Талант (ретро-рассказ)

Автор: Васёк У Павла Егорыча Кривина не удалась жизнь. Посудите сами. Лет ему – под 60. Уже само по себе не весело. По закону как бы полагается состариться и переходить на пенсион. Но тут встает проблема миллионов. Куда со 120 рублей переходить? На какой «пенсион»? Если должность его – лаборант, и ни званиями, ни привилегиями не облечен. С такой зарплаты, если дозволено будет пошутить на сон грядущий, лучше уж сразу на вечный покой перейти, чтоб не мучиться. Это раз.
С семьей тоже конфуз вышел. Не всякая жена вынесет мужа с такой, извините, карьерой. И кстати, по-своему будет права. Без подпитки нежные чувства увядают и осыпаются, как новогодняя елочка. Ушла она к Фаддею Авдеевичу Чернухе, сослуживцу Павла Егорыча. О Чернухе разговор впереди. Это два.
Между строк надо заметить: была у нашего героя светлая область в мироощущении. Дочь Ариша, а у нее внучка Мариша. Но жили они в отдаленных областях Москвы, да и муж Аришин глядел на Кривина букой. Вобщем, особенно не подружишься.
А что касается службы – тут-то вся и закавыка! Служит-служит, а не выслуживается. Служит-служит, а не выслуживается! Кто-то из начальства приклеил к нему ярлык: «бесталанный». Махнули на него рукой, да и он на себя тоже. Специализировался он на переписке каталогов иностранных фирм: что? в каком количестве? каков штат? Да сколько дочерних предприятий? Кому-то мало перепечатанного каталога было. Понадобилось и от руки. Да и других дел хватало: в избирательном участке подежурить, высоким гостям флажками помахать на улицах Москвы, да и просто в дружинниках походить. Помочь бетон поднести на строительстве нового корпуса. Такие службишки у Павла Егорыча неплохо получались. А как в основной службе, допустим, курьером документы отвезти в какой-нибудь филиал, тут волноваться начинал, ощущать ответственность, и киксовал: или по задумчивости в строительную яму свалится, перемажется, как черти что, и документы измордует. Или вообще, запутается и нужного адреса не найдет. Бесталанный! К тому же был у него дефект, о котором он скромно умалчивал. В те времена, когда дочь Ириша юной была, жили они вместе, и дружба меж ними не омрачалась никаким сомнением, случилось ей на улице за кошкой погнаться. (Иришка тогда шустрая была, коза…) А тут «Чайка» чёрная, дурная как выскочит невесть откуда и прямо на девочку катит!.. Павел Егорыч уж тогда не сплоховал. Как орлица, пал на дочку единственную, прижал к себе что было сил, и телом от этой заразы на колесах загородил. Ну, естественно, «Чайка» саданула его от души, по-государственному. Что ей какой-то Кривин?.. Но жизнь оставила… С тех пор боли в голове давали себя знать, особенно, если переволнуется или после долгого напряжения.
Так худо-бедно жил Павел Егорыч. Днем – хлопоты, волнения служебные. Вечером в Москва-реку удочку побросает, а в отпуске и вдоль-по Клязьме с рюкзачком пройдется.
И чтоб ему жить спокойно, без претензий! Раз такой бесталанный уродился. (В самом деле, не в Лондон же его на стажировку посылать!) Но надо же было ему страсть обзавестись! Повадился он людям помогать. Выросло это стремление в нем в постоянную потребность. Понимал он рассудком, что никакое доброе дело безнаказанным не останется, а делал, бедолага. И среди всякой мелочи (пива, там, купить, или анальгину) обозначилась в его биографии генеральная линия: обеспечивать бесперебойное снабжение родного отдела продуктовыми заказами. И главное, не за «галочку», не за заслуги официальные, а так, даже не будучи членом профкома, суетился ради пользы желудков близких ему сослуживцев, неустанно заботился Кривин, аки пчела неутомимая. А рассуждал он просто (кстати, вроде Христа бескорыстного). Коли нету в магазинах достойного пропитания (достойного звания советского человека), надо как-то по-другому отовариваться (все-таки дети у всех). А как? Через спецзаказы. Такова жизнь.
Отпускали его охотно. А дело непростое, хлопотное. Очередь к дирекции гастронома занять. Ассортимент заказа обеспечить по возможности разнообразный, калорийный. А это потрудней будет, чем пятью хлебами накормить пять тысяч человек. И еще препона была. С ВОХРами договориться, что бы фурку с кульками на территорию предприятия пропустили. Я понимаю, название страшное – ВОХРы! Но, тем не менее, тетки с кобурами бдительно охраняли несметные каталоги и 5 000 совслужащих. Зачем? Ну, это спросите чего попроще. Например, почему мыла нету. Но это я отвлекся.
