руку! дай же наконец руку, блять!

Автор: Bobrzol Руку — here

Внутри приятная суматоха, которой Игорь Игоревич, пожалуй, не испытывал, со времён молодости, когда жизнь казалась концентрированным пьянящим напитком, от злоупотребления которым на утро не раскалывалась голова. Бил свежий холодящий после только что окончившегося дождя ветер; выглянуло солнце, внутри окукливалась гусеница хорошего настроения, представляя которую становилось особенно приятно, ощущался уют. Почему-то захотелось купить газету; местность хоть, вроде бы исхожена вдоль да поперёк, но где газетный киоск припомнить невозможно. Казалось – «Вот он» — должен быть здесь, возле этой нелюдимой пятиэтажной бетонной коробки, с встроенным в неё бутиком. Бутиком с каким-то балетным названием то ли «Батман», то ли «Петипа»… «Релеве» — протяжным хрипом прочёл Игорь Игоревич серебряные буквы на прямоугольном блестящем особенно глубоким чёрным цветом после дождя куске пластика. И направляемый всплывающими фрагментарно воспоминаниями он развернулся, прошел метров пятнадцать, свернул, миновал густо растущие сиреневые кусты и оказался на параллельной улице, где укромно спрятанный под цветущими каштанами, прижавшийся к высокой кирпичной стене находился киоск.
При попытке раскрыть газету его встретило яростное сопротивление – словно назло налетел ветер и стал трепать кусок бумаги, от чего её счастливый хозяин чуть было не налетел на старуху, в красном берете, с юрко перебирающей лапами таксой на привязи, почти сливающейся с чернотою асфальта.
Не давая себе задачи вникнуть, не заинтересованно пробегая глазами дребезжащую на ветру бумагу, не раз вырываемую ветром из рук, он ловил себя на мысли: «Зачем же он все-таки сделал это приобретение»? И вот перепрыгнув лужу, должно быть способную казаться целым морем для ребёнка, он выкинул газету в серую мокрую урну. Было немного холодно, и в глубине, незаметно появился грустный напев, в незамысловатом ритме которого он и добрался до квартиры, мотив то и дело прорывался на поверхность сквозь расслабленные губы, смешивался на мгновение с таким же тихим шелестом мокрой листвы и заново нырял в пространство внутреннего мира своего хозяина.
-Дядя, ты снова ведёшь себя неподобающим образом.
-Что опять?
-Почему оставил пепельницу полную окурков? – железным голосом сказала девчушка. Голосом, который, не подходил ни её юности, ни худощавости, ни круглому, мягкому красивому лицу – в этом голосе, угадывалось что-то чужое, искусственно врощенное.
- Не знаю, что и ответить – снимая туфель с правой ноги, ответил Игорь Игоревич.
- Чай или кофе?
- Пожалуй, кофе… Кофе с коньяком…Коньяк отдельно и щедро – пыхтя, добавил он.
- Ага, мама сказала, что бы ты берёг печень. Племянница, обычно холоднее льда, эмоционально растрепанная особа, сейчас показалась очень близкой, неожиданно родной. Он слышал её голос, представляя руки удерживающие чайник под струёй хлещущей воды, даже представил её в набившем оскомину розово-чёрном сарафане с изображением разбитого кровоточащего сердца в центре.
- Дядя, — она к удивлению была в джинсах и строгой белой мужской рубахе, всё же разрезанной тонким розовым галстуком, — тебе звонили.
- Да. И кто же?
- По голосу молодой человек. – Они уже вместе прошли на кухню где уселись за небольшой столик. – Говорил о Томасе Манне, много и беспорядочно, говорил, что он невыносимо пресный. Томас Манн – не он.
- Ага, он тебе показался сумбурным? – Игорь Игоревич левой рукой стал перебирать лежащие на столе игральные карты, представляя как пол часа тому назад его племянница здесь занималась бесполезной тратой времени, складывая пасьянс; впрочем, бесполезность способность выбрасывать космических масштабов энергию вникуда оказывалась для него неотъемлемой составляющей племянницы, которая, должно быть передалась ей по наследству от его сестры.
