Последние листья

Автор: сетевой романтик В прошлую пятницу я обнаружил, что глаза мои поменялись местами. И тогда я подумал: если долго спать — можно потерять разум и превратится в чайку. Мир изменился: созвездия развернулись на сто восемьдесят градусов, трава стала медной, а днем пришла ночная тишина. После этого сны похоронили мою душу и вместо нее раздавили в моем сердце тухлое куриное яйцо. На следующие утро, пока мой разум купался в оранжевом море, меня разбудило левое плечо. Оно смеялось над анекдотом, которое ему рассказали мои беременные уши. Я проснулся так резко, что разум мой испугался и захлебнулся соленой водой, пахнущей одинокой ночью. После того, как моя голова превратилась в пустую шкатулку, я не спал две ночи; волосы мои пожелтели, брови сползли на щеки, и я утратил свой былой облик.
Я стоял напротив памятника — такса из зеленого серебра улыбалась своему хвосту. На хвост было нанизано двадцать шесть колец. Последний дождь, который был зимой в день открытия памятника, омыл кольца латинским алфавитом. На каждом из колец заснуло по одной букве из морского изумруда. По ночам, когда созвездие рака приходило на клеверный чай к созвездию рыб, такса оживала, стряхивала на землю кольца и составляла из них загадки. Двести тридцать шесть лет и тринадцать часов назад прадед скульптора рассказал своей невесте легенду. В легенде говорилось о маленькой собачке, которая выдумывала загадки на японском языке, переводила на латинский, своим острым хвостом записывала их на облаках и тут же сама разгадывала. Далее в легенде говорилось, что наступит момент, когда собачка устанет и захочет спать, тогда она вместо загадки напишет на облаках ответ, после чего заснет и проспит до тех пор, пока Тихий океан не окрасит пустыню Каракумы в рыжие цвета. Эта легенда приснилась скульптуру в день его шестнадцатилетия, и через тринадцать тысяч ночей он сотворил этот памятник. Но скульптор имел одно легкое, боялся высоты и мечтал о рыбке, покрытой цветами сакуры вместо чешуи, и потому он сделал так, чтобы такса не спала почти вечным сном, а могла просыпать, пусть на короткое время, но каждую ночь.
Итак, я стоял напротив памятника, на границе света и тьмы. Свет пришел ко мне сам, а ко тьме меня привела правая нога, которая была на семь сантиметров короче левой и на два килограмма тяжелее полного собрания сочинений Достоевского. Я посмотрел на свои ладони. Правая ладонь подмигнула и поменялась местами с левой. Так я стал левшой. Ветер, родившийся в пещере, где рассвет прятал свои доспехи, задувал в мои карманы пыль и сигаретные окурки. Время от времени я освобождал карманы — пыль я ссыпал на сторону света, а окурки кидал во тьму. Прошла неделя. Облака седьмой день не отпускали солнце за горизонт, пыль превратилась в камень, окурки сгнили. И тут ветер, испуганный, что слишком далеко улетел от дома, бросился назад в пещеру. Встревоженные облака рассеялись, солнце рассыпалось на миллионы звезд, и ночное небо ухмыльнулось ярким полумесяцем.
Я увидел огромный плакат. В спешке убегающий ветер растерял свои игрушки. Плакат обнимал ствол серебряного тополя. Края плаката дрожали. Правая его сторона была покрыта багровой краской, которую получают из крови умерших жирафов, поверху золотыми нитями были вышиты множество различных слов, переплетенных в узоры. На левой стороне плаката было рассказано о волшебных чудесах, которые демонстрировал Люминг Джой — жонглер с острова Хахасима.
После того, как я прочитал имя жонглера, моя правая нога выросла на семь сантиметров и похудела на два килограмма. Я подошел ближе к дереву с распятым плакатом и прочитал адрес, по которому ожидалось волшебное представление. Когда последняя буква прыгнула на мою левую ресницу, я лег на асфальт и пошел смотреть выступление жонглера.
Представление было на тридцать шестом этаже стоэтажного небоскреба, который был разрушен в позапрошлую ночь, с понедельника на вторник. Круглую сцену, усыпанную желудями золотого дуба, окружали несколько рядов скамеек. В центре сцены стояли семь флейтисток, одна на другой. Почти все места были заняты — мужчины и женщины, старики и дети, здоровые, больные, пьяные и трезвые, а также по десять представителей от каждого цвета радуги. Я нашел место в последнем ряду. Глубоко в небе искрился Сириус. Звезда смотрела с расстояния в сто длин волос Рапунцели и ждала момента, чтобы укусить меня за левый мизинец.
Флейты наполнили воздух ароматными звуками, и представление началось. Люминг Джой появился на сцене, когда пятая и седьмая флейтистки поменялись местами, а первая проглотила флейту.