А Кривин с удовольствием горел в огне любви к человечеству. И рассуждал по логике странной девушки Жанны д'Арк: «Если не ты, то кто?!» А «спасибо» ему никто не говорил. Ну, так как-то, неопределенно, где-то в отчетах профкома мелькнет фамилия Кривина. Да его сосед по отделу Огоньков улыбнется приветливо. Он-то, кстати, и предложил однажды Ивану Иванычу (начальнику отдела): «А что, мол, Кривин и снабженцем служить может, вон как проявляется». На что Иван Иваныч веско заметил: «Это пока он «от души». А как будет по служебной обязанности то же делать, так все у него из рук и повалится». Тут уж Огоньков вынужден был признать, что рассуждение Ивана Иваныча есть объективная истина.
А, к слову сказать, Огоньков имел некоторые отличительные качества, как человек на горизонте мировосприятия Кривина. Имел Сергей Огоньков вполне мужские усы, задорный блеск в глазах, улыбку, талант кроссвордиста и звание чемпиона пинг-понга по предприятию. Словом, имел все для покорения женских сердец. И покорял. Смотреть на них, что ли? Но, вероятно, по причине общения с мягким женским полом, умел Огоньков и мягко взглянуть на всякие чудачества и отклонения рода человеческого. А потому, и к Павлу Егорычу Кривину имел дружеское расположение.
Так текла жизнь. Были в ее течении и скучные участки, и порожки, где жизнь взмывала временным буруном. Случился один такой любопытный момент и в жизни Кривина. Надо заметить, что Павел Егорыч помимо прочего имел страсть к уединенному размышлению, фантазированию. Грех небольшой и вполне понятный для Кривина. Во всяком случае, для меня понятный. И вот по долгому размышлению, фантазированию решил Кривин, что надо ему помогать людям поактивнее, чем раньше. И что для этого ему никак не миновать, как вступить в партию КПСС. Тут были сложности, но они не испугали Кривина. А именно: секретарём партийной организации был бывший начальник отдела Кривина, а ныне, освобожденный секретарь – Фаддей Авдеевич Чернуха. Он же – второй муж бывшей жены Кривина. Она же, между прочим, была сослуживицей Павла Егорыча по отделу. Словом – ситуация.
Но Павел Егорыч решил «взяться за гуж». Заручившись рекомендациями трех членов, в том числе и Сергея Огонькова, Павел Егорыч понес заявление в то крыло их основного здания, где сердца обыкновенных совслужащих устрашались строгим коридорным полумраком и рядом бордовых табличек начальственных кабинетов. Но путь Кривина к двери с табличкой «Партком» не был прям. Войдя в лифт, Павел Егорыч почему-то нажал кнопочку не 5-го этажа, а 6-го. А шестой был пуст и не оборудован и использовался пока служащими для временного перехода и других случайных надобностей. Окурки и бутылки, увы, местами выдавали эти надобности.
В непонятной задумчивости шел наш путник по пустому пыльному этажу, похожему на зал аэропорта. Зал не имел стен. Их заменяли стекла. И печальный пилигрим как бы парил над Юго-Западом Москвы, узнавая знакомые родные черты города. Вот пивной ларек скучает (завоза не было) и подмигивает Кривину отраженным солнечным зайчиком. Вон аптека с запасом анальгина. А рядом школа с вечным плакатом «Агитпункт» — тоже близкие родные места. А дальше – проспект, полный воспоминаний: тут и лирические вечерние прогулки с красной повязкой на рукаве, и радостные по-детски восторженные встречи зарубежных гостей – вон, вон он в открытой машине, а рядом – улыбающийся облик и нашего родного вождя… Ура! Кричи громче! Маши флажком! И вспоминаешь об этом с усмешкой, но по-доброму. Все-таки твоя жизнь, твои годы невозвратные. И годы страны рядом – рядом, вместе, так сказать, общие вехи… А бросишь взгляд вниз и чуть вправо, вон – бетономешалка застыла. Уставилась как бы с укоризной: «Где ты, Пал Егорыч? Стоит без тебя дело…» Застыл Кривин, загляделся на улицу. И всё оттуда как бы зовет и приговаривает: «Ждем тебя, ждем, а ты ходишь тут, зачем не знаешь. Куда идешь? Зачем?» — «Как это зачем,- отзывается мыслью Кривин. – «Я знаю, зачем. Для пользы людей. Для людей. Помочь надо!» А его опять кличут: «Не ходи, Пал Егорыч, не надо. Что тебе не живется? Станешь «бугром». Все по-другому будет. Не справишься, из рук все попадает, мысли растеряешь, покоя лишишься». Отвечает Кривин: «Покоя и сейчас нету. Да и что с этим покоем? Скучно. А что «бугром», то я не стремлюсь. Я вам обещаю» А те опять: «Обманешь, обманешь, Пал Егорыч. Не захочешь, а обманешь. Власти вкусишь, понравится, втянешься, не заметишь, как «забугришься». «Да что вы!» — замахал руками Кривин. – «Что я, себя не знаю? Ничего во мне «бугристого» нету. И не было никогда». Молчат. Не возражают…. Повернулся Пал Егорыч, шваркнул какую-то чурку ногой эдак по-футбольному, оглянулся, не заметил ли кто и пошел дальше уже решительно. Необжитое пыльное пространство этажа колыхнулось вслед Кривину приветственно. А он напоследок оглянулся на окурки, обрывки, нераспакованные шкафы, столы, стулья и мысленно молвил: «Ладно, бывайте, до скорого субботника!» И вызвал лифт.

