Синдром Приобретённого Патриотизма. Часть1

Автор: MatveyRejneke СПП

1.

Сегодня для деревни Попойловки событие намечалось из ряда вон выходящее и грандиозное по всем, каким только возможно меркам. У входа в сельский клуб собралось человек сто местного люду, впрочем, это и были, если не все, то уж точно большая часть вышеназванного населённого пункта. Народ не находил себе места от распирающего его волнения. Оно, это самое волнение, вырывалось на свет божий в виде толкотни и беспорядочного ора, издаваемого в самой неблагопристойной форме, в какой его только можно представить. Люди действительно находились в состоянии крайнего беспокойства, особенно выдавали себя женщины, имеющие на лице печать непередаваемой простыми словами скорби. Но оправдать их не составило бы труда, а всё потому, что именно сегодня, в этот знаменательный день сыновьям их надлежало пополнить ряды красной армии ради большого и поистине важного дела – борьбы против белого террора, бессовестного оккупировавшего славное отечество. Всех, без исключения, парнишек от семнадцати до двадцати пяти лет отроду ждал только один удел – стать солдатом, да не простым, а таким, чтоб смог послужить во благо родине, чтоб отдал всего себя и даже жизнь, если понадобится, только б вдохнула свободу страна любимая да от врагов на век избавилась.
Что говорить, видевшие себя уже без пяти минут героями молодое поколение без зазрений совести повиновалось такому неожиданному повороту истории, с чувством безграничного долга готовы были ребята отдаться сполна на служение отчизне, смело и решительно позволяли они себе стать частью большого и несокрушимого целого – красной армии.
Всё происходило очень быстро. Юноши заходили в клуб по одному, там, внутри, им предстояло явиться взору офицера, который и занимался как раз укомплектованием. Заходили парни в порядке очереди, ещё будучи простыми смертными, зато выходили – через другую дверь – но уже абсолютно другими, красногвардейцами, получив в своё распоряжение по форме военной да по винтовке. И не было мыслимого предела той радости, той необузданной спеси, что завлекала умы их, словно брага в мозги ударяла она, да так сильно, что чуть на ногах стояли желторотики, чуть вздох в груди порождался их, а руки, те вовсе тряслись от непокорного исступления.
И так один за одним выходили из клуба молодые, ещё не успевшие ничего повидать в жизни пацаны, но вместе с тем уже такие взрослые, именно те, кому предстояло вскоре вершить историю своей страны, пускай и не понимали они сейчас этого до конца, зато подспудно уже каждый ощущал, насколько ответственная и глобальная по своим масштабам перед ними стоит задача.
Выйдя из клуба, преображались ребята совершенно. Под всеобщее ликование с долей материнского траура тут же становились они в строй, довольные и счастливые, словно удалось вкусить им самый запретный плод, о котором только посмело б грезить мальчишечье сердце. Но не только такие эмоции, не только такие ощущения играли в глазах их, там было что-то ещё, называющееся на простом человеческом языке не иначе как озабоченность. Начинали шептаться сразу ребята меж собою, едва покидали стены клуба. Кто смех ручонкой у рта сдерживал, кто краснел под стать звёздочке алой на знамени, словом, непонятное какое-то брожение умов начиналось средь новобранцев, стремительно покидающих клуб. И чем больше скапливалось успешно прошедших вербовку ребят, тем сильнее нарастала атмосфера повального недоумения, воцарившаяся между новоиспечённым коллективом. Смотрели на них с нескрываемым интересом сородичи, дескать, что же вас так взволновало, дети наши любимые, что же заставило кровушку молодую взбунтоваться неистово? Но никто не получал ответа на пытливые взоры, новобранцы не смели раскрывать причину своего беспокойства. Лишь оживлённо разговаривали они, да в ухо друг дружке шептали что-то. Любовалась ими родня, высокими, стройными, в шинелях теперь новых, в сапогах кирзовых, с винтовками в руках да будёновкой со звёздочкой, что покрывала чело их. И поднялся гул и стон на деревню всю, и запричитали бабы и заплакали, а дети окропили землю слезами горькими.

