Трамвайное Депо

Автор: Миша Дзюба Лето началось в субботу.
Ультрафиолетовая лупа зависла над городом, превратив тот в сочащуюся отходами жизнедеятельности гудроновую вязь. В кастрированном на кислород воздухе лопались, как переспелые виноградины, корпускулы пыли. Частицы пыли, после коллапса получавшие ускорение, хаотичными векторами оседали на приторно-зеленых листьях тополей. Среди тополиных корней, взбухших над землей будто вены на ноге варикозницы, торчали злокачественные опухоли из пуха и палой коры. Эта субстанция неуверенно подрагивала, видимо принимая эманации тектонических смещений глубинных пластов. Любое другое движение увязало в перегное слепой жары, ухнувшей неожиданно и бесцеремонно, словно бессонница.
Улицы, расчертившие город сеткой асфальтовых морщин, инкрустированы узорным маревом.
Выдуманное время обвисло стрелками.
Тартаковский выбрался на улицу шаркая резиновыми тапочками по бетону парадной. Левой рукой он тянул к пупку, так и норовившие рухнуть оземь, «динамовские» спортивные штаны. Застиранная, некогда рыжеватого колора рубашка собачьим хвостом висела на Тартаковском, прикрывая срамную дырку на штанах.
Тартаковский потянул носом. Паточные запахи лета неприятно отозвались на слизистой Тартаковского носа. Он смахнул из-под носа острым пальцем выступившую жидкость и скучно сплюнул в траву у подъезда.
За соседним домом, похожим на больной сифилисом симулякр ирландского паба, изрыгались выхлопом машины. Гудели троллейбусные провода. Потухшими неоновыми буквоусами нависали обозначения магазинов. Только к вечеру прилившее электричество заставляло вывески подрагивать от напряжения. Однако Тартаковский сердечно презирал и вывески, и магазины. Своим ассортиментным бахвальством магазины напоминали ему ряженого в побрякушки папуаса. Папуасов Тартаковский, кстати, тоже не уважал.
За больным сифилисом домом также прозябали остановки, сквер, урны. Исчезала под натиском миллионов шин дорожная разметка. Тартаковский предпочитал этого не видеть, отчего преимущественно перемещался задниками.
Где-то внутри двора залилась визгом автомобильная сигнализация, и тут же умерла.
Тартаковский пил уже седьмой год. Но пил занудно: черпая пухлыми губами свежую из кружки, он все больше общался с радиоточкой. Вот не сдружился Тартаковский как-то с телевизором. Телевизор бил пульсом жизни и совсем уж матросской вульгарщиной. А пить в компании всасывающих через трубочку жир счастья и торгующих пёздами, Тартаковскому было не комильфо. Радиоточка же вещала слово-волнами, такими утонченно-вычурными, с рюшечками и виньетками. Поэтому он пил в ее аккомпанементе. Хорошо выпивалось под международные события. Неплохо шло вкупе с «Вечерним настроением», где ставили поздравления папам-тетям-уткам-мочалкам. А еще бестелесная Тильда Маякововна, читавшая новости региона прелестнейшим напевом. Ну и греметь стаканом замечательно в сопровождении произведений Вагнера, Моцарта, Листа. Но более всего наслаждалось Тартаковскому под пассажи Бартока и симфонизм Брукнера. Их музыка вступала, что ли, в духовный симбиоз с опрокидываемой внутрь жидкостью. Тартаковский для прелюдии испытывал свежую на вкус, грыз малосольный и становился у окошка забранного пожелтевшими газетами, чтобы ловким взглядом покружить по двору.
Впервые Заглядывающий явился Тартаковскому на третьем году. Как само собою. Заглядывающий в тот первый раз был одет в жуткого розового цвета пижаму и драные сандалии. Черты лица его были неприметные. А вот правое нижнее веко и мочка правого уха были оформлены похожими на сопли терракотового цвета наростами. Со второго раза Заглядывающий стал являться исключительно в твидовых шортах, новой, еще пахнущей текстильной фабрикой, фуфайке, белой дачной кепи с парусником на козырьке и желтых брезентовых мокасинах. Являлся Заглядывающий каждое нечетное число месяца; только лишь на новогодние забавы он проводил у Тартаковского несколько дней кряду. Обычно Заглядывающий сидел на хромающем одной ножкой табурете, пил черный чай второго сорта и шмакал черствым пряником.
