История болезни или любовь в сером городе.

Автор: hemof I

Ветер. Ветер поднимает сухие осенние листья и швыряет их в съежившиеся людские лица. Ветер обожает шутки, он бросает под ноги потрепанные страницы газет, поднимает выше колен стыдливые юбки, засыпает пылью уставшие глаза. Сколько людей проклинает ветер за его идиотские шутки, но в то же время они любят ветер. Люди чувствуют вместе с ним полет перемен. Им хочется точно так же взлететь ввысь над крышами серого города и помахать оттуда крылом. “Прощай, родимый город, ты был так сердцу дорог”.
Федоров тер покрасневшие от постоянного недосыпания уставшие глаза. Вокруг суетились люди, втискивались в переполненные автобусы и разъезжались по своим делам. Утро буднего дня в большом городе всегда наполнено суетливым движением. Все куда-то спешат с угрюмыми сосредоточенными лицами. Каждый запрограммирован на свою дорогу, каждый четко знает, в какую сторону ему двигаться. Но в этой суете иногда попадаются люди, подобные Федорову, которые не вписываются в картину общего ритма, у которых на лице написано выражение скуки и головной боли.
А голова действительно не давала покоя. Внутренний набат размеренно посылал в мозг горячие импульсы боли. Хотелось вернуться в общежитие и лечь спать. Только сон может спасти больную голову. Нет лучшего лекарства с похмелья, чем сон.
— Привет. — К дереву, рядом с которым стоял Федоров, подошла Платова. — Давно стоишь?
Федоров медленно кивнул. Ветер швырнул под ноги пригоршню желтых листьев. Подъехал очередной автобус.
— Ты чё молчишь? — Платова внимательно заглядывала ему в лицо. — В техникум собираешься?
— Уже собрался.
— Очень смешно. Между прочим, у тебя лицо в желто-зеленых пятнах.
— Это осень.
Натужно чихнув, у остановки притормозил старый облезлый троллейбус. Платова, махнув рукой, побежала к нему. Федоров внимательно наблюдал за ее попытками втиснуться в плотно стоящих на нижней ступеньке людей. Вскоре она снова подошла к дереву.
— Ну, блин, мужичье, колхозники: сила есть — ума не надо. Прут, как танки — не подступишься.
Федорову нравилось, когда она сердилась. Выражение гнева на ее симпатичном, милом лице вызывало улыбку.
Платова меланхолично прислонилась к дереву, рядом с Федоровым. Ветер весело трепал ее светлые волосы. У нее была изящная соблазнительная фигурка. Федоров внимательно смотрел на ее обтянутые джинсами ножки.
— Тебя что, после вчерашней попойки молчанкой по башке шарахнуло? Расскажи хоть про вчерашнее веселье.
— Какое веселье?
— Ну, вам же весело вчера было в процессе выпивания.
— Я не пью.
— Ага, ну конечно, это вы просто шутки ради ведра с Медным по коридору пинали.
Федоров отвернулся. На остановке опять собралась приличная толпа.
“Суета. Как муравьи: копошатся, толкаются, а ради чего?”
Подъехало сразу два автобуса. Платова снова ринулась в бой. Федоров, с трудом оторвавшись от дерева, попытался ей помочь. Объединенными усилиями им удалось закрепиться на первых ступеньках, и через некоторое время они уже ехали в техникум, плотно зажатые между широким мужиком в коричневой куртке и облезлой створкой автобусной двери. Было душно и неуютно от вдавившегося в ребра поручня. Федоров слегка пошевелил плечами. Он почти касался губами её затылка. Федоров мягко обнял Свету свободной рукой чуть пониже талии.
— Ты чё делаешь? — зашипела Платова, пытаясь развернуться.
Рука скользнула ниже, поглаживая бедро.
— Перестань. — Платова локтем уперлась ему в живот.
— Света, выходи за меня замуж. Я тебе буду помогать белье полоскать.
Стоявший ступенькой выше мужик, с интересом прислушиваясь, чуть склонил голову.
— У тебя с похмелья мозги совсем набекрень съехали. Вон на тебя уже люди оборачиваются.
— Да ладно тебе. — Федоров взял ее за руку. — Может, они завидуют.
Перекособоченный автобус резво перебирал шинами по растрескавшемуся асфальту, распугивая стайки желтых безмолвных листьев. Город спешил вступить в новый день. Где-то в отдалении сипло гудел тепловоз, казалось, это тоскливо поет свою нудную песню госпожа осень. Противная мокрая осень.

Если “театр начинается с вешалки” — то техникум начинается с вестибюля. С утра это место напоминает оживленное движение рабочего муравейника. Каждый по отдельности совершает непроизвольные действия, но, вместе с тем, вся масса подчинена одному порядку.
