М E L E N C OL I А

Автор: dezoblizhan@ Melancholia
драма черновика
часть первая
29 сентября
Дата была написана произвольно — так захотела рука. Некто впадает в детство, иной — в брюзжание, усталый — в гениаль¬ность. Ничто не прельщает слугу покорного, дурное настроение его не объясняется скепсисом, избытком душевных сил или соучастием в темном деле.
Состояние непрельщающегося не имеет до сих названия: разве что Меланхолия — как полагал Дюрер; но и он не хотел толковать.
Человек, обожающий пересказы драматических событий, начинает говорить взахлеб, предвкушая неожиданную фарсовую концовку, репутация человека несносного и жестокого...

Из слов соткано облачение, выкованы доспехи героев, в жилах слов пульсируют многоцветные сюжеты, тысячи слов выстраи¬ваются в непобедимую фалангу композиции.
Меланхолия: герой, родившийся под знаком Сатурна, — нечто, в конечном итоге, безжизненное. Без героя же можно уснуть, пере¬ворачивая первую страницу.
Безумец, Мистификатор, Последний Рыцарь и пр. — герой у слова. И так далее.
Драма была записана со слов
очевидцев и участников
(от автора)
Вы полагаете, что Он в действительности был причиной столь многочисленных и гибельных превращений? Проще было бы сознаться в нелепой неприязни к Нему. Превращениям был положен конец. Разум восторжествовал. t
писатели часто сходят с ума
Мне не терпится поведать о превращениях миру, где и до нас бы¬ло столько безобразных и прекрасных превращений. Я заранее знаю, что рискую: сладостное неверие попадет читателю на язык, брызнет слюна на страницы, разлетятся по полям буквы, черные шляпки, ослиные уши, чернильницы в виде пасть разевающего бегемота. — и пропало время, отпущенное нам неизвестно кем.
он не сумасшедший
Вздох облегчения вырывается у меня из груди, нет, о нет, он не сумасшедший. Он не носит цилиндр, монокль, трость и пр. Он одет как и вы, как и я. В первую же минуту, когда я понял, что буду иметь дело с изначально нормальным героем, я с особенной тщательностью проверил перо и выловил из чернильницы двух обезумевших мух.
обезьяньи выходки
Повествование еще не дышит, но требует судорожных гримас. Он одет как и мы, но, должно быть, безобразен, если не во внеш¬ности, то в поведении. Вот и рассказать бы о загубленных им душах: сострадание, подобно привидению, бродит поблизости,
временами представляя лицезреть нам свои сверхъестественные белые одежды.
Всему свое время (от автора)
Мне и трудно и легко держать в руках нить повествования. Я стал первой жертвой в цепи удивительных и отвратительных превращений и был превращен в картину, причем в недорогой раме. К счастью, в собственный портрет. Я был продан как бес¬смертное творение неизвестного художника *** века выжившему из ума коллекционеру антиквариата, а затем передан его вдовой в городской музей, из запасников которого и вышел в октябре восемьдесят третьего года на улицы, где властвовала осень.
записки на калЛне
Прерывистость — мой бич; никогда тысяча слов не выстраивалась у меня по команде в безобразно правильную линию. Более минуты я не могу смотреть на одно лицо, я разрушаюсь. Чужое лицо подчиняет меня себе.
Вода разрушает камень. Если она прерывиста. Камень можно со¬хранить, если прикрыть его чем-нибудь от сентиментальной вла¬ги. Помню, как бы юные годы я всегда с удовольствием всем со¬общал: о, как я сентиментален.
предварительные разглагольствования Приходится с каждым словом все более скрывать истинную цель
сочинения.
Писатель, любящий быть безумным, — не писатель, а мальчишка. Но, с другой стороны, если не мальчишка, ему трудно продол¬жать писать.
В нем живет и дышит идиот. Сколько бы тайн не располагалось позади его письменного стола — ничто не скроется от вставных глаз идиота.
быть
Следовало бы угадывать с самого начала, но сознание — наш ти¬ран — преподносит сюрпризы: когда плоть ищет смерти, а разум кричит, — находятся сердечные разумные. Они отталкивают нас от пустоты, зияющей жалобно и грозно. Мерзкое чувство, когда сознание превращается в мышеловку.
мышеловка
Секрет настоящих мышеловок утрачен. Каждый сочинитель зна¬ет это, но виду не подает.
Может быть, удастся построить настоящую мышеловку. Не писк, но крик: огня! Мало кто разбирается в мышеловках на самом деле.
