Триппер-дача. Четвертый рассказ Василия Семеныча

Автор: Бабука Четвертый рассказ серии «Василий Семеныч и другие. Похабные рассказы». Предыдущие части называются: «Впечатлительный», «Пятьсот веселый» и «Пчелы и минометы».


— Отъёбся! — на втором слоге голос Василия Семеныча упал тяжело, как топор, после короткого замаха.
— Как… отъёбся? – прошептал Ромка. – Почему отъёбся?
— А так...., — сверля Ромку cуровым взглядом объявил Семеныч. — Теперь все. Не будешь больше.
— Так ведь я… второй раз только, — признался мой приятель. В его глазах стояли слезы.

— Иные и того не успевают. Не поебавшись дохнут, — заметил Семеныч. — Так что там доктор сказал? Чесотка?
— Норвежская, — простонал Ромка. – Я говорю ему: «Может, я в душевой подцепил?» А он лыбится: «Нет, это зепепепепе». «Какое такое зепепепепепепе?» спрашиваю, – Ромка запутался в одинаковых слогах. — А он: «ЗПППП, молодой человек, — это заболевание, передающееся преимущественно половым путем». И ржет. Приколист, блин. Мазь вон выписал. Серную...
— Ну ка, дай посмотреть. – Семеныч протянул руку. – Тьфу, бля, ну и вонь! Ладно, паря, не ссы. Хуйня все это.
— А почему вы говорите «отъебся?»
— Шучу я. Мне тожетак говорили. Дважды. А я вон до сих пор иногда..., — Семеныч разгладил усы.
— А кто вам, дядя Василий, так говорил? – заинтересоваля я. – Расскажите!
— Да были люди… в белых халатах, — хмыкнул Василий Семеныч. – Ладно, так и быть, слушайте сюда, салабоны...

Когда Офелия моя померла, заскучал я, паря. Пить стал крепко. Это я сейчас бутолочку белой употреблю вечерком и в люлю. А тогда и три, и четыре выпивал – а все не помогало. Мысли разные, лезли. Такие мысли, что ну их нахуй… Это вы умные, в институтах учитесь, а я кто? — слесарь, мне много думать вредно...

Как-то перед октябрьскими подходит ко мне кореш мой деповский Юргис Шваранавичюс, литовец из высланных. Хотя какой он, в пизду, литовец? Название одно. Он ту Литву и не помнит, сопляком совсем приехал. По-ихнему две вещи сказать только и мог, и то какие-то ебанутые. И меня еще, сволочь, научил: «Бук свейкас, купранугарис». Это «будь здоров, верблюд» значит. И еще «чулк биби сениво зуйко» — соси хуй пожилого зайца.

— Пожилого? – Ромка, забыв про свою редкую болезнь, расхохотался.

— Ну, — подтвердил Семеныч. — Полиглот, блядь. Мамка его, что ли, таким словам научила? В депо Юргиса этого все Швариком зовут. Имечко-то хуй выговоришь. Ну, в общем, подходит Шварик ко мне и говорит: «Развеяться, Семеныч, тебе надо». А я и без него знаю, что надо. Только вот как? А он мне: «У тебя ж хата свободная. А тут праздники на носу. Надо, чтоб мимо не прошли. Я договорюсь с Варькой из столовой нашей, она подружку позовет. Жене спизжу, что на дальнем участке авария. И отдохнем». «Все бы тебе ебаться на стороне», — говорю. «А хули», — отвечает. – «Ебля — дело богоугодное. И очень от хандры помогает». Ну, почесал я кумпол: «Ладно. Только пусть Варька двух подружек приводит. Витька, брат мой, тоже будет».

Ну, чё, купили водки. Бабы жратвы с собой принесли. Поварихи, как никак. Сели за стол. Налили. Сначала, как водится, за праздник. Потом за хозяина, за меня то есть. За родителей покойных. За женщин. За нашу железную дорогу, само собой. За футбольную команду «Локомотив». Хуй знает, за что только не пили. Бабы водку жрут не хуже нас со Швариком. Красные сидят. Жарко им. Расстегнулись, титьки наружу полезли, как тесто. Cтопку ебнешь и титькой занюхиваешь — то Варькиной, то Дашкиной.