***

Постучав в дверь, Пал Егорыч подождал. И долго. Еще раз… Эффект тот же. Скрип-скрип. Заходит. Сидит за столом освобожденный партсекретарь Чернуха. При нем графин с водой мезозойской эпохи. Очки полутемные лежат. А сам веки смежил. Спит.
Спит – не спит? Вгляделся в него Кривин. Не то, что не видел его давно. Знаком он с ним лет эдак 20. А так, в новом освобожденном качестве, так близко не видел. Что это? Кто это? «Бугор». «Шишка». Руководящая сила. В глубине души завидовал Кривин Фаддею Авдеичу. Да не положению, не благам всяким, не отдельному кабинету и персональному туалету. Нет! Вы все забываете об особенностях характера Кривина. Завидовал он названию должности. «Освобожденный секретарь». Слово-то уж больно великое – ОСВОБОЖДЕННЫЙ. Вековая мечта человечества. Еще две – всегда имелось: равенство и братство. Ну, это в дальнейшем, не сразу. А вот «свобода» — этого хотелось бы уже сейчас. Вот он сидит тут свободный. Только моральный долг ему хозяин. А мы?! Тянем лямку, как, прости господи… рабы! Ну, это надо понимать не так, чтобы… Вы должны помнить, что подобная несерьезная фантазия могла придти в голову только такому субъекту, как Кривин. Вобщем, глупость. И зря я об этом упомянул…
Так, продумав эту свою неновую и неумную мысль, Павел Егорыч обратил внимание на веки Чернухи. Были они несуразной длинны, вроде тяжелого занавеса Большого театра Союза ССР. А один глаз – с какой-то дырочкой; он подрагивал постоянно и этой дырочкой крутил и вращался. «Хамелеон!» — вдруг осенило Кривина. Такое строение глаза он видел на картинке в книге для детей. Эту красивую книгу привез ему еще давно Огоньков из Венгрии в подарок дочери Арише. «Вот это да! — шла мысль Кривина дальше, — вот почему Фаддей Авдеич всегда очки полутемные носит!..»
Кривин вежливо кашлянул. Чернуха среагировал мгновенно, что явно доказывало отсутствие сна, а только состояние глубокого бдения. Сразу надев очки, Чернуха сфокусировал перископы на неопознанном объекте. Узнал, конечно (все-таки первый муж родной жены) и по-деловому произнес: «Я вас слушаю».
- Вот, Фаддей Авдеич, — буднично ответил Кривин и положил на стол заявление, вроде ничего не значащей заявки, которую подмахнуть – секундное дело и нечего тут особенно рассусоливать. Не тут-то было, Павел Егорович, не тут-то было! Все вахты и службы чернухинского дредноута постепенно настроились на новую цель. Вопрос в заявлении ставился «ребром»: «Хочу быть активным строителем коммунизма».
Напряжение паузы возрастало.
Павел Егорыч забеспокоился. Может, запятые неверно расставил или оторвал одну букву от корня при переносе слова? Такое с ним случалось еще со школьных времен. Невыносимо долго длилось молчание, в конце которого Кривин был почему-то убежден, что вина его установлена. В трюме чернухинского организма что-то булькнуло, откашлялось и, постучав зачем-то фирменной ручкой по графину, Чернуха молвил:
- Вот что, Кривин, мужик ты, конечно, смирный, только фамилия у тебя подкачала. – И продолжал с легкой усмешкой:
- Ты нашу основную линию не будешь… искривлять?
