На почве ревности

Автор: Игорь Домнин В один из московских серых, уже по осеннему холодных вечеров такси мчало Васильева из Стрельни в Лоскутную, в номера. Заметно подуставший пассажир не утомлял водителя речами о сути бытия, не сетовал на свою никчемную быстро текущую в кабацком угаре жизнь, а напротив сидел смирно, был молчалив и серьезен.
На ресепшене он взял ключи и быстро зашагал по мягкому малинового цвета ковру к лифту вошел в тесную кабинку и потянулся вверх. В номере было темно и сыро. Он быстро снял пальто, не включая свет растянулся поверх покрывала на кровати, стал курить в стоявшую на полу пепельницу и все думал о Маше, предстоящем отъезде, смотрел в нависший полумрак так будто пытался разглядеть в нем ее лицо, тронутое печалью о предстоящей разлуке. Ближе к полуночи попросил в номер шампанского и фруктов и все ждал и думал. Маша появилась под утро как всегда свежая, хорошо пахнущая не снимая полушубка села на край кровати подле него, Васильев почувствовал веявшую от нее свежесть уличной прохлады, и не открывая глаза стал медленно говорить:
-Что поздно то так Машенька, все ждал, боялся уснуть.
-Рано милый мой, скорей рано, ты на время то посмотри
-Четвертый час, нечего себе!
-Ну не сердись премьера все-таки, публика на редкость удачная была, или ты не рад за меня?
- Рад Машенька, очень рад!- он потянулся к ней и стал жадно целовать в губы. Она, вскинувшись из его объятий, спешно сбросив полушубок, стала раздеваться. В предрассветных сумерках он любовался ее белым сильным телом, а сам думал, как сказать об отъезде как начать, и хоть Соболь отличный вариант, но ведь и уезжать как-то не особенно хочется. «Зачем я еду, -думал он, -а главное ведь всегда живет надежда на что-то особенное, другое, всегда ведь кажется, что именно там будет какая-то встреча и все будет по-новому, по –другому, а номера- ведь всегда интересно кто жил здесь раньше, что было?»
-Значит едешь,- сказала она, прижавшись к нему всем телом.
-Еду Машенька, еду –он стал целовать ее с откровенной нежностью и страстью, убирал с лица волосы, гладил рукой щеки.
-Как бы я хотела с тобой Рим, Венеция как я тебе завидую,- она поднялась из его объятий, стала против окна.
-Я скоро Машенька, всего неделю, а там закатимся с тобой на Гоа, как мы мечтали, помнишь территория вечного лета? Будешь скучать, -строго спросил он, приподнявшись?
-Буду, конечно буду, я бы все отдала за эту поездку с тобой, роли, театр, премьеру, хотя знаешь не хочу ничем стеснять тебя ведь ты художник и тебе конечно необходима свобода.
Он подошел, повлек ее к себе прохладную, дурманно пахнущую каким-то особым так хорошо знакомым ему ароматом, который любил и уже начал привыкать.
-Ты у меня умница, все понимаешь хоть и не всегда думаешь, что говоришь.
Он подошел к ней подхватил на руки медленно опустив на кровать неистово страстно нежно целуя не переставая умиленно любоваться и этим дивным румянцем и этим кажется еще по-девичьи нежным, влажным теплым ртом.
Вечером из Лоскутной уже мчался на Кузнечный, к Наде. Которую привык видеть вечером в атласном халате с убранными в пучок черными как смоль волосами бесподобными в своем великолепии черными жгучими очами. Всегда ехал к ней с волнением и тревогой как примет, что станет говорить, что ей сказать. Странно все это, -думал он,- ведь сколько уже вместе, а все приходится начинать заново так, будто только повстречались, все с начала. Добиваться так будто с самого начала, быть всегда остроумным веселым, обаятельным, врать выдумывать и верить, все ради результата, любой ценой добиться согласия. И всегда это манило, влекло его какой-то чересчур интересной, увлекательной игрой, но последнее время все более утомительной для него.
-Все — таки уезжаешь гад!- со строгой ревностью сказала она, — и наверняка ни один, я все знаю…
- Перестань,- начал было он пытаясь остудить ее пыл. Ты же знаешь как я к тебе отношусь.