По-началу Тартаковский силился выставить Заглядывающего за двери. Даже кричал матом. Бил резиновым тапком о стены и уставшую мебель. Впрочем, отличавшийся мягкостью Тартаковский, попытки удалить гостя прекратил. Да и, в целом, Заглядывающий вел себя уютно, лишь изредка нарушая пространным кваканьем склеповую тишь жилища. Определить, что же это за кваканье – выражение эмоции или же попытка коммуникации – Тартаковскому, за четыре года, так и не удалось.
Тартаковский в очередной раз подтянул штаны к пупку и скованно затрусил к рюмочной. По пути ему попалось пару ящиков бананового происхождения, различный супермаркетовый полиэтилен, раскиданный и, скорее всего утерянный, набор кубиков «Азбука». Уже на подходе к рюмочной Тартаковский еще раз отметил въевшуюся до скончания tempus наскальную живопись под окнами первого этажа облупившейся девятиэтажки. Надпись гласила: «Нассышь мне, сука, под окном – отсеку яйцо топором!». Хотя из местных слухов Тартаковский еще не слышал, чтобы слово стало делом. И все-таки под окнами грозного гражданина завсегда стояла сушь.
Уверенная реклама, надежная, думалось Тартаковскому каждый раз, когда он пробегал по слогану глазами.
Рюмочная, в своем обыкновении, из зова зеленодверой пасти плевалась туземным истеблишментом. И все также из зова окрестный двор полнило запахом разлагающегося спирта.
Тартаковский скользнул в зеленодверь, два раза выбросил руку в приветствие, остановился у конторки.
За конторкой – до этого верой и правдой служившей школьной партой, а теперь обитой алюминием для использования в рюмочной – сливовой рожей цвела Соня. Непременный и вот уже сколько лет подряд неизбывный инвентарь рюмочной. Но Соню любили и ласково величали Соня-Автомат, за её дюжее умение одновременно наполнять сразу в две емкости. Причем, с ювелирной точностью.
Тартаковский протянул Соне в лицо три пальца, за что получил вымученную улыбку и немытый граненый стакан наполненный на три четверти. Загнув мизинчик Тартаковский употребил употребин; подытожил это дело кряком с пухлых губ и постукиванием ладоней о колена.
В рюмочной шла беседа о превратностях жизненного полотна на примере железной дороги, где непрочность шпал выступала аллюзией к ущербности и дистрофичности как полититической, так и социальной конструкции. Звучала в потолках фраза, что задача нумер уно «Этих-Их» — аннигиляция социального лифта, открытый доступ к верхним этажам общего нашего небоскреба. Впрочем, полемика тут же упиралась в откровенно слабое понимание цели, сбой программных постулатов, и, при возможной перспективе получить доступ к кнопкам лифта, в остервенелый страх перед этой самой перспективой.
Тартаковский выгреб из кармана мятые купюры, разгладил, утвердил их в Сониной руке. После чего прихватил за пробку шкалик, отмахнулся от приглашения к живому человеческому общению и снова очутился под сферой ультрафиолетовой лупы.
Сень деревьев постепенно собирала околоподъездную фауну: слоеных старческой кожей старушек, прибежавших из школы и уже оттрубивших вечерние уроки детей, студенческого кроя молодежь жующих проданное министерством массового кормления.
Обыденность и бессмыслица спущенная с поводка.
Детские площадки, как возмущение памяти о том, что когда-то что-то было удалено из-за, тогда казавшейся, ненадобности.
Тартаковский кинул свое нескладное тело между фауной и скрежетом памяти в подъезд. Отсчитал ступени. Щелкнул ключом, присел на табурет. Радиоточка выплюнула окончание слова — Тартаковскому показалось, что радиоточка сказала «бля!» — и заскрипела прелюдией ко второй Баха.