- Да нет, нервный какой-то.
- Это выдающийся студент, это талант, это…- не найдя слов или не желая, пришлось отмахнуться и бросить тяжёлый взгляд на чайник, начавший посвистывать. Вместе со всеусиливающимся свистом протяжно подобравшимся к истерическому крику, пропал, исчез, испарился напеваемый до того мотив, казавшийся простым и даже навязчивым – тонкая его нить выскользнула из памяти вместе с раскованной меланхолией, на смену которой пришла неясная ажитированность: зажатый между большим и указательным пальцами король бубен постепенно сжимался, и вот изогнувшись дугой, лакированный картон не выдержал напряжения и треснул, после чего был спешно упрятан за большой фарфоровый чайник стоявший у стены.
- Кстати я купила клубнику – хочешь?
- Нет, то, что взрастил весенний дождь, может убить или приблизить к этому. Племянница рассмеялась, звонким голосом и прыснула тоскливой банальностью в ответ: «Не сомневаюсь, тебя убьют сигареты и несдержанность в алкоголе».
- Н-да – бросил в пол профессор.
Он долго пил кофе; девушка медленно ела клубнику, доставая её со свисающими каплями воды из дуршлага и всё происходило в мистическом молчании. Коньяк же, присутствие которого осознавалось и подавлялось усилием воли, видимо где-то на кухне присутствовал, где-то прижавшийся в углу шкафа, как дитя, заигравшееся в прятки более положенного, или пылящийся как личинка цикады в ожидании своего часа. Он не осмеливался поднять вновь тему коньяка, которую, вбросил с особой ненавязчивостью, простотой и лёгкостью – в чём был уверен. Печень же его действительно, как говориться, дышала на ладан. Она успела отработать свой ресурс раньше времени в пятьдесят пять и на поверхности холодильника громоздились цветастые коробочки фармацеи. Её хозяин в последнее время, как отмечают многие с ним знакомые, налегал на рюмку по поводу и без. Однажды, даже произошёл случай крайне неприятный. Посреди лекции профессор, кандидат филологических наук оказался автором досадного непроизвольного мочеиспускания. Студенты в большинстве своём оказались людьми неспособными отреагировать на происшедшее бытовым образом, в конце концов, банально вывести человека в уборную: кто остолбенел, кто не подавал виду, были и хихикающие. Так он, дочитав с ногами в луже, длинную, вязкую, застряющую в зубах как жилы поэму Бродского вышел самостоятельно из аудитории, где его и подхватила подоспевшая медсестра, видимо оказавшаяся рядом в силу чутья или провидения.
Спустя час, после ухода племянницы, он обнаружил коньяк в самом конце посудного шкафа, за сковородками, кастрюлями, миксером в коробке, подаренным ему в честь юбилея коллегами и никогда не бывшем в использовании. На столе кипа всяческих бумаг ждущих своего рассмотрения. Взгляд упал на пачку скреплённых скобой листов, сверху значилось название «Отважный эмо». Он опрокинул рюмку и стал перелистывать, гадая о природе жанра этого, судя лишь по заявленному названию, отъявленно графоманского, третесортного опуса. Добравшись до диалога, происходящего между двумя взволнованными молодыми людьми, он стал читать вслух:
« — Ты будешь меня? Или я бя?
- Прости-прости, мне приспичило порезать вен.
- Ах да, я забыла – она встала на пяточки и совершила полукруг, от чего её кривые ножки сплелись, напоминая косичку, – ты ветер, бесприютно снующий по безлюдным заснеженным альпийским вершинам! Ты последний истошный писк актрисы умирающей в псевдоснафф. Ты…ты…ты!!!». Далее нехотя пролистнув несколько страниц, с намерением выбросить эту «Пакость» из рук, его ленивый взгляд остановился на стихах, где-то в середине:
Вскрою вены – хлынет кровь,
Обагриться белый кафель!
Груда ангелов нахлынет,
Трепетая белизной.
Лица их полны укора:
Сщурив глаз да схмурив бровь,
Отказавшись от меня,
Бросят в пасть меня огня.
