Немного о кошках, несколько слов о Белке и Стрелке, и совсем чуть-чуть о ракета

Автор: Миша Дзюба Совсем недавно я спас кота. Два раза. Одного и того же кота я спас два раза. Ну как кота, котенка. Рыжего, ушастого, продолговатого и мяукающего. Даже не мяукающего, а пищащего. То есть его «мяу-мяу» больше напоминало «пип-пип». Почему я его спас, и почему два раза? Начну с последнего. Он залезал на одно и тоже дерево два раза. В первый раз котенок просидел на нем, - на дереве, - несколько суток. И я его снял. И он снова зелез. И снова просидел несколько суток. И я его снова снял. А снимал я его потому, что котенок очень громко и как-то обреченно мяукал сидя на дереве, метрах в восьми над поверхностью планеты. Думаете, мне было его жалко? Нет. Хотя, не то, чтобы не жалко, но как-то не так жалко, чтобы уж очень нужно было бы лезть за котенком на дерево. Я вообще никого не жалею. Жалеть – это мерзко. И противно. И не нужно. Только портишь себе аппетит. Зачем, скажите, жалеть кого-то, если от этого портится аппетит и если это ненужно? И, в первую очередь, не нужно жалеть людей. А зачем? Люди сами себя жалеют. Любят они себя жалеть. Так вот зачем мне жалеть людей, если они сами и без меня справляются… Котенка я спас не потому, что пожалел. А потому, что он мяукал. Прямо в мое окно. На улице бескомпромиссное лето, отчего открыты те самые окна, чтобы хоть как-то дышать. А тут котенок – портит все лето. Так что снял я его не из жалости, а из эгоизма.
Снимал я котенка под взорами бабушек. Они, бабушки, пучили на меня глаза да подсказывали, да поучали, как лучше снимать котенка. Я сначала молчал, а потом сказал бабушкам идти играть в лото, иначе пусть за котенком лезут сами. Бабушки обиделись и пошли играть в лото.
А я снял котенка и пошел домой.
А котенок не обиделся, и не пошел играть в лото. А куда он пошел – я не знаю. Наверное, тоже домой. И не сказал спасибо.
А бабушки обиделись. И тоже не сказали спасибо. Хотя котенок мяукал и им в окна тоже, и тоже не давал спать. Бабушки его жалели, но лезть за ним совсем не желали. И даже своих внуков пузатых не попросили слазить за котенком. А мне котенка было не жалко, но я за ним полез. Впрочем, я уже сказал, что сделал это из чистого эгоизма. А не потому, что бабушкам было его жалко.
И еще – я не люблю бабушек. Свою-то, конечно, люблю. А вот чужих, и вообще, - бабушек, - не люблю. Они как этот котенок. Постоянно пищат, чем-то недовольны и не говорят спасибо.

А еще когда-то я очень любил курить метаамфетамин. Курил я его долго, и мне это нравилось. Это было так забавно – курить метаамфетамин. Засыпаешь кристаллический порошок в стеклянную трубочку, разогреваешь трубочку зажигалкой, и порошок превращается в маслянистую капельку. Затем капелька начинает исчезать дымом в твоих легких. И чем меньше капелька, тем легче ты. А во рту такой приятно-противный аптечный привкус, что чем дальше и дольше, тем больше тебе хочется курить метаамфетамин. Пусть со временем тебе уже и не легко после того, как ты его покуришь. Но что-то было прекрасное в этом – в курении метамфетамина. И с тем же временем, после курения, приходило такое себе «Я». Оно, со временем, становилось таким большим, что уже не помещалось в тебе и вырастало, как памятник, над твоей головой. И «Я» становилось все больше и больше. И, в конце концов, оказывалось таким большим, что если бы оно отломилось со стапелей, на котором оно держалось над головой, и упало, то раздавило бы девятиэтажный дом. Со всеми жителями. Но оно не упало, хотя становилось все больше и больше…
А когда покуришь, ты сразу принимаешься за разговоры. Так как я всегда курил не один, мне было с кем поговорить. Хотя, если бы я курил его один, мне бы тоже не было скучно, но курить метаамфетамин вдвоем, все-таки, интереснее. И вот, когда мы с другом покурим метаамфетамина, мы принимались вести беседу. О нет, это не глупая беседа, о которой можно было бы подумать предупозиционно подразумевая беседу двух людей покуривших наркотиков. Мы вели беседы о музыке, литературе, искусстве, политике и о прочей дребедени, но это были не глупые беседы. Отнюдь…
Но курить метаамфетамин я любил не только с одним другом. Был, (и есть) у меня еще один друг. И с ним мы тоже курили. Но с ним мы не вели умных бесед, но зато занимались различной ерундой. И мне нравилось курить метаамфетамин то с одним другом, то с другим. Это вносило разнообразие. А иногда мы курили втроем. И это тоже было неплохо.
Так вот, однажды покурив со вторым другом, мы считали ступени в подъезде. Снизу-вверх, и сверху-вниз. И ступеней всегда оказывалось одно количество. А мы так хотели, чтобы хоть разок ступеней было больше или меньше. Ну, чтобы еще раз посчитать и удостоверится в том, что мы ошиблись, или напротив – были правы. Правы в том, что мы ошиблись, или правы в том, что не ошиблись. Или не правы в том, что не ошиблись, или не правы в том, что ошиблись. Словом, это было занимательно. И считая таким образом ступени, мы услышали как мяукает, - просит о помощи, - котенок. Мы с другом перестали считать ступени и стали прислушиваться. Оказалось, что котенок просит помощи из мусоропроводной трубы. Друг сходил за инструментами, и мы разобрали часть мусоропроводной трубы. Оказалось, что в трубе застрял маленький, совсем маленький – недельный, наверное, - котенок. Но мы не могли его вытащить. Туда было не дотянутся. И мы не спасли котенка. И нам стало так неприятно, что мы ушли из подъезда. И даже не стали досчитывать ступени, потому что нам было неприятно. А котенок, думаю, умер. И не потому, что мы его не спасли. Даже если бы мы его спасли, мы все равно его не забрали бы к себе домой. И он бы умер. И пусть мы так думали, но все равно было неприятно. И гадко. И нам не было жаль котенка, было просто гадко.

