Возвращение

Автор: philmore Я улицей этой шагаю,
А звук шагов отдается
Совсем на другом проспекте.
И там
Слышу себя,
Шагающего в ночи,
Где
Только туман настоящий
Октавио Пас


Он гулял. Просто гулял тихими улочками. Шел снег, но холода совсем не чувствовалось. Редкие прохожие спешили по своим делам, и тихо было вокруг. Тихо, но по-домашнему уютно…
Впереди заметил показавшуюся знакомой женщину лет тридцати. Прибавив шагу, догнал ее и пошел рядом. Женщина посмотрела на него, словно намереваясь о чем-то спросить, но ничего не сказала. Свернули в заснеженный школьный двор. Пройдя по двору, зашли в здание школы. Здесь в актовом зале старшеклассники устраивали театральное представление. На местах для зрителей расположились родители. Они со спутницей остановились у входа и стали смотреть на развитие событий.
Участники спектакля вели свою историю. Время от времени зрители включались в представление, так, словно бы участие зала было задумано с самого начала: говорили куски текста, вели диалог, показывали что-то… Вскоре на сцене запели жалобную песню. Его спутница немного послушала, а потом со словами «слишком грустно» вышла из зала. Он отправился следом.
Неожиданно в руках у него оказался дневник с его именем на обложке. Недоумевая, раскрыл, было, первую страницу, но кто-то толкнул в плечо…

- Приехали, — прозвучал незнакомый голос. Его снова слегка толкнули в плечо.
Он открыл глаза и потянулся. За восемь лет пути он так привык к чужим голосам, что почти перестал различать интонацию. Теперь его интересовал только смысл. Тот самый смысл, поиски которого когда-то позвали его из дома. Который всегда был сокровенной целью его блужданий, лишений и надежд...
Он потер щеки рукой, приходя в себя. Да, интересный был сон. Интересный и необычный. Давно не было таких снов. Все больше снилась дорога, бесконечная лента шоссе…
Мир за окном был затянут мелким моросящим дождем. «Вот и еще одно утро в пути», — привычно подумал он и посмотрел на водителя:
- Где мы?
- Малиновку проезжаем. Тебя где высадить?
- Где-нибудь поближе к вокзалу.
- Минут через десять будем.
- Спасибо…
Он подумал, что, в сущности, ему везло на хороших людей. За годы скитаний он прошел «стопом» почти всю Европу: от Дании до Сицилии, от Франции до Польши. И всегда находились люди, готовые придти на помощь. Вот и сейчас: по дороге домой, в Смоленск, он решил заехать на денек-другой в Минск, город, с которым его связывали воспоминания о первой любви. В польском городке на границе стал искать попутку и почти сразу нашел дальнобойщика-белоруса, который согласился довезти его до Минска…
«Доброе утро! С вами радио…» — зазвенели фальшивые восторги радиоведущих. Водитель покрутил ручку настройки приемника, и среди слащавого спама нашел радиостанцию, по которой передавали «Another Brick In The Wall» Пинк Флойд: «We don’t need no education!...»
«Вот именно, – с неожиданной грустью подумал он, – another brick, еще один кирпич в стене. Один из многих…»
Фура проехала перекресток и остановилась.
- Все, брат, приехали. Тебе туда, – водитель махнул рукой в сторону вокзала, – а мне прямо.
- Спасибо…
- Не за что. Как, говоришь, тебя зовут?
- Санбой.
- Ну, давай, Санбой, счастливо…
Он пожал протянутую руку и открыл дверь. Взял в руки рюкзачок.
- Спасибо. Счастливо…
- Давай…
Когда фура уехала, он постоял немного, глядя вслед. Он словно прощался с Европой, с вольным миром автостопа. Потом накинул рюкзак на плечо. Рюкзак был совсем легкий, почти невесомый. Зубная щетка, полупустой тюбик зубной пасты, бритвенный станок, наполовину заполненный блокнот, карандаш, нож, остатки купленного в Польше батона… Потрепанный паспорт и оставшиеся двадцать пять евро лежали в карманах джинсовой рубашки.
На улице было холодно. Куда холоднее, чем в Германии и Польше. Еще вчера вечером в Польше было градусов десять тепла, а нынче в Минске сыро, дождь и промозглый ветер. Судя по всему, так же будет и в Смоленске. «Вот такой у нас November…», — вздохнул Санбой.