Три молодых человека – Грум Бачило, Ник Конопатенко и немецкий потомок чёрт знает в каком колене Александер дер Вингельшнауцер ( с вашего позволения далее мы будем величать его попросту Alex) тоже почтили своим присутствием славную плеяду будущих героев. Именно эти три фигуры окажутся в дальнейшем главными объектами нашего повествования и именно о них поведём мы речь после.
Они, ранее знавшие друг друга только наглядно, успели сдружиться за то время, пока с нетерпением ждали у заветного входа, когда же бесконечно долгая очередь доберётся в конце концов и до них. Также как все, кто был с ними бок о бок, пылали эти парни самыми что ни на есть прекрасными чувствами, которые одолели их буквально до кончиков волос.
-- Ну что, Ник. Первый пойдёшь? – обратился к своему новому товарищу Alex –невысокий белокурый парнишка в красивых матерчатых штанах.
-- Что ж, пойду провоцировать фортуну на содействование, -- в такой, весьма непонятной, на первый взгляд, форме вторил ему Ник Конопатенко. Alex и Бачило хлопнули юнца по плечу и стали провожать беспристрастным взглядом его продвижение во внутрь клуба.
Спокойно пройдя через двух охранников, Конопатенко тут же был направлен в актовый зал. Дверь оказалась слегка приоткрытой, и парню ничего не оставалось, кроме как тихонько постучав, несмело протиснуться внутрь помещения. То, что он увидел там, поразило его до глубины души, зрелище предстало пред парнем настолько диковинное, настолько немыслимое и нецелесообразное, что в одно мгновение побудило парнишку отпрянуть в страхе. Чуть было не побежал назад без оглядки Ник, да сдержался с трудностью.
Посреди небольшого актового зала стоял тяжёлый письменный стол, на котором лежали стопками бумаги, портсигар и пепельница. Имелась также и настольная лампа, убого освещавшая начальнику лист, где он выводил небрежными движениями свои только ему понятные каракули. Во рту мужчина держал смолящийся окурок папиросины, отчего всё окружающее его пространство обволакивал густой и едкий дым.
И вроде бы всё было нормально, вроде бы ничего в окружении данного человека не могло вызвать и намёка на необъяснимую странность, если бы не один весьма противоречивый факт. Смотрел и смотрел на гражданина Конопатенко, широко открыв рот, глазами большими часто хлопая и понять никак не мог, то ли видение явилось ему необычное, то ли и впрямь сидящий перед ним за столом офицер ни что иное, как самый настоящий чернокожий негр. Ник застыл от увиденного, все члены тела словно покинула прошлая гибкость, и стали они в одночасье грубыми окаменелостями.
-- Проходи-проходи, -- сказал между тем царственно восседавший начальник, причём не как-нибудь, а чисто по-русски сделал это.
Услышав ещё и речь родную из уст невообразимого совершенно субъекта, Конопатенко совсем как-то сник, не в силах сделать даже движение.
-- Да проходи ты, мать твою! – рявкнул вдруг командир, резко указав на стул шоколадным пальцем.
Парень, приложив неимоверные усилия, повиновался. Сел и сразу диву дался, разглядывая в течение разговора то, о чём мог лишь иногда слышать от местных учителей, о чём знал лишь поверхностно и уж точно никогда не надеялся увидеть в живую. Самый настоящий, чёрный как смоль, с мелкими кучеряшками и толстыми, будто ягодицы дебелой дивчины, губами негр сидел перед ним и мало того, говорил на понятном парню языке.
Черномазое изваяние имело честь представиться – Джон Розенгауз, чем вогнало и так уже полностью обескураженного парня в стопроцентный тупик. «Немыслимо, негр, а фамилия-то еврейская!» -- просверлила бешено работающий мозг Ника гениальная мысль.
