Поэты, они как философы, которые в свою очередь походят на музыкантов, вмещающих в себя все качества художников.

Автор: -Бося- «Мазки! Их обособленная жизнь. И единение друг с другом! Эта аппетитная комбинация чего то нового! Мои глаза не устают довольствоваться этим не пережеванным цветастым куском полотна! Хе-хе!.. Что это? Не хватает контрастов?.. Возможно, четкости композиционной диагонали... Стоит разбавить чем то, выдающимся в первые ряды. Чем ни будь этак багрово-алым...»
Кисточка (с торчавшими, как подол юбки нигерийских женщин, ворсинками) болтнувшись в воде болотного цвета, вытерла свои измученные бока о горлышко банки, с которого словно с баррели с нефтью – медленно стекали разнообразные оттенки цветов.
После небрежно выполненного купания – кисть в нерешительности повисла в воздухе над палитрой, измазанной красками. Покружив над ней , выбрала себе партнера, покрасневшего от смущения. Впитав его в щетину (сделанную, как водится, из беличьих волос) - кисть резко опустилась на холст.
«Видимо я нарушаю божественную пропорцию», - думал художник, ведя кистью, словно в танце – зигзагом между мазками.
Цвета, мирно стекающие на холсте, взбудоражились от столь неожиданного красного мазка, растянувшегося на четверть композиции, и угрожающего потечь от избытка чувств.
«Хм... Что-то не так..! Кажется золотая середина основательно подпорчена.»
Художник отошел от холста, сделав три шага назад, занес ногу для четвертого и неожиданно замер. Держа кисть поднятой щетиной вверх у рта, словно хотел использовать ее вместо дротика для игры в дартс, художник высунул язык, облизывая мокрые ворсинки…
Распахнутое позади окно, словно дирижер - отбрасывало занавески в комнату; то умиротворяюще медленно, сопровождая изваяниями тихие посвистывания ветра; то угрожающе и резко, слушая высокие и громкие удары ветра. Занавески задевали затылок художника и ложились на его спину, что ему ужасно нравилось, ведь он был ужасным человеком, но не ужасным художником. Скорее мерзким.
…Так он простоял не более минуты, испытывающее оценивая взором жирный зеленый мазок, где то в глубинах картины. После – опустил кисть в банку с водой, совсем не заботясь о ее былой изящной щетине, оставил разбухать, и уселся в кресло у распахнутого на улицу окна.
Вид был не ошеломительным. Куда менее чем обескураживающим, прекрасным и т.п. За окном была стена с окном. Метра полтора разделяло одно окно от другого, так что если бы художник куда- нибудь собирался сходить, выпрыгнув из своего окна, ему бы пришлось расцарапать лоб и летя вниз с пятнадцатиметровой высоты думать – «Как же нехорошо получилось». Такая панорама за окном водила мысли в его, и без того кудрявой, голове, зигзагом: от мысли к слову. От туда к делу. И обратно.
Мысли, от таких невиданных серпантинов часто ударялись о стенки воображения, помогая художнику творить.
Все же ему нравилась эта панорама, так что он часто любовался ею, вот как и сейчас - развалившись в кресле у окна, закинув ногу на ногу (и все это на подоконник), молодой художник уставившись на окно в окно, воображал себе, будто бы там, в окне, живет его возлюбленная! Окно. Окно! Окошечко. Представлял, как они выглядывают из окон и любуются друг другом (причем она не меньше им, чем наоборот). Она, будто бы прозрачная, сидит, поставив белесые локти на подоконник, подперев нежными, как прикосновение влажного песка к щеке мореплавателя вернувшегося из дальнего плаванья, лиловыми, пышущими жизнью ладонями, плавно закругляющийся к диковинным раковинам ушей, подбородок.
Выражая высоки чувства в слова, она вдруг оглядывается на часы позади, где то в комнате. По тому, как она подскочила на стуле, видно, что часы показывают поздний вечер.
Обернувшись, она желает ему что то (не очень хорошо слышно) на сон грядущий. Встает на затекших ногах и, улыбаясь, закрывает окно. Он замечает «багровый румянец» на ее локтях, оставшийся от деревянного подоконника.
Занавески на ее окне уже закрыты, и он дергает волосы на голове, от того что не сказал ей чего то важного.
Он не всегда умеет выражать мысли словами – в этом он себе давно уже признался. Но признаться в отсутствии мыслей, которые можно было бы выразить словами, он был еще не готов. Чертов засранец!
Развалившись в кресле у окна, художник предвкушал часы и длительные минуты бессонницы, которую он обязательно проведет думая о своей возлюбленной. Это помогало ему не отчаиваться и приятно убивать бесценное время.
Но неожиданно занавески распахиваются, и она…Она! Снова Она! Тысячу раз Она!.. чмокает окно, оставляя для него, влюбленного художника, красный след напомаженных губ, будто мазок на холсте. Мгновение спустя она целует стекло еще и еще, и ее прикосновения звучат как резкий, глухой удар о дерево. Она целует снова и снова! Каждый поцелуй оставляет свой цвет, начиная от красного, зеленого, пурпурного, желтого и т.д., будто она перекрашивает губы каждый раз перед звучным поцелуем... Звуки ее ударяющихся губ об окно все чаще и неприятней! Почти без пауз! Художник испугался, что его возлюбленная разобьет себе лицо, обезумев от страсти!
Она же, уже давно переменила взгляд полный любви на взгляд полный ужаса и непонимания: уперлась двумя руками за раму, но жадные до поцелуев губы стучат и стучат о стекло, оставляя на нем мазки. Неожиданно краска брызжет с ее рта и словно в танце, зигзагообразно ложится на стекло, среди разноцветных отпечатков ее губ, оставляя багрово-алый след.
Художник просыпается. В дверь стучат. Он спадает с кресла на пол, завешивает тканью незаконченный холст и открывает дверь.

