Автор: Платон Сумрaq НОВОЕ ИМЯ ДЛЯ ШЛЮХИ.

До 25-го января сего года — меня звали С.М. С.М. — это мои инициалы. А 25-е января — день моего рождения. И смерти в том числе. Видно, на роду написано. И ни годом больше. Поэтому теперь — меня не зовут никак. Теперь — я — призрак. Причем — неприкаянный. Беспокойный то есть. Не в смысле бродячий, как медведь шатун. Нет. В принципе, если взглянуть с одной стороны, — сегодня я вполне пристроенный призрак. Но с другой… С другой стороны — все выглядит как-то не так. Не так, как я раньше думал о призраках. Будучи живым. И никакой Голливуд я за это не осуждаю. Наоборот. В фильмах-ужасов — страшно много правды. Просто при жизни — нам не все показывают про смерть.
И вернемся к смерти. Вернее — к двум.
Лично я — умер, как дурак. Такую смерть — в некрологах — называют — нелепой. Я подавился «Птичьим молоком». Этот любимый мною торт — купил мой институтский приятель. Принес, навтыкал в него свечей, поджег их, и пошел втыкать дальше. В соседнюю комнату. В проститутку. Тоже купленную для меня.
Тогда — она мне не приглянулась.
Тогда — я от нее отбоярился.
А мог бы жить.
Но тогда — эта сорокалетняя блядь показалась мне настолько непривлекательной. В своих подростковых, рваных джинсах, в своих золотистых кедах, — во всех своих свеженьких ребяческих шмотках, насученных на ее чистенькое, до смерти заебаное тело.
Ну, будь ты нормальной сорокалетней блядью. Зачем ты вырядилась, как озабоченная студентка?! Черт с ними, с растяжками, с целюлитом, с облетевшими сиськами, с ностальгической ненавистью к мужикам.
Где твои шпильки, мини, шелковое белье, цепочка на талии, защитный покров макияжа на лице, впитавшем в себя столько человеческой спермы?!
Я всегда западал на стереотипы. На штампы…
А у тебя, шлюха, всегда были деньги, машина, квартира, иностранцы, — готовые насадить на твой безымянный палец не только свое богатенькое очко, но и обручальное кольцо в придачу.
Ты думала, вот еще соточка баксов, еще треха, еще пятихатник… Потом… можно и на покой.
Вот и покойся, дура, с миром. И с таким же дураком, как и ты.
Тебя погубила жадность. Меня — привычка окружать себя штампами. Из-за них — в итоге — я сам превратился в штамп. В свидетельстве о собственной смерти.