нагое небо
Мой нелепый знакомый уверял меня, что небо не может быть на¬гим; по крайней мере, я не смогу доказать это, описать нагое не¬бо: ха, вздор.
Может быть, ему было незнакомо слово меланхолия, может быть он понимал его по-своему?
Мерзкая черта многих моих знакомых — иметь собственную точку зрения (словно собственного дегенеративного ребенка) и упи¬ваться ею.
В тот самый день исчезли крики птиц и птицы, в тот самый день небо было нагим. Я некоторое время блуждал по городу, заходил к некоторым знакомым, пока не взглянул на небо.
Я взглянул на небо и побежал домой. В глазах встречных про¬хожих я видел меланхолический блеск Сатурна. Сатурн был со мной, со мной было непонятное, но многое оправдывающее сло¬во — меланхолия.
хронологический порядок
Такое бывает во сне: хочешь бежать, но не сдвинуться с места, что-то властное удерживает тебя.
Что-то властное удерживает меня. Так будет продолжаться. До самой смерти.
Такое бываеа пред пробуждением: стараешься оттянуть этот миг хотя бы на мгновение; сколько непонятных призрачных удиви¬тельных снов пронзает меня в такие мгновения. Восстанавливать последовательность этих снов или же слов, ска¬занных мною уже однажды, — бессмысленный труд.
Я буду много раз подходить к той самой черте, чтобы пово¬рачиваться к ней спиной и прогуливаться с самым меланхо¬лическим видом.
случайная молитва
Единственный свет, пробивающий сумрак мой, единственный свет; я буду, горечь, черствость, тленье будут во мне и единствен¬ный свет, недостижимый и тусклый, истекающий и неверный, единственный свет; вслед за циркулем прошлое плоское время повернется, в его глубине пуповиной дрожит единственный свет,
единственный
свет
он во многом прав
Я начинаю понемногу запутываться, никого не запутывая. Давно ожидаемый рассказ о метаморфозах отодвигается назад, туда, где в беспорядке свалены нарисованный дремучий лес, дом с ос¬вещенным угловым окном, гигантская мышеловка, белое полот¬нище рассвета, пластмассовые доспехи и пр., рассказ пятится, раздавая поклоны, пока, оступившись, не грохается в лужу клю¬квенного сока.
Сомневаюсь, удастся ли изменить курс (весла изломаны, паруса разлетелись в прах при первом же дуновении вымысла, плавание бессмысленно; слепой адмирал продолжает прикладывать к пус¬тым глазницам подзорную трубу), только случай соберет облом¬ки в тесной гавани финала, но кто увидит в этих обломках неко¬гда скользивших птиц?
Он во многом прав — слепой адмирал. Да будет ему наградой в его последнем прибежище изодранный кусок парусины!
ощущения
Я замер в непринужденной позе и почувствовал — с телом моим происходит непонятное. Я теряю сознание, подумал я (успел по¬думать, остальные мысли, казалось, уже принадлежали не мне). Правой рукой я хотел схватиться за голову, левой — нащупать стенку, но не смог этого сделать, тело мое окаменело; я даже не мог повести глазами в сторону — я видел только перед собой. Изумленные и торжествующие лица, знакомую мебель, книги, окно — все как на картине, плоско, мертво. Я в последний раз вздохнул, последнего вздоха мне хватило на неописуемо долгое время. Я стал картиной. Портретом. Собственным портретом.
Меня крайне интересовало, во что я теперь одет, что меня окру¬жает, но в комнате не было ни единого зеркала, а в глазах при¬сутствующих я видел только свет, непостижимый и неверный.
предчувствия
Я еще бежал домой, и город не ведал об ужасной метаморфозе. Я не верил, что застану гостей, я не знал, что поверю: передо мною не тени. Настольные лампы изо всех домов освещали мне путь. Путаясь в бесчисленных скамейках, кустах и клумбах, бессмыс¬ленных надписях, едва ли не угодив под лошадь, я подбежал к дому, ударил рукой по двери. И что же? Ужасный Метаферо (я так и только так зову его с некоторых пор) поднес к моему лицу подсвечник и произнес: да, это он.
любезный Метаферо
Ты опять вырядился в свой нелепый костюм, колпак шута при¬шелся бы тебе впору, ты ведь обожаешь бубенчики; убери под¬свечник, ты опалишь мне волосы, любезный Метаферо, с этим именем тебе придется смириться, я слишком обрадовался, при¬думав его, любезный Метаферо!