- Да что вы!..- начал было нетактично обвиняемый.
- Значит, так договоримся. Погоди! Тут со своими разобраться надо…
Встал и, протянув руку, закончил:
- И не думай, что тут личные отношения. На работе я личное отбрасываю.
Кривин вложил руку в шершавую клешню.

***

- Ну что, Паша? – спросил Огоньков, заметив приближение печального пилигрима нашего. Присев после длительного пути, ответил Кривин:
- Сказал «погоди» и что «фамилия подкачала».
- Ёш твою двадцать! – брякнул Огоньков. – А сам-то со своей фамилией живет и не морщится, паразит! Одно слово – «Чернуха»! Ну, ничего, Паша. Он у нас дождётся.
- Что ты говоришь, Сергей Алексеич? – улыбнулся Кривин. – Очень он нас испугался.
- Увидишь, Паша, увидишь, – пообещал Огоньков. Но тут дали звонок к концу рабочего дня и все служебные отношения закончились.

***
Время шло, но своих обещаний Огоньков, как ни странно, не забыл. Видно, отказ Чернухи на заявление Кривина отложил серьезный отпечаток в добродушную душу Огонькова. Копились мысли у него, копились. Что прояснилось позже. Последней каплей, как я думаю, был случай с зефиром в шоколаде.
Преамбула у этого случая такова. Попал Кривин в родное учреждение с младых ногтей. И с тех же пор полюбился ему уголок в нулевом этаже, стилобате. Эдакий перекресток вечных дорог и перемещений людских. Посреди перекрестка – автомат с холодной бесплатной газировкой. Тут же рядом – склад канцелярских принадлежностей. И тут же весело шумят и пахнут токарные и столярные цеха. Тут же – какие-то штабеля, рулоны, сквозные ворота на улицу. Приятно тут водички похлебать и парой слов с народом перекинуться. Главное, начальство сюда свой нос не сует.
В тот день зашел сюда Кривин, как всегда, с приятным родным чувством. Но без обычного энтузиазма. Простой и неразрешимый вопрос сверлил ему душу, не давая покоя своим оловянным взглядом. «Почему? Почему Чернуха отказал?! По какой причине?» И не обида, не самолюбие тревожило Кривина, а только этот абстрактный, но неотвязный вопрос: «Почему такое произошло? Недостоин? Чем?»
Взялся за стакан. Вдруг сзади кто-то по плечу – хлоп! И чернухинский шофер Вася заржал знакомым таким раскатом: «Здорово, Паша!» А Паша на четверть века его старше.
- Здорово, Вася.
- А ты, паша, к Фаддею Авдеичу ходил, я знаю…
И ждет.
А Паша в ответ:
- Да, — мол, — ходил, был грех…
А тот:
- Не дрейфь, Паша, я Фаддею Авдеичу о тебе хороший отзыв дал. Мол, мужик ты честный, только вот, бьешься, как рыба об лед…
Тут мелькнула мысль на Васином лице, как одинокий голавль в пруду. Достал коробку.
- Хошь зефир в шоколаде? Мои бандиты дома обожрались уже…. Я знаю, у вас в пайках такого не бывает. Это у нас с Фаддей Авдеичем и икра черная. И крабы – все-таки министерские харчи…
Задумался Павел Егорыч.
А Вася ему дружески:
- Ну, чего ты? Бери. Это, чтобы ты знал: я к тебе очень хорошо отношусь. А если поднимешься, так и меня не забудешь…
Не попил газировки Павел Егорыч. Пошел, молча, зажав под мышкой сверток с карандашами, ластиками и дыроколами для родного отдела. Только и процедил Вася вслед: «Го-ордый…»