Только что представившийся мужчина не стал ничего объяснять, но мы, дабы развеять сомнения читателей, поясним, что Джон Розенгауз – явлением по своей сути был, конечно, уникальным. Действительно, в нём, по вине удивительного стечения удивительных обстоятельств смешалось две крови – еврейская и негритянская, как так получилось, было большой загадкой даже для него самого, но Джон, несмотря на это, безгранично благодарил своих родителей за то, что они произвели его на свет, ибо такая гремучая смесь не позволяла её владельцу чувствовать себя Как-то некомфортно, наоборот – кровосмешение данное придавало некоторую гармонию человеку им наделенного, так как Джон обладал редкостным умом , свойственным, как и полагается, всем евреям, да к тому же ещё и недюженной терпеливостью, настолько сильно пригодившейся в своё время рабам негритянского континента. Служил в красной армии он совсем недавно, однако, умудрился уже в свои двадцать пять лет получить почётное звание старшины роты, естественно, здесь не обошлось без расчёта и смекалки, но Джон привык добиваться намеченных целей и никогда не проигрывал. Обязательно нужно добавить, что человек сей законно слыл общим любимцем среди своего окружения и заслуженно считался одним из лучших офицеров по праву.
Самой большой ошибкой жизни Розенгауз считал попадание в Россию, но это случилось слишком давно по вине его отца – чистокровного еврея, всю жизнь путешествующего по свету. После Африки он всем сердцем вознамерился посетить страну холодов и медведей, прихватив с собой юную чернокожую деву. Прожили они с нею в России не больше полутора лет, успев родить Джона, но к несчастью были затем бесправно убиты по приказу царя и только чудом маленький мальчик остался жив. Джона спас друг семьи, старый вояка Франс, впоследствии определивший дальнейший род деятельности несчастного негритёныша.
Как мы уже говорили, Розенгаузу удалось добиться не малых успехов на военном поприще, по этой самой причине ему и было оказано доверие в укомплектовании войск.
Розенгауз являлся фигурой властной, не любящей церемониться да болтать попусту, а устрашать он умел, что и говорить. Чего стоили одни только бельма глаз, резко выделяющееся на чёрном фоне.
-- Ну что, едрёна-батона! Добро пожаловать в красную армию, парниша! – вот какими были следующие слова капитана, -- Готов послужить верой и правдой отечеству? А? Едрён-батон!
Голос его прозвучал весьма громко, дребезжащим эхом прокатился он по всему нутру Ника. Будущий солдат чуть слюной не подавился, но всё же отвечал: -- М-м-да. Повинуясь кристальным симбиозам нигелированной прагматики, смею заявить вне гипербол и эстетического безумия, что вижу предназанчение своё во всецелом и праведном следовании революционным идеям!
Сказанные слова вызвали в уме Розенгауза просто бурю смертельную, будто всколыхнулось вмиг сознание его, да так, как давно не колыхалось.
«Ну даёт! Чудак! Это же откуда он слова этакие знает?!»
-- То есть – то есть, едрён-батон. Не понял я что-то, -- проговорил действительно поражённый Розенгауз, в ответ на его недоумение, малец выдал такое, что в уме простого обывателя не вызвало бы ничего, кроме густой каши отвращения, из парня просто хлынул поток адскай, состоящий из совершенно непонятных никому реплик, соединенных между собой самым причудливым образом. На первый взгляд, они были абсолютно бессмысленными, противоречивыми и неясными, а если б и нашёлся тот человек, кто смог бы разобраться в сём нагромождении хаотичном, то непременно б захотелось ему что-нибудь возразить. Однако сделать это не представлялось совершенно никакой возможности, Конопатенко лепетал со скоростью работающего вентилятора, такой неслыханностью и в то же время перенасыщенной информативностью обладала его несуразная речь, что утрамбовать её в мозгах не взялся бы ни один учёный мира.