Дальше память у меня пятнами пошла. Помню, принес я какие-то шубы да тулупы старые и постелил их тут же в комнате, рядом со столом, чтоб, если кому отдохнуть захочется, далеко не отходить. Потом за Черепановых еще пили, за обоих вместе и за каждого в отдельности. Потом вижу — Шварик Варьку на тулупе драть начал. А Дашка уж меня за фёдора ухватила. Ну, я ее завалил. И пошло-поехало. Свистопляска, да...

Просыпаюсь я среди ночи. В жилетке меховой, какая сейчас на мне, но без штанов. И жопы голые кругом. Хорошо, я Шварика быстро опознал. А то и до греха недалеко. Он, Шварик, весь рыжим мохом поросший – фашист, бля. А три жопы потолще – те бабские.

Витька, братан мой, харч метнул в углу с непривычки. Он у меня непьющий, а тут пришлось. Дух стоит – аж я ебу. Овчина, блевота и пиздятина. Дышите глубже, проезжаем Сочи...

Выходных у нас было три дня. По кругу еблись. Озорно. И вот ведь что, паря, характерно. Каждая баба на свой манер шкворится. Одна подмахивает, взбрыкивает, как кобыла необъезженная, гоп-гоп! Другая жопой по полу елозит из стороны в сторону. И кусается. Третья дрожит этак мелко и когтями по тулупу шкрябает. У каждой в ебле своя повадка. И какая она, эта повадка, сказать нельзя, пока бабу ту не отдрючишь.

Я с той поры когда женщину вижу, думаю – а как она ебется? И заметил я, паря, что ежели с такой мыслёй на бабу смотреть, она чувствует это. И, как бы это сказать, тает, что ли, добреет к тебе душой...

В общем, так и отдыхали, культурно. Проснешься — к столу. День, ночь – какая хуй разница? Стопку-другую въебал, закусил. Если есть кто неспящий, побеседуешь. Если нет, так и хуй с ним. Сам себе компания. А как захмелеешь – так на тулупчик, к бабам. Одной сиськи помнешь, второй. Глядишь, кто и проснется.

— А в рот брали? – спросил Ромка, краснея. – Ну, бабы, в смысле?
— Это еще зачем? – удивился Семеныч. – Не, все по-людски было, без этих, извращений.
— Целомудренно, — Ромка хихикнул.
— А ты не скалься, — прикрикнул на него Семеныч. – Бабы, конечно, не целки. И мудрёного в этом деле ничего нет. Только не блядство это, когда с душой. Иной раз увидишь на улице, или там в кино – сосутся вроде, обжимаются, а глаза у обоих ленивые. Так, от нехуй делать сосутся. Вот это блядство. Тьфу! А когда с душой – не блядство. Хоть ты со всем городким общепитом переебись.

Бабам, им тоже хорошо. Три мужика сразу. Шварик – тот долбит часто, но мелко, как дятел. Я вот обстоятельно люблю, с потягом. А Витька, братик мой – тут вообще особый разговор. Он ведь у меня впечатлительный, и с бабами не очень у него сложилось. Он когда проблевался да поспал немного, я его на Зинку положил, да в жопу чуток подтолкнул. Ну, он и приноровился понемногу. Осторожно так ебет. И гладит ее везде. Нежный… А Зинка, та тоже Витьку вроде жалеет да голубит. И спали потом в обнимку. Я на Зинку после этого — ни-ни. Хотя жопа у нее… Такая, бля, жопа!..

От нахлынувших воспоминаний на лысине Семеныча крупными каплями выступил пот, и глаза сверкнули зверксим блеском. – Жопа, паря, у Зинки как… как ..., — Семеныч искал подходящий эпитет.

— Как орех? – подсказал Ромка.
— Да какой там на хуй орех! – Как эта..., – пытаясь передать незабываемый образ, Семеныч расставил ладони в стороны. – Как… как бабочка! Каждая булка – белое крыло. И родинки на них — как узор...