***

Будто сорвалась с крючка вешалка в гардеробе. Так сорвался с языка Павла Егорыча поток гневных мыслей! Огоньков только успевал внимать.
- … Я к ним с уважением. А они мне – «Зефир в шоколаде»! – закончил тираду сразу уставший Кривин. Кривин не выдерживал много слов подряд. Видно, давление скакнуло.
- Ничего, ничего, Пал Егорыч, — бормотал Огоньков, докуривая и поглядывая через приоткрытую дверь туалета, где они стояли вместе с Кривиным.
- Ничего, — жестко закончил он свою реплику и щелкнул окурком. Окурок молниеносно вонзился в недра грязного, вонючего и все понимающего унитаза.

***

Война была объявлена.
Доносились далекие раскаты. Что где-то на партбюро или на закрытом партсобрании Огоньков «покатил бочку» на самого Фаддея Авдеича! Какие-то льготы и привилегии ставил ему в вину, и вообще, якобы, договорился до того, что призывал ликвидировать статус освобожденного партсекретаря. Вокруг бурлило и погромыхивало. Отголоски боевых действий задели и беспартийного Кривина. Событием крупнейшего масштаба назвали ведущие информационные службы недолгое пребывание Фаддея Авдеича в расположении своего бывшего отдела.
В одно прекрасное утро увлеченный работой Кривин поначалу и не заметил, как на малой скорости к его столу приближалась серая громада броненосца. Спокойно пришвартовавшись к торцу стола, Чернуха дышал и покачивался на слабой волне. Пал Егорыч ощутил нехватку воздуха и уткнулся взглядом в стальную обшивку. Не видя выхода и стремясь к синему небу, Кривин перенес свой взгляд выше, выше и вдруг застыл, загипнотизированный взглядом удава.
И был ему голос:
- А говорил, смирный. А говорил, основную линию не будешь искривлять… Чуял я…
И отчалил.
Открыв рот, следил Кривин, как, чуть склонив набок голову, чуть помахивая концами прижатых рук и здороваясь со встречными, не глядя им в глаза, удалялся по фарватеру Чернуха.
Это была опала.
Кривину грозило все, что угодно. Любая мыслимая гадость.

