За жизнь:: - Иван Бесштан

Иван Бесштан

   [ принято к публикации 07:58  09-04-2010 | Raider | Просмотров: 1145]

Звали его все Бесштаном, но не потому, что штанов он не имел или разгуливал без них повсюду люду честному на забаву. Просто народ наш на потеху горазд да на язык остёр, а жил Иван и впрямь небогато. Знамо дело, штаны у него были, правда, одни всего, зато видные и щегольские — ярко-красные в петухах да цветах диковинных, посмотришь, глаз не оторвешь. Но штаны штанами, а ведь для жизни безбедной, кроме них, ещё много всего прочего требуется — того, чем Иван особо похвастаться-то и не мог.

Хотя нет, имел наш Иван дар необыкновенный — умение с людьми разговаривать, да так, что они ему во всём на слово верили. Да и как было не поверить, если что бы ни сказал он, то всё и сбывалось. И ничего-то специально для этого он не делал и не говорил никаких слов особенных. Нет, не был Иван чародеем иль кудесником каким, даже и сам-то не знал, как это всё у него выходит. Хоть и старался он всегда говорить только то, что знал доподлинно, но как-то само собой получалось, что даже и то, в чём уверен не был — на поверку непременно оказывалось правдой истинной.

Знали люди о его даре и пользовались этим, обманом выманивая из Ивана слова, да те слова, что им нужны были. И с таким-то талантом в царстве, где жил он, мог бы Иван давно уж богачом стать, исполняя заказы за монету звонкую или на худой конец хоть бы и за презент незначительный. Но не хотел он способности свои во зло другим людям использовать. Ведь что для одного хорошо, нередко для другого бедой оборачивается. Хотел он только дела добрые вершить, а даром иль "не даром", это уж как сложится. Всё-таки, видать, дураком был Иван. А потому и оставался он при одних штанах.

И был ещё у Ивана брат меньшой Фёдор, и считал его Иван бездельником. Все дни напролёт сидел брат у печи то с книжкой, то с тетрадкой и пером автоматическим и что-то иногда записывал молча. И с цифрами Фёдор был в ладу — то, на что счетоводам царским требовалось полдня бумагу изводить, он в уме за полминуты прикидывал. Сколько раз говорил ему Иван: "Тебе моего примера мало? Как я своими словами воздух сотрясаю, так и ты своими цифрами бумагу мараешь. И какой от этого прок? Что от того, что от другого — толку мало, ни штанов новых не справишь, ни хлеба на столе не прибавится". Молчал Фёдор в ответ, лишь улыбался бесхитростно и чуть отстранённо.

Но была у Ивана и мечта заветная — занять в царстве положение достойное, чтобы люди уважали его не только за слова невесомые, но и за дела значимые, во всеобщее благо содеянные.

И надумал он к царю идти, просить у него дозволения служить на благо отечества и пользу ему приносить своим усердием и талантом, к нему приложенным. А царь Вова стар уж был, государством правил не то двадцать лет, не то тридцать, Иван даже и упомнить не мог, поскольку мал был в те времена, когда царь на престол взошёл. И не одного завистника и претендента на свой трон пережил за это время, поскольку управлял державой умело и законы с умом использовал, а если надобно было, то и новые учреждал.

Когда добрался Иван до палат царских, сам царь едва только отпустил министров своих. В который раз выслушивал он от них о проблемах с соседями близкими и державами заморскими. Но ничего-то разумного ему в голову никак не шло. Потому, чтоб от дум тягостных отвлечься, да и в затаённом расчёте на умение Иваново говорить слова правильные, принял его без лишней канители.

— Слыхал я про тебя, Иван, про твои способности необыкновенные, да и характер нестяжательский. С чем пришёл, слова какие особые для меня имеешь?

— Слова мои простые, а потому и нет в них никакого подвоха каверзного, — ответил Иван. — Хочу отечеству служить, все свои силы жалкие, но помыслы чистые на его благо обратить.

— Ну что ж, желание похвальное, почему бы и не попробовать? — недолго думая, согласился царь. — Как раз сейчас есть дела важные, с которыми советники мои никак справиться не могут, глядишь, твоё рвение и талант особенный пригодятся. А коль получится что, будешь одним из моих помощников на полном довольстве государственном.