Да, при жизни я много грешил. Но я никогда никого не убивал.
Кажется…
Помнится, лет в восемнадцать, мы с друзьями что-то не поделили с каким-то дядькой у пивного ларька. Ночью. Все были пьяны. Он кинулся на нас с ножом. Мы сбили его с ног. Стали молотить, чем ни попадя. Когда устали и опомнились, — дядька еле дышал. Мы — деру. Но за шаг до побега, я зачем-то прыгнул ему на голову. Что-то хрустнуло, хлюпнуло. Что-то омерзительное потекло у него из ушей…
Но я никогда никого не убивал.
Зато умер — как убийца.
Зачем он привел ее? Могли бы и вдвоем неплохо отметить. Разве нечего?
На дворе — мой день. Мой и Татьянин. С ним мы не виделись лет семь… Он не был моим закадычным дружком. Он был моим однокурсником. Мы не виделись лет семь. Случайно встретились накануне. Звали его Степан. Когда-то — никто, как и я. Ныне — владелец преуспевающего книгоиздательства.
Сперва, казалось, — ничего дурного. Накрыли стол, сели. Пригубили пивка, после — сухенькое, за ним разлили красненькое. Потом уж и выпивать начали. И закусывать, разумеется. Пошло мило: ничего не скажешь. Сперва.
Затем, причинно захмелев, Степан вдруг вспомнил, что присутствующая среди нас дама, — не очень-то торопится нам дать. Сидит тут, понимаете, жрет, пьет, тосты произносит, будто и не шлюха вовсе.
Гляжу, у Степана вслед за чувством такта, кончается терпение. Он хватает бедняжку за ее коротенькую девчачью косичку, и тычет ее прелестным, курносеньким носиком в ширинку своих брюк из стопроцентной шерсти.
— Здесь, шлюха, твое место, здесь, — кричит Степан не своим голосом. — А не за одним столом с гениальным поэтом и его всемогущим издателем.
Забыв вступиться за шлюху, я спрашиваю:
— Чей всемогущий?!
Степан отбрасывает голову шлюхи — обратно. К тарелке с недоеденным ей винегретом.
И, подперев пухлыми кулачками оплывшие, вспотевшие бока, провозглашает:
— Дружище, если ты столько лет на своих друзей хер клал, думаешь, никто о тебе ничего не знает?! Не стыдно тебе, в твои-то годы, на знаменитых бездарей за копейки надрываться?! Сам не хочешь, я тебя заставлю. Прекратить заставлю! Пора, дружище, пора тебе… своим именем стихи подписывать.
Шлюха, нервически клацая фарфоровыми зубами, глядит на меня исподлобья; просительно так глядит, вопросительно. Бокал с коньяком между ладоней греет. И кольца, толстые серебряные кольца в ее ушах, — настороженно подрагивают. Видно, защиты ждет. Мол, она же мой подарок. Мой.
А я о своем:
— Откуда знаешь?
— Не забыл кто я?
— Ты для красного словца? Или впрямь рискнешь меня издать? Стихи-то не продаются.
— Да?.. У Макара Вильденрейтера, к примеру, тиражи, как у сталинских поэтов.
Слыша это ненавистное имя, я краснею и зачем-то кладу свою руку на ледяные пальцы шлюхи, — теребящие краешек салфетки (Она сидит между мной и Степаном).
— Молчишь? — достает меня Степан. — Можешь натворить лучше, чем он? Или, правильнее будет сказать, лучше, чем… для него? Часом не исписался?
И отняв у шлюхи салфетку, он пытается стереть следы винегрета со своей ширинки. Не получается. В химчистку надо. Но — не психует. Всего-то пьет за мое здоровье.
— Степ, кончай про стихи.
— Окей, новорожденный, кончу. Но после тебя, — встает из-за стола, обминает плечи шлюхи, прекрасно понимающей, о чем речь, и по-барски напутствует:
— Мадам, будьте любезны, сопроводите поэта в рай.
Женщина, исполнительно приподымается.
Но тут встреваю я:
— Спасибо, Степ, вы, как-нибудь без меня… там, в раю покувыркайтесь. А я посижу, выпью еще… тортика поем. Не, не… Не хочу.
К несчастью, Степан со мной не спорил, не уговаривал. Лишь благодарно напомнил:
— Ты свечи-то задуй, — и умыкнул шлюху в соседнюю комнату.
А я… Я облегченно вздохнул — и принялся напиваться в стельку. Беспрестанно, вспоминая ту, ради которой я отказался от рая со шлюхой.
Я вливал в себя рюмку за рюмкой, — строчка за строчкой, набирая СМС. СМС для любимой.
Набрал. Отослал. Ответа не будет. Я знаю. Поэтому — я так упоительно жалею себя. Так смачно шмыгаю носом. Так жеманно сдерживаю навернувшиеся слезы. Мои пьяно-малодушные слезы. Перечитывая вслух свой очередной шедеврик.

Как живешь, внезапная подружка?
Я давно не слышал о тебе.
Бьется сердце сломанной игрушкой,
И скучает где-то там — на дне.
Женских плеч затрогал я немало;
Столько губ со зла зацеловал,
Не найдя такого одеяла,
Под которым я б не вспоминал —
Равнодушный взгляд своей подружки
И ее прохладные слова,
И волос подкрашенную стружку,
Что муаром падают со лба.
Я вернулся к брошенным шалавам,
К падшей жизни: пьяной и больной.
Я кую себе дурную славу,
И жалею, что — пока — живой…

Пока я сижу и самозабвенно истязаю себя нечестной рифмой — последняя из брошенных мною шалав — честно стонет под моим дружелюбным Степаном. Вроде, действительно, — честно. Этого трудно ожидать от проститутки. Но я-то могу распознать, когда женщина имитирует оргазм. Даже — продажная.
И со мной когда-то кончали проститутки. И не врали. И благодарили. И деньги возвращали.
Не стоит верить женщинам, которые бахвалятся, что их имитация оргазма неотличима от настоящего. Еще как отличима… Хотя лично меня — трудно обмануть только визуально. На слух — я легко могу ошибиться…
Как она взвизгнула! Будто, взаправду, кончила. Мычит чего-то, хрипит…
А Степка ей не верит. Ругается… О, разошелся…
Как же я напился. Чую — отключаюсь. С минуты на минуту…
И зачем я снова пишу Мире? Насрать ей на меня. Она своего… любит. Ей до пизды, как я скучаю… Какие я… как там у меня?… губы со зла зацеловал…
Ебаная тьма! Год! Я не трахался целый год… Вдруг Мира обидится, что я ей изменяю?..