Гусарским открутом Тартаковский свинтил пробку со шкалика. Выдул из стоявшего рядом сткана крошки хлеба. Налил на палец. Оценил на прозрачность. Опустошил.
Тартаковский редко задумывался. По крайне мере последние семь лет. Он гнал от себя каждую мысль мухобойкой. Сперва выходило не очень. Все еще казалось, что вступившие в диссонанс с установленной действительностью его душа и разум смогут отыскать нить накаливания. Что моральная и психологическая дезориентация не более чем игры собственного ума, зачем-то устроившего бунт. Но бунт не расстройства, нет. А бунт всему мелочному, навязанному, такому топкому и слизистому, что вступая выбраться уже почти невозможно. Затем купировать мысли стало получаться. А еще погодя, мысли стали не самым частым посетителем Тартаковского.
Тартаковский спохватился, поймавши себя на мысли о мысли. Уверенным движением наливания загнал мысль в коробку. Пригубил. Выглянул в окошко увешенное газетками. Радиоточка рыгнула последним визгом скрипки. И стало тихо.
А глупые вязкие мысли лезли в голову, пробивали мозг зубилом. Тартаковский налил еще, но пить не стал. Оставив кружку на комоде заменявшим кухонный стол, он протопал в гостиную. Железная, сталинских времен, кровать. Почивший телевизор, на котором теперь лежал отрывной календарь. На календаре значилось первое июня. Тартаковский подошел, резким движением сорвал лист с датой, таким образом переместившись в будущее. На листике пестрел совет по лечению грибка отварами из мочи и куринной лапки. Тартаковский смял лист и засунул его в карман штанов.
Вообще-то, отрывной календарь – это то единственное, что Тартаковский захватил с собою, выбираясь из протухшей рыбины цивилизации. Остальное он оставил в чемоданах и потрепанном портфеле с бумагами.
Разрядка с календарем Тартаковскому не помогла. Мысли сгущались в голове, как дождевые тучи.
Диалог. Все это – диалог. Диалог пространства со временем, диалог четырех элементов, диалог между людьми… Тартаковский ковырнул память, было ведь еще что-то… А может быть и не было ничего! Вот именно – ничего! Бросание монет в пустоту. Поиск нужного вопроса. Зачем? Пожалуй, наиболее нужный вопрос, который стоило задавать в самом начале – это «зачем». Но – нет! Вопросы играли формулировками, как мускулы на теле пловца. Ответы отражались в многостраничных изложениях обернутых в подарочную бумагу.
Тартаковский решительно вернулся в кухню, к стакану.
Эпилептически дернулось время. И дернулось так, что Тартаковский почти получил контузию. Он посидел с минутку, зажимая нос и надувая в уши воздух. Пелена, накатившая на глаза, отступила. Тартаковский обвел кухню взглядом. Задержался на паре яиц. Пожалел сам себя, что к яйцам нет ни масла, ни лука. И откинул этот бытовой вопрос.
Заглядывающий явился в углу. Дернул бровями на Тартаковского, выудил из кармана твидовых шорт пряник и принялся им шмакать. На неприметном лице Заглядывающего висело какое-то выражение. Что, разумеется, было из ряда вон. Завсегда его личина откровенно пребывала в минусе: когда смотрел в окно, на пол, стены, на пьющего Тартаковского. Даже пряник Заглядывающий шмакал монотонно и в минусе. Теперь же, жуя пряник, он тянул уголки бескровных губ.
Тартаковский протянул руку и указательным коснулся Заглядывающего. Тот отодвинул свой хромающий табурет в зону недосягаемости рук Тартаковского.
Тартаковский потупился. Опорожнил шкалик в кружку.
— Ты бы это, умерил бы на сегодня. – Почти смущенно сказал Заглядывающий.
Тартаковский проглотил язык. Впервые за четыре года Заглядывающий что-то сказал. Тартаковскому всегда казалось, что тот немой. Ведь не может же человек всю дорогу молчать, когда у него есть дар речи?
- Ну, конечно, дело твое. – Заглядывающий отправил в рот остатки пряника. – Никоим образом не вмешиваюсь.