***
Ну, что я могу сказать, мой благосклонный читатель? Только одно. Дальнейшая фабула событий покатилась снежным комом и завершилась открытым партийным собранием.
И я там был, и мед я пил…
Душа моя резонировала всем переживаниям моего дорогого Кривина. И чувствовал я, переживал он сильно. Нетронутое в нем с детства чувство справедливости сотрясалось от возмущения. Честный и смелый человек Огоньков сидел перед народом в виде подсудимого, а кривоглазый вурдалак Чернуха ласково призывал собрание высказаться по повестке дня. Обсуждалось личное дело коммуниста Огонькова. Партбюро уже вынесло решение о строгом партийном взыскании за искривление Огоньковым основной линии и за моральное разложение. Требовалась поддержка народа. Собрание проходило после рабочего дня. Все спешили и клеймили Огонькова дружно. Обиженные женские сердца припомнили Огонькову все застарелые раны. Проигравшие теннисисты и униженные кроссвордисты не отставали. Были в коллективе и уязвленные профессиональные самолюбия. Огоньков был легок на остроты и эпиграммы. Многие боялись Чернухи. Он действительно был в силе. И другой силы не ощущалось пока. Огоньков избегал взгляда Павла Егорыча. Огоньков понимал иронию ситуации. Ведь он обещал помочь Кривину. Обещал! Но улыбнуться Огоньков почем-то не мог. Усы его поникли, как у постаревшего д'Артаньяна.
Но Кривина повело! Спасти друга по несчастию! Альтернативы, как говорится, для него не было. Пламенная речь уже много раз произносилась в голове Павла Егорыча, но затем уточнялась, редактировалась, вываливалась из памяти, восстанавливалась заново… Мощная работа совершеннейшего создания Вселенной – человеческого интеллекта вершилась тогда во всем его великолепии! Где тот осциллограф или экран компьютера, который дал бы увидеть нам все грандиозные сочетания нервных импульсов на феерическом фоне таинственных неисследованных и красочных биополей, тех самых биополей, которые – уже не человек, но еще не бог?! Если б увидеть и восхититься этим зрелищем чуда, то, может быть, и не спешили бы так домой и по магазинам замотанные сослуживцы, не спешили бы клеймить и осуждать. Но никто не видел этих чудес. Разве что, соседи по ряду заметили, как Кривин, беспокойно ерзая на стуле, то вцеплялся руками в край сиденья, пронзая нервным взором окружающих. А то что-то записывал карандашом в телефонной книжке. Лицо его то бледнело, то краснело.
Павел Егорыч не мог решиться выступить.
Он путался между бессмысленностью защиты Огонькова и смыслом, высшим смыслом такого поступка. Бесшабашный кураж и липкий холодный страх смешались в его сердце вроде кофе-гляссе, который так любила в детстве Аришка. То, вдруг вспомнив о дочери, забывшей его, думал, что надо поступить честно, как велит совесть, чтобы дочь всегда вспоминала его с гордостью. А то вдруг боялся, что этот вурдалак Чернуха (что – вурдалак, он был теперь убежден твердо, да и непомерные нечеловеческие веки Чернухи подтверждали эту догадку) – так вот, вдруг он боялся, что Чернуха отомстит за непокорность, отыграется на дочери Арише. Ведь вместе с женой, он и ее затащил в свои паучьи сети! (Об этом позже, позже, мой благосклонный читатель!) Сердце, душа, организм Кривина разрывались от непомерной тяжести, от той задачи, которую надо было решить. И только сейчас! Не позже!
И Павел Егорыч поднялся. Но это был его последний решительный жест. Лицо его побагровело, сжатым кулаком правой руки он стал делать какой-то знак председателю собрания Чернухе, что-то среднее между жестом солидарности «Рот-фронт» и неприличной имитации небезызвестной части тела.
Чернуха поднял брови, но тут Кривин перегнулся вперед, уткнулся лицом в обширный бюст сидевшей перед ним активистки профсоюза Риммы Сергеевны Синицыной. Римма Сергеевна кокетливо ахнула и забилась. Кругом заулыбались, но быстро поняли, что дело серьезное.

