Мощи святого волка. Часть 2

Автор: Немец Часть 1
http://www.litprom.ru/thread56383.html
.
2.

Вася Темнов, душегуб, клятвоотступник и беглый каторжник, две недели пробирался на юг. Метил в Сибирь, на Обь, а то и на Енисей, а единственная дорога туда, о которой слышал — Верхотурский тракт. Путь предстоял не близкий и рисковый. По тракту везде русские сёла стояли, таможенные посты, купеческие караваны и казачьи разъезды ходили, а у Васьки каторжное клеймо на руке. Может, и ползли где юркими змеями охотничьи тропы на восток через Камень, но Темнов их не знал, а идти наобум опасался. Потеряться в горах и сгинуть, или утопнуть в сибирских болотах — дело пустяковое.

К свету божьему привыкал беглец долго. Дневная ярь ему зрение выжигала. Даже когда над ручьём напиться сгибался, жмурился — солнечные блики в глаза ножами врезались. Кутал голову полстью, шёл оврагами и сумрачными дремучими лесами. На привалах в студёных горных ручьях отмачивал заскорузлое тело, стучал зубами, отбивался от слепня, но годовалый пот и грязь смыл, выстирал портки и рубаху, помолодевшим себя ощутил, от чего бежал бодрее.
На третий день Васька натер ноги до кровавых водянок, снял сапоги, связал, перекинул через плечо и дальше пошёл босым. Прикидывал сапоги продать, потому не бросал.
Жрал запасённую глину, грибы, подбирал недозрелую кедровую шишку, в малинниках — сочную ягоду. Как заяц грыз корни пырея и стебли сусака, жевал листья иван-чая. Как-то наткнулся на ежа, расплющил зверюшку камнем и обглодал, не готовя.
Охотиться Василий позволить себе не мог. Видел зайцев, глухарей, в заводи озерца — чёрных уток-лысух с белыми медальонами на лбах, наткнулся на косулью лёжку, непугаными белками лес кишел. Но плести морды, или мастерить слопцы времени не было, да и найти силки могли преследователи, а по ним и беглеца нагнать.
В подкладке бешмета Васька нащупал зашитые алтыны, целых четыре. Глумилась судьба над каторжанином, подкинула деньжат, которые посреди уральского урмана, нужны ему были, как безногому лапти. Изрядно Темнов по этому поводу матерился. Ещё обнаружил в кармане огниво, но костров не разводил, чтобы себя не выдать. И опасался он не напрасно. За первую неделю два раза видел беглец всадника на каурой башкирской лошадке, который с лысой макушки шихана окрестности озирал. Шёл дозор за каторжанином следом, на пятки наступал, и всё же не дался им юркий хорёк, улизнул.

К третьей неделе пути глина закончилась, от грибов и травы Ваську мутило, в чреве сосало, голод понемногу подтачивал силы. Спал Темнов в обнимку с железным крестом, и сон его был рваный, тревожный — от каждого шороха дёргался.
Боялся он как дозора, так и медведя, на чьи кучи не раз натыкался. Но Хозяина всё же не видел, даже рык его не слыхал. Зато однажды на песчаной прогалине у ручья приметил чёткий волчий след. Той же ночью вскинулся от цепенящего воя, коий по ушам оточенной саблей полосовал, до самой зорьки глаз не сомкнул.
С того дня волчьи следы находил постоянно. Нарезали серые демоны вокруг одинокого человека круги, дожидались, когда ослабеет. С божьей помощью кайлом медведя завалить можно — от стаи волков не отмашешься. И сатанел Васька, чувствуя себя добычей, проклинал волчий род.
— Из-под камня выполз, зверюгу-Борова завалил, стрельцов объегорил, от дозора ушёл, и что теперяча — на вечерю псам шелудивым?! — хрипел Темнов сам себе, злобу глотая. — Не дамся, ироды! Хоть одному, а пасть расквашу!