Заглядывающий поднялся, ушел в гостиную, вернулся с отрывным календарем.
- Джжж, ты, я смотрю, уже в завтра. – Заглядывающий поерзал на табурете, очевидно ощущая дискомфорт без пряника. – Экий путешественник.
Тартаковский натужно искал в мозгу слова. Процесс поиска отразился на его челе складкой, пересекавшей лоб как шрам от лоботомии. Зачем-то вспомнилась Соня-Автомат наливающая двухсотку. Вероятно, мозг искал некую физическую константу, чтобы не отключится.
И правда, Тартаковскому было страшно.
- А что ты, ну, это – молчал-то? – Выдавил он.
- До сих пор сказать было нечего. А теперь вот появилось.
- Э-э, и что же? – Мукнул Тартаковский.
Заглядывающий опустил уголки губ, тем самым утвердив себя в свойственном ему минусе.
Крупная черная муха приземлилась на комоде. Обнюхала лужицу воды, пробежалась по вилке с органическими остатками какой-то консервы. Перемахнула на край стола, где и принялась драить лапки.
Заглядывающий кинул руку в сторону мухи и пленил ту в кулаке. Он поднес кулак к уху, послушал.
- Жужжит. – Утвердительно сказал он.
Заглядывающий острожно разжал кулак, подхватил муху за крылышко. Прижал насекомое мизинцем к комоду, после чего методично лишил ее конечностей.
Эта сцена вызвала в Тартаковском приступ тошноты. Он еле сдержал позыв, проглотив уже подступившую к горлу горечь.
- Она не виновата. – Заглядывающий поймал взгляд Тартаковского. – В сущности, никто не виноват. Но все дело в том, что я могу это сделать. Это мой выбор.
Тартаковский терпеливо ждал, когда гость соизволит сказать то, что у него есть сказать.
- Ну да, — Спохватился Заглядывающий, — дело вот в чем. Где-то потерялся заведующий трамвайным депо. Ищут всеми силами – никак не найти. Есть предположения, что сий гад просто убёг.
- А моя-то какая печаль? – Спросил Тартаковский.
- Печаль твоя в том, что ты — ментальный симметрик заведующего. Не-не, — Заглядывающий приподнял руку в ответ на зарождавшийся протест Тартаковского, — никто тебя не отправляет его искать. Просто мы назначим тебя новым заведующим трамвайным депо. А это, знаешь ли, очень даже. Всякие подарки в виде пластмассовых часиков, путевки в гастрономию и другие привилегии. Те же пряники, вот. – Заглядывающий вытянул новый пряник из кармана шорт, обнюхал и вернул на его место.
И тут Тартаковский потерял сознание.
Ему виделись снежные бабы в сиреневых трусах. Приходил жирафа с книгой «Утренняя зарядка, как залог ежедневной бодрости». Некий толстый велосипедист сделал оборот вокруг тела Тартаковского и как был, так и заехал на растущее невдалеке дерево. Потом начался коллаж из цветных мыслей самого Тартаковского. Он понимал, что мысли его, но ни одной не узнавал.
И Тартаковскому вернулось сознание.
Заглядывающий стоял над ним, обмахивая его лицо резиновым тапком. Пахло прокисшим кефиром и дустом. Тартаковский приподнялся, заполз на стул.
- Эко ты, брат, рухнул. – Заглядывающий кинул тапок на пол. – Ничего, пройдет.
Тут Заглядывающий достал из кармана шорт черную дырку и прилепил ее на стену, сплошь усыпанную червоточинами сигаретных ожогов…. и толкнул в дырку Тартаковского.

***

Тартаковский глазел на ромашковое поле. Оно стелилось белым ковром в желтых нарывах во все стороны. Что удивительно, такое количество ромашек совсем не давало запаха. Тотальная стерильность.
Тартаковский потоптался на месте. Шагнул налево, затем направо. Изменений не произошло.
Тартаковский подтянул штаны к пупку, оправил висевшую собачьим хвостом рубашку, сделал шаг вперед. И пребольно ударился босой ногой о каменный парапет. Он глянул на свои ноги. Одна нога сиротливо сжимала пальцы, подавляя болевой импульс.
