Середина

Автор: eschgoltz При свете Луны можно многое…

При свете Луны можно многое простить, многое не заметить; промолчать на обиду, придержать ее в сердце, осилить, перебороть и продолжать жить, как ни в чем не бывало.

Иногда, при тусклом свете Луны можно многое простить, ну или, во всяком случае, не придать значения, будто не заметив, и не терзать себя после гнетущими мыслями; промолчать на обиду или несправедливый упрек, осилить, перебороть, настроиться жить дальше, как ни в чем не бывало, но при этом носить в сердце занозы.

Казалось, что при свете Луны можно постараться простить, ничего не ответить на преднамеренную обиду, несправедливый упрек или беспричинную злобу, осилить, перебороть, попробовать как-то жить дальше не вспоминая и не упрекая ни в чем, улыбаться и по-прежнему любить, но при этом носить в сердце маленькие напоминания-занозы – оттого и незаметные, что маленькие, оттого и опасные, что незаметные, готовые в любую минуту обернуться болезненным нарывом.

Быть может, при свете Луны есть надежда на прощение?

Сейчас, ночью, когда все улеглись и дом затих – ничто не мешало Степану простить: даже невнятный и раздражающий свет Луны, даже бурный, несправедливый и до сих пор не угасший гнев жены Светланы, отвернувшейся от него, Степана, к стене, но наверняка еще не уснувшей. Только вот сегодня простить как-то не получалось. Степан прощал всех и всегда: жену, детей, родителей, друзей и недругов, совершенно посторонних людей, в этом он достиг настоящего мастерства, пусть, зачастую, и приходилось это делать умом, а не душой. Он не мог не простить, уж больно нелегок был для него глупый груз «непрощения»… А сегодня — смог, совершенно неожиданно для себя. Не прощал и все тут. А что делать непростившему ночью, если заснуть все равно не удастся, а лежать и смотреть на окно, а точнее – фонарь за окном, изредка и украдкой поглядывая на электронное табло часов, да отмечать, что время практически топчется на месте, — было просто невыносимо? Поэтому, под предлогом купить сигарет, и сунув ноги сперва в привычнее брюки, а после — в подвернувшиеся, давно не ношенные и оттого какие-то твердые калоши, Степан выскользнул во двор.

Воздух, нагревшийся за день уже успел остыть и казался немного влажным. Степан невольно поежился, зачем-то шмыгнул носом и пожалел о том, что не прихватил с собой свитер или куртку – в майке было явно не комфортно. Возвращаться не хотелось — до ларька было рукой подать. Почти во всех домах по улице свет давно погас – было поздно, да и экономили; только у Малофеевых на кухне традиционно был оставлен «дежурный», по этой причине деревенские частенько подсмеивались над старшим Малофеевым, рослым и уже седым мужиком с разбитыми до неимоверных размеров и черными от работы руками – дескать боится без света спать ложиться… Степан шел по темной улице, совсем не нуждаясь в свете, эту дорогу он знал как «отче наш»: тут невысыхаемая даже летом лужа, тут торчит кусок арматуры, тут коров прогоняли – надо быть осторожным…
- Ну ёк макарёк! – вяло, но с откровенной претензией протянул Степан, подойдя к наверняка не работающему ларьку, — закрылись уже чтоли? Сколько времени-то?.. Покурили…

Ларек был один на всю деревню, поэтому ночь Степану придется перетерпеть без курева. Он сел на скамью у ларька и сильно склонился вперед, сложив локти на колени, ему отчего-то всегда так думалось легче.

Как это обычно и бывало, Степан не чувствовал себя виноватым совершенно, а жена явно сердилась на него, наговорила много неприятного, бросала презрительные взгляды, чего Степан особенно не любил и искренне боялся. Желание во всем угодить Светлане уже не в первый раз играло с ним злую шутку. Он знал, что у нее непростой характер, склонный, подобно пороху, к моментальному взрыву, знал о Светланиной особенности переносить свое пришедшее извне раздражение на близких, знал, что должен первый попросить прощения, и при этом лучше всего неоднократно, иначе ссора могла затянуться. Знал он и то, что уже завтра, ближе к вечеру, дождется от успокоившейся и взглянувшей на все трезво жены сухого: «Извини», и он, конечно же, извинит ее, еще задолго до сказанного слова извинит, будто предугадает. Но не сейчас…