— Дружище, — очумело выкатив глаза шепчет Степан. Ввалился ко мне без стука… Голый… — Послушай, дружище, она там… Задушил…
— За что? — спрашиваю я — лишь бы что-нибудь спросить.
Степан выпивает из горла грамм двести джинна, тискает меня за плечо и смрадно нашептывает. Мне. На ухо. То, — что я не в силах сейчас осознать.
— Понимаешь, дружище… Ты слышал, как она стонала? Я просил. Просил ее. Заткнись, говорю… Я доплачу. Только не притворяйся… А она, блядь, клянется, клянется мне, что не врет. Что с ней это в первый раз. Зачем? Зачем мне врать?! Кончаю, кричит! Я кончаю… И благодарит, представляешь? Спасибо, говорит. Спасибо, Степа! Не знаю как… Не знаю… Я ее подушкой накрыл. Чтоб не слышать. А она… Она не дышит.
— Брось, — бессознательно успокаиваю я Степана. — Шлюхи живучие. Сейчас отдышится. Тебе показалось… Степа, это смешно. Издатель Степа не может задушить шлюху. Поэт может… Может — поэт! Посмотри на свои муаровые ладошки. Ты ж руку жмешь, как… папина дочка. Я вообще всегда думал, что ты, Степа — педераст… Пульс щупал?
— Нет, — хватается за соломинку Степан и бежит к шлюхе.
А мне — того и надо. Выпить надо. И забыть. Миру забыть. Миру!

Невыносимо каждодневное общение с простыми людьми для того, кто знает иные миры.

И я… Я снова облегченно, вздохнул, налил себе закрайный стакан водки, мысленно чокнулся с той, ради которой я отказался от рая со шлюхой, выпил до дна, вилкой отковырнул кусок торта, закусил им, — и, вскорости, умер.

Как потом выяснилось, — очнулся я ровно на девятый день. После своей смерти. Не ожил. Именно — очнулся. Невероятно, но я как-то сразу понял — кто я. Я — призрак человека, которым был до того, как девять дней назад воткнул в торт роковую вилку.
Как мне не жить дальше?!
Хотя… Нет! Есть один вариант. Федор Сологуб как-то написал:
«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее легенду, ибо я — поэт.»
Занятие сие не ново. Но я, пожалуй, рискну притвориться неоригинальным.
Поэт — любимое, но позабытое дитя Господа…

Стало быть, — очнулся я в той же комнате, где и умер. В ней снова пьют. Справляют поминки. По мне…
Нет. О поминках я рассказывать не буду. Слишком больно. Слишком — необъяснимо.
Моя мама. Моя бедная мама. Отец… Дед. Младшая сестренка… Я не видел их четыре года. Они уехали на ПМЖ в Болгарию.
Я так и не собрался к ним гости. А они ко мне. Теперь — поздно.
Но в одном я уже счастливчик. Это они справляют по мне поминки. Не — я. По кому-нибудь из них. Я не знаю, как переживается… такое. Зато я знаю, что, когда умрут мои близкие, для меня в этом не будет ничего страшного. Я же — где-то — есть. Значит и все они — рано или поздно — где-то будут. Там я их и найду…
Блядь! Не могу на них смотреть. Пойду я.
Куда? Куда глаза глядят. Или… чем глядят призраки? Чем глядим… мы? Я ж, ебаная тьма, все вижу…
Я не вижу только Дениса. Своего закадычного, голубого дружка. Он не мог не прийти. Должно быть, ушел до того, как я очнулся призраком.
И еще: я съел бы маминых котлет. Из рубленных куриных грудок — вперемежку со слегка поджаренным беконом. Я-то сам ни черта готовить не умею…