«О господи какая бредятина» — поставил штамп на зачитанном Игорь Игоревич; листы вывалились из руки и плюхнулись на стол возле опустошенной рюмки.
За окном снова сгустились тучи как утром, теперь отчего-то, казавшимся неестественно далёким, на подоконнике полупустая бутылка коньяка, рядом рюмка, профессор задремал на небольшой софе. Со стороны он выглядел огромным сытым тюленем лежащем на боку, едва вмещающемся в пространство софы. Лицо его в полутьме выражало толи гримасу скорби, то ли смесь из замучанности и мечтательности; одиноко свисала вертикаль полосатого галстука, дотягиваясь остриём до ковра.
Неясная зудящая сила, клубясь расширяясь, вытягивала Игоря Игоревича из пространства сновидения наружу. Молодая девушка с зелёными как у русалки волосами, обильно обведёнными глазами упражнялась в заплетании ног косичкой рядом с ней стоял высокий худой молодой человек, в обтягивающих джинсах необычно низко спущенных, сгорбленный он хохотал; сбоку подошли трое бритоголовые атлетические, пружинистые ребята, и затеяли разговор… Резкий дверной звонок лишь повторившись, окончательно вернул его в тёмную зальную комнату.
- Иду, иду!!! – прокричал он, продвигаясь к двери и напрягая мышцы плечевого пояса, дабы таким образом придать себе более свежего состояния. За дверью оказался молодой человек в очках с рюкзаком, успевший подмокнуть под дождём, шум которого проникал в квартиру через открытую форточку на кухне. Игорь Игоревич сразу улыбнулся: перед ним стоял тот самый талантливый студент и пригласил его пройти в зал дружески хлопнув по плечу.
- Сейчас свет… свет, да вот он же наконец, всё словно попряталось – шарил по чёрной стене руками профессор. Наконец появился свет, и студент прошёл уверенно в зал, повинуясь приглашающему жесту в котором согнулась рука профессора. Гость бросил взгляд на стену: старый гарнитур был весь заставлен книгами, даже стеклянные полки, предназначавшиеся для хрусталя – дань мещанству былой эпохи – забиты синеватыми корешками «Нового мира». Книги громоздились вверх и подпирали потолок. Прижатый к окну платяной шкаф, наверняка также хранит далеко не пиджаки. После, оказавшись в центре комнаты, сняв очки, он застыл в растерянности, переминаясь с ноги на ногу.
- Господи! Ну чего вы встали, присаживайтесь же, давайте ваш пиджак, — студент тщетно отмахивался, — нет же давайте-давайте ваш пиджак он совсем мокрый, снимайте. Я его подвешу на кухне за верёвку – успеет высохнуть.
Они проболтали полчаса, под кофе, после ещё полчаса под оставшийся коньяк. Высоколобые научные темы вдруг сменялись рассказанным на немецком языке сальным анекдотом. На вопрос по поводу книги, той части, которую профессор называл «центральной и наиважнейшей, тем ради чего всё и затеяно», он попытался уклониться, не зная, что ответить. Но, всё же помолчав, решил сказать следующее: «Не знаю как быть, просто не знаю. Всё словно застопорилось. Кажется, ответ где-то близко, но уловить его не могу. В голове бардак. Но бардак творческий – поправил он себя с улыбкой. — Сегодня был у Степановича, показывал первые главы, тот дал высокую оценку. – И добавил, лукаво улыбаясь – Осталось самое сложное, но, и, самое интересное».
- Осмелюсь предположить, что я, кажется, знаю ответ – студент вжал пальцем дужку очков в переносицу. — Дайте мне недельку и решение я найду, кроме того, я давно в курсе ваших исследований. Помню тот фурор, который произвела ваша работа двухгодичной давности о сюжетах с нанизываемыми эпизодами и с эпизодами вытекающими один из другого, вы там, пожалуй, дали наиболее ясную интерпретацию соответствующего места у Аристотеля.