о внешности сказано мало
И Метаферо рассмеялся мне в лицо. Только тогда я заметил, что гостей четверо. Я-то предполагал увидеть двоих, но их было четверо, на некоторое время я лишился дара речи, по груди по¬лоснул страх.
Метаферо повернулся к гостям. И я смог разглядеть его профиль. Это был профиль человека, который никогда не простит содеян¬ного зла, профиль смешного наивного человека, убежденного в собственной власти изменять то, что неизменимо. Это был про¬филь человека, лучшие юные годы незнания и торжества которо¬го остались в прошлом, в нетронутом прошлом неглупых, но слабых людей. Это был профиль уставшего от чужой нечестности человека.
Я приветствовал гостей, толком их не разглядев.
закат
Мы спешим, сказал Метаферо, ваше время отмеряно кем, спросил я, полагая завязать разговор, косвенный разговор тобой, ответил Метаферо
любезный Метаферо
Вы видите окружающее в черном свете. У вас черная селезенка, как говаривали встарь; мир не видел еще такого упрямого опти¬миста, как я. От самых продолжительных приступов безразличия я всегда возвращался, клянусь вашей селезенкой, к светлым буд¬ням оптимиста-канатоходца. Как приятно восхищение окру¬жающих, как гибельно их недоумевающее равнодушие!
бессознательные наблюдения
Серьезность пугает. Снисходительность, столь часто (хотя бы бессознательная) сопутствующая восприятию поэзии, оканчивается бесплодием восприятия. Зритель не доверяет мне, змеиный клубок страстей представляется ему клубком шерсти.
Мое бесконечное божество, верующий в тебя ветер, уверовавшие в твою недости¬жимость воды, я, затаивший дыхание, вспоминающий о бесценных крупинках и пугающийся зыбучести твоего тела, -мальчишеские голоса, растворенные в плеске волн
имя
ему ...)
Четыре всадника. Четыре м*сти Как увидел Дюрер.
Четыре всадника — Четвертый — меланхолик (… и
возможность
Возможность вести записи и скрывать их до самой смерти Возможность восхищаться мертвыми классиками Возможность возомнить себя беседующим с дьяволом Возможность соорудить из Метаферо жестокую мышеловку Возможность умереть
Великие и малые возможности все дело в необходимости
Давний мой знакомый говорил; весь трагизм человеческого су¬ществования в получении от трагизма удовольствия различных уровней или порядков, трагизм стал необходимостью как пища. Для него, как он полагал, необходимостью стала философия; как пища. Трагизм философа в том, что он человек. То, что вы говорите, и есть философия; отнюдь, я просто отка¬зываю философу в праве называться человеком; кто же человек, если не философ?
Поэты подражают мертвым классикам. В бессмертном Хоре слышны голоса душ не только мертвых, но и живых.
In media res
После десятков посторонних разговоров приятно приближаться к сути дела и с легкомыслием получившего наследство обещать терпеливым кредиторам исполнения всех их желаний!
В тот день я был излишне суетлив.
Я говорил множество ненужных фраз людям малознакомым и малоинтересным. Рука моя постоянно хваталась за карандаш или перо, я оставлял повсюду на клочках бумаги странные призна¬ния.
«Как можно называть вымысел вымыслом, когда давно известно, что под пером писателей вымысел — чистейшая правда...» «Берегись чистой бумаги, на ней может быть записана самая бе¬зумная мысль, которая погубит вас».
Эти два клочка бумаги я вытащил из кармана, когда ехал домой. Я принял их за денежные купюры.
Сегодня действительно 29 сентября. Описываемое случилось именно в это''''т день. Я не могу связно объяснить мое сверхъесте¬ственное превращение в картину, хотя у меня и существует не¬сколько догадок, от которых я не могу отказаться второй день. Виновен прежде всего Метаферо. Но его спутники играли роль позловещей. Я это чувствовал.
Тогда они сели так, что рассмотреть я мог только профиль Ме¬таферо и их носы, попавшие в полоску света. У меня возникло желание включить верхний свет, но что-то удерживало меня на месте. Может быть, природная вежливость.
Н.Мазуренко Melancholia
Я предложил им вина. Они оживленно согласились, но Метаферо ,
не дал мне ничего сделать. Из той же вежливости.
Я поднял бокал: за вас и за наше знакомство.
Они вынуждены были представиться. Впрочем, я не поверил им
на всякий случай.