Спускаюсь во двор. Зима. Метель. Темнеет. Хожу вокруг заснеженных качелей. Не сразу замечая, что на них притулился голый, упитанный малыш. На вид — годика полтора. Златокудрый, крылатый, улыбчивый, с луком через плечо, колчан со стрелами. Вылитый Амур.
Не скрою, видеть живого Амура я не готов. Я пока не в курсе, умеют ли призраки сходить с ума. Будь я человеком, свалил бы на белую горячку. Но какая белая горячка — спустя девять дней после последней пьянки?
Конечно, однажды, я до чего-то допился.
Помнится, завис у одной сердечной подружки. Гужевались мы в комнате ее дочки, — уехавшей с отцом на море. На обоях, которыми были оклеены стены ее комнаты, красовались — белые-белые, пушистые-пушистые облачка. На синем-синем небе. И среди всей этой мультяшной благости — мы с моей сердечной подружкой трахались, как скоты. А когда не трахались — пили виски, ели «Птичье молоко» и тупо глазели на детские обои. Как-то я перебрал. И мне вдруг стало отчетливо видно, — как одно из облачков начинает мне подмигивать. Дразнится. Язык показывает. Долго. Настырно. Я еще тогда подумал: откуда у облака язык?.. Потом, это явно ненормальное облако, — начинает трястись, сопеть, негодовать. Может, думаю, зовет покататься? Я не соглашаюсь. Кто его знает, насколько опасно кататься на нарисованном облаке? Но, видимо, вскоре у него кончается терпение. Оно отваливается от обоев — и надвигается прямо на меня. Я поначалу жутко испугался. Потом — бояться мне наскучило. Уж очень неспешно это облако на меня надвигалось. Раздувалось только, раздувалось, — как гнойный прыщ, когда его выдавливают. Я его ждал, ждал. Даже припомнил что-то из поэмы Маяковского. «Облако в штанах». Затем сбился и уснул…
А теперь еще Амур. Хотя… Если я — призрак, если я — существую, — вполне справедливо будет допустить, что существует и мальчик Амур…
Но тут мне становится по-настоящему страшно. При жизни я не успел доиграть в компьютерную игру под названием «Зов Ктулху». Она сделана по мотивам произведений Лавкрафта. Ужасающее зрелище…
Что же получается? Я — призрак. Малыш передо мной — не галлюцинация. Может, он и не Амур. Но все равно — нечисть какая-то. В лютый холод — голые младенцы не расхаживают по улице в одиночку. Да еще с обмундированием, — что выглядит неподъемным для взрослого мужика. Выходит, Лавкрафт мог ничего и не выдумать. И поблизости могут шнырять его несусветные монстры…
— Успокойтесь, молодой человек. И ничего не бойтесь. Покуда, я с вами — вам ничего не грозит.
Не рановато ли он начал говорить? И как складно. Только басит очень. Простыл, что ли?
— Нет. Я не умею болеть. Кстати, теперь вы тоже. А звать меня… Ну, и зовите меня Амуром. Какая разница? Похоже, вам, это имя привычней.
— Не понимаю, — рассерженно блею я.
— Не торопитесь, молодой человек, — говорит Амур. — Со временем все поймете. Поверьте, его у вас будет предостаточно. А если говорить начистоту, никакого времени здесь нет.
— Где здесь?
— Бля буду, не знаю.
Амур сказал: «Бля»?!
— Да. Мамой клянусь, не знаю. Меня мое местонахождение никогда не волновало. Вроде как на земле… Но я — не блещу образованьем. Объяснить яснее затрудняюсь. Считайте, что вы… приблизительно… в точно таком же мире, как и тот, который покинули девять дней назад. Просто… тут — все чуточку разнообразней. Во всех планах. Примите это к сведению. И не морочьте голову. Ни себе. Ни мне. У нас других дел по горло.
— Ага, — припомнил я. — Дела… Если я пока на земле… Значит, есть какая-то миссия. И я должен ее выполнить. А вы — мой проводник?
— Тебе не смешно обращаться на «Вы» — к грудному младенцу? И забудь ты про все эти Ады с Раями. Они — типичный угол зрения. Тех, кого они привлекают. Если тебе интересно куда-то попасть, то, в конце концов, ты туда и попадешь.
— Я только что из дома! Там мои родители. Я видел. Они плачут, пьют…
— Еб, твою мать! Ты меня бесишь. Ну, не знаю я, как тебе объяснить, где ты сейчас… есть. Даже моя мудрая тетка Афина, и та вечно какую-то ересь про пространственно-временные континуумы с псевдоизмерениями гонит… Короче, забей. Вспомни фильмы про призраков, и будь как дома. Договорились? И советую тебе, почаще повторяй афоризм моего дяди Гермеса: «Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку».
— Помню-помню… Расскажи хоть про дела, которых у нас по горло.
— Пошли. По дороге узнаешь.
— Но почему я?
— А почему все?
— Маленький, а говнистый!
— Быстро ты осваиваешься в столь непривычной для себя компании. Не зря мне тебя Пегас нахваливал, — улыбнулся Амур, почесав за левым крылышком. И, спорхнув с качелей, косолапо засеменил к моему подъезду.
Меня нахваливал Пегас?! По какой причине? Даже боюсь спрашивать. Быть призраком — это вам не с ЛСД озорничать.