- Да это пустяк – дело прошлого. Впрочем, как я удивился, когда нашёл ссылку на мою работу с обильной цитатой у Семёна Вениаминовича Пурхало. – Профессор говорил о своём враге, по академической войне, которую они вели уже девятый год, и теперь его глаза превратились в две блестящих щели, сжались губы, словно он удерживал ими внутренний вулкан ярости, просыпающийся чуть будет затронуто это имя. Говорил он его имя, фамилию, отчество, особо отчётливо; с резвостью каратиста дикция его словно неожиданно трезвела, напрягалась как охранник в супермаркете почуявший неладное.
- Вот как, — улыбаясь, сказал профессор, возвращаясь к предложению молодого человека, — ну что ж, давайте я вам выдам свою книгу; вы вникните, а там, авось, какие-то идеи и возникнут. Не бойтесь ничего — меня трудно удивить, всё запишите, все соображения очень буду вам благодарен. И…я рассчитываю на вашу научную смелость.
Студента он провёл до самого входа в метро, отдав единственный зонт, имевшийся у него дома, при том долго упрашивая его взять, под предлогом того, что дождь уже пошёл на убыль, а ему, мол, тут рукой подать. Дождь же, напротив стал хлестать сильней, к тому же появился какой то рваный ветер, бьющий по бокам крупными каплями. Его тонкий плащ промок, до нитки, ткань слипалась с телом, стало холодно и неуютно. Он шёл по чёрным улицам, перебирая в голове недавний разговор: припомнилась молодая удаль, только посредством которой, можно было выпросить неготовую книгу, дабы «Что-то там сообразить». Игорь Игоревич отдавал бумаги с ощущением эксперимента, он хотел проверить, что из этого получиться? Или, пожалуй нет, он любил этого студента и ощущая странную неловкость, когда ему предложили помощь, размягчённый коньяком не нашёл в себе силы чтобы отказать. С другой стороны, конечно, ему было приятно.
Он, сам себе всегда казался стариком, променявшим две жены и одну, рыжую бойкую девицу, готовящуюся стать таковой на науку. Бросив взгляд на вывеску, от положенного «Релеве», он увидел, что горели только две последние буквы. Наука служившая некогда неизбывным источником оптимизма и точкой опоры для протягивания всевозможных перспектив, теперь ему представилась старой проституткой эпохи Николая Второго с пропитым лицом, отчаянно хлопочущей о получении справки у доктора, должной свидетельствовать об отсутствии венерических заболеваний и что особа получившая сию справку способна и далее качественно служить народонаселению на своём поприще.
В квартире уже горел свет: видимо пришла племянница. Прохлюпав по ступеням одинокими, отдающимися страшным эхо шагами он отворил тяжёлую металлическую дверь, за ней другую, деревянную запертую на два замка. Но, ожидание не оправдалось, он, забыл, что свет не выключил сам.
Открыв платяной шкаф, думал повесить плащ, но решил повесить его на кресло, что бы высох. Позвонил племяннице, ввиду позднего часа: только на третий раз гудки сменились голосом, на фоне барабанящей музыки, неразличимого хохота, всхлипываний и восклицаний.
- Алло – алло!
-Я сегодня не прейду! Не переживай! А кто это испортил бубнового короля?!- едва он разобрал знакомый голос на фоне какого-то баритона яростно предлагающего заняться чем-то странным, непонятным и скорей всего противоестественным ( «Щедрей насри в каментах !» ), как связь прервалась также неожиданно, как и возникла. Он положил трубку, правой рукой жамкая галстук, уставившись на него с такою пристальностью, с какою только ищут блох. «Или я бя?» — вдруг обратился с вопросом он сам к себе. После сам себе же дал ответ утвердительным голосом: «Видимо бя».