***
Очнулся Кривин дома, лежа, с телом, как отсиженная нога, с онемевшей левой частью лица и без дара речи. Хотя, если дозволено будет пошутить на сон грядущий, особого дара речи у него никогда не было.
Первое, что он увидел, это лицо Ариши. В связи с отсиженностью всего организма он подумал, что это ему снится. Ну, бывает, приснилось… Тем более что когда хотел позвать ее – не получилось. Ясно, думает, сплю. Потом видит – Ариша плачет, и рукой до лба его дотронулась. Почувствовал. Нет, думает, не сплю. Потом видит, мужик какой-то в белом халате из глубины комнаты подзывает Аришу и тихо ей что-то говорит. Потом уходит, и она – с ним. Провожает его. И тут Кривина буквально осенило. Бывают такие моменты в человеческой жизни. Осенило, что он умирает. А мужик в халате – это врач. А уходит он потому, что делать тут ему уже нечего. Павел Егорыч был абсолютно прав. Не часто такое с ним случалось. И он ощутил даже удовлетворение, как всегда бывает в момент познания истины. Такие вот дела…
И Павел Егорыч спокойно трезво подумал, что в таких случаях человек должен вспомнить всю свою жизнь, всю подряд. Но не вспоминалось. Было неудобно, неуютно: тело не свое, голова поделена пополам, плохо думает, и сердце ноет, болит, облегчения просит. От нечего делать, пока Ариша не вернулась (а вернуться, разумеется, должна была), Кривин стал пребывать в нейтральном состоянии. Древние называли это медитацией. Прикрыл оставшийся глаз, в темноту смотрит, а заодно с сердцем общается.

Оно ему: — Помоги, Паша.
А он ему: — Сейчас, сейчас, с силами соберусь…
И вдруг какие-то слова в темноте вспыхивают: ЖИРАФ. И тут же – ФАРИЖ. Потом – СИТУАЦИЯ. И тут же – ЯИЦАУТИС. Что такое? Присмотрелся еще. Вспыхивает: КРЕПДЕШИН. И тут же – НИШЕДПЕРК. Так-так-так… Стал догадываться, что каждое второе слово – это предыдущее, только наоборот. Как у меня ловко, однако, получается! Главное, быстро! ТЕЛЕВИЗОР-РОЗИВЕЛЕТ! ФАНФАРОН-НОРАНАФ! Быстро увидит, а потом по каждой буковке себя проверяет. Точно, без ошибки. Что это я в какие-то глупости играю? Несерьезно. Да нет, не глупости. Это не так просто. У другого, поди, не получится. А у меня получается! А?! Да это талант своего рода! Ага! А вы говорили, бесталанный. Вот он, талант!
Вошла Ариша. Он хотел крикнуть ей: «И у меня талан есть, дочка! Вот, послушай!» Но не смог крикнуть. Ариша почувствовала отцовский порыв.
- Что, папа?
Молчит.
- Что, папа, плохо? Больно? Пить хочешь?
Молчит. Глазом сверкает.
- Хорошо. Я сейчас. Сейчас.
Убежала за водой.
Голова екнула. Сердце откликнулось. Запросило помощи.
- Сейчас, подожди, — побежал Паша сердцу — Ещё немного.
И вдруг – Солнце! Река!!.. Он на вёслах. Аришка — на корме. В панамке, трусиках, смеется. «Тихо, Ариша, в лодке не шумят, рыба шума не любит». Под ногами – кружки, леска перепутана. А впереди – тот самый заветный кружок бежит по воде, крутится черным пятнышком на белой головке. Значит, рыба на блесне сидит. Не иначе, щука. И большая! Вон, как тянет! Догнал, схватил, леска напружилась… «Ариша, на вёсла! Держи лодку ровно!» Молодец, дочь, помогает… Тянуть, тянуть потихоньку, чтоб не сорвалась. Ближе, ближе. «Аришка, держись!» Вот она, вот она! Здорова щука! Где подсачек? Где подсачек, черт его возьми!
- Больно!!! Помоги, Паша, не могу больше стучать!
- Сейчас, сейчас…

Летит черная «Чайка», прёт, зараза, по мостовой. А Мариша червяка дождевого увидела на асфальте. «Деда, кто это?» А в «Чайке» Чернуха сидит,
Да не Чернуха — вурдалак поганый! Из сорочки вылезает, как из панциря. Уже голый весь, членистоногий, клешнями сучит, веки себе приподнял и глазами вращает, и Пашу предупреждает: «Ты не думай, Кривин, на работе я личное отбрасываю!» А за рулем Вася ржет: «Паша, хошь зефиру в шоколаде? Ага, гордый!» Хочет крикнуть Паша: «Куда ты правишь, Вася? Это же моя внучка!!» — не может.
А сердце просит: — «Помоги!»
— «Сейчас!!»
Взглянул Кривин на будильник старинный, верный, и подумал: «Пора!»
С трудом повернулся на левый бок, чтобы сердцу было легче остановиться.
Сердце успокоилось и остановилось.