Ну, порадовался я за брательника. А потом отрубился снова. Просыпаюсь поссать. Вижу — Дашка и Варька рядом храпят, а больше никого нет. Захожу в туалет, он у нас совмещенный, спасибо Никите Сергеичу. Витька мой в ванне лежит, весь зеленый. Опять хуево ему. Зинка над ним наклонилась. А Шварик сзади пристроился и ебет её почем зря, на свой крольчачий манер. Зинка лицо Витьке целует, а жопа, что на бабочку похожа, Швариковском хую навстречу порхает, и еще вращается так слегка, будтно шуруп заворачивает. Такие они, бабы. Сердце в одну сторону смотрит, а пизда в другую. А о чем в это время башка думает – вообще хуй поймешь.

Тут, паря, разозлился я чё то. Схватил Шварика за ухо, да с Зинки и снял. А та жопой все крутит. И пизда дышит, как живая. У меня у самого федор подскочил, как ванька-встанька. Насилу глаза отвел.

«Хорош», говорю я Шварику. — «В комнате вон — две лежат, ебись не хочу. А Зинку не трогай. У них с Витькой любовь». А Шварик: «Иди-ка ты, Семеныч, на хуй!» Ну, ебнул я ему. Помахались мальца. Я его тазиком алюминиевым в нос охуячил. Весь пол мне, сука, кровищей закапал. Зинка под шумок в комнату съеблась. А Шварик обиделся и домой ушел...

На работе потом так и ходил, залупленный. Не разговаривал со мной. А на четвертый день стало мне вдруг ссать больно. И из хуя закапало. А я не знаю, чё делать. Я ж, почитай, всю жизнь женатиком проходил, и такого сраму у меня не было никогда. Напужался и двинул к врачу сдаваться. Прихожу, а врач-то – баба лет за пятьдесят, рожа злющая. В залупу мне заглянула и орет: «Назовите ваших партнерш». Нашла, блядь, фигуриста. Ну, не сдавать же девок этой жабе. «Не помню», — говорю. Врачиха еще больше взбеленилась: «Придется вспомнить. А еще пожилой человек». И стыдить меня стала, как пацана. Ну, надоело мне это, я и сказал ей про зайца – пожилого — по-литовкки, как Шварик научил. А потом по-русски повторил. Та в крик: «Всё, отъёбся ты, старый козел. Я тебя упеку на принудительное лечение». Ну, я ведьму ту еще раз куда подальше послал и ушел.

А утром менты забрали меня в диспансер строгого содержания. По-блатному если, на триппер-дачу. Ну, или в триппер-бар – по-разному говорят. Диспансер этот – штук восемь деревянных бараков за колючей проволокой. Трипперные, сифозные, пищеблок, и еще какие-то. Мужские и женские отделения – отдельно.В каждом корпусе менты дежурят. На окнах — решетки.

Больше половины народу — с зоны. Разрисованы с ног до головы. И порядки соответствующие. Бичей тоже дохуя. Страшные попадались, аж пиздец. На рожу посмотришь, вроде человек, а вроде и нет, – Семеныч поежился.

Месяц мне там куковать надо было. Хотя болезнь эту, мне потом сказали, одним уколом можно начисто вылечить. В таком месте столько сидеть – охуеть можно. Мне, правда, было полегче. Я ж слесарь. К тому же, несудимый. Короче, через недельку-другую я по территории ходил без сопровождения. Дверь там навесить, решетку поставить, ключ какой выточить. Плевая работа.

Как-то раз починял я сарай. Вижу — две бабы идут от пищеблока к сифозному корпусу, кастрюлю с супом тащат. В фуфайках драных обе, да в кирзовых сапогах, краской перемазанных. Сколько им лет – бес его знает, может сорок, а может и все шестьдесят с лихуем. Смотрю я, паря, на ту, что справа, и думаю: «Интересно, а как она ебется?». Та заметила, остановилась. Потом кастрюлю на землю поставила, товарке что-то шепнула и бегом ко мне. Я ее в сарай затащил, посадил на верстак, а она уже халат задирает.

