тебе недОрог.

Шырвинтъ*: интересно мою кончину еще возьмут в банк спермы? я тоже хочу на себе подзаработать.

Шырвинтъ*: на всякий случай — щас хуйну сюда первую главу из нового романа.

Шырвинтъ*: 1
1 мая 1942 г. Берлин.
Профессор Кляйн оторвался от пола, перевалился через перила, и в тот же момент мир навсегда перестал существовать для него как совокупность ощущений. Волею обстоятельств внизу оказалась только молодая аспирантка кафедры германистики, возвращавшаяся из библиотеки, которая, не проронив ни звука, тут же потеряла сознание. Череп несчастного раскололся, забрызгав кровью не только стены холла, но и стройные ноги, затянутые в контрабандные американские чулки нежного телесного цвета. Казалось, что подслеповатый профессор созерцает носки собственных до блеска начищенных туфель, как бы удивляясь скоротечности своего земного пути. Впрочем, позднее, на вскрытии, выяснилось, что умер профессор ещё до того, как его бренное тело коснулось холодного бетона.
Оперативники из гестапо, опросили всех возможных свидетелей, санитары погрузили тело на носилки, уборщицы быстро прошлись мокрыми тряпками по университетскому фойе. И ни у кого не возникло даже тени сомнения в личных мотивах события: рядовое самоубийство, не такой уж редкий случай в среде сопливой интеллигенции, так и не сумевшей толком вписаться в великие планы Третьего рейха.
Фойе постепенно опустело, и через час уже ничто не напоминало об этой странной и быстрой трагедии.
***
Тремя часами ранее
- …вот такой короткоголовый, в отличие от долихокефалов; поперечник черепа равен 4/5 его длины и даже больше. Череп, значительно развитый по передне-заднему диаметру сравнительно с поперечным. Именно такая голова с малым затылком встречается у славян, турок, не говоря уже о евреях и цыганах, чаще, чем у титульных европейских наций.
Старенький профессор Берлинского института антропологии Хельмут Кляйн, продемонстрировал аудитории череп и отложил его на стол рядом с другими, недавно представленными экспонатами. Образцы были свежими. Для того чтобы это почувствовать, профессору хватило опытного взгляда и прикосновения к материалу. За долгие годы работы Хельмут Кляйн с почти стопроцентной точностью мог определить возраст обладателя останков, его пол и расовую принадлежность. Порой профессору казалось, что он мог даже читать мысли, витавшие под темечком какого-нибудь австралопитека или древнего земляка – неандертальца, откопанного не так давно на его родине под Дюссельдорфом.
И вот сейчас, прогнав от себя наваждение, навеянное мимолетной мыслью о недавней и неестественной кончине обладателя черепа, профессор налил себе в стакан воды из запотевшего графина и слегка дрожащей рукой, поднес его ко рту. Пытаясь не выдать волнение, Кляйн выпил воду и кивнул на образцы помощнику, чтобы тот немедленно куда-нибудь подальше убрал их со стола. Не хватало еще на треморе проколоться, подумал профессор. Он натужно улыбнулся, дав понять слушателям, что его речь закончена.
Лекция проходила в открытом режиме, и аудитория состояла не только из офицеров СС и их коллег из службы безопасности, но и из аспирантов кафедры архелогии, а также знакомых по преподавательской работе. Как и все увлеченные наукой люди, Кляйн старался не отягощать свое мировоззрение политикой, с головой погружаясь в работу и радуясь постоянно возрастающему финансированию, о котором еще лет десять назад невозможно было и мечтать. Поэтому профессор с недавних пор перестал взвешивать морально-этическую и научную составляющие своей работы. Да и под дурачка замаскироваться никогда не поздно и даже нужно, если тебе уже за семьдесят. Уж извините, господа, я буду делать свою работу, а как ее результаты использует пропаганда Геббельса – не моя забота, однажды решил для себя Кляйн.
С тех пор, как в 1935 году личным указом рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера была образована организация Аненербе, лабораторию профессора Кляйна в числе первых включили в ее состав. Изначально организация называлась «Studiengesellschaft fuer Geistesurgeschichte Deutsches Ahnenerbe» — “Общество изучения древненемецкой истории, идеологии и наследия немецких предков”. Смысловая нагрузка названия и смена покровителя не вызывали в душе у профессора особых эмоций. Как хотите называйтесь, лишь бы работать не мешали, полагал Хельмут Кляйн, но когда вокруг него все чаще стали суетится далекие от науки люди в форме СС, профессор запаниковал.