Один, с длинным носом и волнистым подбородком, назывался Хозяином Театра. Другой, насмешливо щурясь, представился Обывателем. Среди них была женщина. Ее просто звали по име¬ни. Я фыркнул, потому что не видел ее лица. Только нос. Ее на¬зывали Эда. Я фыркнул, чтобы справиться с подкатывающимся к горлу комком меланхолии...
удержитесь ли от смеха, друзья?
Вспоминается, за несколько минут до невыносимой метаморфо¬зы я был смешон, был осмеян, причем не каждый смог различить всю неловкость моего положения. Поэту проще, он и сам знает, что смешон, даже умеет находить в этом удовольствие (получая подтверждение своей принадлежности к проклятому племени). Сложнее обыкновенному человеку. Он страдает от собственной комичности. Хотя часто комичен не человек, а положение, в ко¬торое он попал. А ведь я всегда считал себя сдержанным человеком. Да и что самолюбие? Не я ль столько раз клялся по¬забыть это слово?
С другой стороны, я обрадовался неловкому положению. Ведь люди, поставившие меня в это положение, должны чувствовать себя распоследними злодеями. А это великое счастье. Ведь злоде¬ем был я.
ужасный Метаферо
Вино кружило голову, страх улетучился, затерялся среди сизых струек дыма над столом; я все чаще поглядывал на Эду, размыш¬ляя, не является ли она женой кого-либо из присутствующих; ме¬ня крайне раздражало, что никто ничем не дает возможности раскрыть этот незначительный секрет, Я видел временами то ее
нос, то подбородок.
Молчание старательно разрисовывало, раскрашивало маски на наших лицах. Молчание было мучительным. Я виноват перед тобой, Метаферо; сам того не желая, я распус¬тил о тебе мерзкую сплетню, более того: я сам поверил, я поверил в твою глупость, ничтожество, измену; я поверил в свою глу-
пость, ничтожество, измену. В наш век не бывает дуэлей и у тебя нет чудесной возможности придать расплате каллиграфическое благородство. У меня же нет сил предвосхитить исход непроис¬шедшей дуэли. Моя звезда сама без твоей помощи приведет меня к концу. Если же ты что-нибудь придумал, Метаферо, то я с ра¬достью выслушаю тебя, у меня нет иного выхода… Метаферо повернулся ко мне и удивленно произнес: вздор.
они заговорили
Да, я был к этому подготовлен, я даже представлял, что они мо¬гут сказать. Таинственное таинственно, пока не заговорит. Хозяин Театра снял шляпу, которую до сих пор не замечал, и бросил ее под стол.
В моем театре, говорил он, играется не так уж много пьес; зрите¬ли тоже нас не балуют, хотя спектакли идут в зале на тридцать шесть мест.
В последний раз зал был полон, удивленно воскликнула Эда. Это исключение, не смутился Хозяин Театра, но вы не думайте, что нас беспокоит отсутствие интереса. Интерес есть у меня, у не¬скольких актеров, у автора пьесы; ни мало, ни много, вернее бу¬дет сказать — много. Нам приятно.
Я почувствовал, что различаю в тумане оседающих капельками звуков слов очертания, знакомые очертания мышеловки. Всегда опасно находиться рядом с актерами, которым для спектакля не требуется забитый до отказа праздной толпой зал. Они доволь¬ствуются одной душой.
Шляпа Хозяина Театра выкатилась из-под стола и, очертив дугу, хлопнулась у дверей. Порыв ветра был этому виной или в при¬падке бессознательного раздражения я сам поддел ее под столом ногой?
Жизнь мысли и жизнь души — вот наши представления, вот на¬ша игра, важно произнес Хозяин Театра.
Нет, что ни говори, мне был симпатичен этот человек. Я поза¬был о предосторожностях и не сводил с него взгляда. Подвижное лицо его жонглировало двумя-тремя масками, успевая в каждой из них обнаружить богатый арсенал гримас. Только нос выдавал в нем Хозяина Театра.
Смотрите пристальней на ваши души, почти кричал Хозяин Театра, притоптывая под столом ногой, смотрите, что можно
еще спасти! Двери нашего театра раскрыты настежь! более того -их нет в природе. Дыра в стене — наша дверь… Я вижу — вас это волнует — почему дыра? Очень просто объяснить. Некий прохо¬димец пробил стену головой, когда почувствовал, что в нем роб¬кой флейтой запела душа. Святая дыра! мы храним ее, и никакие бури и наводнения не заставят нас позвать каменщиков,
бессознательные наблюдения
Я могу обогатить часть наблюдений рядом совершенно неожи¬данно вспомнившихся деталей. Первое: дыра в стене в моей ком¬нате, в стене, за которой не было города, за которой в тот день покачивался, ронял мокрые листья лес...