Федоров плавно вошел в общий поток учащихся. Рукопожатия сменялись похлопываниями по плечу или просто кивком головы. В воздухе стоит неровный, прорезаемый возгласами и чьим-то смехом гул. Долгий и порою скучный учебный процесс всегда начинается с оживленного беспорядка.
Федоров напился остро пахнущей железом воды из фонтанчика. От шума с новой силой нахлынула головная боль.
— Здорово!
Сзади кто-то рванул его за руку. От рывка боль в голове колыхнулась чугунным шариком. Резко развернувшись, Федоров увидел хитро улыбающуюся физиономию Игоря Лобанова. Весело блестящие глазки явно торопились сообщить какую-то новость.
— Слышь, ты, Баранкин, будь человеком. Ты чё меня дергаешь? Не видишь — голова болит.
— С похмелья, что ли?
— И как ты только догадался?
Лобанов понимающе кивнул:
— Когда голова болит — это плохо. Так пошли, вылечу.
Федоров наклонился к фонтанчику и омыл лицо. Затем встряхнул головой, сбрасывая ледяные брызги, и тут же застонал.
— Так ты идешь?
— Ты чё мне вмазать, что ли, предлагаешь?
— Вдунуть. — Он выжидающе разглядывал Федорова. — Пошли, раскуримся.
— Да? — Федоров вытер лицо руками. — Ну, пошли.
Они вышли во внутренний дворик техникума через черный ход. На улице стояли заядлые курильщики. Федоров молча кивнул кому-то, отвечая на приветствие. На свежем воздухе ему стало немного легче.
Лобанов быстро шагал впереди. Они свернули за гаражи и расположились на разбросанных в беспорядке ящиках. Лобанов достал пакет с травой, бережно развернул его и высыпал шалву себе на ладонь, затем ловко, не вытаскивая пачки из кармана, достал одну папиросу и протянул ее Федорову.
— Сделай косяк.
— У цыганвы брал? — беря папиросу и начиная ее разминать, спросил Федоров.
— Конечно. Сейчас у Паши классный драп.
Федоров взял зубами кончик папиросной гильзы и вытянул ее больше чем наполовину, затем выдул табак. Он проделывал это уже десятки раз, поэтому движения были быстрыми и точными.
Получив наполовину готовый «косяк», Лобанов плотно “забил” его травой и снова отдал Федорову.
— На, взрывай.
Федоров подкурил, делая глубокую затяжку. В горло шершавой бумагой вползал вонючий дым. Задерживая дыхание, Федоров отчетливо слышал в ушах далекий звон.
— Давай я тебе паровоз пущу, — предложил Лобанов.
Не дожидаясь ответа, он взял папиросу огоньком в рот и выпустил из нее тугую струю белого дыма. Федоров поймал ее губами и сделал длинную “хапку” полной грудью, до потемнения в глазах.
Затем курили по очереди, передавая, друг другу чадящую папиросу. С каждой затяжкой что-то неуловимо менялось вокруг. Федоров отчетливо слышал все звуки, настолько отчетливо, что мог их потрогать руками. Психика превратилась в испуганную птицу, натягивая до боли дрожащие нервы.
“Это, наверное, похоже на шизофрению, — молнией промчалась в голове равнодушная мысль, — или на паранойю. А что такое паранойя? Какая разница, все это — сдвиг по фазе. Интересно, можно ли обкуриться до состояния полета? — Мысли беспорядочно летали в пустой черепной коробке, сталкиваясь и разлетаясь хаотичным движением фраз. — Кто желает познать свой внутренний мир — пусть курнет конопли и засядет в сортир? Это рифма. Надо попробовать написать по обкурке стихи. Может быть, получится шедевр...”
— Федор. — Лобанов помахал у него перед глазами рукой. — Ты живой?
— Нет, я умер. — Федоров нервно хихикнул. — А ничего так себе драп. Крышу рвет основательно. Кстати, насчет того, чтобы голову подлечить, так она у меня еще больше болеть начала. У меня в голове идет стрельба крупной дробью по беспорядочным мишеням. Драпом голову не лечат, а калечат.
— Ни фига себе. — Лобанов еле сдерживал подступавший к горлу смех. — Ты сам-то понял, что сказал?
— А хрен его знает.
Первым засмеялся Лобанов. Он хохотал широко раскрыв рот и выпучив глаза на красном лице. Затем согнулся пополам Федоров и, содрогаясь, зашелся скрипучим смехом, изредка смахивая катящиеся из глаз слезы. Все качалось вокруг, прыгая и дрожа перед глазами. Мир хохотал, как безумный, хохотал до боли в животе, до потемнения в глазах. Казалось, этот дикий хохот не закончится никогда, пока не остановится сердце.
Когда они отдышались, наступила звенящая тишина. Лобанов сполз с ящика на землю, и устало закрыл лицо рукой.