* * *

- У меня к тебе новость! Здравствуй, милый друг! – не забыл поздороваться вошедший, моложавый на лицо, давний знакомый художника, называющий себя Пуэльо.
- Что за новость, юный друг? Никак твоя сестренка молочный зуб потеряла?- художник часто бывал в хорошем настроении, когда встречал Пуэльо. Душа у него в такие моменты, будто дерево одевалось в листву после долгой зимы.
- Эх, если бы! – беззлобно оскалился Пуэльо, усаживаясь на подоконник. – Ей уже двадцать три года, ты не замечал?.. – Художник взглянул за спину знакомого, и, убедившись, что окно напротив не покрыто разноцветными поцелуями нежных губ, упал духом. Зеленое дерево, где то в метафорических глубинах художника скинуло с упругих ветвей листву, испугав пушистых белок, опасающихся за свои хвосты.
- ..Но не в ней дело, - продолжал Пуэльо, - хотя ты знаешь, как я люблю, обсудить ее маленькие недостатки… Новость касается непосредственно твоего творческого гения! – Неожиданно он умолк и задумался, - Ты замечал, как она иногда посматривает на этого пьянчугу?.. Ах, не буду, не буду! Как продвигается работа? – спросил Пуэльо, с интересом посматривая на завешанную тканью картину.
- Пишется! - художник поправил ткань на холсте, - Весь день вчера писал. Задумал интересную вещь. Называется «Однажды мне приснится море, в котором утону я».
Реакции не последовало. Помолчали.
- Название конечно сырое… как и картина. Ещё...Все ещё..
- Это все от того, что ты используешь воду! Смешиваешь ее с маслом! Будто это акварель! Акварель это другой подход, другая техника, друг мой! Тебе ли не знать!
Художник резко обернулся от приятеля к своей незаконченной работе, вздохнул, собираясь с силами, и произнес, стараясь, чтобы его предательский голос не дрожал:
- Я вижу в этой передаче.. от творца..
- Да прекрати ты! – прервал его Пуэльо, вставая с подоконника, - Я к тебе со всей душой! Расходую на тебя последнюю свою человечность, а она ведь на исходе! Сохнет. Как ручей…
- Я творю для живых и ...
-..Ищу для тебя натурщиков, а ты их рисовать отказываешься!
Художник опустил глаза. Краска прокрыла его лицо, потому что он по неосторожности запустил руку в палитру и, не заметив того – протер свое усталый лик.
- Ха-ха! Какой ты… весельчак! - вскричал, смеясь, друг, - Умеешь разрядить обстановку!
- Да что там… - смутился художник.
- Я же к тебе с новостью, - вспомнил Пуэльо и занял место на подоконнике снова, - Я был у Маурицио…
Художник потерял концентрацию на лице и голосе своего друга, ибо из за его спины во всей четкости светлого дня, выплыло окно в стене дома напротив. Складка на занавеске за ним, не менялась с тех пор, как художник заехал в эту квартиру. Прошло не малым два месяца - столько художник прожил в этой квартире-мастерской. Находилась она под самым чердаком (которого в доме, не предусмотрели), посему художник называл свою комнату чердаком.
"- Я живу в доме под чердаком. И занимаю там небольшой чердак, потому что в моем доме нет чердака!" "Да у него чердак поехал!- реагировали люди"
Комната у него была совсем уж небольшая. Скудно обставленная (не считая художественных принадлежностей; мольберта, стула для красок и палитры). В темном углу комнаты (куда не попадал прямой свет из окна) помещалась небольшая кровать, на которой не помещались ноги художника, привыкшие спать на полу. В стене, напротив окна, была дверь, слева от нее, опять же, к стене, примыкал умывальник. У окна же (единственного), стояло кресло, на которое сейчас положил свои ноги, что то говоривший Пуэльо, сидевший на подоконнике, с которого было видно окно в доме напротив…
- Ты согласен с этими условиями?
- Что?.. Нужно будет обсудить…
- Я тебе только что все рассказал! И ничего больше! Слышишь, друг? Ничего больше!
- Ясно.
- Ну, я пошел! Сообщу ему твою расценку. Ты ведь не изменил ее? – Пуэльо открыл дверь и шагнул наружу, в последний раз посматривая на закрытую тканью картину, на которую пялился все время, что был у художника.
- Как расценку? Подожди… Что, заказ?
- Я тебе о чем говорю? Заказ! Портрет. Маслом. Без воды!..
- Сколько раз мне повторить тебе?! Я не пишу портреты! Не пишу! Не пишу! – художник захлопнул дверь перед лицом удивленного приятеля. Стукнув щеколдой, он шагнул к креслу и упал в него. Развернул голову к недописанной картине и заметил: « - Ткань совсем исхудалась! Картина видна так же хорошо, как была бы видна Она за занавеской в окне за моим окном…»
Посмотрев на свою руку, он облизал испачканную всеми цветами радуги ладонь, и сам того не замечая, выпустил слезы, покатившиеся по круглым щекам из прекрасных зеленых глаз. Художник вспоминал детство…