Я могу совершенно отчетливо вспомнить, что видел эту дыру. Правда, только мгновение, мимоходом, полуобернувшись. Веро¬ятно, я себе не поверил. Слишком внимательно я наблюдал за
гостями.
Но шляпа. Без дыры в стене, как я теперь понимаю., не могло быть и сквозняка, отбросившего шляпу Хозяина Театра к двери. Второе: носы гостей. Полоска света словно намеренно дала мне возможность задержать внимание на их носах. Они меня нис¬колько не поразили. Но теперь-то я вспомнил: носы были совер¬шенно одинаковыми..Одна семейка. Становится понятнее и последующее.
кораблик
Толчками, то и дело зарываясь в водяные горбы, скользит вдоль берега кораблик. На палубе ни души; только мелькнула тень, и мы, не успев поверить в ее существование, повторяем раз-мягченно: ни души, ни живой души.
Берег изгибается, упираясь зеленеющим мысом в безмолвную гладь. Пустынный песчаный берег. Следы маленьких ног на пес¬ке...
Но кораблик несется дальше, почти незаметно отдаляясь от нас и почти приближаясь к мысу; скоро нашему взгляду будет доступ¬но лишь крохотное серое пятно.
странные признания
Злодеем был я. Я приписал Метаферо грехи, от которых таким образом мечтал откреститься; душа моя освободилась от тяже¬сти. Для новой тяжести.
Зловещий силуэт Метаферо (черной тушью мстительной фанта¬зии) я рисовал на сумрачных стенах города. Быстрым взглядом, непроизвольным движением руки, взмахом плаща. Тусклый свет, следовавший за мной, подобно сомневающемуся убийце, успевал изгонять силуэты из холодной памяти камня.
Эликсир Парацельса
Я плыл в страны, где мы еще увидимся, я плыл в страну заката, и колокол на закате был одинок и протяжен. Оо-м
Лицо Метаферо маячило слева, я продолжал восхищаться его профилем, но не мог поверить в истинность происходящего: мои волосы плыли отдельно, перебираемые потоками воздушных струй, плыло мое протяжное оо-о… я грезил наяву, понимая с отчаяньем, — ничто не выдумано (а сон есть явь, явь мозга). Голые плечи Эды казались рядом с колеблющимся пламенем свечи независимой своевольной ее частью, пытающейся, по¬качиваясь, взлететь к потолку, куда поднимался уютный чад. Эда говорила что-то, трогательно поднося пальцы к своему ли¬цу. Хозяин Театра хохотал, то и дело обрушивая косматую голо¬ву на мокрый стол. Я не могу слышать Эды, я сам плыл в проти¬воположную сторону, я пел о чудесных временах, о рыжих соба¬ках в голубом небе, о заливающем их клюквенном солнце… Я не мог понимать, видеть, слышать гостей. Они исчезали в моем голосе, в моем спокойствии… Метаферо! мой смуглый черновик с благородным планом и зо¬лотым обрезом, ты достоин самых беловых баллад; ты сносишь бесплодность чернильного потопа без всякой мысли о спасении, ты плачешь от моего неверия и хохочешь в мое завтра. Я плыл мимо знакомых стен с истершимися обоями, я плыл в страну заката, где колокол одинок и протяжен. Люди и вещи уменьшались в размерах, оставаясь где-то далеко внизу и в прошлом-будущем. Слезы чертили замысловатые кри¬вые на моем лице. Эликсир Парацельса, сказал Метаферо, ты
превысил необходимую дозу. Вздор, сказал я, оставляя отпечатки
мокрых от волнения ладоней на потолке.
Я буду любить тебя, сказала Эда, оставаясь среди нас.
Я хотел улыбнуться ей, но между нами возник насмешливый
профиль Метаферо.
Что-то знакомое услышал я в голосе Эды, в ее осторожной улыб-
ке, жалкий сон соткан из непрочных паутин памяти, и пробужде-
ние несет бесшумную гибель и легкое сожаление.
Эда, позвал я и протянул руку.