Поблагодарил Иван царя за доверие и спросил:

— Так когда, царь-батюшка, можно к службе приступать и какое дело ты мне поручишь для проверки усердия моего и чистоты устремлений?

И ответил царь:

— Вот который уж день, да что там день — который год голову ломаю, как с соседями нашими поладить. И люди там живут, близкие нам по крови, и на языке говорят не тарабарском, с нашим схожем, а вот никак с ними договориться не получается. То птиц наших, что невзначай залетят к ним, постреливают, а то и ковёр-самолёт с согражданами нашими, из стран заморских вертающихся, стрелой огненной поразят, да с небес наземь повергнут. Вроде как бы и ненароком. А что уж говорить про наши обозы керосинные, что через них идут. Каждый раз удивляемся — отправили столько-то, а приходит куда меньше. И ладно, если б там ведра-другого недосчитывались, а то ведь целыми бочками мерить можно. Да и дружить с нами, ну, никак не хотят, а всё норовят с френдами заморскими хороводиться, что за тридевять земель, да за морями-океанами обретаются. Царь их — Витя, всё-то норовит сделать наперекор нам, будто обиду затаил и желает уколоть побольнее. Попробуй, Иван, может у тебя и получится договориться с ним. Все знают, уж в этом-то деле — ты у нас мастак.

— Ну, что ж, попробовать можно, — ответил Иван. — Только дай мне, царь-батюшка, грамоту сурьёзную с печатью царскою, чтоб сразу видно было, что я не просто птица залётная.

Засомневался царь, а не опасно ль бумагу такую давать в руки голодранцу безродному. Но уж очень плохи дела были с соседями, да и добрая слава Иванова обнадёживала и только лишь в его пользу говорила. Вздохнул царь, вызвал писаря и приказал составить грамоту, по которой Ивану Бесштану право давалось от имени царя переговоры вести и решения на своё усмотрение принимать. Подписал её рукою своей, скрепил печатью царскою и отдал Ивану с напутствием не перегибать сильно с починами самоличными, а коль сомнения возникнут, присылать голубей почтовых.

Недолго собирался Иван и никак специально к визиту не готовился. Как человек простой, с шельмовством политическим не знакомый, был он уверен — все проблемы от обид на предыдущих правителей, когда оба царства единую державу составляли. Так или не так, но как бы там ни было, лишь на разговор обстоятельный рассчитывал Иван и, как царь Вова его не уговаривал, отказался брать с собой подарки дорогие для умасливания соседского царя.

Царь Витя о визите посланника державы сопредельной извещён был гонцами, что поперёд Ивана посланы были. Молва о способностях Ивановых уж его самого обогнала и не только границу перешагнула, но и до царских палат добралась. Царю Вите и самому любопытно было посмотреть, какой-такой из себя кудесник соседский, да и поговорить с ним и убедиться самому, насколько правдиво всё то, что про него сказывают. Потому и принял он Ивана сразу, как только доложили о его прибытии.

И говорили они не день и не два, прерывая разговор разве что по нужде насущной — на сон иль на трапезу по регламенту царскому. Лишь на третий день закончили, пожали друг другу руки с взаимным почтением, и пригласил царь Витя Ивана на пир по случаю завершения переговоров. На нём и заключили они договор о дружбе между державами на века вечные.

А ведь ничего-то Иван и не придумывал, а говорил только самое простое и разумное, что и любому дураку понятно было. Ведь в глубине души любой из подданных обоих царей понимал, что и смысла-то нет ссориться потомкам одного рода-племени. Какие там разлады и склоки, если уж и не разобраться было толком, в каком колене у кого чей подданный отыщется. Но народы — не державы, а когда дело до дележа доходит, так это уж всё — проделки правителей, да проказы их свиты бессовестной. Иван же по простоте своей и знать-то не знал про козни и плутовство, без которых политики и быть не может. Потому-то и говорил он только то, что думал, без кривляний и лицемерия лукавого. То ли откровенная простота его возымела действие, иль талант удивительный, но очевидная истина важным политическим договором обернулась.

По прибытию щедро одарил царь Вова Ивана за его работу и результат значимый. Не одну пару, да и не одну дюжину штанов новых справил Иван. Да штанов работы искусной, лучшими мастерами пошитых.

И что ни день, появлялся Иван на люди в разном облачении. А уж при таком коленкоре стало даже как-то и неловко величать его Бесштаном.