На вокзале он поменял пять евро и зашел в туалет. Не потому, что хотелось, но потому, что взял за правило не опускаться. Умылся над умывальником, побрился, почистил зубы… Он бы еще и постирался, если б была возможность просушить.
Нелепым довеском в туалете верещало вокзальное радио. Среди штампов и словесного мусора, выплескиваемого ведущими на слушателей, то и дело звучали победные реляции, не имеющие ничего общего с реальным положением вещей, с духовной нищетой и моральной деградацией, которые все больше становились нормой для зажатых, несвободных людей.
Вспомнились слова Джорджа Оруэлла, когда-то так поразившие его, что он сорвался с места и ушел в Европу: «Если тебе тошно от неудобного, грязного, скудного житья, от вечно неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален?» Все было кончено: он вернулся. Вернулся в тот ненормальный уклад, которым по-прежнему жила страна. За восемь лет здесь так ничего (или почти ничего) не изменилось.
Зашел перекусить в вокзальный буфет, где был удивлен высокими ценами. Ограничился парой бутербродов с горячим чаем. В сущности, не так уж и много ему было нужно: за годы скитаний привык обходиться малым. Он даже на одежду не тратился: все, что на нем, было получено в ночлежках благотворительных организаций. Только jacket, красивую оранжевую куртку, нашел на мусорном баке на окраине Амстердама. Постирал, да и носил, не обращая внимания на небольшую дырочку на левом лацкане. Уже лет пять носил…

Он вышел в город. В сущности, он любил Минск, любил смешные белорусские слова, чистые улочки и скромных людей. А еще где-то здесь, в Минске, осталась его первая любовь. Именно осталась, потому что он не считал эту любовь потерянной. Она жила, все еще жила в его сердце…
Он шел, посматривая по сторонам и размышляя о странных перипетиях судьбы, вновь и вновь возвращающих его в то же самое место: в воспоминаниях, во сне или наяву… Город похорошел. В сквериках появились милые маленькие статуи: дама на скамейке, девочка под дырявым зонтиком. Город изменился, стал не таким «совковым», хотя, конечно, до Европы было еще очень и очень далеко.
Он и не заметил, как вышел на Немигу. Место показалось знакомым. Был ли он здесь раньше? А если был, то когда? «Господи! – вспомнил он. – Это же было в то время, когда мы встречались с Чайкой…»
И неожиданно так ярко вспомнил тот день. Было лето, теплое минское лето. Они гуляли, наслаждаясь обществом друг друга, и казалось, что будут гулять вечно… Он рассказывал Чайке о своих маленьких открытиях, о домах, увиденных на другом берегу Свислочи. А она вдруг удивилась:
- Разве там, за рекой живут люди?
- Конечно, – отвечал он. – Люди везде живут.
«Везде, – добавил бы он теперь, – и в Италии, и в Польше. Все хотят света, любви и свободы…»
Он стал подниматься вверх по улице, время от времени прикасаясь к мокрым стволам деревьев и холодным стенам домов. Казалось, город ждал от него чего-то: каких-то слов, каких-то поступков. Но каких?..

Рассматривая маленький памятник Адаму Мицкевичу на Городском Валу, вспомнил о «Парусе». Решил зайти.
…Он шел знакомым коридором, радуясь узнаванию. Все было таким же, как прежде: серо-голубые стены, двери редакции по обе стороны коридора. Даже песни из-за дверей доносились все те же, полузабытые: «Только где-то кончается родина, Если родина есть у тебя…»
А как приятно было увидеть свой почерк на кафельной стене туалета! С каким теплым чувством прочел он имя любимой, а чуть ниже – «Жыве Санбой!» Вот и не было же, вроде, ничего особенного в этих словах, отчего же перехватило в горле? Отчего захотелось заплакать? Он вспоминал последний вечер, ее робкую улыбку, шепот прощания и свой выбор. Единственно правильный выбор, казалось ему тогда. Выбор свободы.