Хозяин Театра учтиво отвел мою руку и повторил слова Мета-
феро: Вы превысили необходимую дозу эликсира Филиппа Ауре-
ола Бомбаста Теофраста Парацельса фон Гогемгейма.
Он вытер пот со лба и вздохнул.
часть вторая
искалеченное время
Веселье, владевшее мною на последних страницах, переливается через край: я и смог и не смог скрыть истинную цель сочинения, искалечив время, но не объяснил метаморфозы! И, в самом деле, мои гости исчезли через час, а я избегаю писать об исчезновении. Единственное мое оправдание может показаться сколь наивным, столь и искренним. Я не расстаюсь с Метаферо и его спутниками, как не расстаются с человеком, которому многое хочется сказать, но сердце молчит, но плетется бред, которому бросаешь в спину самые страшные проклятия.
Еще не объявил о начале представления Хозяин Театра (то, что моя квартира стала временным помещением театра, я понял, размышляя о дыре в стене). Еще не сбросил маски Обыватель (и не назвал своего подлинного
имени).
Еще не сплела для меня венка из лютиков и водяного кресса Эда
(нет вернее средства от меланхолии!)
Всему свое время (от автора)
Язвительной улыбкой встретил Метаферо мое возвращение. Чуть шевельнулась усмешка на губах Эды. Хозяин Театра смот¬рел на меня сочувственно, опуская все ниже свой замечательный подбородок.
И только на лице Обывателя я не прочел ничего. А руки его (я только заметил) исписывали крохотным карандашом длинные тонкие листики.
Тогда-то я и почувствовал собственную грядущую метаморфозу: Обыватель был автором, только сидящим по другую сторону стола, в зрительном зале.
жажда творчества
Моросил мелкий дождь. Мой плащ намок, и я чувствовал, как он осторожно притягивает меня к земле.
Это было дня за два до описываемых событий. Шепот начинал зарождаться позади меня; когда я незаметно посматривал через плечо, шепот смолкал.
«Вы защищаетесь весьма искусно; уже сам способ защиты, из¬бранный вами, внушает уважение, некоторый трепет в предчувствии великолепного бесплодного конца...» «писатели часто сходят с ума; о. не обольщайтесь, это не славный удел, советую вам его избежать, сходят с ума самые...» ''''''''вы цените веселый ум выше счастливого безумия; хорошо, пред¬ставим так: вы садитесь за стол, берете перо, смахиваете пушинку с листа и сочиняете веселую повесть о нелепой жизни упрямого адмирала и его верной спутницы — подзорной трубы… Жаль, что вы забудете зашить его тело в парусину, и адмирал, не заботясь о вашем спокойствии, будет прикладывать и прикладывать под¬зорную трубу с сетью морщин на стекле к опустелым глазни¬цам..." «вспомните, наконец, что и вы умрете...»
слова автора
Да. я был автором у Хозяина Театра, сказал Обыватель, мои сочинения помогали устроительству представлений. Л должен бы был гордиться...
Вы молоды, но не откажитесь от комплимента: никто так быстро не обнаруживал моего авторства. Последствия не изменятся, хо¬тя я должен был бы скрыться, запутаться в кулисах, вздохнуть спокойно в праздной толпе зрителей, каждый из которых в ты¬сячу раз разумнее всех нас. Да, вы мечтаете; сыграть в «Мышеловке», более того — в
«Обезьяне бога»;
но попридержите перо и вы увидите, что с его заостренного кончика сползет на бумагу и поплывет черным облаком единст¬венное слово меланхолия.
все закружилось
Все закружилось, я отлетел в угол комнаты, сквозь дыру в стене, растопырив пальцы, лезла мокрая листва. Стол с сидящими во¬круг как ни в чем не бывало гостями, казалось, отодвинулся в противоположный от меня угол необъяснимо изменившей раз¬меры комнаты.
Идите к нам, позвала Эда ангельским голосом. Проклятая семейка, подумал я, поднимаясь, потирая ушибленное
ухо.
Оставалось понимать все сначала.
Подбираясь к столу, я с непонятным безразличием отметил для
себя: у них разные носы, они изменили внешность?
'''' проклятый Обыватель. Выдающий себя за Автора! Хозяин Театра повернул ко мне уродливое лицо (древние мор¬щины покрыли его лицо, морщины казались следами болезни) и промолвил печально; Мы не собираемся осуждать вас.
Эда — вот наше божество, сказал Хозяин Театра, Если бы вы зна¬ли, какая это необыкновенная женщина. Не один король отрекся бы от короны ради ее руки.