— Ништяк зацепило, — сказал он, вытирая слезы. — Да, Серый?
— Ты с земли-то встань — брюки испачкаешь. — Федоров судорожно перевел дыхание. — На урок идти надо, звонок уже был.
Лобанов опять засмеялся, начиная икать.
— Хорош тебе, ржать. Давай лучше на учебу настроимся. Прикинь, учиться тоже, наверно, по приколу будет. А представь, если к доске вызовут, во можно сдуру нагородить. Тебя никакой учитель не поймет: о чем ты лопочешь. Подумает, что ты умственного озверина нажрался.
Лобанов перешел на слабое хихиканье.
Федоров встал, ощущая, как навалилась на плечи стокилограммовая тяжесть. “Поспать бы сейчас”, тоскливо подумал он.
— Пошли, пошли, — снова позвал он Лобанова. — А то прогул поставят. Я и так уже нагулял достаточно.
— Ты чё, гонишь? — Лобанов тоже поднялся, отряхивая брюки. — Все равно физкультура — свободный урок — кто тебе там прогулы будет ставить?
— Да это ты гонишь. Сегодня АПП первой парой идет, а там доработка курсового проекта.
Лобанов снова засмеялся.
Федоров молча смотрел на него, пережидая очередной приступ смеха, затем, растягивая слова, проговорил:
— Знаешь, Лабан, я иногда думаю: дать бы тебе ящиком по голове — глядишь, может, ты и поумнел бы.
— Дай лучше себе. — Лобанов героически боролся со смехом. — На уроки надо ходить, а не в кино. Ты вчера с последней пары смылся, а нам на ней классуха объявление сделала о перестановке. Сегодня с утра вместо АПП физкультура. Соображаешь, чувак?
Федоров некоторое время молчал, потом со злостью пнул стоявший рядом ящик. Глухо загудела потревоженная стенка гаража.
— Ох, ё! Так какого же я сюда с утра пёрся с больной головой? Я мог еще спокойно лишних два часа отлеживаться.
— Ладно, не обламывайся. — Лобанов дружески похлопал его по плечу. — Зато раскурился. Разве плохо? Скажи, шалва классная.
— Да иди ты.
— А я-то тут причем? Кстати. — Лобанов снова присел на ящик. — У меня к тебе разговор один имеется.
— О любви?
— И об этом тоже. Помнишь, мы на прошлой неделе с тобой двух баб провожали?
— Не помню.
— Курить меньше надо. Ну, с дискотеки мы шли и с двумя девками познакомились: одну Света звали, другую — Лиля.
Федоров, отойдя к углу гаража, расстегнул брюки и стал мочиться на валявшуюся, на земле бутылку грязно-зеленого цвета. По обкурке этот процесс может длиться невообразимо долгое время.
— Ты чё, уснул, Ганс? — позвал его Лобанов.
— Чё?
— Ты помнишь тех баб? Одну Света...
— Чё ты заладил: помнишь — не помнишь, — прервал его Федоров. — Прямо ромашка какая-то.
— Так ты помнишь или не помнишь? Одну Света...
— Да помню, помню, блин, помню! — заорал Федоров. — У твоей Светы сиськи размером с мою голову. Как же такие не запомнишь?
— Тогда чё ты меня путаешь?
— Кто путает?
— Ты — меня путаешь.
— Чё я путаю?
Лобанов перевел дыхание и поднял обе руки вверх:
— Стоп, стоп, тихо… Ништяк драп, да?
Федоров молча кивнул.
— Да-а, ништяк драп, драп ништяк. — Лобанов устало потер виски. — Так о чем я говорил?
— Драп ништяк.
— Да нет. — Лобанов нервно отмахнулся. — Не сбивай меня, а то забуду.
— Что?
— Ничего.
— А. — Федоров подмигнул сам себе, затем нехотя пожал плечами. — Поспать бы где-нибудь.
— Какой спать? Сейчас пойдем в спортзал, там Бязик должен был две пары перчаток принести, побоксируем. — Лобанов перешел на медленный ленивый разговор. Он уселся поудобнее, облокотившись о стенку гаража, и вся его поза говорила о том, что в данный момент ему доставляет огромное удовольствие сидеть на ящике и нехотя трепаться о чем-нибудь.
Федоров снова пожал плечами. Как это ни смешно, но голова действительно перестала болеть. Только веки, как всегда после конопли, налились свинцовой тяжестью.
— С ума сошел? Если мне сейчас кто по балде стукнет — у меня глаза повыскакивают.
— Назад вставишь.
— Зачем они мне на заду?
Лобанов встал и сделал несколько круговых движений головой, разминая шею, затем поднял с земли пакет с тетрадками и пошел к техникуму, приглашая знаком Федорова двигаться за ним. На сером асфальте весело барахтались в пыли растрепанные воробьи. Они были похожи на маленьких удалых разбойников. Налегая, ветер порывисто ерошил их перышки.