Работники спецслужб вызывали у Кляйна неприятные ощущения; появлялся холод в области солнечного сплетения и зуд в районе пятого шейного позвонка. Особенно в те моменты, когда беседы с новыми кураторами были долгими и велись в режиме тет-а-тет. Терпеть на себе пронизывающие и будто призывающие к покаянию, взгляды гестаповцев, было для профессора тяжелым испытанием. Казалось, что в его голове хотят просверлить дырку, достать оттуда мозги, разложить их по полочкам, просушить и вернуть назад, купируя лишнее.
Устранить проблему профессору помог его приятель по научному делу молодой русский ученый Василий Бекетов, с которым они случайно встретились в кафе на одной из улочек в центре Берлина. В отличие от Кляйна, имевшего дело с отжившей свое материей, Бекетов занимался изучением живых организмов. Он был биологом, экспериментировал с мухами дрозофилами, внося фундаментальную лепту в новую науку под названием генетика, проклятую у него дома в СССР. Приглашенный по рекомендации чуть ли не самого Семашко в научное Общество кайзера Вильгельма в 1937 году, Бекетов приехал в Германию, где надолго и остался, невзирая на настойчивые просьбы своего правительства вернуться назад. Добрые люди намекнули ученому, что по прибытию домой у Василия будет время дойти только до ближайшей стенки, а потому как такие короткие прогулки не входили в планы молодого ученого, да и работы незаконченной было невпроворот, с отъездом он решил повременить.
Получив ярлык «врага народа» у себя на родине, Бекетов продолжил научную деятельность в Берлине в качестве интернированного иностранца. Первое время, вспоминая участь Троцкого, ученый ждал возмездия. Верил в мстительность и длинные руки советских спецслужб, но потом успокоился, решив, что о нем забыли, или вообще плюнули. Плюнули, как на самого Василия, так и на его никчемную науку.
Врядли, конечно, можно предположить, что советская разведка навсегда выпустила из поля зрения своего невозвращенца. Быть может, так – заморозила на время, решив использовать в дальнейшем в своей игре. А может, как и гестапо, пришла к выводу, что Бекетов блаженный, не представляющий опасности для обеих сторон, фигурант. С этим действительно трудно было спорить. Достаточно было увидеть, как русский ученый питается в домашней обстановке. Василий ставил на плиту кастрюлю с водой, кидал туда любые попадающиеся под руку продукты, варил и ел, убеждая очевидцев, что в желудке все равно все перемешается.
***
10 апреля 1942. Берлин.
- Здравствуйте, уважаемый коллега, — театрально распахнув объятия, поприветствовал Бекетов профессора Кляйна, — отчего вы так печальны в такой чудесный вечер? Не составите компанию? – Василий настойчиво увлек профессора за свой столик с едва початым бокалом темного пива.
- Здравствуйте, дорогой Базиль, — пожимая руку и присаживаясь рядом, ответил профессор.
- Вы какое предпочитаете? Светлое? Темное? – предположил Бекетов.
- Нет, спасибо, я, пожалуй, ограничусь чашечкой кофе. Чашку кофе, — скомандовал профессор подошедшему официанту.
- Ну, как поживают ваши дрозофилы, господин Бекетов? – полюбопытствовал Кляйн.
- Все в порядке, сударь. Размножаются и видоизменяются, как им и положено, — пошутил Василий, — да бог с ними, с мухами, вас-то что так тревожит? Я же вижу.
- Да понимаете ли, Базиль, как вам лучше объяснить… У вас никогда не бывает такого ощущения, что если вам смотрят в глаза, у вас начинает ломить, спину или затылок, например, или холод в животе появляется? — сбивчиво объяснил профессор.
- Мне понятно, о чем вы толкуете, профессор, — почему то развеселился Бекетов, и кивнул на офицера в черной униформе, неторопливо продефилировавшего со своей дамой мимо ученых.