-Знаю, врун, молчишь значит врешь недосказанность та же ложь. Ложь у тебя покрыва…
Он не дал ей договорить и задушил в поцелуе.
На рассвете он почувствовал ее движение она лежела подле голая дерзкая тонкая, приятно касаясь своей наготой его, и облокотившись на локоть смотрела на него тем жгучим взлядом кипящих чернотой глаз, которого иногда даже побаивался.
-И за что я тебя люблю, почему верю?
-Любят ни за что, а потому, что- сухо сказал он, поднявшись из ее тепла, мигом взглянув на часы стал спешно одеваться.
У двери он остановился
-До скорого…
-А все-таки ты счастливый, как бы я хотела Рим, Италия — не без веселой зависти сказала она.
И извиваясь, порывисто обняла его, освобождая длинную худую руку из его ладоней, сверкая глазами не переставая целовать его то в губы, то в щеки.
Вот и все, — думал он,- как легко стало вдруг как весело и все таки как-то жалко расставаться но ведь каждое расставание сулит жажду встречи. И все-таки как он сросся с ними, сроднился, как прикипел к ним сердцем. Как по-своему волновали и трогали они его и Надя и Маша такие непохожие, но так удачно дополняющее друг друга до чего-то целого полного, единого так необходимого и нужного ему. А все-таки Соболь отличный вариант легкий не обременяющий и тоже нужный. И теперь он спешил к ней, что ждала вылета в гостинице Аэропорта. По дороге заехал в Елисеевский за фруктами и шампанским (вся ночь впереди не мешало бы водки, но душа требовала шампанского). А там Собль легкая, нежная, но не свободная, что так мучило и терзало его последнее время. Но впереди Венеция, Италия, как говорила Надя, и может быть, там все решится, но как избавить себя от ненужных лишних переживаний, противоестественной двойной жизни.
В номере было тепло и сухо, он зажег свет, она села подле него.
-Значит едем Ирина Мстиславовна- разлил шампанское и протянул ей фужер на длинной тонкой ножке.
-Едем Васильев, а точнее летим, -она заливисто засмеявшись коснулась его фужера своим.
-Только как же этот Моцарелли?
-Боцарелли мой друг, ты хотел сказать Боцарелли, а твои пассии?
-Начинаешь ревновать, Ирина Мстиславовна?
-Я продолжаю мой друг, продолжаю…- сожалением произнесла она.
-Я же закрываю глаза на твоего итальянца и представь себе на предстоящее рандеву с ним.
-Ты же отлично знаешь, что я еду чтобы развязаться с ним.
-Могла бы просто позвонить ему, придумать что-нибудь, и тогда сразу бы поехали в Венецию.
Она тяжело вздохнув откинулась в кресле поправляя волосы, легко закинула ногу на ногу в мягких домашних тапочках с пряжками.
-Нет, Васильев, эти разговоры не для телефона. Ведь я действительно хочу расстаться с ним, сохранив только деловую составляющую наших отношений. Он по прежнему остается моим издателем. А это уже бизнес, он человек деловой и скорей всего пойдет на мои условия. Конечно, без выяснения отношений не обойтись, а здесь надо бы с глазу на глаз. Я все решила ты будешь ждать меня в Венеции, а я смогу бать там не позже пятнадцатого-шестнадцатого и довольно об этом,- подчеркнула она. Мы ведь с тобой просто любовники без упреков и обязательств, сам ведь говорил. И тут-же будто вспомнив спросила: да кстати, а где ты был вчера вечером?
-Ах, Соболь, милый соболь только с тобой одной мне легко, спокойно и свободно и даже молчать с тобой просто, но мне кажется я все сильней влюбляюсь в тебя с каждой новой встречей.
-Я так и не услышала ответа,- со строгой настойчивостью произнесла она,- наверняка опять с этой актриской, Мария кажется?
-Насчет выставки надо было договориться, помнишь, я говорил тебе?
-Странно, а почему тогда тебя видели в Лоскутной.
-Говорю же встреча деловая.
-Да знаю я твои встречи ночные отели в сущности. Банально все это дешево и банально актриска и художник.