Сколько мелодий рождено одним только обликом ее. Взгляните, она не похожа на нас. Кто мы рядом с нашим божеством? Бара¬банные палочки в руках судьбы, достойные только дробью отме¬тить паузу перед ее царственным словом. Ах, сказала Эда, к чему это?
Он не видит меня, добавила она, лукаво глядя в мою сторону. Обыватель скомкал исписанный лист бумаги и швырнул его мне в лицо.
Сознание покинуло меня.
горечь и ложь
На сей раз я отсутствовал недолго. Или мне так показалось? Ме¬ня притянуло полуденное солнце. В комнате, несмотря на дыру в стене, было тепло. Эда стояла передо мной на коленях, ее ладонь касалась моего лба.
Он не слишком вежливо обошелся с тобой, сказала Эда. Автор с усмешкой вглядывался в смятый листок.
Вы только послушайте, говорил он Хозяину Театра.
прерывайся, полет грусти в толще неведомых лет, торжественный звук лопнувшей струны...
На лице Хозяина Театра плясала плохо приклеившаяся маска; он был нем, и губы его тщетно пытались изменить мучительную гримасу.
Оставим их в покое, сказала Эда.
Я молчал, позабыв слова, позабыв обязанности: требовалось не¬многое — выдохнуть: да.
Лицо Эды казалось мне удлиненным. Со стороны Обывателя и Хозяина Театра брызнул смех, и я разглядел несколько морщи¬нок у глаз Эды. Ее лицо неминуемо превратилось бы в маску, не коснись я пальцами ее плеч.
музыка была недолговечной:
Горечь и ложь; закружилась в воздушном танце Эда, ее счастливые влюбленные линии оставляли на мгновение след в воздухе, которым дышал и я.
Хозяин Театра и Автор, полуобернувшись, замерли; если бы не трепетание свечки между ними, я решил бы, что они преврати¬лись в картину. Эда, сказал я тихо, ты помнишь меня?
танцуйте кружитесь плачьте войте Сквозь дыру в стене ворвался вихрь.
Хозяин Театра хлопнул в ладони, Автор, изогнувшись, про¬кричал фальшивым голосом:
Вот минута, ради которой мы пришли, ради который мы пришли в этот мир. В этот мир, раскрашенный грубой кистью, пахнув-
ший свежими опилками, увешанный разноцветными китайскими фонариками. Вот эта минута!
Воскресшие злодеи, увядшие красавицы, слепые пророки*- вы под солнцем этой минуты! Юные гении, наивные обыватели, владельцы запылившихся скрипок и флейт, у вас есть несколько глотков чистого воздуха этой минуты! Угрюмые поэты, безмозг¬лые красотки, верные псы, над вами распростерла крылья самая радостная и горестная минута! Танцуйте, кружитесь, плачьте,
войте!
Вихрь мчался по комнате, растрепанные тома скользили по паркету, кружилась на столе пустая бутылка, чернильные листы волнами обрушивались на стены, обдавая холодом, Автор еще кричал, но его не было слышно; Хозяин Театра улыбался (улыбкой хозяина театра, чувствующего несомненный успех: ру¬коплескания зрителей, слезы суфлера, громкие удары сердца премьерши, финальный занавес из тысяч цветов). Растрепанный Метаферо с высыхающими чернильными слезами, не замечаемый никем, лежал в углу. Вихрь смилостивился над
ним.
Я не видел никого, кроме Эды. Комната еще раз изменила свои размеры, угол со столом, Хозяином Театра и Автором оказался настолько далеко, что я не мог хорошенько рассмотреть выра-, жениялиц.
обезьяна бога
Мой чемодан был по-прежнему полон. Холодные чернильные листы, перевязанные пыльной выцветшей ленточкой. Вероятно, никто не прикасался к ним за весь этот год. Год моего отсутст¬вия.
Я разорвал ленточку и вытянул наугад из пачки лист. Безо вся¬кого волнения перечитал следующее:
«писатели часто сходят с ума. Как правило, чтобы подчеркнуть свою правдивость. Кто-то назвал писателя обезьяной бога. Безу¬мец, который нелепыми гримасами и гортанными выкриками отпугивает зрителей, будучи в полной уверенности в божествен¬ном происхождении собственного промысла». Обезьяна бога? Я вспомнил слова Автора: он читал это.