Выйдя из туалета, он пошел по коридору, размышляя, куда отправиться. Воспоминания захлестывали его: никуда не хотелось, даже домой. Можно было рвануть обратно в Европу и попробовать раствориться в свободе…. Можно было, но, Боже, как угнетала сама мысль о том, чтобы снова искать попутчика, проходить эту ужасную границу…. И вот еще: нужна была виза! Кто же его пустит без визы?
Он шел, борясь с пустотой, и не знал, чем наполнить душу. Мир по эту сторону границы казался фабрикой, огромной бесцветной фабрикой. А он был рабочим; рабочим, каждый день стоящим у станка в серой мгле беспросветности. И жизнь его, казалось, потеряла всякий смысл… Он шел по коридору, ища и не находя выход из создавшегося положения. Казалось, он все больше погружается в какой-то странный, бесконечный, повторяющийся сон. Повторяющийся относительно самого себя.
И вдруг, словно спасаясь от все уплотняющейся серой мглы и почти не отдавая отчета в своих поступках, Санбой нырнул в одну из дверей – ту самую, из-за которой десять минут назад доносилась песня Константина Никольского. Дверь с прикрученной металлической «девяткой».
- Здравствуйте, – выдохнул он из последних сил. Больше всего сейчас ему хотелось бы упасть где-нибудь в уголке и долго лежать без движения. Он устал, он очень устал за сегодня.

Он помнил эту комнату. Нечто неуловимое в запахе, в звуках пишущей машинки, в расположении столов. Он помнил, помнил все. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами и ни на что не реагировал. Потом открыл глаза: все так же, как сохранилось в памяти. То же продавленное кресло под ним, те же столы, те же стены. Люди другие, но это, в общем-то, ничего не значило.
- Что, дружище, утро не в мазу пошло? – спросил бородатый парень в черном джемпере, что сидел за столом слева от Санбоя.
Прямо перед Санбоем вполоборота к нему за столом с пишущей машинкой сидел другой парень, бритый наголо. Этот был в пестром джемпере с преобладанием желто-оранжевого оттенка. Оба парня внимательно смотрели на него.
- Устал, – просто ответил Санбой. Не хотелось распространяться.
Помолчали. А он вдруг почувствовал, как отпускает, растворяется серая мгла.
- Можно я немного посижу у вас?
- Нет проблем, – кивнул бородатый, возвращаясь к разложенным перед ним бумагам.
Бритый тоже кивнул и отвернулся к пишущей машинке. Постучал немного по клавишам и повернулся к бородатому.
- Слышишь, Вова, мне приснилось, будто бы я – самурай. И у меня есть любимая девушка, которой нужна помощь. Я что-то делаю, с кем-то сражаюсь, причем не только физически, но и душевно.… Еще мы переписываемся. Пишем друг другу стихи и письма…. А в конце сна я вдруг понимаю, что моя девушка – французская принцесса. Какое-то невероятное сочетание…
- Чувак, может, и не такое невероятное, как кажется на первый взгляд. Вообще, конечно, ты прав. Во снах до фига непонятного и самое непонятное то, откуда сны приходят и куда уходят. Но реально одно: то, что внутри нас, открывает дорогу нашим снам. Только то, что в нас самих…
Бритый кивнул и отвернулся. Бородатый сидел, о чем-то задумавшись, и постукивал торцом карандаша по столу. В памяти Санбоя выплыло воспоминание о его француженке.
- У меня тоже была француженка… – негромко сказал он, словно обращаясь к самому себе.
- Что? – переспросил бородатый.
- Я говорю, у меня тоже была француженка, – громче повторил Санбой. – Настоящая, с татуировкой на ноге. Ее можно было даже потрогать…
- Потрогал?
- Нет, – улыбнулся Санбой, удивляясь своей улыбке. – Собирался, но тогда еще не знал французского.
Хозяева комнаты переглянулись и снова посмотрели на него.
- Чел, расскажи о себе, – предложил бородатый. – Для рифмы…
Бритый кивнул. Санбой замялся. Не то, чтобы он стеснялся или не хотел рассказывать. Просто не видел в своей жизни ничего особенного…. А с другой стороны, почему бы и нет? Почему бы не остаться здесь еще немного, пока серая мгла окончательно не растает?
- Меня зовут Санбой…
- Так это ты оставил надпись на стене в туалете?
- Это было лет восемь назад…. Перед тем, как ушел в Европу…
- И что, восемь лет жил в Европе? – удивился бритый.
- Ну да… Что-то около этого.
- Ну, и как там, чувак?.. «Такое же синее небо»?..
- Небо? – Санбой задумался, словно и вправду хотел вспомнить, такое ли там небо. – Небо везде одинаковое. Вот дороги разные. Самые лучшие в Дойчланде.
- Где?
- Ну, в Германии.
«А девушки – в Минске», – мысленно продолжил он.
- Ну, а город, какой город самый красивый? – спросил бритый.
- Каждому свой. Лично мне больше всех нравится Roma. Рим, то есть. Удивительно красивый город…
- А как ты жил, чем занимался?
- Жил на улицах, ночевал в ночлежках… Нормально жил. Как все…. Где милостыню попрошу, где арбайтен…. По-разному…
Санбой еще раз окинул взглядом восемь прошедших лет. Нормально жил. Не хуже, чем в «совке»…
- Ну, а где лучше жить?
- Лучше?.. Да, везде хорошо! Особенно там, где мы есть!..
Помолчали. Парни переглянулись между собой, затем бритый отвернулся к столу, и стал что-то рассеянно рисовать на полях конверта. Бородатый задумчиво постукивал карандашом по столу…
Санбой поерзал в кресле: «Пора, видно, и честь знать…» Он обернулся посмотреть, что за спиной и неожиданно увидел огромных нарисованных бабочек… «Странно, – задумался он, – вроде раньше их здесь не было…»
- Ну, и как тебе в Минске через восемь лет? – снова повернулся бритый. – Что-нибудь изменилось?
- Изменилось?.. – он замялся. – Сказать, что сильно изменилось, так нет. В чем-то город похорошел, но, в общем, все тоже самое… Город как город, люди как люди. Зажатые только какие-то…
- Европейцы не такие?
- Европейцы?.. Нет, не такие. Европейцы живут свободно, free перемещением. Путешествуют, общаются, сидят в кафешках, любуются природой…. А у нас и разговоров-то, что про спорт, политику и TV. Будто больше не о чем поговорить…. А то еще водку пьют…. И скучно, и глупо…
В памяти выплыла картинка с огромной серой фабрикой. Почудится же…. Санбой поднялся и вновь бросил взгляд на нарисованных бабочек:
- Ладно. Пойду я. Спасибо…
И уже на крыльце вспомнились слова Уильяма Сарояна: «Хочу, чтобы человек был самим собой. Только скот загоняют в стадо». «Вот именно», – кивнул и пошел прочь…