Нужно было что-то решать с куревом и женой. Идти, по привычке, к соседу и стрелять у него припасенный еще с перестроечных времен «Космос» было слишком поздно, а возвращаться домой – слишком рано. Дети, безусловно, спали, возможно, спала и Светлана, а ему не уснуть, как ни хочется. Может быть, эта ночь и к лучшему. Разумеется сейчас, ночью, никто не кинется его, Степана, искать. Светлана будет переживать, будет беспокоится, но искать не кинется, и поутру не спросит…

«А в Ольховке круглосуточно, вроде, ларек» — подумалось Степану. До Ольховки, соседней деревни и, по совместительству, районного центра, было без малого пятнадцать километров, Степан засекал на мотоцикле. В Ольховке жил степанов младший брат, и в случае необходимости, а она уже почти назрела, можно было напроситься заночевать не объясняя причин и не выворачивая наизнанку душу. «Больше двух часов ходу!» — мелькнуло в голове, но Степану было, в сущности, все равно, тем более что ужасно хотелось курить. Степан, вздохнув, поднялся со скамьи, в очередной раз пожалел о незахваченном свитере или куртке, смачно сплюнул и отправился в Ольховку.

Дорога была извилистая, но довольно добротная – по такой идти одно удовольствие, если бы не ночная прохлада и комары. Где-то вдали гудела электричка, пахло лесом. Степан шел неторопясь – спешить было некуда. А из головы никак не уходили слова жены. Нужно ее простить, но как? Куда деть эти маленькие занозы? Как их выковырять, чем врачевать образовавшиеся ранки?

Ему всегда хотелось жить с женой душа в душу, чтобы это было не в тягость обоим и чтобы все окружающие по-хорошему завидовали. Поначалу все именно так и было – счастливая семья, молодая и улыбающаяся жена, первенец… Потом все начало меняться, незаметно, по крохам. Видимо он упустил какой-то момент, что-то очень важное в жизни, чего сейчас, как не силься, не припомнишь. Какую-то деталь, какую-то пустяковину, которая «сбила» весь затеянный курс. Жена уставала от постоянного сидения дома, капризов детей. Степан помогал как мог, старался во всем угодить, брал на себя изрядную долю домашних обязанностей, баловал, пытался при каждом удобном случае дать жене возможность отдохнуть – в общем делал все то необходимое, что давало бы ему право именоваться «идеальным мужем». Постепенно ему пришлось отказаться от большинства своих увлечений и все свое свободное время посвятить жене и семье… Бесконечные придирки, нравоучения, беспочвенные истерики – вскоре стали привычными, отбивали у Степана всякий интерес к семейной жизни и постепенно глушили в Степане желание общаться с женой – он все чаще задерживался на работе, находил «срочную» халтуру или уезжал на заработки. Но Светлана была матерью его детей, в которых Степан не чаял души, да и, признаться, саму жену он по-прежнему любил, отчего, временами, ощущал себя абсолютно счастливым человеком…

Неожиданно начался дождь – мелкий и холодный. «Грибы пойдут» — не к месту подумалось Степану, а дождь принялся расходиться. Дорога шла по огромному полю и укрыться было совсем негде; одежда моментально набрякла, в калошах захлюпало; идти становилось все тяжелее и неприятнее. За своими мыслями Степан успел отмахать как раз половину пути. До Ольховки было еще довольно далеко, до возвращения домой – уже тоже. «Дела, — подумал он. – вот попал я в переплет. Мне тридцать пять – середина жизни. Стою посреди поля, под дождем, на дороге посреди пути от дома до Ольховки. И мечусь между «простить» и «не простить. Сплошная середина»… Степан понял – что ему сделалось совершено все равно, что с ним будет дальше, продолжить путь или вернуться. Все равно… Не хотелось ни того, ни другого. Он, грязный и мокрый, непростивший и непрощенный сел на дороге, прямо на разделительной полосе, из глаз его брызнули непривычные слезы. В конце концов этой ночью, при свете Луны он мог многое себе позволить…