-- Стоп! Стоп! Стоп! – запротестовал в конец сбитый с толку Розенгауз и стукнул по столу так, что даже пепельница вверх подлетела – Прекрати, едрён-батон! Слишком ты что-то заумно декларируешь! Попроще нельзя?!
Конопатенко всё продолжая находится под впечатлением от увиденного живьём негра не унимался: -- Я не претендую на роль бесцеремонного холерика, мои убеждения не идут врозь с толкованиями апокалипсической метаморфозы, совершенствуясь, я онтологически воззреваю к антинаучной философии…
-- Тихо, мать твою! – взревел тут же Розенгауз, на глазах превращаясь в самое что ни на есть настоящее животное –гориллу, сбежавшую из зоопарка. – Едрён-батон, ты откуда такой умный взялся? А? – был следующим вопрос Джона и прозвучал он так настойчиво, что не ответить на него посмел бы разве что всевышний.
Конопатенко конечно же испугался такого более чем высокого тона, посему постарался сразу же пояснить, что всю жизнь свою занимался упорным интеллектуальным трудом – чтением, чтением и ещё раз чтением (кстати, известные слова Ленина тоже были им упомянуты). Только благодаря этому, он смог превзойти всех своих сверстников, да и вообще кого угодно из деревни, «возвысившись над их, так сказать, столпом безнравственного прозябания».
Одним словом, Розенгауз был в восторге от Ника. Это уже потом, как только малец вышел из зала, переодевшись в свою шинель, сапоги и получив ружьё, Джон позволил выплеснуться наполнившим его эмоциям:-- Вот это да, едрён-батон! Ну дела! Это ж где такие мозги берутся!
Некая тайная радость незамедлительно поселилась в душе Розенгауза, граничащая где-то даже на уровне с демонической. Глаза капитана загорелись, чёрная кожа лица обрела бордовый оттенок.
Начальник судорожно закурил.
Вслед за Ником сразу же посетили Джона Alex и Бачило, после чего Розенгауз окончательно убедился в своей правоте – это тройку нельзя выпускать из виду, ибо заключается в ней тот потенциал неведомый, которого ещё ни разу не доводилось встречать ему за весь тот долгий период, пока служит он во благо отечеству.
Обладая незаурядной наблюдательностью, вот как определил главные качества своих новых избранников Джон Розенгауз: «Ник Конопатенко. Хороший малый. Обладает редкостным умом и сообразительностью для своих лет, внешне спокоен, сразу видно – глубокий рационалист.
Грум Бачило. Также не обделён сноровкой, имеет чувство такта. Можно смело доверить ему решение особых задач.
Alex. Притворяется простаком, на самом же деле глаза у него хитрющие. С него может получится отличный организатор. Хотя, ладно. Посмотрим».

И вот все были, наконец, в сборе. Около сорока человек удалось отобрать Розенгаузу для самоотверженного служения родине, и все они стояли плечо к плечу перед ним, готовые к беспрекословному подчинению любым приказам, только бы не посрамить имя своё пред великим созвучием Россия.
А дальше повёл новых подопечных Джон к поезду, который уже давно ждал, когда же займут они положенные места в вагоне. Вслед за гвардейцами семенили их родственники: сёстры, братья, отцы и матери, дедушки и бабушки, кто-то плакал, кто-то смеялся, но в любом случае, каждого из них без исключения пронизывало такое огромное чувство гордости за новоиспеченных солдатиков, что не знала ещё ни одна душа живая столь сильных человеческих волеизъявлений, как те, которые вмиг посетили их в это мгновение.
Перед тем, как садится в поезд, Розенгауз опять построил людей, а после произнёс пламенную речь о том, как должны гордиться сынами своими родители, взрастившие их для такой грандиозной цели, а также о том, насколько смело и мужественно будут сражаться они, не жалея ни сил ни себя, до последней капли крови, до пота седьмого, но всё сделают, дабы упразднить самовольство врага лютого. Вслед за речью последовал незамедлительно боевой клич «Ура!». Последний раз солдаты помахали сородичам, попрощались на словах. Ну а потом под бурные овации и восклицания стали залезать в один из вагонов.