-А макаронники-прохвосты вроде твоего Боцарелли?
Они мой друг партнеры, просто деловые партнеры.
-А что она и вправду так хороша эта твоя актриска?
-О, да вы определенно ревнивы Ирина Мстиславовна,- с иронией сказал он,- Да что тут говорить в меру темпераментна, кокетлива но истеричка и психопатка как большинство творческих.
Она привстала с кресла, усмехнувшись:
-Ты не исправим друг мой. Лучше посмотри как хорошо у нас, как уютно. Откинув край одеяла, жестом попросила подняться его с места, стала стелить постель: вынула из шкафа подушки, стала старательно одевать их в наволочки. Он молча смотрел, будто ждал ее безмолвного разрешения прилечь на безупречную в своей белизне простынь свежую, еще пахнущую оддушкой. Она молча прошла мимо него а ванную указав ему на простынь, дескать, ложись. Он не лег, а тихо прошел за ней по мягкому ворсистому ковру, и в незакрытую дверь стал смотреть как она, подняв голые руки, выставив вперед полные груди, поправляет волосы. Стан у нее тонкий бедра слегка полноваты в своей округлости. Она почувствовав его взгляд, оглянувшись в строгой решительности плотней закрыла дверь. Он шагнул к ней и стал целовать ее всю неразборчиво, дерзко. Потом прошли в комнату, сели на кровать выпили еще по бокалу уже молча без слов и тостов. Пили медленно, с расстановкой изредка отрываясь от фужера для поцелуя. Она порывисто отнимала губы и тихо спрашивала:
-А Маша как-же, а Надя?
Уже глубокой ночью он стал нежно шептать ей на ухо:
-Соболь, мой милый Соболь как я люблю такие вот тихие ночи и ты рядом совсем родная, уже не просто партнерша. Если бы, ты только знала, что значат для меня такие вот встречи.
-А у Нади,- внезапно спросила она, — груди маленькие и острые?
Он молча кивнул.
-О, явный признак истеричек. Наверняка ревнива и неадекватна, такая и соляной кислотой в лицо может, а то представляю,- громко сказала она,- красной строкой убийство на почве ревности.
-Прекрати и вообще давай спать, завтра все-таки трудный день.
Проснувшись, он разбудил ее, еще раз просил не ехать в Рим, а выслать по факсу новый контракт, или заехать в Рим уже из Венеции.
-Напишешь, что не здорова, что не можешь приехать, соврешь, придумаешь что-нибудь.
-Нет милый, уже все решено. Я должна, понимаешь, должна сказать ему это в глаза, а ты будешь ждать меня в Венеции, и тихо добавила, там даже осенью весна.
Утром она попросила его поднять жалюзи.
-Соболь, милый мой Соболь, что ты,- спохватился вдруг он.
-Не знаю милый, не знаю, давно по утрам не плакала. Твой самолет раньше вспомнила и так сразу пусто стало на душе и эта встреча с Боцарелли.
-Говорю ведь поехали со мной пока не поздно.