А вы знаете, что у Стрелки – ну, той псины, которая летала в космос с Белкой, - было шесть щенков. И одного из щенков Никита Сергеевич Хрущев подарил дочери Джона Кеннеди – Каролин. Подозреваю, что Стрелка ничего не знала о Никите Сергеевиче, Джоне Кеннеди и Каролин, его дочери. Стрелке было наплевать. И уж тем более было плевать Белке. Им было плевать и на то, что их отправили в космос. Было не плевать Хрущеву, Кеннеди, и Каролин, думаю, тоже было как-то не все равно. А собаками было наплевать. Белка и Стрелка просто хорошо питались, с ними играли и цепляли на них всякие провода. А собаки думали, нет не думали, а что-то в этом роде, - что с ними так играют. Ну, вот так любят играть именно эти люди – инженеры и прочие мужчины и женщины в очках и белых халатах. А затем, когда мужчины и женщины наигрались, они усадили собак в ракету и запустили их в космос.
А еще Белку и Стрелку изображают на картинках, открытках и прочей сувенирной продукции так: летит ракета в космосе, вокруг спутники, - такие шары с рожками, - синий космос, звезды, а Белка и Стрелка сидят в такой маленькой ракете и смотрят в круглый иллюминатор. Большой такой. В половину ракеты. Вранье. И только потому, что Белке и Стрелке было все равно, и в иллюминатор им не нужно было смотреть. Но не все равно было Хрущеву, Кеннеди, Каролин, мужчинам и женщинам в халатах и еще, как минимум, нескольким миллиардам людей.
И не все равно было Юрию Гагарину. Не все равно, потому что за ними вскоре должен был полететь он. И если там что-то случилось бы, то это могло бы случиться и с ним. Но с Белкой и Стрелкой ничего не случилось. И Гагарин полетел. Хотя сказал – «Поехали!». Куда «поехали»? И зачем?
Думается, когда Гагарин собирался на космодром, к своей ракете, он в последнюю очередь размышлял над тем, что ему сказать. Он влезал в теплое белье, в скафандр на котором даже не было шнурков. Он не мог завязать себе шнурки, хотя для многих завязывание шнурков – это необходимая составляющая. Да он и не сам одевался. Ему помогали, натягивали на него скафандр и проверяли всякие системы жизнеобеспечения, на случай чего бы там ни было. А потом привезли на космодром, поставили у ракеты, а его все снимали на камеры и фотографировали. А ему, вероятно, так было страшно, что он просто улыбался. Затем ему сказали, что-нибудь сказать, и он сказал «поехали!». А может быть ему так сказали сказать. И он сказал, потому что ему так сказали. А Белке и Стрелке было плевать, как сказал Гагарин, и как ему сказали сказать. Стрелка просто родила щенков и одного из них подарили Каролин.