Пугали Ваську и вогульские черти, о коих горщики любили за трапезой сказывать. В вечерней сумрачной тайге исполинские кокоры и пни-вывертни тянули к каторжанину ломаные паучьи лапы. В скальных выступах мшистых сопок, виделись ему головы отыров — вогульских богатырей-великанов, которые сквозь толщу Уральских гор на волю рвались; носы их были горбаты, слепые глаза смотрели на человечишку мрачно, презрительно.
В другой байке слыхал Василий, что живёт на Урале огромный змей чёрной масти, страж горных сокровищ; любит на мёртвое дерево забраться и с вершины окрест оглядывать — не пришёл ли кто зариться на самоцветы? А узрит человека — с дерева прыгает, колесом несётся и одним ударом хвоста дух из незваного гостя вышибает. Вогулы того змея зовут Ялпын Уй, и за святую животину почитают. Встретить змея — плохая примета, к большой беде. Даже ежели не тронет тебя Ялпын Уй, всё одно лихо случится.
Темнов с детства змей ненавидел люто. Пробираясь по Камню как-то приметил медянку. Забил безобидного гада камнями, но и мёртвого тронуть побрезговал, хотя разумел, что след для дозора оставляет, бросил ястребам на расклюй.
Уральский Пояс пронизан ключами, ручьями опутан, как неводом. На живительных соках пёрли в гору крепкие дерева, но в землю камень пробить не могли, стелились по поверхности корневищами, сплетались и разбегались корни жирными змеями, заставляя Ваську сбавлять шаг и до рези в глазах всматриваться в путаные узоры — не таится ли среди них вогульский змеиный царь?
А тут ещё волчьи следы покоя не давали, так что любой отблеск Темнов за горящие глаза хищника принимал. Потому и спал он, крест обнимая, молитвы бормотал, надеясь, что православная вера его от местной нечисти убережёт.

Навалилась на Ваську воля, всей своей непомерной тяжестью Уральского Пояса, душу выдавливала. Осунулся каторжанин, одичал, в глазах блеск загнанного зверя появился. Замычит утробно в тальнике выпь — Васька шарахается; ухнет на ветке пучеглазый филин — голову руками закрывает; скрипнет ствол старого кедра — за кайло хватается, думает: уж не дверца ли ура-сумьяха, вогульской избушки на курьих ножках отворилась, простодушного путника в свои чертоги заманивая?
Но как бы душа не холодела от страха, как бы ни липла холодным потом рубаха к спине, Вася настырно, упрямо лез дальше.

Зачем крест со стены «сатанинского предбанника» спёр, Васька только неделю спустя догадался.
Когда Темнова в рудник спустили, нёс при заводе богоугодную службу иерей Прокопий. Был он юн совсем, смешную его бородёнку малейший ветерок распушивал. Жизнь вёл праведную, благочестивую. Питался скромно, как воробушек, поклюёт сухарик, водицей запьёт — тем и доволен. За душой не имел ни копейки, весь скарб — штопанная-перештопанная ряса, на голове потрёпанная скуфейка, берестяные лапти, которые сам же и плёл, да деревянный крест. В свободный час мастерил из лыка и бересты кукол да зверушек, раздавал детишкам, радовался их счастливому смеху. Глаза его были светлы и лучисты, о боге говорил мягко, но истово, для любой живой души имел доброе слово. Лошади, и те к нему тянулись, завидев, подходили, морды под ласковую ладонь подставляя, чуяли в божьем человеке щедрое сердце.
Не забывал отец Прокопий и каторжан, на каждый церковный праздник без опаски спускался в рудник, читал горщикам свои незатейливые, но ясные проповеди, благословлял, отпускал грехи. Любо было каторжанам его внимание, радовались, что хоть кто-то об их душах печётся.

Однажды пришёл отец Прокопий к кузнецам с просьбой выковать ему железный крест, а то деревянный поизносился, пересох и треснул. Мужики не отказали, крест сработали, за что иерей их сердечно поблагодарил, но добавил, что маловат крестик получился, шею к земле не гнёт, силы не имеет напоминать, что земные грехи потяжелее чугуна будут. Ну, кузнецы ради смеха и нашлёпали с десяток крестов, от малого, размером с ладошку, до огромного в поларшина длиной, да в четверть пуда весом. Пусть, мол, святой отец выбирает, какой ему приглянётся. А святой отец без заминок потянул самый великий, на шею повесил, кузнецам в ноги поклонился, и пошёл себе с наковальней на шее, оставив примолкших мужиков озадаченно затылки чесать.
Прочие кресты приказчики по срубам над дверьми повесили: на часовне, на заводских воротах, на горщицкой избе, на амбарах даже — не пропадать же добру.

