ДОЧЬ

Автор: Гвиневера Утомленные дачными хлопотами, ковырянием в земле, ремонтами сараев, пассажиры вечерней воскресной электрички, возвращавшейся в город, мирно дремали: кто сидя, повалившись на сумки, кто стоя в тесноте, повиснув на поручнях. В вагоне негромко разговаривало несколько человек, остальные просто устало сопели и вздыхали изредка, дожидаясь прибытия на свою станцию. Ласково постукивали колеса.
Около самого тамбура, зажатые со всех сторон, разместились две девочки и женщина – дочери и мать. Младшей было около восьми, старшей – около шестнадцати. Малышка дремала, пристроившись на огромном мешке, мать устало смотрела под ноги, девочка-подросток внимательно и настороженно всматривалась в темноту за окном.
По вагону прошел говор, что приближается станция – какой-то городок, - и люди возле тамбура зашевелились. Девушка-подросток наклонилась к сестренке и ласково погладила ее по голове. Веки малышки дрогнули.
- Зачем ты, Лера? Не буди, - негромко сказала мать. Но девушка еще раз провела ладонью по голове малютки и повернулась к матери. Та удивленно посмотрела на нее.

Поезд убавил скорость.

- Мама. Мамочка, прости меня, - заговорила девушка. – Прости меня за то, что я натворила…
- Лера, Лерочка, ты что? – мать тревожно выпрямилась. В ореховых глазах дочери блеснули слезы. Злые слезы. Слезы бессилия.
- Ты поймешь и будешь благодарна, что я ухожу. Дома, в комоде, ты найдешь письмо, для тебя. Прочти его…
Стоявшие рядом с интересом прислушивались.
- Лерочка, доченька, что ты говоришь? Лера! – крикнула мать. Электричка остановилась, колыхнувшись. Люди повалили к выходу, таща за собой сумки, и увлекая Леру.
- Лера! Лерочка! – закричала женщина, но девушка улыбнулась грустной улыбкой и вытолкалась из вагона. Мать, рыдая, поспешила за ней, но споткнулась о мешок, на котором свернулась клубочком младшая дочь; девочка проснулась и испуганно всхлипнула. Пассажиры, наблюдавшие проишествие, засуетились: кто-то выскочил на станцию и начал звать милиционера, кто-то побежал к машинисту и кондуктору-контролеру, несколько мужчин бросились за матерью разыскивать дочь в толпе. Но Лера исчезла. Электричка не могла ждать долго, поэтому женщина, позвонив мужу, дав показания милиционерам, вновь села в поезд. Вагон оглашался ее рыданиями, а пассажиры утешали, причитали и строили гипотезы.

- Девушка, что вы сдесь делаете?.. – один из милиционеров, обыскивающих станцию, нагнал Леру и взял ее за локоть. Она стремительно повернулась, пристально посмотрела ему в лицо и внезапно с нечеловеческой силой оттолкнула. Мужчина отлетел и ударился головой о бровку. Когда через мгновение он поднял голову, девчонки и след простыл.

…Уже будучи дома, выплакав все слезы, высказав все слова, несчастная мать уложила младшую дочку и, в ужасе предчувствий, пошла искать письмо. Она подошла к комоду и опустилась перед ним на колени. Руки дрожали, из груди рвались судорожные вздохи, но она открыла ящичек и нашла несколько толстых тетрадей, по видимому, дневников, а на них – конверт, подписанный:
«МАМЕ»
От этой надписи опять хлынули слезы; сквозь их пелену заплясали на бумаге первые строки письма. Прислонившись к стене, мать читала исповель своей дочери.

«Прости меня за то, что бросила тебя, сделала тебе так больно. Я не могла иначе. Я знала, что мне надо уходить, пока не поздно, пока я не натворила чего-то еще более ужасного. Но я все оттягивала момент своего ухода, просто не могла вот так оторвать свое сердце от вас и уйти… Прочти до конца и прости, пойми, если сможешь; если нет – то по крайней мере оцени мою любовь и мое великодушие. Если ты захочешь узнать все подробней и тебе не будет противно – почитай мои дневники, ты многое откроешь для себя и поймешь, что мой уход – это самое большое проявление той горячей любви, которую я испытываю к тебе, и папе, и Машке, и ко всем моим родственникам и друзьям.