У японцев есть сказка о самурае Дзенти. Дзенти был хороший самурай – ловкий, сильный, состоятельный и хорошо служил своему отчеству. Но вот был у Дзенти очень длинный нос. Нос мешал ему принимать пищу, да и женщины на него не очень-то заглядывались. И вот кто-то из его придворных приехал из путешествия по Китаю и рассказал Дзенти, что, мол, китайцы знают как избавится от таких вот недостатков. Нужно долго варить нос в кипятке, а затем топтаться по носу, пока тот не станет обыкновенным. Так и поступили. И, о чудо, нос стал меньше. Дзенти гордился своим новым носом, но все другие самураи, и даже придворные, над ним смеялись. Вот такие хитрые китайцы – взяли, да нагадили японскому самураю. А человек мучался. А китайцы хихикали, и все другие хихикали. А вот над Гагариным не хихикали. Хотя, где тут разница – пойти на кипячение носа или полететь в космос. Можно сказать, что Дзенти хотел уменьшить нос из чисто эгоистических побуждений (как я из-за них снял котенка с дерева), а Гагарин полетел в космос для всего человечества. Нет. Гагарин полетел туда, потому что хотел в космос, а не потому, что этого уж очень хотело человечество. Его просто туда отослали, как меня за котиком, но при этом никто его не заставлял, а он так хотел – из своего эгоизма. И Дзенти уменьшил нос из-за эгоизма, хотя его тоже, в общем-то, послали нос уменьшать окружающие его люди. Но над Гагариным не смеялись, а над Дзенти смеялись. А смеялись ли надо мною – я не знаю. И мне все, - если честно, - равно.

Недавно у меня умерла кошка. Она была и не молодая, но еще и не совсем старая. Ей было одиннадцать лет. И у нее был рак. Кошка заболела давно. И ей делали операцию. Но когда в организме есть рак, тут немногое поможет. И операция не более чем паллиатив, полумера. И когда кошка умирала, я был дома. Я сидел возле нее, и смотрел, как она угасала. Исчезала. И вот ее мне было очень жалко. И себя. Но я ничего не мог сделать. Я не умею бороться с раком. И кошка умерла. И я лично вырыл ей могилу и положил коробку из-под обуви, в которой была кошка, в землю. Я не смог помочь своей кошке, как и тому котенку в мусоропроводной трубе. Но два раза спас одного котенка.

Я ничего не знаю про ракеты. Ну, знаю только то, что это такие громадные цилиндры с мощными двигателями. Внутри цилиндров мало места, но много оборудования. И еще они весьма недешевые. А еще знаю, что существует такая штука – платформа похожая на океанскую нефтяную вышку, с которой запускают геостационарные спутники. А ее, платформу, сопровождает огромный корабль, на котором располагается пульт управления запуска спутников. И эта платформа перемещается по всему миру и запускает на орбиту коммуникационные спутники. А зачем она плавает по всему мировому океану, ведь можно запускать спутники откуда угодно. Но все не так просто. Каждый спутник должен что-то обслуживать, а это что-то находится то тут, то там по всей планете. И спутники-то геостационарные, поэтому нужно их запускать соответственно чему-то, что он должен обслуживать. Вот платформа с кораблем и ходят по мировому океану, и запускают спутники в том временном поясе, который спутник должен спутникировать. Это все, что я знаю о ракетах.
И так как я ничего не знаю о ракетах, я бы очень хотел на них полетать. Ну, отправится в космос. Я бы тоже надел скафандр без шнурков, вернее мне его помогли бы надеть. Мне было бы страшно и я тоже, как Гагарин, не знал бы что сказать. И, думаю, ничего бы и не сказал. А зачем? Я полетел бы в космос для себя, из эгоистических побуждений.
И я хотел бы, чтобы в ракете была одна комната. И был один иллюминатор. С лавой стороны. Представьте, летишь себе в космосе (а я хотел бы полететь надолго, не как Гагарин, а на очень долго; в другую галактику, например), летишь и все время будешь смотреть, что творится в космосе только с левой стороны. Я понимаю, что в космосе и слева, и справа, и впереди одно и тоже, но ведь как-то хочется видеть все и вокруг. А так – только космос слева по борту. И как было бы приятно после долгого путешествия приземлиться на планету, выйти и смотреть куда угодно – направо, налево, вперед или назад. Куда хочешь.

Но я не летал на ракете. Я только два раза спас одного кота, и не смог помочь недельному котенку и своей взрослой кошке.
А если бы я летал на ракете, быть может моя бы кошка не умерла, и тот недельный котенок не умер, но я не снял бы котенка с дерева. И он бы умер.
Но все случилось, как случилось.
И это совсем не плохо.