Собственно, идти было некуда. Санбой начал подумывать о том, чтобы снова отправиться на вокзал, но потом решил свернуть направо, на тихую улочку. Просто так. Чтобы еще раз пройтись по городу.
Он шел под облетевшими кленами, продолжая размышлять над разговором в редакции. Казалось невероятным, что в каких-нибудь четырехстах километрах отсюда идет совсем другая жизнь, жизнь, полная свободы и света! Уютные, ухоженные дома, наполненные светом римские фонтаны, парки с маленькими прудиками и золотыми рыбками в них…
Как непохож был тот мир на этот. На эти улочки, затерянные во мгле, эти дворики с чахлой растительностью, эти ободранные, облезшие хрущобы с выцветшими занавесками на окнах. И люди, казалось, здесь жили такие же, похожие на тени, с печатью безысходности на лице. Чем они жили? Во что верили? На что надеялись?..

Снова пришло воспоминание о ней. Он вспомнил, как однажды летом они с Чайкой гуляли до позднего-позднего вечера. Все шли, шли и шли тихими улочками, уходя все дальше и дальше в безвременье… Усталая, она присела на скамейку и попросила помассировать ступни. И что-то нежно шептала…
А потом они снова шли. Все шли куда-то теплой июльской ночью, и никак не могли расстаться. О чем они говорили? Это было не важно. Дело ведь не в словах, но в том, что за ними. Они шли, взявшись за руки, и были счастливы. И все остальное было не важно…
Ему вдруг стало жалко жизни, той, что прошла без нее. Он шел, поглощенный в свои мысли, а потом снова вспомнил Европу. И подумал о том, что где бы он ни был, ухоженные улочки, римские фонтаны, прудики с золотыми рыбками и Чайка всегда будут с ним, куда бы он ни отправился. И это то немногое, что никто не сможет у него отнять…