…Это началось очень давно, лет в семь. Я тогда уже была умной девочкой, фантазеркой и выдумщицей. Ты знаешь, я постоянно играла со своими друзьями и вечно придумывала неординарные сюжеты, которые делали игру яркой и захватывающей. Ты всегда умилялась моей фантазии. Ты не знала и не могла знать главного, мамочка – я постоянно играла только отрицательные роли. Именно моя героиня своими интригами вводила такую пряность в игру. Я обожала жестокость и власть, меня опьяняла сила – и это в восемь-то лет! К сожалению, играя с одногодками, приходилось умерять свой пыл, чтобы не причинить им вреда. Поэтому я часто играла в куклы – одна, сама с собой, что называется. О, тут уж моя буйная фантазия получала свободу! Я терзала кукол как могла. Правда, нельзя было ломать их и царапать: во-первых, ты могла заметить, а во-вторых, потрепанная «жертва» неинтересна.
Несмотря на мои, грубо говоря, извращения, я всегда в душе чувствовала себя одинокой, непонятой. Я творила злые дела, оставаясь доброй сердцем, и желала, чтобы даже мои жертвы жалели и любили меня.

…Потом у меня выросли очень острыми постоянные клыки. Это случилось годам к десяти-одинадцати. Они были нормальными с виду, но края заостренные. Помнишь, я часто жаловалась, что прикусила язык? Так вот, я не прикусывала, а прокусывала его из неосторожности. Ранки быстро заростали, но я не хотела, чтобы об этом кто-то знал. Поэтому, кстати, мне была чужда детская дразнилка «язык наружу». Потом я, правда, приспособилась к этим зубам.

Лет в тринадцать началось половое созревание; для меня этот процесс был пыткой. Абсолютно не испытывая комплексов по поводу внешности, фигуры и отношений с мальчиками (их ко мне как магнитом тянуло, но они меня совсем не интересовали – странно, не так ли?), я мучилась своими «тараканами». То и дело накатывал мучительный голод; я ела все подряд без разбору, опустошая холодильник, но не насыщалась и даже не набирала вес. Я невзлюбила солнце: оно жарило меня, я стала постоянно обмазываться кремом, буквально чувствуя, как высыхает кожа под жестокими лучами. К вечеру у меня расширялись зрачки, почти скрывая радужку; каждые три-четыре часа меня охватывало нервное возбуждение. Я открыла для себя некий выход – пила много красного вина, но не пьянела и не впадала в зависимость; оно просто частично облегчало мое состояние. Наконец, когда началась непереносимость резких запахов – усилилось обоняние – я свела все факты воедино и поняла: я вампир.

Господи… Шестнадцать лет ты воспитывала вампира, мама! Чувствуя вину за свою сущность, я старалась ничем не огорчать тебя и папу, учиться, быть хорошей дочерью. Но то, что заложено было в моей природе, побороть не могла. Я стала жаждать своей пищи – крови, - хотя продолжала нормально воспринимать обычную человеческую еду. Я старалась меньше общаться с Машкой; она обижалась, что я не хочу с ней играть; а я, чувствуя нестерпимое желание цапнуть ее за шею, обливалась по ночам слезами. Я неслышно – так как мое тело стало потрясающе ловким – бродила по квартире, билась о стены, чтобы заглушить в себе страшный Голод, от которого не спасало уже никакое вино. Я боялась, что однажды не выдержу и брошусь на кого-то из вас. Пребывая в постоянной пытке, каждый рассвет я встречала с молитвой: «Только бы пережить этот день!», каждый закат с надеждой: «Только бы продержаться ночь!» Это мука, мамочка, мука души и тела.
Обожая вас и проклиная себя, я бродила вечерами по закоулкам, выискивая кого-нибудь – брезгливость не дала мне кидаться на кошек и собак; да они и сами стремглав бежали прочь от меня. Несколько раз, встречая в тихом месте прохожего, я отступала – не хватало духу. Наконец терпение мое лопнуло. Как-то в закутке я застала на лавочке подвыпившего молодого парня. Я подошла и попросила сигарету…

Он, естественно, не понял, что произошло… Ах, мама, мама, как это было больно! Как рвалось на части мое сердце, перед глазами вставали ваши родные лица; но я, обезумев, вытянула из этого бедолаги все. Это случилось в тот вечер, когда я очень поздно вернулась с дискотеки. Ты тогда очень переживала; а когда я наконец появилась, ты отругала меня и обозвала шлюхой. Ах, мамочка, в тот вечер я стала хуже, чем шлюхой – я стала убийцей, и навсегда лишилась чистоты.