Но не удалось Ивану толком пофорсить в справленных по оказии штанах. Половину из них даже и перемерить-то не успел, как вызывает его царь. Знать, увидел прок от его способностей на поприще политическом и решил новым поручением озадачить:

— Ну что, Иван, талант ты свой показал, а покажи-ка теперь своё усердие и умение слушать. И раз ты так умело с керосинным вопросом справляешься, то будет тебе дело второе, по смыслу своему, в некотором роде, первому сообразное. На днях в стране жаркой, что в краях южных, где ни лесов нет, ни рек, лишь пески зыбучие да сине море неспокойное, собираются на совет посланники двух держав могущественных. Одна держава — западная, считающая себя вправе всему миру свои законы и уклад жизни навязывать, и с которой сосед наш, царь Витя, так дружить хочет. Другая — восточная, со своими традициями самобытными и порядками, что во многом опираются на безоглядное служение Богу и на веру неистовую, к инакомыслящим нетерпимую.

Но какими бы разными они не были, вопрос, что они обсуждать собрались, общий для тех и других и касается он поставок на Запад керосина, на Востоке добытого. Пригласили и нас поприсутствовать как наблюдателей сторонних, и хоть споры их напрямую нас не касаются, но зависит от них цена керосина, что мы через соседей наших на продажу отправляем. Задача твоя — внимательно слушать, что предлагают одни и что желают другие, и понять, на чьей стороне правда, чтобы мы в своей политике верной линии держались. И не надо ничего говорить самому, только слушай. А все слова правильные уж мне скажешь, когда назад возвернёшься.

Отдышался царь, уж немолод он был, и, видать, нелегко далась ему попытка изъяснения внятного и вразумительного.

— Да, вот что ещё, Иван, — продолжил царь, переведя дух. — Полетишь на переговоры на ковре-самолёте царском, но помни, что когда пролетать будешь над южными нашими приделами, особо осторожен будь. Хоть и наши эти земли, но обитает там народ гордый и независимый, со взором орлиным и характером воинственным. Указы мои для них не всегда указами становятся, а скорее, наоборот, к противлению и смуте подзадоривают. И они порой не прочь пошалить стрелами огненными, запаливая время от времени то обозы наши, то ковры-самолёты. И сограждан наших не раз в полон прихватывали, да в рабство обращали. А там и совсем сгинуть немудрено.

Внимательно выслушал Иван царские наставления, собрался в путь дальний, да и отбыл поутру. И, правда, при подлёте к границам южным опасения царские подтвердились, но фортуна, похоже, на стороне Ивана была, и стрелы огненные миновали его, лишь чуть опалив раз-другой кромку ковра-самолёта.

А по прилёту встретили его прямо-таки по-царски, определили в хоромы роскошные да напотчевали яствами необычными и дивными, обхаживая всячески да любой его каприз исполняя. Но непривычно было для Ивана такое обращение, потому и испытывал он конфуз от всех этих фортелей чужеземных.

Семь дней посещал Иван переговоры да приёмы, ничего сам не говорил, а лишь наблюдал и внимательно слушал, о чём прочие говорят и что друг другу обещают. И обращались к нему что те, что другие, как к посланнику державы значимой и могущественной, предлагая занять их сторону. Но отговаривался Иван, что, мол, сам он решения не принимает, а внимательно выслушает обе стороны и доложит обо всём государю своему. Пусть уж тот и решает.

И, невзирая на всю окружающую его роскошь да обходительность, никак не мог дождаться Иван, когда же закончатся все эти встречи да приёмы, и исполнив наказ царский, можно будет, наконец, обратно отправиться. Всей кожей своей чувствовал он липкую ложь вокруг, будто окунули его с головой в сточную канаву зловонную, а он не в силах стряхнуть с себя облепившие его со всех сторон нечистоты мерзостные. И вздохнул с облегчением Иван, едва только представилась оказия домой вернуться. А царь уж его дожидается, и не терпится ему услышать отчёт Иванов:

— Ну, рассказывай, Иван, с чем приехал, какие мысли привёз на этот раз из страны далёкой?

— Доложу я тебе, царь-батюшка, мнение своё, а прав я иль не прав, это уж ты сам суди. Лишь прими к сведению, что окромя моего умения правду говорить, я ещё и всем нутром своим плутовство да обман чувствую. Но особого таланта и ненадобно было, чтобы понять, что и те, и другие как друг другу лгут, так и всем окружающим. Ложь эта так и сочится отовсюду, и никакой-то там подноготной благонравной нет. На самом деле всеми ими лишь стяжательские да шкурные интересы верховодят.