Вот я и призрак. У меня даже и в мыслях нет, — что это сон. Я, действительно, иду вслед за лучником-грудничком. Вслед за его бугристой жопкой. Вслед за его ножками, похожими на перезревшие кабачки. Вслед за его спинкой, напоминающей оплывший свечной огарок с едва расправленными, конопато-рыжими крылышками: они у Амура, как у перепелки. Передо мной маячит его затылок-яблочко, обросший юркими червячками золотых кудрей. Мне как-то бездумно спокойно. За себя. За свое будущее.
Мне ничего не хочется вспоминать.
Никого. Никого… Кроме Миры.
Сейчас мне не хватает только ее. Но даже о ней я вспоминаю без болезненного пафоса и издерганной, саднящей надежды.
Благодаря Мире, я познал, как любят люди.
Благодаря ей же, — у меня появился шанс постичь, как любят призраки.
Я не знаю, сколько мне суждено пробыть призраком. Не важно. Потом — стану кем-нибудь еще.

…«Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку»…

Думая о разном, вхожу в свой подъезд. Незыблемое хладнокровие призрака — незамедлительно испаряется.
Что я здесь делаю? Вновь увидеть маму, отца, деда, сестренку… Нет. Пусть оплакивают меня — без меня. Я не выдержу соучастия в их горе.
И я говорю Амуру:
— Я туда не пойду.
— Можешь подождать на лестнице, — фыркает он и, кряхтя, продолжает взбираться на мой второй этаж. При этом — щели жировых складок на его тельце беспрерывно переминаются. Будто десятки безгубых ртов — щерятся и глумятся над комплексами призрака-неофита.
Зачем Амуру этот мучительный степпинг? Мог бы воспользоваться крылышками.
Топчусь в подъезде. У почтовых ящиков. Перебирая в памяти, что за люди таятся за их номерами. Жду чего-то. Не жду чего-то. Нервы — то шалят, то замирают. И главное, — я абсолютно не замечаю хода времени. Сколько что длится?

Наконец, вернулся Амур. Не один. С ним — та самая шлюха, которую Степан подарил мне на день рождения. Одета — в то же. Но в целом — выглядит несравненно лучше.
— Что застыли, как не родные, — возмущается Амур. — Поздоровайтесь, и пошли дальше.
Призрак шлюхи живо протягивает мне руку, смущенно усмехается, пожимает плечами и приветливо сетует:
— Зря ты меня не трахнул.
— Зря. Но уже бессмысленно извиняться, — оправдываюсь я.
— Забудь. Я на тебя не в обиде. Вот с друга твоего мне есть, что спросить. Тебе, кстати, тоже.
— О чем ты?
— По дороге, выясните, — вмешался Амур и выпроводил нас в февральскую темень.