С тех пор раз в месяц я находила случайных жертв, которым изменила удача и они вечером попались на моем пути. Я ездила в разные районы, даже за город, выбирала разных людей и по-разному их убивала… Тебе противно читать это? Ты чувствуешь ужас и отвращение? Ну что ж… Я все равно буду откровенна до конца, я хочу, чтобы ты знала.

…Сначала я не получала удовольствия от убийств. Но кровь моих жертв давала мне такую эйфорию и такую энергию, что я стала предвкушать очередной «поход», и, таким образом, сам процесс умервщления. Я по-прежнему изощрялась в методах и стилях, старательно заметала следы и более-менее внимательно выбирала жертв – я боялась быть пойманной. Не то чтобы я не могла бы отбиться и исчезнуть. Просто это означало бы конец прежнец жизни.
В тот период в нашей семье установилась идиллия: я прекрасно училась, все и всегда успевала, помогала тебя, играла с Машкой… Не считая моих ежемесячных «выходов в свет», я была счастлива. Я была нормальна.

Но полгода назад все перевернулось вверх тормашками. Одна жертва в месяц больше не удовлетворяла меня, и я стала убивать чуть ли не каждую неделю. Все мои инстинкты и рефлексы предельно развились, созрели – и мне понадобилось полноценное «питание». Я опять отдалилась от вас, от всех окружающих, потому что прималейшем обострении Голода мое мощное обоняние ощущало запах человеческой кожи, моя нервная система улавливала биение человеческого пульса… Это дикая пытка, становясь невыносимой, все чаще и чаще гнала меня вон из дома. На улицу. На охоту.

…И я потеряла осторожность, стала повторяться. В конце концов, как бы я не изощрялась, одной детали я не могла изменить – отсутствия в телах крови…
Помнишь, ты говорила, что у нас в городе появился маньяк, который вытворяет со своими жертвами что-то ужасное? Этот маньяк – я, мамочка. Это твоя дочь по ночам собирает кровавый урожай, превращая живых людей в усохшие мешки из костей и мяса…

Всю мою короткую жизнь я ходила по лезвию ножа между тьмой и светом, и мне более-менее удавалось на нем балансировать, но что-то столкнуло меня в пропасть… Возможно, я могла бы жить спокойно, раз в месяц ловя по закоулкам какого-то бомжа, но нахлынувшая дикая жажда смела остатки моей воли. Думаю, тут не последнюю роль сыграл также гормональный перепад.

Я люблю тебя, мамочка; если можешь – прости меня: я-то себя никогда не прощу. Не ищи меня – я буду прятаться, и прятаться надежно; со мной ничего не случиться – что может угрожать безумному вампиру? Я читала много литературы по теме и знаю, что почти одинока; моя аномалия – извращение природы, искажение генетической цепи, своеобразная, очень редкая мутация. Как бы то ни было, в этом никто не виноват – ни я, ни тем более ты. Я буду вечно любить тебя, папочку, Машку, и всех людей, от которых я видела в жизни только добро, и которых я оказалась способна избавить от моей голодной злобы. Не знаю, вряд ли ты сможешь после всего этого назвать меня дочерью…

Лера »

…Мать какое-то время неподвижно сидела, переведя невидящие глаза в пространство перед собой; потом она резким судорожным движением отшвырнула от себя исписанные страницы, с омерзением, словно насекомое, и разрыдалась, повторяя по себя: «Господи… Дочка… Господи… Какой позор… Я вырастила монстра!!»

… Мария еще немного послушала, потом неслышно встала с постели, выскользнула в коридор, еще прислушалась, прокралась в комнату старшей сестры и встала возле уснувшей на полу матери, измученной слезами и горем. Она осторожно собрала страницы письма, выключила лампу, горевшую на столе, в полной темноте села в кресло и неспешно прочитала послание от начала до конца. Потом встала, вновь бросила страницы на пол, задумчиво сказала: - Значит, и ты тоже… - и бесшумно скрылась за дверью.

Мать вздрогнула во сне.