Действо началось как-то сразу, без вступления, с середины земной жизни. Жонглер ходил вокруг флейтисток, все время, оставаясь к ним спиной. Его рот растянулся, и уголки губ поцеловались на затылке. В этот момент музыка испарилась — изо рта артиста полились сверкающие буквы. Люминг Джой все также продолжал ходить вокруг, теперь уже онемевших, флейтисток. Он подхватывал сотканные ртом буквы и сплетал их в слова. Потом он начал жонглировать. Фейерверк горящих слов становился все больше. Сияние, исходящие от артиста, постепенно заполняло помещение. Я посмотрел на Сириус, но звезда исчезла, а на ее месте иголкой была приткнута заплесневелая моль. Тем временем свет полностью залил помещение.
Что-то странное происходило вокруг. В нескольких метрах от меня сидел мальчик. Я увидел, как его синие глаза потемнели, из них потекли слезы. Там, где протекли слезы, тут же вырастали волосы зеленого цвета. Я перевел взгляд на женщину, сидевшую слева от меня, ее длинные волосы опадали, свивались в косички и переползали к ней на лицо. Уже через минуту рядом сидела безволосая женщина с бородой из тысячи косичек. Я оглядел зал — со всеми зрителями что-то происходило: черные становились белыми, красные пьянели, у пьяных вырастали хвосты, почти все дети плакали, покрываясь полосками разноцветных волос, а у тех, что не плакали, вырастали длинные уши и завязывались в банты. У одного старика клюка поменялась местами с рукой, он рассмеялся и, опираясь клюкой на руку, затанцевал.
Я посмотрел на жонглера, с ним тоже происходили изменения. Он уже не ходил по кругу, а стоял на одном месте, напротив меня. Его тело вытягивалось и становилось прозрачным, голова же, наоборот, уменьшалась, рот, глаза, нос — все исчезло с его лица, только раскрытый, как у птенца болотной совы, рот все рождал и рождал сверкающие буквы. Слова становились все длиннее и ярче. Они улетали все выше и выше. Наступил момент, когда слова так высоко улетали к звездному небу, что пропадали из вида; но через некоторое время появлялись вновь и неслись к жонглеру. Маленькие горящие кометы врезались в голову Люминг Джоя, и с каждым словом глаза жонглера разгорались все ярче и ярче, и руки его превращались в крылья. Когда свечение его глаз стало невыносимо для моего простуженного взгляда, я посмотрел на то место, где сперва светил Сириус, потом была приколота моль, покрытая космической плесенью — теперь же там висело небольшое черное зеркальце. Я пригляделся, желая рассмотреть свое отражение. Но так и не успел увидеть и понять, затронули меня происходившие вокруг чудеса или нет. В тот момент, как своим перевернутым взглядом я прицелился в зеркальце, раздался взрыв, и свет ослепил меня. Мои домыслы о том, что жонглер переполнился горящими словами и взорвался, перемешались с холодом и чувством потери левой лопатки, которой, как известно, сердце прикрывается, как щитом.
Постепенно свет, заливший мои глаза ослепляющим воском, слабел, внутренний мир оплыл и стек на кончик моего носа. Я опять мог видеть. Я стоял перед дверью собственной квартиры. Тяжелые мысли цеплялись за одежду, а легкие — улетали к потолку, где мотыльками кружились вокруг лампочки и сгорали.
Я открыл дверь, в коридоре запах старых книг вальсировал с пением канарейки. Воздух местами потрескался, а кое-где был покрыть гарью. Я прошел в ванную. Я хотел убедиться, что жонглер своим выступлением не изменил меня, как остальных зрителей. Толстый слой пыли лежал на всем. Я вытер зеркало рукавом и, наконец-то, рассмотрел себя. Все стало, как прежде: правый глаз стал опять правым, а левый — вернулся на свое место, брови перебрались туда, где им и положено быть, желтизна с волос сошла, и желтые листья покрылись седым снегом. Я прислушался к себе в надежде поздороваться со своим разумом, но не обнаружил его. Отражение показало меня прежнего, но не совсем. На меня из зеркала глядел старик лет восьмидесяти, а то и больше, одетый в ржавые рыцарские доспехи. Я ушел из дома с молодым лицом, а вернулся в потрескавшейся маске. Куда девалось мое время? мои сорок лет? кто украл их? жонглер ли своим выступлением стер? да и был ли он — Люминг Джой? что я делал эти, упавшие в никуда, сорок лет? — ответа не было. Я не знал или не помнил или не хотел вспомнить. Ушел из дома в сорок лет и вернулся спустя сорок лет. Закрыл глаза. Открыл. Посмотрел в зеркало и увидел старика — старик смотрел на меня. Ничего не изменилось. Мир остался прежним, разве что воздух почерствел, звуки поседели и тогда мой уставший голос покинул тело и вылетел через вентиляцию, видимо, в поисках конторы по оказанию ритуальных услуг.