Но маялся при заводе отец Прокопий, всех благодатью одаривал, а душа всё равно богом переполнена оставалась. Зырян, что на службе значились, да вогулов, которые ясачные соболя приносили, охаживал, долгие беседы с ними вёл, многих окрестил. Желал иерей идти по Уралу и местным слово божье нести, чтобы по всему Камню языческие болваны сгинули, а православный крест восторжествовал. Для этого даже вязкой нательных крестиков обзавёлся. В конце концов, дозволение в епархии выхлопотал, и, счастливый, собрался в дорогу. Провожать его весь посад пришёл, да и заводские, кто не занят были, во двор высыпали, даже стрелецкий сотник пожаловал. Отец Прокопий провожавших благословил, три раза до земли поклонился, и отправился к ближайшим вогульским юртам.
После его ухода приходили вести, что видели миссионера то тут, то там. Замысловатыми путями петлял по Камню отец Прокопий, пока не сгинул. Перестали приходить о нём новости, и что с ним стряслось, никто не ведал. Может в расселину угодил, или медведь задрал, а могло и такое случиться, что шаманы местных науськали русскому попу в спину стрелу метнуть.

Взамен ушедшему иерею приблудился к заводу отец Ипатий. Был он тучен, ходил с отдышкой, жрал жадно, за троих, так что по рукавам жир тёк, а в бороду капуста вплеталась. Проповеди плёл ладные, витиеватые, но туманные, не понятные простому люду. Маслеными глазёнками заводчикам улыбался, на рабочих людишек косился строго, чуть что, огненной геенной стращал. Крест носил не большой, но серебряный, трилистниковый. На окрещённых отцом Прокопием зырян таращился с оторопью, будто говорящих собак узрел; на службу их допускал, но старался не замечать, а ежели они к нему обращались, утекал со всех ног.
Как-то каторжане, истосковавшись по доброму слову, кланялись через приказчика отцу Ипатию, просили его службу им справить. Поп опешил, долго пыхтел, отнекивался. Но узнав, что раньше юный священник службы в руднике регулярно вёл, и был каторжанам люб, успокоился, решился. На Пасху полез в рудник, настояв, чтобы ему в провожатые стрельцов дали, да в шурфе и застрял, как пробка в бутылочном горле. Матерился поп не по сану отборно, изыскано, веселя камнеломов нежданной потехой. Еле назад пузана выволокли. На том церковные служения в руднике и закончились.
Камнеломы вспоминали отца Прокопия с теплом, вздыхали, сокрушались. Жалко им было юного иерея, даже Васька по нему грустил. Потому и стащил он крест с горщицкой избы. Хоть не носил его отец Прокопий, но сработан был по его заказу, и казалось Темнову, что кусочек святой души иерея в том кресте обретается.

На семнадцатый день пути к полудню беглец вышел в долину ручья, и на другом берегу обнаружил грот. Ручей был невелик, но судя по выбеленному солнцем плавуну под кустами ракиты, по весне набирал силу и становился речушкой. Другой берег отвесно уходил вверх, злое весеннее половодье отмыло каменное тело, и на сером лице скалы грот проваливался чёрным беззубым ртом. Над входом, цепляясь когтями за камень, курицей присела хилая кособокая сосёнка. Размеры пещера имела немалые, в ширину сажени три, да полторы в высоту.
Измученный ночными кошмарами, Вася, глядя на застывшую в вечном крике каменную пасть, дрогнул, но подумав, решил страху не поддаваться и разведать убежище. Он перешёл ручей и покарабкался к гроту.