По дороге, приведшей нас на квартиру шлюхи, я выяснил, — что Степан свалил ее убийство на меня. Умница! Я, наверняка, поступил бы так же. Немудрено, что выкрутился. Ведь обставилось все так, будто его тогда со мной — попросту не было. Мы не виделись лет семь. Мы — не виделись с окончания литературного института… Умница! А что делать?! У него жена, дети, бизнес… Мы не виделись лет семь. Как он там выкрутился, — не мои проблемы. Подробности я опускаю.
Моя проблема — в другом. Мама, отец, дед, младшая сестренка… Выходит, они похоронили не только сына, внука и брата. Они похоронили — убийцу шлюхи. А я… Я в своем нынешнем положении, никак не могу понять одну штуку. Когда ты хоронишь любимого человека, есть ли тебе дело до того, — кем он умер? Ведь тому, для кого он был самым близким, — он ничего дурного не сделал…
Разделив свой вопрос с Амуром, я получил ответ в его стиле.
Это чудо в перьях — почмокал слюнявыми губками, будто возжелал пососать сиську Венеры, и снова блякнул:
— Бля буду, не знаю.
— Я знаю, — заявила шлюха, вошедшая в комнату из кухни, где по привычке, вздумала заварить кофе. — Тебе, надо вернуть доброе имя. Матери-то каково?!
— Святая шлюха, — развел ручками Амур, — Забудьте вы про голливудские штампы. Души умерших — остаются на земле, не потому, что они что-то там не доделали. По инерции жизни они механически выбирают земной путь призрака. Им так хочется… Надоест, перейдут в Рай, или в Ад, или в Тартар, или в Валгаллу… Названия загробных нор — бессодержательные слова.
— Стоп, Амурчик, — поразилась шлюха, — Но кто тогда я? Кто он? Смерть вообще есть?
— Есть, — рявкнул Амур. — Есть смерть. Есть жизнь. Есть бесконечное число вариантов и того, и другого. Просто на вашу долю выпала именно такая жизнь. Именно такая смерть. И, как следствие, именно такое существование после смерти. Ненавижу эту неутолимую жажду людей к вечному смыслоискательству… Да, вчера вы были людьми. Сегодня вы оба призраки. Быть может завтра, — вы станете озером на планете Каадррнмх.
— Амурчик, — перебила шлюха, — И инопланетяне есть?
— Доченька, — попросил Амур, спорхнув с телевизора. — Я жрать хочу. Вернись на кухню.
— А инопланетяне? — не унималась шлюха, отступая на кухню.
— Есть. Теперь я могу поесть?
Никогда раньше не задумывался, едят ли боги. И как, простите, призрак шлюхи может что-нибудь приготовить на ужин?
— Доченька, — с отцовской укоризной в детских глазках — пожурил Амур, — Не надо немых сцен. Думаешь, если ты призрак, то и делать ничего не надо? Ладно. Вам обоим… пока полезно… заблуждаться насчет себя. Просто объясни, как пользоваться твоей плитой. Они все такие неодинаковые. Не хочу снова опалить крылья.
Господи! Это слишком даже для призрака. Я нахожусь на кухне, где языческий божок любви — собирается кашеварить.
Заметив мое недоумение, Амур плутовато мне подмигнул, снял и аккуратно положил на стол лук, колчан со стрелами, — и деловито полез в холодильник.
— Яблоки! — взвыл Амур и достал из морозилки замороженного цыпленка.
— Что, — догадливо посочувствовал я, — мама не велит?
— Она… — подтвердил Амур. – После… той войны у нее на них аллергия.
— Мама? — изумилась шлюха, — Так, ешь, если нравится. Откуда она узнает?
— Ты не знаешь мою маму. Она может из-за любого угла выйти. В любой момент.
— А кто твоя мама? — шлюху сбили с толку.
Крошка Амур, насупив жиденькие бровки, снова напялил на себя свое богатырское обмундирование, — и понуро потопал к входной двери, прихватив с собой мороженного цыпленка и пакетик майонеза.
— Амурчик, — догнала его шлюха. — А покушать?
— Так съем, — отмахнулся Амур. — Дела у меня. Вы тут пообщайтесь. Ваши дурацкие вопросы обсудите. Чтоб у меня от них потом голова меньше болела. Я скоро буду…
И спинкой вперед, чтобы не защемить крылышки, — Амур вышел прочь.
Я же остался наедине с призраком шлюхи, — которой мне пришлось очень многое разжевать. Все что я знал об Амуре и его многочисленной олимпийской родне. Все что я знал о призраках и потустороннем мире. Все что я знал об инопланетянах.
А еще: мне пришлось рассказать ей все — что я знал о Степане.