Никогда я, паря, так не ебся, как с той сифилитичкой. Начал как обычно — медленно, с проводкой, а потом чё-то на меня нашло. Жизнь свою вспоминать начал по ходу ебли. Детство барачное. Борьку Чуносого, что Витьку, братика моего, на всю жизнь искалечил. Тут меня, паря, такое зло взяло… И стал я ту бабу долбить по-страшному. На! На! Получай! – Семеныч вдруг вскочил и несколько раз ударил тощим животом в крышку стола.

— Ну, подустал, обороты сбросил, отдохнул маленько, а потом врачиху вспомнил, что меня на курорт этот упекла, ментов, деповского парторга товарища Семеникина, Горбачева проститутку меченую, и раздухарился снова. – Нате вам, cуки! Нате, мать вашу в душу! На! На!!! – Стол закачался снова.

Мы с Ромкой смотрели на Семеныча с изумлением и страхом.

— А баба-то тоже бог один знает сколько с мужиком не была, глаза выпучила, хрипит, извивается, сиськами своими, плоскими как лопухи, меня по ебальнику хлещет, а под конец обоссала и верстак, и меня. Только я не замечаю ничего. Ебу ее, как в последний раз. Тут Фелька мне привиделась… Даже поцеловал сифозницу эту… А потом вспомнил, что Фелька-то померла, и по-новой разозлился. Так разозлился! Чё, безносая, думаешь, боюсь тебя? А вот хуй тебе! Иди-ка сюда, гнида! Я тебя прямо тут, на триппер-даче и отъебу. Вот тебе! На! На!!

В общем, как мы сарай тот не развалили, не знаю. А когда вывел я бабу ту на улицу, под ручку, чтоб не упала, вижу товарка ее стоит, она на стреме была. Пизду мнет, лыбится во все три зуба, а глаза голодные. Ну, пожалел я ее, поманил рукой, на верстак, подружкой обоссанный, посадил, и по новой...

Семеныч сделал паузу и потянулся за очередной «Астрой». Мы с Ромкой вспомнили, что нужно дышать.

— В отделении, само собой, осмотры были. Процедуры разные. Одна, особо мерзкая, «Сулико» называлась… Ну его на хуй, рассказывать про такое… В общем, нашли у меня потом в анализах целый букет. Тут мне доктор и говорит: «Все, мужик, отъёбся ты!» Во-второй раз, стало быть. И давай стращать: «говори, когда и с кем, а то сядешь за распространение венерических заболеваний». Только я уже был ученый. «Не знаю ничего. Это вы в первый раз проглядели». В общем, отступились они от меня. Но на месяц лечение продлили.

Я когда с триппер-дачи вернулся, прихожу в депо. Парторг товарищ Семеникин мне мозги ебать начал моральным моим разложением, уволить грозился. Разволновался, глаза выпучил, дергается весь. А я смотрю на него и сарайчик тот вспоминаю. И смешно мне. В общем, обошлось. Где они слесаря такого найдут? Я вам, паря, так скажу: ежели кто мастер хороший, он не то что баб — верблюдов ебать может, купранугарисов, по-литовски если. Так что вы учитесь, паря. Ученье – свет.

*
Месяца через два Ромка, чуть не плача, рассказывал дяде Василию и мне о новом походе в поликлинику.

— Захожу в кабинет, а там тот же молодой доктор, приколист. «Ба, знакомые все лица!» — говорит. — «Чем на этот раз удивите?» Я ему по-научному объясняю: «У меня фауна». А он ржет: «Что, мамонты?»
— И где ты, Ромка, баб таких шелудивых находишь? – удивился Семеныч. — На вокзале, что ли? Или у себя на факультете этой, блядь, филологии?
— Потом посмотрел все-таки, — продолжил Ромка, оставив вопрос Семеныча без ответа. — «Фтириаз у вас, молодой человек.Иначе говоря, площицы...»
— Мандавошки у тебя, — скорректировал диагноз Семеныч и прогудел. – «Всё. Отъёбся...»

*****

17 апреля 2010 г.