Рассматривая следующий лист, я попечалился, как печалятся иногда над выцветшей фотографией, найденной совершенно случайно в минуты меланхолического оцепенения. Я прочитал:
«Немеют руки, и жаркая пелена проходит перед глазами; зати¬хает в предсмертной агонии пойманное слово, сорвавшееся с не¬верных уст больного; лихорадочно встрепенулись крылья и опа¬ли, и только одно светлое перо бесшумно касается дороги, и тут же обволакивает его горячая пульсирующая пыль, под телом ее и следы и ручьи...
Немеет слово, исходит проклятиями значение, новые колесни¬цы вгрызаются в мозг, тысячные толпы бегут через пешеходный мостик над пропастью; легионы чувств растекаются по земле обетованной, усеянной цветами и трупами: билось здесь славное воинство и нашло бесславный конец, истлели доспехи, одряхлели полководцы...
Не верь своему слову, своему ослепительному слову: в нем зре¬ют отголоски отмерцавших слов. Не верь своему голосу, пока бедные переливы не воскресят свернувшихся клубочком и омерт¬вевших в незримых коконах красок; не верь душе своей, пока она не кричала от боли»,
отступление
Осень властвовала повсюду.
Конец был позади. Меньше всего я хотел бы воспроизводить ко¬нец. Хотя без него нет полной картины (проклятое слово!). Был ли свет в моей комнате?
(ничто новое не должно появиться, слишком поздно появляться новому, затемнены окна проклятого этажа и свет в них — про¬шлый свет; и фигуры в окне — прошлые фигуры; и глупость, ко¬торой все кончается, — прошлая, но не последняя глупость… Кораблик, стремившийся обогнуть злополучный мыс, давно стерся в памяти — только ручей, по которому не плывет ничто, только стая головастиков окружила позеленевшую подзорную трубу...)
К чему разглагольствования, предшествующие несносному молчанию?
Год, проведенный на стенах и у холодных стен, развил во мне отвращение к молчанию (когда вокруг мертвые холсты с аппе¬титными и мерзкими натюрмортами, женскими и мужскими портретами с «мыслью и равнодушием в глазах), равнодушнее
картин могут быть только люди, я могу сказать это, я был кар¬тиной.
Смотритель музея ненадолго останавливался около моего порт¬рета. Я слышал его единственную оценку: ничего особенного… так и будет пылиться в запасниках, пока какой-нибудь сума¬сшедший его не откроет.
В ту же ночь, используя оплошность смотрителя музея, я вышел из запасников на улицу знакомого города, где властвовала осень.
часть третья
в темноте
Я не видел в темноте лица Эды.
Сколько чепухи наговорили Хозяин Театра и Обыватель, гово¬рила Эда, сколько чепухи. И Метаферо. К чему его чернильные слезы? Мне остается теперь только упрекать тебя (и в чем?)… Твой Метаферо заявил когда-то: кончается любовь, и мы пре¬вращаемся в тени. Ты должен чувствовать себя счастливым: ты беседуешь с тенью (наших лиц коснулась белым чернильным листом, словно холодным крылом, ослепительная минута) Я коснулся ее лица и застыл: лицо было холодным ни закричать, ни прошептать...
Хохот Автора доносился из дыры в стене; он молчит, он ничего не слышит; безумец, мальчишка, похоронивший доспехи в склад¬ках кулис! Голос Хозяина Театра, сожалеющий и непреклонный, заглушал хохот Автора;
жалкий кривляка, мнящий себя последним рыцарем, ты не услы¬шал даже мгновенного визга мышеловки (только капелька кро¬ви, которую ты не видишь в темноте); рассыпается в прах твое божество, волна уже размыла следы, но ты не слышал даже ее плеска; ты смешон в своем неверии, эликсир Парацельса еще ни¬когда никого не заставил поверить в истинность происходящего; ты смешон в своем молчании!
Хохот Автора не смолкал, вместе с хохотом в дыру врывался многоголосый хор ветров четырех сторон.
Эда смотрела на меня молча, хотя я и понимал, что не могу ви¬деть ее взгляда.
Сколько чепухи наговорили Хозяин Театра и Обыватель, ска¬зала она, и я понял, это ее последние слова.
Холодный свет Сатурна, продравшись сквозь мокрую листву, проник в комнату; я увидел лицо Эды белее первого снега (исчезли крики птиц и птицы), лицо ее удалялось в самый темный угол комнаты, самый далекий угол комнаты, пока не преврати¬лось в безжизненную точку… ру&с«