Толпа тут же нахлынула ко входу. Розенгауз учтиво отпихивал людей.
---- Всё, Васька, трогай! Трогай, а то они нас до завтра не отпустят!
Машинист, по имени Василий Жмень, послушно дал гудок. Дверь вагона закрылась, и поезд с характерным шипением тронулся.
Люди побежали вслед за набирающим скорость составом. Стучали кулаками по вагонам. Продолжали выкрикивать победоносные лозунги. Но вскоре поезд разогнался настолько, что поспевать за ним уже не представлялось никакой возможности. Вдалеке виднелся лишь последний вагон, постепенно превращающийся в небольшое серое пятнышко.
Все стояли и заворожено глядели на это самое пятно. Пятно, воплощающее в себе всю силу и мощь русской красной армии, её непоколебимость и справедливый смысл… Пятно, стремительно увозившее ещё молодых и совсем юных храбрецов навстречу новым и поистине тяжёлым испытаниям…
Остались они теперь наедине с Розенгаузом – этим живым воплощением фантастической сказки, поначалу относились к нему солдаты с долей нескрываемой боязни, но Джон всё-таки умел производить положительное впечатление. Причём делал это как-то сразу. Ему удавалось моментально расположить к себе кого угодно -- хоть чёрта, хоть дьявола, поэтому и этот случай оказался не исключительным. Солдафоны быстро привыкли к Розенгаузу. Под весёлый стук колёс и его смех они совсем забыли про то, КУДА, собственно, направляются.
И вправду, на деле он оказался не таким уж страшным, дав понять каждому , что по сути ничем не отличается от них, разве что цветом кожи. Он легко входил в доверие к юнцам, легко знакомился с ними, сам же пусть и держался как командир, однако постоянное ощущение некоего равенства со своим старшиной не покидало солдат, они с каждым часом всё больше и больше испытывали симпатию к этому человеку. Уже под вечер не было никого, кто бы плохо отозвался о Джоне или подумал, что-нибудь не ладное. Как казалось ребятам, Джон всею душой болел за них и сопереживал, будто готов был поддержать в самую трудную минуту, будто становился теперь отцом и матерью в одном лице для гвардейцев и ничего не могло вызвать и тени подозрений. Но так ли было это на самом деле? Таким ли уж близким ощущал себя чернокожий командир по отношению к буквально влюбленным в него солдатам?

Джон Розенгауз и его сорок человек подчинённых ехали в одном вагоне из пяти, машинист Васька Жмень на правах законного обладателя правил балом, поезд потихоньку набирал обороты. Незаметно сумерки легли на бесконечные поля и равнины, окунули в свои чары леса и луга, сделав это осторожно, незаметно. Всё живое послушно притаилось, замерло. Тишина и спокойствие воцарились на всей матушке-земле, и лишь изредка издаваемые гудки паровоза вперемешку со звуками выпускаемого пара разрывали эту благодатную глушь спящей природы.
Уже вскоре и совсем стемнело. Солдатам было приказано спать. Предварительно поев хлеба с солью и луком, покурив махорки и поболтав о том о сём, они улеглись по своим койкам. Качаясь вместе с вагоном, они быстро заснули, убаюканные песней железных колёс.
Только Джон Розенгауз бодрствовал. И не случайно. У него было ещё одно очень важное дело, которое он попросту не мог не выполнить.
Около двух часов ночи он вдруг встал с койки, протёр глаза, а после медленным и размеренным шагом направился к двери перехода в голову поезда. Возле неё остановился, зажёг спичку и поднёс её к часам. Увидев, сколько показывают стрелки на новеньком Ролликсе, Розенгауз улыбнулся, но в этот раз какой-то совсем другой, не свойственной ему улыбкой. Не долго думая, он покинул вагон со спящими красногвардейцами и перешел в паровоз. Жмень, уже изрядно подвыпивший, весело поприветствовал своего начальника.