Санбой шел тихими одноэтажными улочками, косо уходящими вверх, чтобы на вершине холма оборваться коробками многоэтажных домов. Шел опустевшими парками и поникшими набережными. Минские улицы казались ему родными, оставленными им когда-то и вновь обретенными теперь. Ему казалось, что он даже может вспомнить то, что здесь было раньше, в том числе свои прошлые ощущения…
Он подумал, что начинает понимать стариков. Подумал о том, что люди неправы, когда думают, что старикам не интересно жить. Точно также можно сказать и про среднее поколение, и про молодежь. В каждом возрасте есть что-то прекрасное. Важно не зацикливаться в прошлом, но с радостью принимать то, что приходит. И никакими отъездами ничего не изменишь. Если же кажется, что вокруг стало что-то не так, это значит только то, что изменился взгляд смотрящего. И все, что нужно, — попробовать разобраться в самом себе.

Опускались сумерки. Город терялся во мгле. С новым чувством Санбой вышел на Московскую трассу. Не спасение от «совка», не страх серой безысходности и не поиски смысла влекли его сегодня из города, но жажда приключений, желание еще раз встретить дорогу, этот «невытанчоны вечны баль, дзе за едну синю далю друга даль…» В неярком свете фонарей он смотрел, как с берез облетают последние листья, и предчувствие чуда не покидало его.
А потом остановилась попутка, и водитель, удивительно похожий на Александра Кайдановского (того самого, умершего лет десять назад) предложил подвезти...

Молчали. Не хотелось ни о чем говорить. Пустота наполняла Санбоя. В неком оцепенении он смотрел на дорогу. В свете фар мир за окном казался почти нереальным. Темными тенями мелькали низкорослые деревья и кусты. Время от времени показывались огни встречных машин, они приближались все ближе и ближе, чтобы, промелькнув, остаться в прошлом. И только где-то далеко за пеленой дождя тускло светились окна в деревенских избах, напоминая о чем-то детском, невыразимом...
Водитель поставил кассету с песнями Эдит Пиаф. «Я ни о чем не жалею…», – пела певица, словно поворачивая вспять пятьдесят лет после ее смерти.

Убаюканный движением, Санбой устроился удобнее и предоставил всему идти свои чередом. Глаза его смеживались все больше, больше, пока совсем не закрылись. Ему приснилась белая ночь и город, пустынный город на берегу холодного северного моря. Песочно-коричневые здания, стеклянные витрины, изумрудно-зеленые крыши и мосты над узкими фьордами. Было безлюдно и тихо. Какая-то девушка везла Санбоя сонным городом на красном кабриолете…

И тут он проснулся. Он даже бы не смог сказать, отчего. Просто раскрыл глаза и несколько мгновений глядел в пустоту за окнами. Потом снова прикрыл глаза. Не понятно почему, вспомнилась суфийская притча о том, что люди посылаются в мир для выполнения определенного задания и приобретения определенного опыта. Но люди, попав сюда, забывают о родине, и считают этот мир своим домом. И только потом, когда они умирают, они понимают смысл жизни… В размышлениях о том, для чего нужна была его жизнь, он и не заметил, как снова погрузился в беспокойный сон.

В толпе незнакомых людей он ждет поезда на маленькой пригородной станции. Никто не знает, куда поезд направляется, все знают лишь то, что непременно надо ехать. Все стоят и терпеливо ждут.
И вот среди станционных строений показывается состав. Он медленно движется по путям, словно выбирая место для остановки. Потом останавливается, и пассажиры рассаживаются в соответствии со своими билетами. Одним выпадают открытые платформы, другим – товарные вагоны, третьим – общие, плацкартные, купейные и даже спальные места. Паровоз дает гудок, и поезд начинает движение.
В вагоне (места плацкартные) Санбой знакомится с пассажирами, они разговаривают, что-то обсуждают. Но вот гаснет свет, пассажиры укладываются спать, а он вдруг понимает, что скоро все умрут. Они прощаются, говорят тайные имена, знание которых поможет найти друг друга в будущей жизни. Затем друзья уходят по своим местам. Погрузившись в размышления, Санбой лежит на полке, когда к нему подходит красивая молодая женщина и наклоняется, чтобы поцеловать его. И уже в тот момент, когда их губы соприкасаются, он понимает, что это был поцелуй смерти.
Он просыпается в купейном вагоне. Губы его еще ощущают вкус смерти, но постепенно воспоминания растворяются и исчезают. Теперь он чернокожий, он едет в компании новых друзей, едет никуда…