- Вы что, ясновидящий? – горько ухмыльнулся профессор. Он отпил глоток кофе, поставил чашку на стол, и слегка помассировал себе затылок. То самое место, которое обычно зудело от СС-овских взглядов. Ну вот, не хватало еще, чтобы мне теперь кости ломало от того, когда они мимо проходят, подумал профессор, но высказывать свою мысль вслух не стал.
- Нет, мне и нормального видения хватает, чтобы, понять суть проблемы. Да и ерунда – ясновидение это. Новомодная штучка. Все предельно ясно, профессор, просто вам нужно научиться смотреть на них их же взглядом. Вот так, — Василий продемонстрировал. – Что скажете? Ведь именно такой взгляд, доставляет вам неприятные ощущения? – утвердительно поинтересовался Василий, и нетерпеливо закивал на собеседника подбородком, в ожидании немедленного подтверждения своей мысли.
- Да, пожалуй, соглашусь, — убедительно кивнул Кляйн.
- Ну вот, — радостно стукнул по столу кружкой Бекетов, — я в этом и не сомневался. В общем, так, коллега. Этот неприятный взгляд наводится очень легким способом. Нужно просто смотреть собеседнику не в глаза, а между ними, вот сюда. В одну точку. В межбровье. А еще лучше, чуть выше, вот здесь, — Василий отхлебнул пива и ткнул себя пальцем в лоб, примерно на сантиметр выше сходящихся надбровных дуг.
- Вот, оказывается, как все действительно легко? – удивился профессор, — допустим, как смотреть, я понял. А вот, как научиться противодействовать такому взгляду?
- Это еще проще, — ответил Василий, — бейте врага его же оружием — смотрите на него так же.
- И то верно, — согласился Кляйн, — а как вы думаете, зуд в затылке у меня тоже пройдет?
- Не знаю, — ответил Бекетов, — тут еще и вербальная атака может иметь место. Например, когда собеседник вроде, как и с вами говорит, но свои слова он направляет в точку находящуюся в метре позади вашей головы.
- Для чего все это нужно, герр Бекетов!? И откуда у вас такие познания в несвойственной вам области? – воскликнул профессор.
- Обыкновенная манипуляция сознанием… Вербальный гипноз… Подчинение своей воле… Да, мало ли что еще… Мне об этих штучках давно известно: в начале тридцатых один психиатр итальянец о них рассказал. Мы с ним познакомились в Копенгагене, на семинарах у Нильса Бора. Интересный тип, скажу я вам. Ну, да ладно, не о том речь. О! Кого я вижу! Генрих. — Василий указал на притормозивший неподалеку автомобиль и поспешил закончить разговор с Кляйном. – В общем, практика, профессор, и еще раз практика. Все у вас получится. Я уверен, что в скором времени, зуд в позвонках и холод в груди будут испытывать и ваши собеседники. А это верный шаг к тому, что они оставят вас в покое. Давайте считать, что я вам ничего не говорил, а вы ничего не слышали. Прозит! – Василий оторвал от стола бокал с пивом, пожелав профессору долгих лет.
- Прозит, — в знак согласия, улыбнулся Кляйн, и машинально взмахнул перед кружкой Василия пустой чашечкой из-под кофе.
Из остановившегося напротив кафе мерседеса с открытым верхом вышел высокий крепкий мужчина лет тридцати и, окинув присутствующих ироничным взглядом холодных серых глаз, шутливо козырнул Бекетову.
- Кто этот франт? — вполголоса спросил Кляйн, наклоняясь к собеседнику.
- На ловца и зверь бежит, — интригующе шепнул Бекетов, — этот викинг гораздо больше подкован в вопросах по манипуляции сознанием. Я уверен, профессор, вы почерпнете от него гораздо больше.
- Здравствуйте, господа, — приветствовал их Генрих, присаживаясь на свободный стул. – Судя по вашим лицам, вы тут вовсе не научные проблемы обсуждаете. Или я не прав?
- Отчасти – так, — ответил Бекетов. – Разрешите представить вам моего коллегу. Профессор Кляйн.
Кляйн быстро окинул внимательным взглядом напоминающую античную статую стройную фигуру молодого мужчины. На мгновение ему показалось, что его обаятельная улыбка уж слишком контрастирует с холодом серых глаз. Профессор поежился, и, как обычно, не стал придавать значения своей прогрессирующей паранойе.