***
Эпилог.

Долго размышлял я о жизни Павла Егорыча. И решился, наконец, написать о нем. А как написать о нем, чтобы поверили, что он был? Нужна какая-то вещь или документ. Иду в адресный стол. Нахожу адрес Ариши. Теперь она Арина Павловна Чернуха. Да-да. Я этого не знал. А она давно уже замужем за сыном Фаддея Авдеича. А внучка Мариша в тоже время – и внучка Фаддея Чернухи. Вот каков переплет. Вот почему еще боялся выступить Кривин на партсобрании.
Оказалось, жила Арина Павловна в отдаленном районе, который остроумные москвичи окрестили звучным прозвищем Паскудниково. Звоню в дверь. Отрывает дверь Ариша – вылитая Кривина. И очки те же. В прихожей фото. Павел Егорыч с огромной щукой в руках. Как выяснилось, возил отец Аришу на озеро Селигер, жили они там, в палатке, и сфотографировался отец раз в жизни ради щуки. А так не любил. Говорил, я не киноартист.
Ну, говорю, Арина Павловна, хочу об отце вашем написать. Нет ли вещи какой, а лучше документа? Документам у нас больше верят. Есть, говорит, стихотворение отца. Он его написал в 37 лет, но я вам его не дам, мне оно очень дорого. И вообще, я перед папой очень виновата.
Переписывая это стихотворение, я тогда подумал, что запоздалое раскаяние так давно присуще людям, что вроде оно уже не грех, а так, свойство души.
Вот эти стихи. Они, конечно, наивны. Но простим Кривину этот поэтический грех, как прощаем и понимаем его страсть к уединенному размышлению и фантазированию. Тем более что этой же страсти были подвержены и лучшие умы человечества.

Я мир сей не приемлю,
Всю лживую муру.
Придя на эту землю,
Я на земле умру.

Сожгут меня родные,
Взовьется легкий дым,
И дочь меня отныне
Запомнит молодым.

И будущей малышке
Расскажет обо мне,
Что жил я, как мальчишка,
И умер по весне.

Что из земного праха я
Я полюбить лишь смог
Весны дурманный запах,
Да дочки голосок.

И еще хочу сказать тебе, мой терпеливый благосклонный читатель, рискуя показаться навязчивым.
Уходя от Арины Павловны, встретил я на улице…
А перед тем, когда беседовал я с Ариной Павловной, спросил я между прочими вопросами, как ее нынешняя семейная жизнь: как муж и дочь Мариша? С мужем она, как выяснилось, сейчас временно не живет, а дочь Мариша выросла, оканчивает школу и сейчас у нее происходит праздник последнего звонка…

И вот на улице встретил я стайку милых девушек в белых школьных передниках. И среди них обратил внимание на белокурую девушку с чуть подкрашенными глазами. Вылитая Арина Павловна! Она, думаю, Мариша! Проводил ее взглядом, иду на автобусную остановку, а на душе стало хорошо. И все кругом мило. Даже скудная паскудниковская растительность. И как бы заразившись от Кривина его мечтательностью, начинаю мечтать о хорошем. И показалось мне, может быть, с поспешным восторгом, что вот эти девчонки живут какой-то другой хорошей жизнью. И мы с ними тоже. И я, и Арина Павловна, и другие… И мы как бы находимся на пароме, а история Кривина и Фаддея Чернухи – на старом берегу. А паром отходит от берега, но очень медленно. И щель между берегом и паромом потихоньку увеличивается, но очень медленно. И я смотрю на нее и приговариваю: «Ну, еще, еще, еще…», — и скоро будет совсем далеко от берега; так далеко, что никогда уже не настигнет нас проклятая «Чайка» Фаддея Чернухи, как настигла она Павла Егорыча Кривина.