В своей чашке визуально обнаружился глоток кофе; глоток оказался намного меньшим, нежели ожидалось и в рот попала неприятная кофейная взвесь. Идти на кухню за стаканом воды, чтобы сполоснуть рот не было сил. Он лёг на софу. В дремоте предшествовавшей глубокому сну, появилась первая жена, её образ был быстро подавлен остатками сознания. Жена смотрела укоризненно и отчего-то держала в руках допотопную бутылку кефира советского образца. В последовавшем сновидении, он оказался изощренным коллекционером фотографических карточек, где-то в латинской Америке в начале двадцатого века, или середине, судя по местности — трудно понять. Язык мальчиков предлагавших креветки на бурлящем рынке который пришлось пройти, был по-испански прытким и взрывным, сверкая лезвием шпаги, порой резал слух. Он проходит в помещение небольшой лавочки. На улице жара, внутри жара ещё большая – по книгам ползают жирные зелёные мухи, слетая с ветхих обложек, долго барражируют в пыльном воздухе не найдя себе места. Из замызганного окошка, через всю комнату бьет струя жёлтого света.
- Вы меня сможете убедить только простыми вещами. Я не доверяю пространным теориям. Лучше покажите-ка мне «фоточку», где он ранним утром с лицом измятым выгуливает туманным осенним парком своего мопса. Покажите фотографию где, он в обнимку с молодой особой в мини выходит с позднего киносеанса, при этом, горячо тиская её за задницу. Покажите мне фотографию, где он в едином порыве с другими футбольными болельщиками сорвался с места в захолустном пивбаре, опрокинув тарелку полную мидий в томатном соусе. Покажите мне фотографию, где он читает сказку на ночь внуку, но при этом засыпает сам и уже видны лишь тонкие полумесяцы белков под надвигающейся тяжестью век.
Поначалу с каждым сказанным словом возникала необъяснимое его отторжение, вызванное крайне несвойственным для него самого набором лексики, конструкции казались вымороченными, словно придуманными ради воплощения модного манерничанья. Постепенно удивление пропало, найдя объяснение в возможности того, что на самом деле этот диалог, происходит на иностранном языке, и, будучи переведён крайне плохо, если не сказать намеренно халтурно, звучит столь ужасающе и неестественно.
- К сожалению, у меня нет того, что вы просите, но пару тройку неплохих фото я для вас всё же сыщу, даже с учётом вашей требовательности. Вот дюжина фотографий некоего весьма оригинального фотографа, ха-ха, видимо большого оригинала (кстати, вещи редкие), с какой-то немецкой фамилией.
- Немец?
- Неуверен, возможно и немец, жаль имя автора не дошло до нас. Так вот он утверждает, что присутствовал на похоронах вас интересующей особы и сделал пару достойных фотографий; что-то с официального разрешения, так сказать протокольно; что-то скрывая свои действия. Вот смотрите, вид сверху, скорбящая толпа, несут его тело, хотя фотография черно-белая я различаю, что розы кроваво-красные, а белизна рядом положенных скромным букетом ромашек не идеальна и грешит лёгкой кремовой желтизной.
- Но лицо закрыто платком?
- Ну и что; это не умаляет документальности фото, главное он здесь присутствует. Если вам не хватает художественности, что, добавлю для меня никогда не являлось важным компонентом улучшающим вещь, то вот, пожалуйста, — вот, ещё две фотографии. Это его правая рука, — посмотрите как она велеречива! Грубая кожа, по выносливости сравнимая только разве что с мешковиной; как вы видите, недостаёт двух фаланг мизинца, судя по шраму, он их лишился нечаянно угадив в механизм или, что либо ещё в связи с трудовой деятельностью, кстати, на ту же мысль наталкивает чёрное пятно, разросшееся на обширной поверхности грубо обрезанной толстой ногтевой пластинки.
- Следствие неудачного удара молотком. Пожалуй, эта рука мне интересна.
- Отлично. Для неё, я бы вам посоветовал, тяжёлую тёмно-коричневую раму.
- Можете ещё что-то предложить, этого автора по теме.
- К сожалению сразу, после фотосъёмки, автора скосила душевная хворь. Говорят, он забросил фотоаппарат и умер в полном одиночестве. А жаль.
- Тридцать долларов.
- При всём уважении – это не цена. Фотограф неплох, фотограф ещё и сложная личность, что сразу же повышает степень художественности фотографии. Кроме того, такое событие, прямо скажем, неординарное, не каждый день случающееся, — и вы хотите тридцать?…Сорок пять не меньше.
- Я не намерен торговаться с вами… Я принимаю вашу цену.