Санбой проснулся. Проснулся с неприятным осадком во рту. Прислушавшись к песне Пиаф, крутившейся где-то на краю сознания, он вдруг уловил, что песня без конца повторяется, словно старая заезженная пластинка. В каком-то странном, почти паническом возбуждении, Санбой достал из рюкзачка блокнот и на ощупь в полутьме кабины стал записывать.
«Все повторяется, повторяется и повторяется. С разными вариациями, с разной яркостью и интенсивностью впечатлений, с разными действующими лицами, порой даже с разными результатами. Но зачем все это? Зачем мы спешим, барахтаемся, стремимся к чему-то? Для чего эти дни, банальные в своей предсказуемости? Фальшивые восторги утренних теле- и радиопередач, бессмысленные «трудовые будни», бездумные вечера у телевизора и ночи в душных постелях – весь этот привычный ход вещей, вне которого большинство людей не может себя представить. Господи, для чего этот день, еще один день без праздника и любви?.. Разве можно назвать нас живыми? Разве можно назвать живыми работяг, простаивающих днями у станка, чтобы вечером напиться, уснуть, а завтра начать все сначала? Разве можно назвать живыми людей, проводящих день за днем у экрана телевизора? Разве можно назвать живыми лживых, самовлюбленных политиков? Разве можно назвать живыми людей, поставивших себе жизненной целью зарабатывание денег, бумажек, ничего не дающих бессмертию? Разве можно назвать живыми тех, кто не имеет любви?..»
И хотя у него в жизни была любовь, Санбой неожиданно понял, что и сам он точно такой же покойник. Ибо он тоже практически ничего не сделал для бессмертия. «Зачем я жил? Чего достиг? Было ли в моей жизни что-нибудь настоящее, кроме нескольких римских фонтанов, прудиков с золотыми рыбками и Чайки?»

Он сидел, положив блокнот на колени, и тщетно пытался найти ответ на свои вопросы. А потом вспомнил бабочек, ярких бабочек, нарисованных на стене. И тогда с ним что-то произошло. Что-то перевернувшее мысли. Он подумал: «Разве солнце не светит нам каждый день, даже тогда, когда прячется за облаками? Разве Творец не любит всех одинаково, не разбирая богатых и бедных, несчастных и счастливых? Разве есть хотя бы кто-нибудь, кто останется отвергнутым Блудным Сыном?..»

Во мгле за окном все так же моросил мелкий осенний дождь. Но теперь Санбой знал, твердо знал, что темнота вовсе не является отсутствием света. Темнота – это просто непроявленность света. И за облаками всегда есть небо. Впервые он не чувствовал себя одиноким, одним во вселенной. Впервые он ощутил, что жизнь больше не проносится мимо него, все мимо и мимо…. Теперь он был в самом центре!
Он думал о том, что всю жизнь пытался убежать от судьбы, но теперь, похоже, круг замкнулся и судьба его догнала. И ему захотелось домой… И он ни почувствовал ни радости, ни удивления, когда увидел впереди огни ночного Минска…

Он снова гулял. Просто гулял тихими улочками. Шел снег, но холода совсем не чувствовалось. Редкие прохожие спешили по своим делам, и тихо было вокруг. Тихо, но по-домашнему уютно. Он просто шел среди облетевших деревьев, шел неведомо куда, все дальше и дальше, шел и вспоминал ее. Они снова были вместе. Вместе. И остальное было уже не важно…
Чужие страны больше не манили его. Он возвратился домой, туда, где его всегда ждали. Откуда он, собственно, никогда и не уходил…