- На кухне остался тапок этот дерьмовый. – Проговорил вслух Тартаковский. Звук собственного голоса показался ему совсем уж чужим. Придуманным, даже.
Тартаковский переступил через парапет. Впереди бежала проселочная дорога с вялым кустарником по обочине. Камушки на дороге блестели и подмигивали, словно морская вода в штиль и при ярком солнце. Тартаковский ступил на дорогу – камушки оказались податливыми как плавленый сыр. Ноги погружались в дорогу на несколько сантиметров, отчего Тартаковскому приходилось ногу с тапком буквально вырывать силой. Он остановился, разглядел ногу в тапке, пожал плечами и снял тапок. Потрусил им в руке — и с размаху запустил предметом гардероба за обочину. Идти стало легче.
К собственному удивлению, Тартаковский нисколечко не утруждал себя мыслями о своем нахождении тут. Все лучше, как думалось ему, чем сидеть дома. Стотыщ лет на природу не выбирался.
Из-за извилины дороги высунул нос автобус. Машина катила зигзагами, задорно подпрыгивая на брустверах обочин. Тартаковский остановился и решил подождать. Если тут ходит автобус, выходит он не так уж и далеко от населенного пункта.
Интересно какого, скользнуло по кромке мозга…
Автобус поравнялся с Тартаковским. Тормознул, увязнув колесами в плавленом сыре дороги.
Тартаковский заглянул в открытую дверь. Салон пустовал. Рулевым был громоздкий увалень с усами, отчаянно напомнившим Тартаковскому тюленя. Тюлень приглашающе махнул рукой-ластой. Тартаковский залез в салон, занял место. С места ему открывался панорамный вид на лобовое стекло автобуса. Стекло сплошь увешано рыбками сплетенных из трубок капельницы. Нагая красотка с картинки пучила свою грудь с панели приборов. Медные монеты подсунуты под уплотнители лобового стекла. Качающий в такт поездки сине-красный кот. И прочая бессмыслица.
- В депо? – Спросил Тюлень тюленьим голосом.
- Почему в депо? – Тартаковскому вот никак не хотелось в депо. В рюмочную еще куда ни шло. – В рюмочную еще куда ни шло. – Повторил он свое пожелание вслух. – А в депо мне не нужно.
- Значит в депо. – Тюлень произнес это так, будто и не было сомнений, куда нужно пассажиру.
- Похоже, тут возражений не принимают. — Буркнул себе в нос Тартаковский
Автобус тронулся с места и припустил зигзагами, то и дело подпрыгивая на брустверах обочин.
За окном пейзажи менялись с умопомрачительной скоростью. Речки, горы, пляжи. Затем понеслись города, дома, трубы. Начались заборы усеянные каким-то хламом. В какой-то момент за окнами автобуса образовался провал. Может и не провал, а пустота. А может и не пустота, но другого слова Тартаковский не подобрал.
Автобус прыгнул в последний раз и замер.
Тартаковский покинул транспорт. И оказался у молочно-белого здания. У основания крыши здания висели металлические буквы, сложенные в «Трамвайное Депо».
Тартаковский обернулся, чтобы сделать ручкой Тюленю, но Тюленя, как и автобуса, сзади не оказалось. Тартаковский шмыгнул, вытер из непонятной самому себе причины ноги о паребрик и толкнул дверь в «Трамвайное Депо».

***

«Трамвайное Депо» имело морфологию кишок. Длинные, извилистые, тусклые, пропахшие гарью коридоры. Коридоры, как горошинами, усыпаны двустворчатыми дверями, из которых на уровне глаз торчат ручки. Над каждой дверью укреплены картинки с идентичным изображением – красный трамвай, переезжающий маленькую девочку ровно по тазу. Сама же девочка спокойна; ее лицо как будто с доски лучших учеников школы — такое себе отсутствующее.
Тартаковский вот уже битый час бродил в этих кишках, бесплодно дергая ручки дверей. Закрыты все до единой.
Изредка слышалось эхо шагов, но когда Тартаковский шел на эхо, то звуки шагов исчезали.