- Приходите ещё.
Он вышел с уверенностью, что приобрёл прекрасные вещи. Всюду казалась — Мексика.
Позже возникли каштановые деревья, фонтан, возле которого стояли двое молодых людей, девочка, прыгающая на месте как заводная с волосами зелёными как у русалки; рядом с ней худой и корявый, фигурой напоминая погнутый гвоздь, стоял молодой человек в чёрно-розовой полосатой майке. Из далёкой перспективы аллеи к ним движутся трое молодых людей, их поступь легка и уверенна, они в спортивных костюмах: за невесомыми одеждами угадываться выпуклости мускул. Гипертрофированность мышечного покрова, видимо, вызвана необходимостью тяжёлого заработка, возможно, эти ребята по ночам разгружая вагоны металлолома получают жалкие гроши, и сейчас пришли отдохнуть в парк, прогуляться, развеять тяжесть мыслей скопившуюся за трудовую неделю.
Но далее начинается что-то странное. Возникает гнетущее осознание своей одинокости в этом безлюдном, бесшумном, безветренном залитом солнцем парке. Он наблюдает происходящее укромно спрятанный под тентом, сливающимся с зеленю, обступивших его лип находясь в маленьком кафе. Осмотревшись, он не заметил никого, даже продавец, девушка с крупным бюстом, исчезла: молодые люди в костюмах уселись рядом на округлую чашу фонтана, ослепительно белую от солнца: разом подносили к головам зелёные бутылки пива. Один из них, наиболее рослый, подошёл к пареньку в розово-чёрной майке, они перекинулись парой слов. Другой же, блестящий испариной выступившей на его лысине медленно и с интересом отдирал желтоватую этикетку от бутылки, третий с лицом отрешённым меланхолично дрыгал ножкой, в такт только ему слышной музыки. Паренёк лениво согнул руку в локте и выпрямил ладонь, — жест, должно быть обозначающий прощание, и, не дождавшись хоть чего-то в ответ от своей подруги, развернулся и пошёл корявой походкой в сторону аллеи. Девушка пыталась рвануть с места за ним, идущим уверенно и, вроде раскованно, но её мгновенно схватила за волосы рука с болотистыми наколками, укрывающими фаланги, лицо хозяина руки оставалась таким же меланхоличным, нога покачивалась с те же ритмом.
Далее происходило отвратительное. Один, рослый с блестящей лысиной содрал с девушки джинсы, ему это удалось сделать мгновенно одним махом, и без видимых усилий; двое остальных спокойно наблюдали изнасилование, потягивая пиво из своих изумрудных бутылок. Всю сцену профессор наблюдал тихо, не шелохнувшись, окаменев, он не мог произнести ни слова. Когда всё закончилось, когда, трое таким же спокойным прогулочным шагом скрылись из виду, он нашёл силы подняться и подойти к лежащей, словно тряпка на фонтанном борту девушке. Её волосы полоскались в воде колеблемой небольшим белым пенистым гейзером бьющим из центра, рядом кувыркались пивные бутылки, звякая при ударах о бетонную чашу фонтана чем-то по звуку напоминая всхлипывания. Девушка посмотрела ему в глаза. Ему показалась, что в её взгляде укор, и про себя она называет его трусом и гнильём. И тут же Игорь Игоревич понимает, что этого не может быть. Ему кажется, что эта девка, первоклассная актриса, сыгравшая специально для него одну из своих лучших ролей.
Наконец профессор уснул тяжёлым глубоким сном. В три часа ночи дождь прекратился, но об этом никто не знал.
Неделя прошла спокойно, даже на волне хорошего настроения неизвестно чем инспирированного. И сейчас, он ворошил события недели в голове, в поисках этого самого события. Развлекая себя этим глуповатым перебором, он пришёл к неожиданному выводу, что это занятие по бессмысленности и навязчивости не уступает пасьянсу.
Дожди прошли; каждый день светило солнце, весеннее, греющее. У самых ворот университета, под вечер, его заставил обернуться голос, кричавший «Подождите!!». К нему спешил тот самый студент, на бегу вытягивающий из своего портфеля сложенный зонт которым он, в итоге, торжественно взмахнул.