И тут почувствовал Вася спиною взгляд. Сам убивец, знал, как хищник смотрит. В хребтину каторжанина словно тысяча еловых иголок воткнулась, затылок чесаться начал, ёкнуло сердце. Васька резко обернулся, побежал глазами по галечной отмели берега, ощупал взглядом тальник, редкий берёзовый молодняк — никого. Вгляделся в придавленный сосновыми кронами сумрак, выискивая меж деревьев волка, прислушался.
Облизывая гальку, плескался ручей. Поскрипывали стволы сосен. Под ногами Темнова гудел над бутоном клевера трудяга-шмель. Где-то в стороне, в зарослях можжевельника, зазывая подругу, плёл песенные кружева дрозд-певун. Валдайскими серебряными бубенцами пересвистывались синицы. И больше ничего. Вася, успокаиваясь, глубоко вздохнул, поднял глаза выше, и, чувствуя, как зашевелились на голове отросшие за две недели волосья, попятился.
Чуть в стороне на пригорке, раскорячившись изломанными руками сухих ветвей, торчала мёртвая береза. А у самой вершины, канатом обвившись вокруг ствола, сидел исполинский чёрный змей. Его драконья рогатая голова, не мигая, следила за человеком, огромные жёлтые глаза, рассеченные вертикальными лезвиями зрачков, горели жёлтым холодным пламенем.
Душа у Васьки заледенела, папаха съехала с головы и свалилась на землю, каторжанин этого и не заметил. Пятясь, Темнов сделал ещё один шаг назад и взвыл, напоровшись на шип.
Он кинул взгляд вниз. Его голую лодыжку обвил серый шнур, дёргая шеей, гад пытался продавить зубами неподатливую кость. Васька заорал, кинул ногу что было мочи, отшвырнул змею на другой берег ручья. Но сам равновесие не удержал, повалился на спину. Сапоги отлетели в сторону, кайло плашмя стукнулось в затылок. Вторая гадюка ужалила в шею, третья в щёку. Васька вскочил, сорвал с тела гадов, сдавил их шеи пальцами так, что змеиные пасти цветами раскрылись, блеснули на солнце мокрые от яда полупрозрачные рыбьи клыки. Нога, лицо и шея горели, будто в них раскалённые крюки вогнали и рвали, тянули в разные стороны. Сердце камнепадом затарахтело, выбивая барабанную дробь в висках, глаза залил липкий пот. Животный страх и невыносимая боль прорвали плотину благоразумия, и Темнов орал и ревел, не думая более о дозоре, медведях и волках, и всё ещё давил, давил и давил, понапрасну расходуя силы, бездыханных ненавистных тварей.
Темнова начали бить спазмы. Он выпустил дохлых гадюк, сделал шаг к ручью, рухнул на четвереньки. Сначала блевал зеленоватой травяной кашицей, потом желчью. Опустевшее чрево сжалось в комок, но спазмы не прекращались, и Васька корчился, рвя горло сухим кашлем. Обессилел в конец. Руки дрожали так, что и на четвереньках стоять не мог. Хотел отереть глаза рукавом — ткнулся лицом в гальку. С трудом перевернулся на спину. Но злое сердце не дозволяло сдаваться. Васька покосился на голую берёзу, желая ещё раз заглянуть в глаза змеиному князю, мол: ну что, сатанинский выползень, клятый Ялпын Уй, доволен расправой?.. Но зрение замылилось, сухая берёза теряла очертания, тайга на другом берегу плыла, качалась, сливалась с небом, и разглядеть змея Васька не смог. То ли ушёл демон, то ли не было его вовсе — может древесную болону каторжанин за гада принял.
Вася, как раненый зверь, который ищёт спасение в тихом тёмном углу, пополз к пещере. Внутри пованивало псиной, тянуло васильковым трупным душком, повсюду белели кости, но думать об этом каторжанин уже не мог.
А на другом берегу ручья, укрывшись под осиновой деревиной, следил за человеком старый матёрый бирюк.