Оказавшись у бесконечной по счету двери, Тартаковский решил просто ждать. Он уселся на пол – через срамную дырку на штанах к телу прокралась прохлада от бетонного пола.
Тартаковскому вспомнился детский сад, когда он вот точно так же сидел в гардеробной, на бетонном полу, прячась от Сызырева и его тумаков. Вспомнился выпускной вечер школы. И получение диплома. И тот период жизни, который он тщательно стирал последние семь лет. Воспоминания обрушились водопадом, будто прорвало плотину.
Тартаковскому вдруг отчаянно захотелось заплакать. Так, по-честному – навзрыд. Он даже поиграл кадыком в поиске слезы. Слеза не шла, поэтому Тартаковский решил не плакать.
Симметрично решению не плакать открылась дверь, к которой прислонившись спиной сидел Тартаковский.
И он очутился в кабинете.
Кабинет был простой. Кирпичные стены. Стол. На столе лампа и амбарный журнал. Два стула. На одном стуле сидел Мужичонка, являющий собою сугубо голову. Мужичонка мигнул Тартаковскому в направлении свободного стула и зашелестел страничками журнала.
Тартаковский уселся. По-детски сложил ручонки на коленках.
В свете лампы Тартаковский видел, как Мужичонка прямо-таки плясал губами. Губы перемещались почти по всей физиономии хозяина кабинета. И между тем он еще успевал выдувать пузырики из слюны. Пузырики лопались прямо на нос мужичонке, что его, кажется, веселило.
Мужичонка остановил пляску губ и заклинил взгляд своих бусинок на Тартаковском. Тартаковский смутился, и пуще вцепился в свои колени.
- Загляните сюда. – Мужичонка подвинул Тартаковскому пластмассовую беседку размером со спичечный коробок. – Вот сюда, в окошечко.
Тартаковский взял игрушечную беседку, покрутил ее в руках и прислонил окошечко к глазу. Внутри оказалась фотография. На фотографии был запечатлен худенький мальчишка, на поясе которого болтался надувной круг. За мальчишкой убегало в никуда море. По левой стороне фотографии выступ скалы.
Тартаковский отнял окуляр и поставил беседку на стол.
- И вот что вы скажете? Что же вы скажете? – затараторил Мужичонка.
- Осколок детского воспоминания. И совершенно бесполезный. – Как-то зло, не свойственно, ответил Тартаковский.
- Не так уж и бесполезный. Не так уж. Такие вот осколки исключительно важны для движения.
- Какого движения?
Мужичонка всплеснул руками, заплясал губами и наклонил свою голову гидроцефала к Тартаковскому. От мужичонки пахло рыбой и пережаренной карамелью.
- Ну вот же ж раз! И два! И вся таблица умножения! Движения Вселенной… — «Вселенной» Мужичонка произнес почти что заговорщицки, с дрожью в голосе, точно вскрывая секрет первейшему в мире болтуну. – Вселенная, она, знаете ли, осколочная. Осколки памяти, обломки жизней. Не будет вот этих осколков, Вселенная прекратит движение.
- Это как же?
- Да вот так. Если прекратится выброс в мусорную корзину памяти всяких, по мнению граждан, ненужных воспоминаний – «Трамвайное Депо» закроется.
Тартаковский встал и зашагал по кабинету. Несколько неуважительно к Мужичонке, но присущая Тартаковскому интеллигентность дала осечку. Он прошелся по периметру, ковырнул ноготком кирпич, оглядел свои босые ноги.
- Вопросик? – Мужичонка утвердительно кивнул своей водной ступой. – Что есть «Трамвайное Депо»?
- Как бы проще….
- Да говорите как есть.
- «Трамвайное Депо», это – коллектор. Многоуровневая система распределения осколков для бесперебойного движения Вселенной.
- И что это значит? – Тартаковский вернулся на стул, однако предварительно отодвинув его подальше от Мужичонки.