Но заметил я, царь-батюшка, что при всём их единстве во лжи повадки-то у них разные. Те, что с Запада, в политике своей держатся главного правила — блюсти во всём собственные интересы, не выставляя при этом напоказ истинные цели и намерения. А все злодеяния и козни свои норовят лицемерно спрятать за громкими словами о борьбе с лиходейством междержавным. У других же, людей восточных, нравы иные. Деяния свои они даже и не скрывают, но во всей полноте с божьей волей связывают.

Да что там говорить, и те, и другие в словах своих на Единого Бога ссылаются, правда, на разных его пророков. И много речей красивых услышал я из их уст про помыслы чистые да поступки праведные. Но пророки пророками, а Бог-то у них точно один. Хоть и имя его называют разное, на поверку оказывается, что и оно едино. И имя ему — Золотой Телец.

Но самая большая беда в том, что тысячи людей неповинных, к означенному лицемерию и бесчинству непричастных, попадая в это бучило лжи мутное да смердящее, её заложниками становятся, а подчас и жизни свои за неё кладут.

Не суйся, царь-батюшка, в эту грязь пакостную, пущай они сами меж собой собачатся. Они ж тебя не неволят, а для царя как-то и негоже в дерьмо с головой окунаться — не царское это дело. Тем паче, что я и так вместо тебя в нём самом с головы до ног испоганился, да так, что не скоро и отмоешься.

Замолчал Иван и задумался царь на минуту-другую, после чего молвил:

— Пожалуй, есть резон в словах твоих. Спасибо, Иван, за службу. Видать, ты прав, и талант твой не в том только, что правду говорить, но и в том, что слушать внимательно и ложь от правды отличать.

Несмотря на признание царское, не было покоя на душе у Ивана. Чувствовал он, что надобно ему отдохнуть день-другой после дороги дальней, мысли в порядок привести да от грязи освободиться, что внутри накопилась. Но дня не прошло, даже и дух-то перевести как следует не успел Иван, как вызывает его царь снова:

— На сей раз, Иван, хочу просить помощи твоей в деле куда более деликатном, не чета делам керосинным, в которых ты показал уже весь свой талант и усердие.

— Внимательно слушаю тебя, царь-батюшка, и уж не сумлевайся ты в моей преданности и благонадёжности, — с достоинством ответил Иван.

Кивнул царь головой и продолжил:

— Знаешь, Иван, жить мне осталось совсем недолго, да ты и сам это видишь. И не даёт мне покоя вопрос, а что-то "там" будет, и будет ли это "там" вообще. Ты, наверное, слыхал, что далёко к северу от града столичного в дремучем лесу Берендеевом есть скала одинокая. В скале той пещера, и, сколько помню себя, живет в ней отшельник древний и мудрый. Величают его Заратустрой, и говаривают, что всё-то он знает: и не только о мире, что нам понятен и нашим чувствам подвластен, но и о мире незримом, от нас сокрытом тайнами теней и духов загадочных и всемогущих. Сколько раз отряжал я к нему посланников с моим вопросом неотступным и мучительным, но ни разу никто из них так и не смог поговорить с ним, и ни разу он не вышел из пещеры, сколько бы они ни звали его от имени моего. Попробуй и ты, Иван, глядишь, у тебя и получится.

— Что ж, царь-батюшка, сегодня и отправлюсь. Дай только час-другой на сборы, всё ж таки дорога дальняя, — попросил Иван.

Снова кивнул царь головой в знак согласия и словами напутственными проводил Ивана. Тот, не мешкая, собрался и отправился в путь неблизкий, но теперь уж в край северный.

Недолго искал Иван скалу заповедную. Хоть и спрятана она была от глаз людских в самой глуши леса дремучего, но слава мудреца, влекущая к себе что святых, что грешников, сделала дорогу к ней ведомой многим. Подошёл Иван к скале, а старец уж и дожидается его у входа в пещеру.

— Здравствуй, дедушка, и как же узнал ты, что я сейчас приду к тебе, ведь живешь-то ты один, от мира оторвано? — спросил Иван уважительно, вместе с тем, с некоторым удивлением в голосе.