Спортзал был наполнен гулким стуком баскетбольного мяча и азартными криками играющих. Пахло мелом и деревянным полом. Лобанов с Федоровым пошли через весь зал, прямо посередине. На Федорова с разгона налетел Вербин в пропахшей потом полосатой майке.
— Тише ты, мерин, — недовольно буркнул Федоров. — Нашел место, где бегать.
Вербин долго смотрел ему вслед недоуменным взглядом.
В малом спортивном зале было намного тише. Несколько человек внимательно наблюдали за боксирующей парой. Лобанов сходу начал давать советы, кому как бить и куда уклоняться. Пацаны недовольно зароптали.
Федоров подошел к сложенным около турника матам и рухнул на них, как подкошенный. Ни стук перчаток, ни крики наблюдателей — ничто не мешало ему с головой окунуться в сладкую дрему. Похмельная боль утихла, тело отяжелело и стало мерно покачиваться. В голове у Федорова возникла пыльная дорога под палящим солнцем, где-то там вдалеке дорога стремительно соединялась с небом. Он лежал на сене, чувствуя мерное движение повозки. Впереди маячил понурый лошадиный круп. Стук колес навевал одиночество, приятное и умиротворенное. Со всех сторон, куда только дотягивался взгляд, расстилалась степь, и свободный ветер, играя пригибал степную траву. Ветер легкими движениями ворошил Федорову волосы и поглаживал тело ласковыми материнскими руками, принося покой и великое презрение к мирской суете. А высоко, в чистом голубом небе величественно проплывали белоснежные облака, похожие на призрачные воздушные замки, плывущие в очарованном волшебном мире...
Внезапно небо раскололось надвое, замки пожелтели, сжались и исчезли, а на их месте появился серый ободранный потолок, снова стал слышен глухой стук перчаток.
— Я вспомнил, — радостно тряс его за плечо Лобанов. — Я же тебе про баб хотел рассказать, а ты мне башку заморочил. Ты помнишь ту Свету и Лилю?
Федоров пошарил вокруг глазами, пытаясь найти что-нибудь потяжелее. Как назло, рядом ничего не было.
— Лабан, ты себя в детстве подонком не называл? — Федоров сел, поскрипывая суставами. Глаза тосковали по утраченному сну. — Прикинь, стоишь ты маленький в углу и сквозь слезы лопочешь: Господи, какой же я подонок.
Лобанов задумчиво почесал затылок:
— Ты меня опять путаешь. Помолчи немного, дай я расскажу, а потом базарь. Я вчера к этим бабам в общагу заходил. Они нас в гости приглашают с бухалом.
— А как ты узнал, где они живут?
— Они же сами нам все рассказали. Ты чё, не помнишь?
— Я и лиц-то их не помню.
— А свое?
— Что?
— Свою морду ты помнишь?
Федоров пожал плечами.
— Короче. — Лобанов присел рядом на корточки. — Не выделывайся. Пошли, расслабимся. Возьмем выпивки, посидим с ними, поприкалываемся, можно драпом затариться, а там может, раскрутим их еще на что-нибудь. Только третьего надо еще кого взять. Там с ними подружка живет. Надо, чтобы и она при деле была.
— У меня денег на выпивку нет.
— Ну, крутанись на бутылочку.
— Где я тебе крутанусь?
— Займи в общаге у кого-нибудь.
— Да я там уже по десять раз у всех занимал. — Федоров обреченно махнул рукой. — Ладно, бутылку я найду. А вообще-то алкоголь — это яд.
— Пошел ты. Шпунтик! — Лобанов заорал, подзывая Фомина. — Шпунтик! Иди сюда! Дело есть!
Фомин подошел неспешной раскачивающейся походкой. На голове задорно торчал в разные стороны непокорный ежик волос. Фомин был артист, всеми признанный бессменный шут. От его выходок учителя хватались за сердце, и пили валидол.
— Чё надо?
Лобанов встал и положил руку ему на плечо.
— Слышь, тут такое дело. Мы с Серегой завтра к девчонкам в гости идем, давай и ты с нами.
Фомин недоверчиво хмыкнул:
— Чё, деньги нужны?
— Причем здесь деньги? Нас двое, а их трое. Сечешь? Одна лишняя, она нам весь кайф обломает. А так, три на три, всем весело и хорошо, все при деле.
— И что для этого надо?
— Бери бутылку, — сказал Федоров.
Фомин неторопливо достал начатую пачку “Аэрофлота”.
— Пошли, покурим.
— Так ты согласен или нет, — наседал на него Лобанов. — А то мы кого-нибудь другого позовем.
Фомин улыбнулся, сладко потягиваясь. Мелодично хрустнули суставы.
— Согласен. Уговорили.