От натиска любознательной шлюхи меня спас Амур. Судя по часам, он явился под утро. В его колчане я не насчитал ни одной стрелы. А от замороженного цыпленка — остались только крылышки. Амур принес их с собой и убрал в морозилку. Как он объяснил, — крылья ему в горло не лезут. Не может отделаться от дурацкого комплекса. Сколько ни пробовал, — всегда начинает блевать. До обморока. Стоит ему поднести ко рту чье-нибудь крыло, — перед его глазками тотчас возникает богопротивная картина: подземный пес Цербер — обгладывает крылья Амура.
Решив вопрос с цыплячьими крылышками, Амур заявляет мне, что у него — приватный разговор со шлюхой. Они уходят с ней в спальню.
Я снова один. Мерю шагами — самую большую из трех комнат ее квартиры. На Новой улице. С тех пор, как умер, — я ни разу не присел. Не горю желанием. Мне нравиться ходить, стоять, смотреть вокруг себя. Смотреть — и думать о вещах, которые мне больше не нужны.
Осматривая квартиру шлюхи, — кардинально меняю мнение. Мнение — о ее хозяйке. Интерьер, меблировка, бытовая техника и остальное, — все к месту, со вкусом, с любовью к добротному комфорту и чистоплотному домашнему уюту. Никакой «Ikea». Никакого липового гламура. Никакого безликого хай-тека. Никакого намека на то, — что эта квартира принадлежит шлюхе.

Собственно, почему надо звать ее — шлюхой? Как будто я что-то имею против шлюх.
Следует признать: при жизни — я был на них крайне падок. Мало того, что общение с продажными женщинами — экономит здравомыслящему мужчине — все, что только можно сэкономить.
По гамбургскому счету.
Продажные женщины — работающие продажными женщинами — на порядок менее продажные, чем обычные женщины.
Этому научила меня жизнь.
И жизнь с двумя моими бывшими женами — в том числе.
Только встретив Миру, я замкнулся в себе. Балуя свой мозг нездоровыми аксиомами.
По типу нижеследующих.
Мира — не такая.
Мира – не такая.
Мира – не такая…

Ведь я ее любил.
Ведь я ее — люблю.
Даже будучи призраком.
Значит, все, что касается Миры, — покрыто для меня липким слоем леденцов слепой любви.
А Миру я встретил — всего за два года до смерти. Лишь тогда — я наивно пресек связи с женщинами, — осуждаемыми общественной моралью. Пресек на целый год.
На год!
Целый год — я преступно пренебрегал теми, кто придает мужской ночи — ее истинный женский смысл.
Нет.
Я — не убежденный сторонник любви за деньги.
Просто — я никогда ей не брезговал. И относился к ней с непорочной приязнью. Вдобавок, мне всегда недоставало денег. Если честно, почти все отлюбленные мною проститутки, — перепадали мне на халяву. От богатеньких знакомцев.
Поэтому — я, скорее, сторонник случайной любви.
Убежденный сторонник.
Практически — адепт.
Мне жаль.
Это чудовищная несправедливость.
Есть женщины, — которые отрицают сексуальные условности.
Есть женщины, — которые дают — безотлагательно.
Дают — тем, кого, действительно, хотят.
Хотят — с первого взгляда.
Захотеть кого-то со второго взгляда, — в это я не верю.
Это уже фишки для игры в брак.
В крайнем случае — недостаток зрения.
В крайнем случае — скрытный внешний вид…
Есть женщины, — которые не гнушаются похотливыми советами природы.
Не сопротивляются силе, — что безвозмездно раздвигает их ноги.
Силе, — что впитывается их гигиеническими прокладками при встрече с классным мужиком…
И вот таких женщин — называют распущенными.
Называют — шлюхами.
Как и ту, что задушил Степан.
Собственно, почему надо звать ее — шлюхой?
Мне пора придумать имя.
Новое имя для шлюхи.
Учитывая то, — что Мира — не такая…

Пока я жду Амура и ту, что задушил Степан, на ум ничего эффектного не приходит. Из всех возможных имен — призрак вечно склоняется к одному.
Мира.
Призрак не может послать ей СМС.
Зато — призрак — по-прежнему может их сочинять.
И пока я жду Амура и ту, что задушил Степан, — я сочиняю СМС.
СМС для любимой.
В стихах.
Как и при жизни.