— Здравствуй, Иван! Отшельничество не возбраняет иметь мне учеников средь достойных, — ответил старец в ответ на сомнения Ивановы. — Да и кто сказал тебе, что я пред кем-то отчитываться обязан за свои поступки и принципы? Я сам их себе обозначил, и нет средь них, да и не было никогда цели окружающим нравиться и за личиной благообразия прятаться. Но что это я перед тобой оправдываюсь? Знаю, с вопросом важным ты ко мне пожаловал. До тебя с ним не один уж посланец от имени царя твоего ко мне являлся.

— Так почему ж ты, дедушка, ни с одним из них так и не поговорил, а меня принимаешь сразу, даже и уговаривать-то тебя не пришлось.

— У каждого из нас, Иван, есть особенность одна — всё, что б ни увидели мы иль ни услышали, никогда не выходит из уст наших доподлинно точным. А иной раз и понять трудно, о чём говорит человек, настолько далёк от смысла истинного, а то и вовсе лжив его рассказ. И причина того даже и не в умысле намеренном иль коварном. Всё дело в том, что порой убеждения наши сильней истины, и под них подстраиваем мы увиденное иль услышанное, искажая его и закрывая занавесом причудливым. И свет разума нашего озаряет лишь те стороны, что супротив него не идут, находясь с ним в согласии, и не сокрыты за занавесом этим, на свой лад сотканным из своих, особенных для каждого из нас нитей. Потому-то и правда изначальная, сохранив даже свои общие очертания, становится порой кривой и уродливой. Про тебя же, Иван, слыхал я, что не было случая, чтоб слова твои истине противились. Потому и готов говорить с тобой, не боясь, что сказанное мной перевёрнутым с ног на голову будет.

И долго говорили они, и много нового рассказал старец Ивану, о чём тот ранее и не задумывался даже. Но чем больше ответов получал Иван, тем больше возникало у него новых вопросов. Три дня и три ночи проговорили они, забывая порой о сне и еде, после чего отправился Иван восвояси.

Вернулся Иван из дремучих лесов северных в град столичный, а царь уж дожидается его с нетерпением, хоть и совсем плох стал. Походка неспешная, взгляд безжизненный и глаза потухшие, а в них уж отражение миров неведомых. Но Ивана велел вызвать незамедлительно, хоть и прибыл тот во время ночное, неурочное.

— Донесли уж мне, Иван, что принял тебя старец всемудрый, и жажду я услышать от тебя, что ответил он по вопросу моему неотвязному и тревожному.

Не стал Иван мучить царя предисловиями долгими и ненужными, а сразу начал свой рассказ с самой сути:

— Так вот что, царь-батюшка, поведал мне старец: "Ответ на вопрос царя твоего, Иван, и прост и мудрён одновременно. Потому как, что б ни сказал я тебе, а всё неоспоримым будет. Могу сказать, что ничего "там" нет — и это не исказит истины. Могу сказать всё — и в этом не солгу. И то, и другое вместе одно целое составляют.

И в жизни нашей всё и ничто бессменно рядом ходят. Потому и готов будь, что не получишь ничего, коль кто сулит тебе сокровища несметные. И, напротив, от того, кто не обещает тебе и гроша медного, получить можешь весь мир со всеми его красками. Но, как все цвета радуги небесной, собранные воедино, дают серый цвет, так и он сам несёт в себе все оттенки в их многообразии неисчерпаемом. Выберешь один из них — получишь лишь одно из бесчисленных выражений общей сути, ни края, ни конца не имеющей. И этот один, тобой выбранный цвет — как той, так и другой крайности принадлежать будет.

Те же слова можно сказать о других двух крайностях — абсолютном порядке и хаосе. Одно без другого существовать не может и одно другое в себе содержит, образуя вместе единство неразделимое.

А то, о чём не известно доподлинно иль оно не доступно воочию каждому, и есть ничто, подобно хаосу и цвету серому. Но как говорил я тебе, всё и ничто — одного поля ягоды. Потому и остаётся до поры до времени неоспоримым любое его истолкованье, будучи одним из несметного числа возможных, и будучи уделом что той, что другой крайности. Но и то, лишь до той поры, покуда оно зримым не станет и каждый сможет самолично убедиться в одном-единственном лике истины".