-- Ну как, скоро? – тут же поинтересовался Розенгауз.
-- Скоро, товарищ капитан, скоро. Вон видите тот лес?
-- Ну, вижу!
-- Вот его проедем и там сразу. Километра два ещё!
-- Отлично. Он точно не подведет?
-- Зуб даю, -- щёлкнул по своей прокуренной пасти машинист. – А-а…Товарищ старшина, вы это… того… принесли?
Розенгауз неодобрительно взглянул на Жменя.
-- Да послушай ты, тебе чё мало? Вон на ногах еле держишься, а нам ещё сутки пилить, едрёна-батона! Угробишь на хер!
-- Да не угроблю, -- тут же принялся оправдываться Жмень. – Я вам честно говорю, я как того.., дык енто, лучче веду, ей-богу! – и он опять щёлкнул себя по зубу.
-- Да чёрт с тобой, -- Розенгауз достал флягу из внутреннего кармана и протянул её Жменю: -- На, только не переусердствуй.
-- Что вы, я чуть-чуть совсем, -- Васька ловко откупорил флягу, немного поболтал содержимое, словно определяя количество налитой жидкости, затем присосался к горлышку.
-- Но-но-но! --прокричал Розенгауз, пытаясь отнять сосуд с бесценным содержимым, когда Жмень уже сделал явно больше трёх глотков. – Харе, дядя. Едрёна-батона, ты хоть ваще соображаешь, чё делаешь, а, твою мать?
Жмень лишь тупо кивнул на это как нельзя кстати пришедшееся замечание, сказав лишь: «Кусачая», на что Розенгауз автоматически ответил:
-- А ты что думал? Absent, это те не хухры-мухры.
-- А…Понятно.

Аркадий Дуркин всю жизнь проработал стрелочником. Эта профессия была им освоена блистательно. Никто во всей округе не мог похвастать таким потрясающим умением переводить стрелки, как это умел делать он. Естественно, гордости не было предела, правда, за эти сверхчеловеческие способности ему, к сожалению, частенько приходилось расплачиваться. Синие бланжи редко сходили с его лица, нос, тот вообще ломался за жизнь не меньше сотни раз, однако всё это были сущие пустяки. Дуркин вовсе не отягощался жестокими страданиями от этих побоев, ибо весь смысл своей интересной жизни видел в непрерывном совершенствовании, а что могло этому помешать? Он бесконечно верил, что его дар – это дар свыше, за который он будет вознаграждён по праву, поэтому об отказе от своего любимого дела не могло быть и речи, тем более, что ничего другого-то он вовсе и не умел.. Мало того, Дуркин слыл человеком весьма ответственным, уж если кто попросит перевести стрелки, то кто, как не Аркадий выполнит данную просьбу со всей серьёзностью и строгостью. На него действительно можно было положиться, и все это знали.
Жмень долго не думал, кого выбрать из своих друзей-стрелочников, так как более подходящей кандидатуры найти попросту не представлялось возможным. А дело крайне важное и срочное. Договориться с Дуркиным не составило труда, единственное, что он попросил взамен на выполненную просьбу, так это литр самогона. Видимо, счастье существования данного персонажа всё целиком помещалось в мутной бутылке с дремучей жидкостью. (Честно говоря, для Жменя тоже).
Всё было давно договорено. В 2.30 ночи Дуркин уже сидел возле развилки железнодорожных путей. Его деревня находилась как раз на периферии, так сказать, на распутье. Всего в каком-нибудь километре от его дома главная железная дорога страны отпускала от себя ещё одну младшую сестру. Эта самая сестричка резко отделялась от старшей и, круто повернув, уходила градусов на 90 в южном направлении. Практически никто не знал, что данный факт имеет место. Ни на одной карте страны этих путей не существовало, и лишь самые посвящённые о них имели представление, но особо не интересовались. Кому в то время могло быть дело до какой-то необозначенной нигде развилки, ведь в стране гремела революция. На такие мелочи просто никто не обращал внимания.