- Здравствуйте, — поправив очки, с торжественностью достойной королевских приёмов сказал молодой, очень молодой человек.
- Добрый вечер.
- Вот ваш зонт. Он меня просто спас, без него я бы промок до нитки. А как вы добрались без зонта? Зря я согласился его у вас взять.
- Бросьте, я абсолютно сухой дошёл домой, погода только попугала и всё на этом закончилось.
- Ну вам повезло, а когда я вышел у себя возле цирка хлынул дикий ливень – еле дошёл… Добежал. Ах, да, вот ваша рукопись. И вот, даже не знаю, как объяснить – это я банально нашёл в сети и распечатал – он протянул стопку листов с черными полосками текста.

Вагон метро оказался пустым, что редкость для этого времени. Только девушка, в наушниках, пустыми глазами уставившаяся в серое мельтешение бетонного туннеля и двойную волнообразную линию кабелей, сопровождала его до конца. Он читал работу своего конкурента, книга издана была два года назад. Эта книга не просто повторяла его тему, но формулировала в одной из своих глав ту же задачу, которая казалась «главной, центральной, склеивающей», и, самое ужасное, умудрялась с виртуозной лёгкостью её решать. Хрупкое равновесие внутри оказалось нарушено; остановка метро, вытянулась как нарисованная на тонкой резиновой поверхности и начала втягиваться вместе с мраморными скамейками, пёстрыми нарядами людей в чёрную дыру туннеля, под равномерный перестук колёс, постепенно из монотонного тяжёлого звука превратившегося в нечто сдавливающее помпезное, вульгарное, вальсообразное.
Уже спустя трое суток, состояние больного было признано радикально улучшившимся и его переместили из реанимационного отделения в терапевтическое, теперь он находился с другими только что перенесшими инфаркт. В одиннадцать утра зашла медсестра, и сообщила, что его ожидают посетители на балконе, при этом не забыла пригрозить: «Не дай бог, я увижу хоть одну сигарету».
В объёмное пространство балкона встроенного на втором этаже между двумя корпусами проникали ветви цветущего каштана, устраивавшие тень, местами просверливаемую солнцем. Белая застиранная пижама, висевшая на нём потрепанным мешком, неуправляемые тапки, несвежие лица стариков с тяжёлыми красными глазами, молоденький врач, нахально, без спросу просовывающий свою холодную круглую железку на каучуковом шнуре под вырез пижамы, вечно уходящий от любых вопросов и вскидывающий искусственную лукавую улыбку вместо ответа — всё вызывало неловкость, сдавленность и неуправляемое желание засмеяться.
У стены на низкой скамейке сидел студент, у перила грузный человечек с пакетом, висящим на локте – он обернулся и в его лице, профессор узнал Пурхало. Лицо его, было, показалось, на время растерянным, но тут же вернувшее себе самообладание. За Пурхало находилась полувывалившись за перила племянница, она то сразу же сорвалась с места и заключила профессора в крепкие объятья:
- Жить надо!
- Делать, же что? Когда он медленно поднял глаза на своих посетителей, то увидел Пурхало, смотрящего на него словно они обменивались тайными лишь им ясными знаками; чуть повернувшись, он увидел студента, сжавшегося на лавочке и клацающего многократно увеличенными линзами глазами. Спустя мгновение, студент резвым, словно строевым движением сильно придавил дужку очков к точке схода бровей и переносицы – этот жест-паразит, теперь не раздражал.
Дверь, ведущая на балкон, потихоньку приотворилась и в щели таинственно, медленно стал возникать профиль, оказавшийся профилем медсестры решивший проверить выполнение свого предостережения. Убедившись в сохранности дисциплины, профиль, окаменев, медленно скрылся в пучине той же таинственности, которой бесспорно наполнены коридоры провинциальных кардиологических лечебниц.
Жужжанье насекомых, лица старых знакомых, больничный халат, и ему он, наверное, рад; но за кулисой сознанья юлит, мысль, способная мрамор сверлить.
- Руку!
- Here!