Лет шесть тому назад грот над ручьём облюбовала волчья стая, логово в ней устроило. Стая была беспощадна, на многие вёрсты окрест Камень в страхе держала. Случалось, что волки резали и людей, любую добычу тащили в пещеру кормящим волчицам. Потому собрались как-то вогулы-охотники и решили урезонить серых убийц. Много воинов пришло, собак с собой привели, луки и копья прихватили.
Стая дралась остервенело, но людей одолеть не могла. Осатаневшие волчицы стрелам кланялись, но логово не бросали. Охотники закидали пещеру факелами, зверя выкурили и добили. Не пощадили и волчат. Выжил всего лишь один самец. Хоть и раненный, а запутал след, ушёл от ярых лаек.
Вогулы, потеряв в той резне убитыми двух человек, пещеру прокляли, никогда к ней не возвращались, и путников предостерегали: не суйся, там вотчина кулей. А выживший волк изредка приходил, выл ночами на луну, горюя по сгинувшему своему племени. Он и кружил вокруг беглого каторжника, чуя, что путь человека идёт к волчьему склепу; высматривал, выжидал, пытаясь понять, чего пришлый задумал.

До самого заката бирюк не покидал свой пост, следил за входом в пещеру. Но человек не показывался, и когда на горизонте распустились розы заката, а рябь на ручье заблестела сазаньей золотой чешуёй, волк выбрался из-под поваленной осины, подошёл к ручью, лизнул воды, в один прыжок перемахнул на другой берег, и, покосившись на мёртвых змей, осторожно приблизился к гроту.

Васю лихорадило. То накатывал жар, и тогда он скидывал бешмет и рубаху, то сковывал холод, и страдалец зарывался в шмотьё. Кожа на лице его натянулась, пожелтела, стала пергаментной. Пальцы истончились, окаменели, сил у Темнова не хватало в кулак их сжать. Шею свело, укушенную ногу не чувствовал, правый глаз видел, левый почти ослеп. Загнанное сердце билось неровно, гоняя по венам отравленную кровь, и каждый удар молотом отдавался в ушах.
Забывался Васька горячечным бредом, и тогда пещеру наводняли черти. Тенями ползали по стенам менквы — вогульские лешие, по-совьи угукали, тянули к Ваське когтистые лапы. Сплетаясь в текучие клубки, шипели гадюки, кидали в Темнова раззявленные пасти. Камнелом Фёдор Михеев чесал проломленный затылок, смотрел на убийцу мрачно, с укором, хватал его за шею, тряс, что-то беззвучно кричал. Являлся и сам змеиный князь Ялпын Уй, обвивал каторжанина железными обручами своего мощного тела, давил так, что рёбра у Васьки хрустели, огненными глазами заглядывал страдальцу в душу, лил в неё, как воду, холодный адский свет. И всё рвал из головы приказчика Васька кайло, тянул со всех сил, а оно никак не поддавалось.
В безумных снах рычал Темнов по-звериному, выл, деревянными пальцами до крови себе грудь исцарапал.

К вечеру сознание страдальцу вернулось, но было оно тусклым, как последний отблеск заходящего солнца. Дышал он, как издыхающий пёс, мелко и часто, вывалив опухший язык. Понимал горюн, что господь вернул ему ясность ума, чтобы он, грешный, напоследок помолиться мог.

Вечернее солнце косо воткнулось в пещеру пшеничным снопом. В нём — золотая дрёма пыльных вихрей. По-детски смеялся беззаботный ручей, звонкое эхо его прыгало по каменным стенам. А за ручьём, на другом берегу, юные белоногие берёзки, словно пританцовывая, потряхивали нарядными зелёными сарафанами. На прогалине горел буйным розовым цветом иван-чай. По берегу раскатились лохматые головы вербовых кустов. За ними высились могучие сосны, напитывая лес густым смолистым духом. И всё пел-заливался, неугомонный дрозд.
Глядя, как в трубу, из глубины пещеры на разноцветье тайги, вспомнился Василию глубокий колодец шурфа, когда задирая башку, ловил глазами росчерк голубого неба, дождевой капле радовался. Думал, выйдет на волю, и бросится небесному простору навстречу, душу перед господом распахнёт. А случилось иначе. Бежал каторжанин без оглядки, лишь демонов да преследователей примечал; в том беге запамятовал, зачем на свободу рвался. Только теперь, помирая, припомнил.
Тайга полнилась богом и жизнью, пухла ими, как тесто на дрожжах, и Вася глядел во все газа, вслушивался, коря себя за то, что раньше не разумел, смотрел и не видел пригожесть и ладность каждой травинки. Житиё его было безбожным, заскорузла душа в лишениях и грехах. Веровал Васька в бога, а сам его сторонился. И теперь вот открылась ему простая правда о мире, которую не суждено уж никому передать.
А правда та крылась в щемящем, невыносимом благолепии, коей господь одарил всех, от человека, до ползучей твари. Через ту красоту и должен человек доброту и благодать обрести, — ту доброту, которую узрел когда-то давно Темнов в глазах юного иерея, отца Прокопия, да постигнуть не смог.
Глаза Васьки набухли слезами, и он, понимая, что времени у него осталось не много, торопливо, хрипя и глотая слова, принялся читать «Отче наш». Дочитав, почти успокоенный, вспомнил мысль, народившуюся в его голове, когда в последний раз окинул взором «сатанинский предбанник»: может тихо в аду, нет суеты, нет страстей, спят там грешники вечным сном, обретя в нём успокоение? Но теперь этой мысли не испугался, не противился, напротив, думал её легко, находя в ней надежду, потому как на рай душегубу рассчитывать не приходилось.