Так вот, Дуркин получил конкретные указания: проходящий на этом месте 30 сентября поезд перевести на южный путь и сделать это около 2.40 – 2.45 часов по столичному времени в немедленном порядке.
Предвкушая, какую пируху закатит Аркадий, он, естественным образом, согласился без лишних колебаний. Надо же, целый литр лишь за то, чтобы колупнуть железным ломом где следует. От такой авантюры отказался бы разве что сумасшедший, а так как Дуркин под данную категорию явно не попадал ( в этом он был уверен абсолютно точно), то и никакой проблемы настоящая просьба для него составить не могла.
Он тихонько сидел у развилки, потягивая скрученную самокрутку, и совершенно не обращал внимания на зловещую луну, выглядывавшую из облаков. Только слух его работал как положено, улавливая лёгкий шелест травы да трескотню дальних деревенских костров.
Вскоре послышался нарастающий шум. Это заставило Аркадия подняться на ноги. Уже через минуту впереди появился свет. Дуркин улыбнулся и вышел на колею поприветствовать приближающийся поезд.
-- Это он? – поинтересовался Розенгауз, увидев очертания человека, поглощённые пучком света паровозных фар.
-- Он-он, -- проснулся Жмень. (Да, представьте, он спал).
-- Может, затормозишь? – грубо пробасил Розенгауз.
-- А как же?! – Жмень резко опустил рычаг до упора.
Расчёт его оказался на удивление верным, и это не смотря на дозу принятого алкоголя. Поезд затормозил в метре от развилки.
-- Здравия желаю, товарищи! – прокричал Дуркин и подбежал к поезду. – Да здравствует революция!
- Да не кричи ты так, -- недовольно огрызнулся Розенгауз, спрыгивая с подножки паровоза. Затем проговорил уже гораздо тише:
--Всё готово?
-- А чё тут готовить, оно ж того… раз… и готово.
-- Отлично. – Розенгауз полез во внутренний карман своей шинели. – Держи.
Дуркин с нескрываемым удовольствием взял обёрнутый в газету бутыль. Понюхал.
-- Свежий? – недоверчиво спросил он.
-- Свежий, свежий, -- улыбнулся Розенгауз и, как водится, похлопал мужика по плечу:
-- Ну а теперь за дело, брат, торопиться надо.
-- Ды конечно, конечно! – радостно пролепетал Дуркин, затем, аккуратно положив бутыль на землю, подошёл к развилке. Закатил рукава, взял лом.
Розенгауз возбуждённо сопя, наблюдал за очумелым мужиком. Тот же спокойно вставил лом между рельсами, так же спокойно надавил на него всем телом. ( Мы уже говорили, что занятие это для него было привычное, однако рельс не поддался с первого раза).
Розенгауз весь напрягся, даже закрыл глаза, лишь слушая, как Дуркин кряхтел над ломом.
И всё же у него получилось: когда Розенгауз уже с открытыми очами стоял напротив старательного мужичка, дело было сделано. Рельсы, наконец, передвинулись.
-- Всё, товарищи, проезжайте! – с чувством выполненного долга прокричал Аркадий.
Розенгауз ничего не ответил, лишь махнул рукой Жменю, чтобы тот перевёл поезд на другой путь. Жмень тут же принялся выполнять отданный приказ: паровоз и прикреплённые к нему пять вагонов, успешно преодолев развилку, оказались на соседних путях. Когда последний вагон пересёк стрелку, поезд остановился.