-Нет, никак нельзя, но обещаю, нечего у меня с ним не будет. Ведь я уже пыталась, он весь кипел от злости. Вот тогда мне действительно стало страшно бросить его, но теперь все по другому, да и разве могу я теперь? Иди ко мне, -она осторожно обняла его,- еще есть время…
Перелет, почти не утомил его, гораздо тяжелее было от мыслей о ней. Ясно было одно: надо ждать. На этот раз Венеция встретила его густым туманом и здесь как никогда раньше по особому горьковато ощущалась вдруг осень, в воздухе безошибочно угадывался запах камня, какое-то неподдельное ощущение близкой воды. «Настоящая осень,-подумал Васильев,- какая уж там весна. Он бывал здесь и раньше, и хоть не привез отсюда ни одной приличной работы, будучи уверенным, что каждый художник может в один присест написать пейзажи этого города вечной весны, всегда ощущал здесь необыкновенную легкость вдохновения какую-то особую, ни сравнимую ни с чем радость свободы, чувство полета безмерного, безграничного счастья. Он помнил колдовскую красоту манящего города на воде, помнил названия отелей, улиц, мостиков над каналами. Вид из окна отеля казался ему таким-же унылым как и вся эта осенняя Венеция. В окно в туманном сумраке была видна часть маленькой площади, за которым брезжило мерцающее сияние размытых пятен фонарей, а вверху в тесной пустоте едва заметно поблескивали зеленые неоновые огоньки рекламы. Вечером он подходил к окну и в томительном ожидании думал о ней и ждал, вспоминая, казалось уже давно изъеденную фразу: «нет нечего хуже, чем ждать и гнаться». И бродя по темным улицам долго смотрел на каналы, едва виднеющиеся вздернутые светло-серой туманной дымкой дома и все думал, что дома теперь уже совсем холодно и до первого снега осталось совсем немного. Обедая в ресторане среди довольной счастливой публики томительно ждал ее звонка, жадно пил вино, мучился этим ее молчанием, неясностью, неопределенностью, все чаще думая: «Что это со мной, что так сердце –то растревожено, как в далекой юности первой любовью. Уже сегодня пятнадцатое, а звонка от Соболь все еще нет телефон ее уже давно не отвечает, наверное еще в Москве выключала.» И он продолжал бродить в одиночестве, что бы хоть как-то справиться с этими мыслями, убить бесконечно тянувшееся в тягостном ожидании время. Где в вечернем сумраке стоял, клубился туман, обволакивая святящиеся огнями витрины давно закрытых магазинов. Узкие улочки навевали и без того ставшей ему уже привычной тоску, светлее было на площадях и снова туманные казалось непроглядные колодцы улиц, полукруглые горбы мостиков через них. Изредка он заходил в рестораны где вином пытался залить так плотно сидевшую в нем грусть, тоску, ревность. И теперь проснувшись по утру, за обедом или бродя в одиночестве, вечером, все думал только об одном: «О, если бы вот сейчас вдруг она только бы явилась передо мной или хотя — бы позвонила, объяснила бы свое долгое молчание то наверное в миг бы стал самым счастливым человеком на всем белом свете. Я бы горячо признался, что еще никогда и никого так наверное ни любил как ее. Я много выстрадал за эту любовь и что она может простить мне за это И Надю и Машу, простит может быть за все мои страдания. Но нет она наверняка сейчас со своим Боцарелли» — и воображение рисовало ему самые страшные в своем откровении картины и сердце казалось в такие минуты не выдержит и разорвется от наполняющей его ревности и боли. На третий день он крепко спал после ужина накануне. После, заказал в номер кофе и, чтобы хоть как-то убить время принялся перекладывать вещи из гардероба в чемоданы. Пытаясь справиться со злобой, ругал ее за свое потраченное время, неудавшуюся поездку. Потом позвонил, заказал билеты в Москву, уже стараясь не думать о ней, пытаясь вытеснить все, что так или иначе было связано с ней из своего сердца, где место ревности теперь плотно заняла злая ненависть к ней, Боцарелли, всему итальянскому. «Все кончено, -думал он,-нет никакой любви сплошная ложь как говорила Надя». Теперь все больше думал о ней, Маше стараясь вытеснить, перебить ими все мысли о Соболь. И он вдруг вспомнил как еще вчера ходил вдоль набережной не без страха смотрел на смоляную черноту бурлящего моря, а бродя по улицам, заходил в бары, беспробудно пил вино, а вернувшись в отель падал во хмелю будто сраженный этим страшным ожиданием, ревностью. Нет уж хватит теперь домой, к Маше, Наде в теплые объятия забыть, напрочь забыть вот Соболь гадкая, падшая женщина, сплошная ложь. Вечером спустился в холл, стал перебирать вчерашние газеты, почти не обращая внимания на работающий телевизор. И вдруг, будто уколотый до боли, пораженный в самое сердце, вскочил, как внезапного взрыва, еще не до конца веря в услышанное, не веря монотонному в своей беспристрастности голосу диктора вечерних новостей, что холодно и четко говорил следующее: вчера в Риме в отеле Мажестик издатель и меценат Франко Боцарелли выстрелом в упор убил известную российскую писательницу детективов Ирину Соболевскую, творившую под псевдонимом Соболь.