Остановился Иван, глянул на царя, а тот сидит, взор потупив и подбородок подперев рукой, будто бы погрузился в глубины, одному ему лишь ведомые. И продолжил Иван свой рассказ:

— Просил передать тебе Заратустра, чтоб не сомневался ты в том, во что веришь, и в чём надежда твоя живёт. Ведь поколе никто не вертался "оттуда", чтоб донести до всех истину несомненную, то пока есть у нас лишь догадки да выдумки — не более чем ничто, по словам старца. Так что, право твоё — выбрать из неисчислимого многообразия то, что любо, и сотворить из него то, что сам пожелаешь.

Задумался царь над словами Ивановыми, но видно было — просветлело его лицо, и зажглись глаза, досель безжизненные и тусклые. Поблагодарил он Ивана за службу исправную и отправил отдыхать после трудов праведных.

Будто бы силы свежие вдохнул Иван в немощную царскую плоть. Казалось, помолодел царь — плечи расправил, глаза светятся огнём и задором юношеским. А Иван же, проспав день и ночь после пути далёкого и нелёгкого, немедля со свежими силами принялся царя донимать: "Давай, мол, царь-батюшка, новые поручения, что во благо отечеству исполнить надобно!" Да и как было не воодушевиться Ивану, ведь приблизился он таки к мечте своей заветной. И уважение снискал за дела свои, да ещё и назначил его царь первым министром, дозволив многие вопросы без царского на то согласия самому решать.

Так и год прошёл в заботах и делах. И за какие только поручения не брался Иван, а всё-то у него получалось. Царь же раз за разом всё больше доверял Ивану решения принимать на его самоличное усмотрение, а сам не мог не нарадоваться и ублаготворёно смотрел, как у того всё легко и складно получается.

И в один из дней вызвал царь летописцев придворных и приказал им волю свою записать — царство переходит к Ивану Бесштану, которого отныне все величать обязаны "Царь-батюшка Иван Штан д''''Арт". Сам же царь намерен на покой уйти.

Смутился Иван:

— Ну какой же я "батюшка", годков-то мне всего… Да и имя-то на хранцузский манер к чему? Глядишь, люди тайком смеяться будут.

— Молчи, Иван! Во всём должён порядок быть, а особливо в том, что касается чинопочитания и уважительности. Ну, куда тебе с именем твоим в цари? А так, хоругвью для народа будешь, под которой умением своим и талантом поведёшь державу нашу к расцвету и величию. К тому ж, имя это с твоей коллекцией штанов искусных созвучно будет. Сколько их у тебя? Глядишь, не одна уж дюжина?

— Да, немало …, — призадумавшись о чём-то своём, ответил Иван. Но спохватился, уразумев, наконец, всю важность момента, и поблагодарил старого царя:

— Спасибо, царь-батюшка. Всеми силами своими постараюсь оправдать доверие твоё несказанное.

Чего ещё от жизни мог пожелать Иван? Сбылась его мечта заветная, могло ли быть положение достойней царского, да и ничто не мешало теперь Ивану вершить дела достославные во всеобщее благо.

Так в новых заботах да свершениях неприметно для Ивана и ещё один год пролетел.

Но всё ж таки что-то необъяснимое никак не давало покоя Ивану весь год. Пусть даже и много дел добрых да полезных успел сделать он за это время. Вроде и держава процветала — в самом царстве порядок да спокойствие водворились, да и отношения с соседями шли на лад. А вот будто сидело что-то внутри и как камень тянуло и тянуло, пусть и дел государственных было невпроворот, и голова забита была решением проблем важных и безотлагательных.

А тут ещё вспомнил Иван, что давно уж брата своего не видал. Стало ему стыдно, как-никак, кровь родная, а у него за последние пару лет даже и мысли не явилось о Фёдоре и не подумал он, нужна ли тому протекция иль какая помощь посильная. Уж кто, как не царь мог помочь самому близкому своему сродственнику единокровному.

И отложил Иван все свои дела неотложные и поехал брата навестить. Старый их дом покосившийся никуда не подевался, на своём месте стоял. В самом же доме, как и раньше — шаром покати, да и Фёдор ничуть не изменился. Всё так же сидел у печи с книжкой и что-то иногда записывал. Будто и не уходил никуда Иван пару лет назад.

— Ну, здравствуй брат, — со смущением молвил Иван с порога. — Уж, прости, что так долго на глаза не показывался и ни сном, ни духом не ведал, как дела твои, да и жив ли ты вообще.