Шырвинтъ*: Волчья Ягода понимает. Истинная индуистка. Я тоже хочу, чтоб у меня на проводах веселились и взрывали петарды. Ну и сожгли б на глазах у всех.

Шырвинтъ*: Щас вторую главу хуйну. Можно?

Шырвинтъ*: а сколько с гепатитом С прожить можно? лет 10 можно? мне для пьесы надо.

Шырвинтъ*: Славик — не. там ебануцо сколько много. еше пару глав и все. а то мне и за это пиздов огрести можно(

Шырвинтъ*: 3
4 апрель 1942 г. Несвиж
Пани Ирэна Ковальчик уже и не чаяла увидеть своего сына живым. После событий 1939 года, когда Польша в течение двух недель была поделена между западным и восточным агрессором и перестала существовать, как государство, она лишь молилась Матке Бозке, чтобы Адам не попал в плен к русским. Пусть лучше, он останется по ту сторону Буга, нежели попадет в ежовые лапы НКВД, молилась мать.
Соседи, жители маленькой деревни под названием Нелепово, расположенной в нескольких десятках километров от Несвижа, часто спрашивали у Ирэны о судьбе сына. Но ответить им было нечего. Вот уже два с половиной года как от Адама не было никаких известий.
События этих двух недель развивались стремительно и непонятно не только для крестьянского ума, но и для командования польской армии. Спереди вермахт, в тылу — большевики, и определить, кто из них представляет большую опасность, в тот миг казалось достаточно сложным. Но как рассудило время и скудные вести от соседей и дальних родственников, немецкий плен, где оказалась часть офицеров польской армии, в которой служил Адам, давал, в отличие от советского, хоть какой-то шанс на спасение.
- Ой, цо ж то бендзе, Ирэна, что будет, — причитала соседка баба Ольга, — всех польских солдатиков красные похватали, всех до одного. Говорят, отвозят в лагеря специальные, а потом в Сибирь. И ведь главное – ни письма, ни весточки ни от кого не дождаться. Будто в воду канут. А сейчас и за семьи солдатские взялись. Уже и к Франковским приходили, спрашивали, где сын. Те, мол, не знаем и все тут, так ведь Юрек их — солдат простой, а твой Адам офицер.
- Ты бы, баба Ольга, запамянтывала об тым, и поменьше языком своим чесала, особенно в Несвиже. Не приходят, и ладно, хотя я и сама этому удивляюсь. Может и не известно им про Адама ничего.
- Как же, неизвестно, — не унималась баба Ольга, — им все обо всех известно, а если и не знали, то уж будь уверена, доброжелатей хватает, чтоб донести. Вон, Франковские живут на хуторе, в город носа не кажут, и то на них донесли, ой, цо бендзе, Ирэна.
- Шла бы ты, баба Ольга, со своими Франковскими, — начала злиться пани Ирэна, — и без тебя на сердце горько. Может и нет уже в живых Адамушки моего… Иди уже. Не трави душу. Видать, сама, ведьма, выведать что-нибудь хочет, подумала Ирэна, но вслух эту мысль не высказала. И так врагов вокруг хватает.
Ирэна и сама удивлялась, почему представители новой власти не обратили на нее внимания. Органы безопасности советской республики с особым пристрастием относились к выявлению на недавно занятой территории Западной Белоруссии лиц польской национальности, уделяя особое внимание бывшим сотрудникам польской администрации и военнослужащим. Полностью разобраться в причинах столь жесткого обращения советов с поляками пани Ирэна не могла, но практичный женский ум подсказывал ей, что большевики просто мстят за поражение двадцатилетней давности, по которому Западная Белоруссия отошла к Польше. Наверстывают упущенное, хотя от поляков и многие белорусы вдоволь натерпелись. Политики грызутся между собой, а народ мучается. Впрочем, на этой многострадальной земле, неоднократно переходившей из рук в руки всегда было неспокойно. Наверное, Боженька нам такую долю определил, полагала пани Ирэна.
Адам никогда не делил людей по национальному признаку. Ему было все равно, кто перед ним, белорус, поляк, еврей или украинец, которых на территории Западной Беларуси, отошедшей по Рижскому соглашению 21-го года к Польше, проживало много национальностей. Парень не мог понять отношения своего отца и польской родни к евреям и белорусам.