Розенгауз, однако, не поспешил в вагон. Его недавно сказанные слова о недостатке времени словно и не были произнесены. Он явно не торопился. Складывалось едва уловимое впечатление, что он хотел ещё что-то сообщить Дуркину, что-то такое важное и необходимое, от чего просто немыслимо было отказаться. Лицо его вдруг стало каким-то озабоченно-смурным. Печать непробиваемой задумчивости отразилась на нём, а глаза покрылись неестественной коркой безразличия. Розенгауз тревожным истуканом стоял и сумрачно глядел на обрюзгшую фигуру Дуркина, траурно вырисованную кистью ночной красоты.
Аркадий же воспринял это как совершенно закономерный факт, да и какая ему разница, ведь то, ради чего он здесь находился, уже полностью принадлежало ему, а всё остальное его просто не волновало.
-- Замкни обратно, будь добр, -- ледяным и дребезжащим голосом произнёс Розенгауз, продолжая стоять совершенно не шевелясь.
-- Пожалуйста, -- Дуркин поспешил исполнить своё последнее, как он надеялся, поручение.
Уже после того, как рельсы вновь вернулись на место, а лом был выброшен, Дуркин наконец подошёл к своему бутылю. Нагнулся и, подняв его, прижал что было мочи к груди. Лицо его выражало трепет безграничного счастья, опьянявшего его, наверное, не меньше, чем любая доза самогона. Аркадий повис в небытии, его глаза сомкнулись, повинуясь чарам глубокого до безобразия транса. Весь мир стал для него недосягаемым и провалился куда-то далеко-далеко, время остановилось, всё замерло в едином чудодейственном вдохе, вобравшем в себя энергию вседозволенного рая, тело сковали тёплые цепи удовольствия, а после, собравшись в сладчайшие сгустки, понеслись по нему зубодробильной пульсацией, быстро-быстро, туда, где вопрошая и трепеща, ожидал их измученный мозг.
Картина трогательная, можете себе представить, насколько. Казалось, уже ничто на свете не в состоянии разрушить маленькое счастье маленького человека, никакая сила, никакое обстоятельство. Однако, это было не так. Улучив подходящий момент, Розенгауз вновь потянулся во внутренний карман шинели. Но не за папироской и не за очередной бутылкой самогона.
В ту же секунду в его руке возник пистолет, который незамедлительно направился на Дуркина. Ни тени жалости, ни сострадания не мелькнуло в глазах Розенгауза. Его лицо оставалось по-прежнему каменно-спокойным, не выражающим абсолютно ничего. Всем его существом овладела всеобъемлющая мощь хладнокровия, которая с невиданным упорством прорвалась в самые потаённые глубины его потрепанной души.
-- Покойся с миром, брат мой! Аминь! – еле слышно выдавил из себя Джон и уверенно нажал спусковой крючок.
Пуля прошла навылет. Через сердце. Дуркин лишь несколько дёрнулся, из уст ужасающим комом вырвался глухой хрип, а затем уже практически мёртвое тело свалилось на мелко посыпанную щебёнку, мгновенно окрасившуюся в грубовато настойчивый бордовый цвет.
Дуркин застыл, лёжа на спине, его бездонные серые глаза устремились в звёздное небо совсем, как живые. Луна, уже не такая зловещая, отразилась в них не надолго, а потом исчезла, спрятавшись за облаками, и теперь, вероятно, не скоро вернётся. Ветер слегка поиграл с его волосами, поласкал ещё розовые, не успевшие остыть щёки и тоже, уподобившись ночной красунье луне, скрылся во мраке.
И тем не менее, Аркадий выглядел счастливым, даже теперь, ведь его руки по-прежнему сжимали этот бесценный подарок судьбы, заслуженный им честно и справедливо. Он всё так же, как и раньше, улыбался своей глупой и добродушной улыбкой.
Джон Розенгауз ещё некоторое время постоял молча, о чём-то подумал. Последний раз взглянул на стрелочника и, сохраняя чёрствое выражение лица, быстрым шагом направился к поезду…
Жмень дал длинный гудок, и они тронулись…