— Да чего уж там! У тебя сейчас забот — конца-краю нет, да и пути-дороги наши, как ни старайся, воедино не свести. Ведь цели, к которым мы идём, в разных сторонах находятся, — ответил Фёдор. — Потому и претензий к тебе не имею, да и иметь не могу.

— А чем же ты жил всё это время, каким-таким промыслом хлеб насущный добывал да концы с концами сводил? — спросил Иван, зная расположенность брата к учению, но оторванность от жизни обыденной.

Пожал плечами Фёдор:

— Знаешь, Иван, средь всех прочих эта материя волнует меня в самую последнюю очередь. Да и как-то само собой получается — то одному соседу грамоту важную требуется складно составить, то другому — помочь телегу его самоходную наладить. Тем и перебиваюсь. А ты, как слыхал, добился-таки своего. В народе о тебе самом и делах твоих лишь слова добрые говорят. Помню, об этом-то всегда и были твои помыслы. Но что-то вид у тебя невесёлый, будто на душе тяжесть непомерная.

— Добиться-то, добился, — вздохнул Иван. — Но знаешь, Фёдор, не дают покоя мне мысли неспокойные, да гложут сомнения смутные. Будто я нить потерял, держась за которую, шёл к целям своим заветным.

— А чего удивляться? Охотился ты за своей Птицей Счастья и поймал-таки её. Но одно дело, когда самому человеку довольно исполнения чаяний своих, и счастливо он на лаврах почивает. Это ещё куда ни шло. А вот когда он понимает сам, что достиг того, к чему стремился, и идти-то уж и некуда, — вот тогда беда. Ничего внутри него, окромя пустоты, не остаётся.

Призадумался Иван. Понимал он — то, чем брат его озадачил, не даст ему ответа скорого, а потребует размышлений томительных и долгих. И не в пору сейчас было предаваться этим думам, ведь целых два года он брата родного не видел. Но, как ни старались братья общий язык найти, так и не вышло у них путного разговора. Даже и слова-то находились с трудом, потому как совсем по-иному каждый из них видел мир и разными мерками его оценивал.

Ничего не оставалось Ивану, как распрощаться с братом, и лишь в качестве исполнения долга родственного задать ему вопрос напоследок:

— Быть может, нуждаешься ты в чём? Скажи, ведь я царь…

— А мне ничего и не надобно, — перебил его Фёдор. — С избранной стёжки-дорожки мне всё равно уж не свернуть, и жизни моей не хватит, чтобы пройти по ней до конца. Да что моей, любой жизни человеческой мало будет на постижение всех законов бытия — как явных, так и спрятанных от глаз человеческих, потому как нет конца на пути поиска сути явлений и предметов и познания неизведанного. И не успеешь разгадать одни загадки, как получаешь взамен всё больше и больше новых. А счастлив ли я уделом своим для взгляда стороннего, так это уж вопрос другой. Главное, знаю я сам, что получу радость от находок своих на бесконечном пути познания ещё много и много раз, а не единожды, достигнув обозначенного предела.

Вернулся Иван от брата к делам государственным, но заметили все, что задумчив он стал после визита этого, таким его до сего момента никто и не видел. И лишнего слова из него стало не вытянуть, а если и вытянуть, то лишь тогда, когда уж и деваться было некуда, и все ждали его решения царского. И никто не знал, что за мысли кручинные у него в голове, ведь известно всем — чужая душа потёмки, а в свои чертоги сокровенные, сторонним взорам недоступные, так никого и не пустил Иван до конца жизни.

И правил ещё Иван долго и справедливо. Народ полюбил его за честность и прямоту, чего ни за одним правителем не водилось ни в какие времена и нигде в мире. Правда, говаривают, что когда дела в государстве тихо-мирно своим чередом шли и не надобно было на людях показываться, поручал он на время всеми делами заправлять одному из своих министров. Сам же ненадолго исчезал где-то к северу от града столичного, в лесах заповедных, переодевшись в одежды простые и скромные, чтоб не быть невзначай узнанным.

И ходит молва в народе, что осталась после него книга рукописная. Зная особенный дар Иванов, ой, как много желающих было узнать, какую-такую правду истинную прописал в ней Иван. Но говорить-то говорят, а в глаза саму книгу эту никто никогда и не видел.