- Да они такие же, как и мы, — еще в детстве пытался он объяснить отцу, — одни, правда чернявые, и в бога другого верят, а белорусы, так вообще такие же, как и мы, только говорят чуть иначе.
- Не все так просто, сын, — с жидами всегда надо держать ухо востро, хитрые они. Чужого поля ягода. А белорусы – они, вроде нам как братья — славяне, и жаль их, но они лишь пешки в политической игре.
- Как это понимать, пешки? В чьей игре? – спрашивал Адам.
- Со временем сам разберешься, что к чему, — вздыхал отец.
Тогда Адам не очень понимал, о чем толкует отец, но когда подрос и поступил в промышленное училище в Кракове, потихоньку понял. Разобраться в тонкостях политических и национальных распрей, а заодно впитать азы коммунистического учения Адаму помог его старший товарищ Яцек, с которым он познакомился на спортивных занятиях в гимнастическом зале училища. Именно он привел Адама в коммунистический кружок, где чем-то напоминавший Гитлера пропагандист из КПЗБ (Коммунистической Партии Западной Беларуси) по имени Авдей, на первом же занятии внедрил в сознание Адама любовь к пролетарским и ненависть к буржуазным идеалам.
- Прочти вот это, — после занятия Яцек протянул Адаму книгу. На обложке значилось: «Происхождение семьи, частой собственности и государства». Автор Ф. Энгельс.
- Жид что ли? – разглядывая портрет автора, поинтересовался Адам.
- Сам ты жид, — обиделся на политическую неграмотность товарища Яцек. Немец, коммунист. Наш товарищ, одним словом.
Прочитанная книга оставила в душе Адама неизгладимый след и массу вопросов, на которые требовались немедленные и исчерпывающие ответы. К большому сожалению, прокомментировать книгу было некому. Когда Адам дочитывал последние страницы, Авдея ликвидировали буржуазные спецслужбы, а должную замену ему пока прислать не успели. Члены ячейки, размахивая красными флагами, проводили Авдея в последний путь, спели над его могилой «Марсельезу» и «Оду к радости» Бетховена, помянули тремя бутылками «Выборовой» водки и поклялись мстить буржуям до конца своей жизни.
- Пшисенгам до конца жиця, быць лояльни справы комунизму, — поклялся над могилой и Адам.
В скором времени ячейку прикрыли. Яцек угодил в тюрьму. По мнению Адама, его арест был связан с местью за Авдея, но никто из друзей толком ничего не знал. Встретились друзья через три года, когда Адам уже закончил училище и готовился к поступлению в Варшавский университет.
- Ты еще помнишь свою клятву? – поинтересовался Яцек. В глазах и голосе старого товарища чувствовалась та сила, которая обретается только в нелегких испытаниях, будь то тюремное заключение, либо тяжелая борьба за идею или правое дело.
- Безусловно, помню, — ответил Адам, — но неужели я смогу быть чем-нибудь вам полезен, кроме своих убеждений.
- Именно так, — ответил Яцек, — я вижу, ты в университет поступать собрался? Придется переиграть. Ты нам нужен на другом месте и в другой роли. Да и убеждения свои тебе потребуется глубоко замаскировать. Пойдем, что ли выпьем! – радостно воскликнул Яцек, — Я угощаю! Денек-то сегодня, какой чудесный!
За столом в корчме Яцек поведал Адаму, что уже давно активно работает под крышей советской резидентуры, считает, что они с Адамом в одной упряжке с первого дня знакомства, поэтому в своем товарище нисколько не сомневается и лично порекомендовал его Лубянке для выполнения важного задания.
- Адам, я не буду рассказывать тебе сказки об установлении диктатуры пролетариата по всему миру, не буду рисовать картины светлого коммунистического будущего, ты сам прекрасно понимаешь, что обстановка в мире сложная. Противоборство, так сказать, интересов. И кто победит, сказать пока сложно. Никто не останется в стороне в предстоящей бойне, и я очень рад, что ты занял правильную позицию. Одним словом, нам нужны свои люди в польской армии, поэтому, как ни прискорбно, но тебе придется расстаться с мыслями об университете и поступить на службу в Войско Польское. Поверь, если все пойдет так, как задумано, быть тебе генералом, — Яцек засмеялся, похлопал Адама по плечу, — ты все понял, товарищ? Тогда давай за это и выпьем…
В середине лета приехав на побывку в Нелепово, Адам объявил родителям, что с марксизмом покончено, и он поступает на службу в польскую армию.