- Вселенная – отнюдь не саморегулятивная. Даже больше – она нуждается в управлении. Она совсем неразборчива, она ведь только материя лишенная чего-либо. Вот поэтому она втягивает в себя все-все. От автомобильных покрышек до чувства злости. И что у нас тогда выходит – свалка. Грязная, вонючая, мерзкая свалка. А наваливая таким образом в себя – я о Вселенной, как понимаете – свалка разрастается. Разрастается до таких размеров, что задавит саму себя. И потянет за собою то, что в ней существует. Меня, вас – всех и вся. Задача «Трамвайного Депо» сортировать выкидываемое во Вселенную соответственно установленной классификации. Осколки памяти к осколкам памяти. Дохлых мышей к дохлым мышам. И так и далее. Вот когда все упорядоченно, Вселенная движется… ну, просто движется. Мы же не знаем, куда она там направляется. Мы исполняем функции обслуживающего персонала. Лакеи.
Мужичонка откинулся в своем стуле. Очевидно объяснение прописных, как по нему, истин – утомительное занятие.
- Словом, вы – если говорить метафорой – крутите педали велосипеда Вселенной?
- Пусть будет так – метафорой. – Мужичонка снисходительно улыбнулся. — Не только я, разумеется. Нас тут несколько в штате.
- Гражданин Заглядывающий — тоже ваш?
- Конечно. Иначе вас бы тут не было.
Тартаковский полез в карман штанов. В нем все так же покоился листик отрывного календаря. Первое июня. Лето началось в субботу. Лечим грибок мочой и куринной лапкой. Радиоточка, как что-то настоящее. Рюмочная. И что еще важно? Ах да, под окном не ссать! Тартаковский пытался зацепиться пусть даже за самую худую соломинку действительности. Семь лет небытия, сем лет настоящего. И тут такая подстава.
- Хорошо, почему моя кандидатура на этого, как его, заведующего трамвайным депо? Почему бы не вам стать у руля? – Тартаковский сцепил пальцы на затылке.
- Заглядывающий объяснил же — вы ментальный симметрик нашего бывшего заведуещого.
- Это мне ничего не объяснило.
- Вот уже сем лет как вы методично стираете собственные воспоминания. День за днем из вашей памяти уходит то или иное событие. Посему – вы индивидуальность вне установленных моделей. Посудите сами – что важно для каждого? Да, воспоминания. То, что составляет человека. Вы же стираете себя из системы координат Вселенной. Именно поэтому вы и только вы в состоянии работать с Вселенной.
- Пусть, только я. Но вы же и без меня справлялись? – Тартаковский уперся глазами в высокий и этим отталкивающий лоб Мужичонки.
- На сортировке материала – да. Но ваша работа отнюдь не в этом будет заключаться.
- А почему так уверенно – будет?
- Извините, но билет всегда в один конец. Обратно никак. В противном случае можно нарушить движение. Во Вселенную приходит всё. Из Вселенной туда – ни капли.
Мужичонка заплясал губами, вероятно довольный сам собою.
- Допустим – допустим! – я поверил и остался. Каковы мои обязанности.
- До безобразия просты. Диалог с Вселенной. Так как вы индивидуальность без индивидуальной памяти, а Вселенная есть полиформа с памятью коллективной, все эти полемики противоположностей… Другими словами, вы сможете найти с Вселенной общий язык.
- И все-таки я не согласен. — Тартаковский поднялся и направился к двери. – Выход подскажете? Или мне самому.
- Смешной вы. – Мужичонка полез под стол, извлек картонную коробку. – Вот, принимайте. Ключ от вашей комнаты, ключ от «Трамвайного депо», униформа. Это, пожалуй, все. Будьте здоровы.
Тартаковский очутился в кишкообразном коридоре с коробкой в руках. Он поставил коробку на пол, раскрыл ее. Два невзрачных ключика английской модели. Зеленый комбинезон строченный черной нитью.
Тартаковский уложил вещи в коробку и двинулся к выходу из «Трамвайного Депо».
Где-то в покореженной горбушке неба заскрежетала радиоточка. Голос Тильды Маякововны знакомо зазвенел новостями региона. Что-то про покалеченные недавним градом пшеничные поля. Затем вступил оркестр, но оборвался на полуслове.
Больше радиоточку Тартаковский не слышал.