Рифмы, строчки, четверостишья… Мне не нравится. Чтобы я ни сочинил, — Мира никогда не прочтет.
А так хочется удостоверится, — что когда-то — она читала мои СМС. Отвечала на них. Тушевалась. Радовалась им. Сомневалась. Не стирала. Запоминала. И ждала. Правда, ждала. Хотя любила — другого. До меня. Общаясь со мной. Перестав общаться. После меня…
И я насильственно, слово за словом, припоминаю свое первое СМС, — отправленное на номер Миры. На двенадцатый день любви. На двенадцатый день после встречи.
Пока не пришел Амур.
Пока не пришла шлюха, — которой надо дать новое имя…

Трескается памяти погребальный лак.
Некогда любимые, к черту вас, во мрак!
Девочки и женщины, прошлые мои,
Сердце мое дохлое снова на цепи.
Скверная, не первая, зрелая любовь
С водкой люто спуталась, разорила кровь.
В кабаке несклепистом — с потолка неон,
А поэт бездушенный замертво влюблен.
Спелое, без жалости, женское тепло;
Как же мне — отпетому — с ним не повезло?!
Клином загорелое декольте и вздох,
И ложбинка смелая, — будто злой подвох.
Женщины уверенной девичье лицо,
И луна брюхатая втиснулась в кольцо,
Сумерками хвалятся летние углы,
Взгляды мои зверские — сучке не милы.
Эх, подружка дальняя, дурно без тебя.
Болью непонятною разношу себя.
Как вернуться к старому ровному житью
С мирными шалавами, к легкому питью?
Вот топчу разбитое об пол стаканье.
В сердце злоба каркает, будто воронье.
Как я так подставился и на все забил?
Даже — с горя сдвинутый — толком не запил.
Девочки и женщины, прошлые мои,
Хоть бы вы напомнили гульбищ полыньи.
Из ума повышибло ваши имена:
Там теперь куражится — тайночка одна.
Дверцу в эту тайночку я не отомкну.
Лучше к бесам в омуты отступлю ко дну.
А грехи как ягоды — соком в душу льют,
И любви безвыходной кандалы куют…

Длинновато?
Были СМС покороче.
И длиннее были.
Их были сотни и сотни…
Как ты там, Мира?
Я нечеловечески люблю тебя.
И я по-прежнему — без ума от шлюх.
Пока был жив, — я тоже им нравился.
Иначе, чем тебе.
Ты тоже хотела моей любви.
Любви — загнанной в безопасный для тебя угол моих стихов.
Со шлюхами — иначе.
Они хотели поэта — ради строчек, которыми прошита простыня на его постели, а не которыми напичкан его телефон или компьютер.
Шлюхи тоже любят стихи. Но, в отличие от тебя, Мира, — они откуда-то знают, что стихи — призваны приручать наши сексуальные инстинкты, одомашнивать их, и жить с ними в честном, взаимовыгодном сотрудничестве. А не загонять их в золотую клетку разума, — где рано или поздно они устроят такую заварушку, что поставит крест на любом твоем нравственном порядке.

Помнишь ли ты, Мира, как ночи напролет — мы говорили с тобой по телефону?
Я признавался, признавался, признавался…
Почему ты слушала меня?! Почему читала и заучивала наизусть мои СМС?!
Я никогда не стеснялся в выражениях своей любви!
К тебе.
К тебе, Мира.
Но почему ты, любя другого, — тоже — говорила — со мной — обо всем?!
Обо всем на свете. Свете, — который сошелся клином на тебе. И час от часу — этот клин безнадежно уменьшался. Пока не стал — малюсеньким раздвоенным клинышком между твоих ног. Пока не стал твоей пиздой, Мира.

Помнишь ли ты, Мира, как ночи напролет — мы говорили с тобой по телефону?!
А когда прекратили, — я ночи напролет трахался со шлюхами. Они спасли меня от стольких глупостей. Включая — смерть. Все — кроме последней. Так как я сам ее не спас.
И я у нее в долгу. В долгу у шлюхи. Зачем надо давать ей новое имя? Чтобы обезличить мой долг перед ней?
Поздно.
Я — призрак.
Она — шлюха.
И с нами — миниатюрный бог любви.
По жизни — мы трое — шли параллельными маршрутами. По смерти — шагаем рука об руку. Или я что-то путаю? Или мир перевернулся, — а жизнь и смерть, в моих спятивших глазах, обменялись своими отраженьями?
А еще — мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок — мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней — неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь — тебя уже обсчитала и пустилась в бега.