В тот миг Ирэна сильно удивилась столь радикальным изменениям в мировоззрении сына, считая его хоть и упрямцем, но натурой цельной, привыкшей отвечать за свои слова и редко меняющей убеждения. Но возражать не стала. В конце концов, у Адама своя голова на плечах, и он вправе сам строить себе карьеру. К тому же отец Адама пан Анджей Ковальчик одобрил выбор, хотя и считал всех военных твердолобыми истуканами, задарма проедающими оборонные ассигнования.
Сентябрь 1939 года Адам встретил, будучи в офицерском звании поручика Армии Крайовой и аналогичном ему по значимости звании старшего лейтенанта НКВД. Таким образом, окажись поручик на восточных территориях, и будь он пленен советскими войсками, ему мало что угрожало, но судьба распорядилась несколько жестче.
В скоротечном сражении за Варшаву раненый Адам попал в плен. Вместе с другими офицерами его разместили в фильтрационном лагере в Вольденберге, откуда, быстро оправившись от ранения, поручик сбежал, попутно прирезав двух немецких вертухаев. Затем последовала встреча с резидентом советской разведки, переброска в СССР, новые документы и оперативная работа на отошедшей к СССР территории под Львовом. В ту пору в Кремле понимали, что вероятность войны с немцами возрастает с каждым днем, поэтому Адаму было поручено построение агентурной сети в данном районе. И в первые же дни все-таки начавшейся войны Адама контузило — около месяца он отлеживался теперь уже в немецком тылу. Оклемавшись, Адам вышел на связь с начальством, которое не долго думая, снабдив всем необходимым, отправило его для борьбы с фашизмом в родные места.
Более трех лет Адам не был дома. Он не испытывал ностальгии по родным местам, отцу с матерью и дому. Все-таки, хорошо, что судьба связала меня с разведкой, размышлял Адам на подступах к Нелепово. Я чувствую себя на своем месте, и даже не представляю, как бы выглядел в другой роли. А ведь когда-то я мечтал стать священником, улыбался про себя Адам, а оно вон, как все повернулось. Ни грамма не жалею, что все сложилось так, а не иначе, вот только беда, что в последнее время мной командуют какие-то болваны. Будем надеяться, что я найду общий язык с будущим командиром и смогу расценивать командировку в родные места как реабилитацию после контузии.
Прибыв на место, он первым делом навестил родительский дом и могилу отца, на похоронах которого ему не суждено было побывать из-за начала военных действий. Отец последнее время много болел и, в конце концов, умер от воспаления легких и, как казалось пани Ирэне, от нежелания видеть войну, которую он проклял еще в самом ее начале.
- Ты надолго, сынок? – прижимая к себе Адама, спрашивала мать.
- Надолго, мама, надолго, пока врага не разобьем, — отвечал Адам.
- А кто для нас больший враг, Адамушка, — утирая слезы, продолжала мать свои расспросы, — немцы или русские?
- Что, мама? – наклонив ухо к губам матери, переспросил Адам, — ты извини, я после контузии плохо слышу. Но врачи говорят, это скоро пройдет.
- Я говорю, ты кого бить-то собрался? Фашистов? – повторила Ирэна свой вопрос.
- И фашистов, и тех, кто им служит, никому мало не покажется — заверил Адам.
Он прожил в доме два дня, вздрагивая и подходя к окну при малейшем шорохе, а на третьи сутки ночью ушел, оставив мать в смутных догадках о своих дальнейших планах.
- В партизаны, Адам? – спросила Ирэна.
- В православные священники, — пошутил сын, — ты меня ни о чем не спрашивала, мама, а я тебе ни о чем не говорил. И вообще, не было меня здесь. Поняла? – Адам обнял мать, и скрылся в ночи. Перед тем как уйти, он сказал ей, что по мере возможности будет наведываться.
Ходики прокуковали одиннадцать раз, когда на улице прозвучали выстрелы. Сначала два громких, быстро последовавших один за другим, потом пять глухих с более длительными промежутками. Ирэна ни с чем не могла спутать звуки пистолета и пятизарядной винтовки Маузер, бывшей на вооружении у местной полиции. Слишком часто она слышала их в последнее время.