Неожиданно светлое пятно входа в пещеру загородила тень. Вася всматривался слепо, краем сознания пытаясь понять, заблудил кто, или мерещится ему.
«Неужто костлявая явилась, не дожидаясь, пока дух испущу?» — отстраненно думал Темнов. — «Иль вогульские кули приползли, торопясь поживиться православной душой?»
Между тем тень росла, и вдруг угадал Вася человека в серой сермяге. Волк беззвучно приблизился, замер, молча смотрел в лицо умиравшему.
— Помираю… — прошептал Темнов едва слышно. — По душу мою… явился?
Незнакомец присел подле Васьки, снял с шеи крест, приложил холодное железо к горячему лбу страдальца. Волк склонил голову, потянул воздух, обнюхал человека от пят до головы, коснулся лба мокрым носом, распознал в крови отраву, отодвинулся, сел.
— Вишь, горемычный, куда тебя кривая дорожка завела? — сказал ласково каторжанину гость.
Руки у Василия задрожали, всматриваясь замыленным взором в лицо пришельца, узнал он голос говорившего. Так же ласково читал каторжанам проповеди молодой иерей — отец Прокопий.
— Батюшка! — застонал Васька, и вдруг заторопился, затараторил. — Грешен я!.. Воровал, жизни отнимал, каюсь о том… Всей душой каюсь!.. Повинен и готов за то ответ держать!.. Отпусти грехи! Избавь!..
— Я прощаю, и господь простит, — отозвался гость, Темнова перекрестил.
Волк, поняв, что человек не опасен, и для еды не годен, успокоился. Раззявил пасть, широко зевнул, клацнул зубами, мотнул головой.
— Теперяча и помереть не страшно, — выдохнул Вася, губы его тронула улыбка, с глаз текли счастливые слёзы.
— Нынче не помрёшь, — отозвался пришелец. — Ступай к ручью, пей…
Гость вдруг замер, словно одеревенел, а потом медленно повалился грудью на землю. Улыбка слетела с лица Темнова — в спине иерея торчала стрела. Волк отошёл вглубь логова, лёг среди костей, опустил морду на лапы.
Васька взвыл, зарычал. Вытягивая жилы так, что в глазах темнело, пополз из пещеры. По дороге не раз терял сознание, но дополз до ручья. Лакал по-волчьи, выблёвывал воду и пил снова, чувствуя как помаленьку, капля за каплей, втекает в измученное тело жизнь. А волк смотрел из грота на корчащегося человека, потом спустился к ручью, в один прыжок его одолел, и растворился в вечернем лесу, словно его и не бывало. Больше бирюк не появлялся.

Продолжение следует…

20:41  10-08-2024

Тарэл Канеба

:

Время своё Берроуз

[7] [Рекомендовано]

Время свое Берроуз. Проходит Летов.
На подоконнике Цветаева растёт об этом.
Стану ночным, лежачим, одиночным пикетом,
Смотря как Хлебников черствеет, прикрывшись пакетом.

От чашечки Прокофьева в висках
Войнович.
Долька Лимонова на дне
порабощает горечь....

[дальше]