Ойче наш, ктуры ест в небе, щвенч ще име Твойе….– рухнув на колени после слова «Амэн» произнесла Ирэна,- упаси сыночка от беды.
4
10 апреля 1942. Берлин
- Профессор, — театральным жестом указав на гостя, сказал Бекетов, — хочу вам представить своего кузена Генриха. Идейного монархиста, дамского угодника, ходячую лингвистическую энциклопедию и грозу охотничьих собак. Генрих пожал профессору руку и присел к столу.
- Интересный набор качеств, — улыбнулся профессор Кляйн.
- Не обращайте внимания, коллега, — отмахнулся Генрих, — эту заготовленную фразу я слышал много раз. Мне кажется, что мой дорогой кузен всегда ее произносит, представляя меня незнакомцам. И как обычно, приходится отчитываться по каждому пункту. Но так как Василию это, видимо, очень нравится, то пусть лучше он сам и расскажет о моих сомнительных достоинствах.
- Я весь внимание, — приготовился слушать профессор.
- Не обижайся, Генрих, — взглянув на часы, начал свой рассказ Бекетов. — С кузеном мы встретились несколько лет назад после двадцатилетнего перерыва. А первое знакомство произошло в нашем родовом имении под Полтавой, куда этот пятилетний викинг прибыл погостить вместе со своими родителями. Уже в первый день пребывания там Генрих успел наделать столько шума, что о его проделках еще долго судачила родня и окрестные крестьяне. Первым делом этот отважный рыцарь вступился за мою сестру Дуняшу, отрубив шашкой хвосты трем любимым охотничьим борзым из дедовой своры. Как там все было на самом деле, уже и не установить. Быть может, на самом деле собаки и испугали Дуняшу, но возмездие последовало незамедлительно. Когда же пришло время расплаты для самого Генриха, и за содеянное его больно плашмя лупили той же шашкой по заднице, он не проронил ни одной слезинки. Конечно же, ему было очень больно, но для того, чтобы скрыть боль, он пел «Боже царя храни», за что, собственно, и прослыл монархистом.
- Да, — улыбнулся профессор, — героический эпизод из детства. Интересно бы теперь узнать о лингвистических способностях инфанта.
- Болтает почти на всех европейских языках, — ответил вместо Генриха Василий.
- И на русском? – поинтересовался профессор.
- Ну, а как же, — усмехнулся уже сам кузен, — русский это мой родной язык.
- Скажите, Генрих, почему вы не в армии? – полюбопытствовал Кляйн.
- По многим причинам. Во-первых, я еще не закончил одну важную работу в университете, вторая причина в том, что много приходится помогать тете с дядей, имеющим большой бизнес в Германии и Австрии, а третья причина – мое Швейцарское гражданство.
- Твою мать, — вдруг подал голос Василий, — это же надо, пиво на себя перевернул. Он уныло смотрел на огромное мокрое пятно, красующееся в не очень подходящем месте на брюках. Ну, вот как теперь быть? Что обо мне подумают?
- Я так понимаю, он сейчас по-русски что-то произнес? — спросил у Генриха Кляйн. — Переведёте?
- Это он маму вспомнил, — перевел Генрих. — Русским это свойственно в стрессовых ситуациях. Эй, братец, ты в последнее время стал какой-то неуклюжий. Или это пиво на тебя пагубно влияет? Значит так, держи зонтик прикрыться и ключи от машины. Вечером встретимся, у меня еще в городе дела есть. Справишься?
- Непременно, — заверил кузен. Он извинился перед профессором, прикрыл пятно зонтом и поспешил к машине.
- Порой Василий бывает таким рассеянным…, а может и схитрил. Наверно, идея какая-нибудь в голову пришла, вот и нашел повод, как смыться к своим дрозофилам, – задумчиво пробормотал Генрих. — Не желаете прогуляться, профессор, у меня достаточно времени, чтобы проводить вас до дома, если, конечно, мое общество вам не в тягость.
- С удовольствием. Буду рад вашей компании.
В скором времени Хельмут Кляйн и Генрих Штраубе уже работали под крышей одного здания в структуре Аненербе. Профессор занимался своей старой классической работой, а Генрих пытался применить собственные навыки к новейшей разработке под названием социоантропология, сводя в одну статистику размеры черепов сельских и городских ариев с учетом влияния на индивидуумов южных и северных диалектов.
***
А в конце апреля у Кляйна произошла еще одна встреча с Бекетовым. К столику в ресторане, где обедал профессор, подошел Василий:
- Позволите?
- Конечно, мой друг, присаживайтесь, — пригласил Кляйн. Бекетов сделал заказ, взял в руки чайную ложку и, как заправский фокусник, повертел ее вокруг пальцев.
- Как вы думаете, профессор, — это серебро или нейзильбер, — привлек к ложке внимание Кляйна Василий.
- Мне все равно, — ответил профессор, — я думаю, что разница существенна только для воров.
- А для меня важна, — продолжил Бекетов, — я недавно читал, что в сплаве нейзильбера слишком много вредного для организма цинка, поэтому я с недавнего времени весьма щепетилен к металлической утвари для приема пищи. Нет, определенно это серебро, посмотрите, как блестит. — Бекетов зажал ложку между большим и указательным пальцем, направил ее вогнутой стороной на Кляйна и стал тихонько размахивать ею подобно маятнику. Сфокусированный от канделябра луч света, сначала пробежал по груди профессора, потом медленно поднялся вверх и несколько раз, будто нечаянно, скользнул по глазам.
Профессор проглотил пищу, отложил в сторону вилку и теперь уже не мог оторвать взгляда от блестящей ложечки в руках Бекетова.
— Уважаемый профессор, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу – представить вашему коллеге Отто Вагнеру моего кузена Генриха, — тихим голосом произнес Бекетов. Я знаю, что вы завтра вместе будете выступать на антропологическом семинаре.
- Отчего вас так интересует этот тип? — поежился Кляйн. Профессор под любым предлогом пытался отказаться от этой лекции, но противостоять волевому решению Вагнера не смог. Тот будто издевался над стариком, выворачивал наизнанку, понимая, что Кляйн отнюдь не разделяет нацистских подходов к расовой классификации людей. Воспитывал, заставляя преподносить материал в духе геббельсовской пропаганды. И вообще вел себя так, будто докопался до тайн, которые профессор тщательно скрывал. — Быть может, вы меня не поймете, Базиль, но за короткое время знакомства я очень привязался к Генриху. Считайте, что я хочу обезопасить его от этого чудовища – Вагнера. И это мое окончательно решение.
- Никогда бы не мог предположить, что такая небольшая просьба встретит столь яростное неприятие, — удивился Василий, — вы действительно будете настаивать на своем?
- Да, — твердо ответил профессор. Старик, как и все психически больные люди уже не осознавал своей болезни. Профессору казалось, что его миссия на земле — спасти от влияния Вагнера не только Генриха, но и как можно большую часть человечества.
- Очень жаль, — холодно произнес Василий, — очень жаль, — добавил он, — что у меня совсем нет времени на уговоры. Тогда не удивляйтесь, если вдруг просочится слух о ваших еврейских корнях и той, казалось бы, не представляющей интереса информации, которую вы однажды передали своему французскому коллеге.
- Это шантаж! — воскликнул Кляйн. — Кто вы, черт возьми, такой? Вы не боитесь, что я сам донесу на вас?! Луч отраженного света еще раз пробежал по глазам профессора, вводя его в состояние транса. Звуки смолкли. На душе стало тихо и спокойно, слышался только голос Бекетова
- Не боюсь, — ответил Бекетов, — если такая идея придет в вашу голову, то вы умрете раньше, чем раскроете рот или занесете перо над доносом. У вас трясутся руки. Идите домой примите снотворное и хорошенько выспитесь. Я думаю, что вы все поняли правильно и завтра прекрасно выполните то, что от вас требуется.
Последние слова Бекетов произнес, глядя профессору в глаза, тихим голосом, постепенно затухнувшим в плавном успокаивающем ритме.
Звон упавшей на пол чайной ложки вернул профессора в действительность. Бекетова рядом не было. Удивительно, но Кляйн даже не помнил о его существовании. Профессор механически доел ужин, вытер губы салфеткой и нетвердой походкой направился к выходу.