* * *

Он вспоминал свою обжигающую солнцем и крапивой деревню, где он рос, формируя свою личность в садах, близлежащих лесах, и на бескрайних, как ему казалось, полях, простирающихся глубоко на восток. Часто он заходил далеко в эти поля, и боясь что, потеряв из виду горы, у подножия которых находился его дом, он больше никогда не сможет найти дорогу назад. И сломя голову бежал обратно к медленно надвигающимся горам. В пути он спотыкался о густые заросли лопуха и сдирал колени в кровь об острую траву, обжигаясь крепкой крапивой. Постепенно, плача при взгляде на свои расцарапанные зеленые колени, он возненавидел всякую растительность. Это сказалось на его художественном профессионализме: пейзажи с животными были у него похожи на пустынную местность, с доживающими свою нелегкую долю - голодными коровами. Крапиву же, художник рисовал лишь в тяжелом бреду, испытывая насилием свой внутренний мир. Выходила она из под его кисти в виде странной формы - причиняющей боль.
Его мама, руки которой он вспоминал всякий раз, когда бывал в губительном бреду, была красивой и умной женщиной. Она выращивала и продавала цветы, пользующиеся большой популярностью в их деревне и даже за ее пределами. Цветы в благодарность, отплачивали ей чудесным благоуханием. Так она считала. Но, на самом деле, цветы боролись с растущей неподалеку грушей, закрывающей их от лучей солнца. Выпуская благоухание, они переманивали на свою сторону насекомых, слетающихся на них темными скопищами облаков, толкаясь и присвистывая от удовольствия. Груша сохла и одичала, наблюдая такой ошеломляющий успех у публики. Порой она искала поддержку среди других деревьев, но им не было до этого дела; даже яблоня не смотрела в ее сторону, лишь посмеивалась и жмурилась когда ее метил очередной пес. Всю эту картину наблюдал молодой художник. Облокотившись о входную дверь, он надевал сандалии , злобно посматривая на рычащую сквозь пену из пасти бурую словно мишка, собаку, готовящуюся к атаке.
- Брысь! Пошла вон, несчастная!
- Грегори, нарви груш! – послышался голос матери из дома, - Ты не забыл? Сегодня к нам приезжает твой дядюшка!
- Тут собака, ма-ам! Она опять пытается меня укусить!
- Не говори глупостей, ты уже взрослый! Нарви груш, мне нужно приготовить рагу.
- Мам!..
-Я тебе что сказала, ребенок ты ненасытный! – женщина высунула голову из окна, и уставилась на свое чадо, - прекращай воображать! Груша растет, знаешь где! Рви аккуратней! Цветы не затопчи! – голова женщины скрылась в доме.
- Не хочу вкушать рагу! - под нос пробурчал Грегори, - Надоела эта собака! Цветы воняют! – Осторожно обходя пса, уже шептал Грегори. Следующее что он увидел, перед тем как у него случился обморок, было - множество пены, вытекающей нескончаемым водопадом из пасти несчастного животного, бросившегося в объятья Грегори. Оказывая сопротивление псу, он не рассчитывал движение своих рук, которые резко, но плавно, болтались в стороны. Грегори представлял себя в этой схватке птицей, на которую посягнул медведь, выросший в волчьей стае. На самом деле, это была собака, выросшая в медвежьем кругу. Грегори же был, всего лишь человеком - падая в обморок в объятьях собаки.
Шли знойные дни июля.
Живописью он увлекся еще ребенком, когда в доме его семьи, на несколько месяцев, поселился его дядя. Безработный брат отца - превращающий белые листы в изысканные блюда красочных цветов. У дяди был доверху набитый рюкзак, заполненный исключительно тюбиками с масляными красками.
Вкус красок понравился подрастающему художнику прежде всего, отбив аппетит на материнские харчи.
Стоя позади дядюшки, рисующего пейзаж полей окруживших себя огромным пространством вокруг, племянник украдкой макал пальцы в палитру и обсасывал вязкие краски. Он полюбил цвета так сильно, как не полюбит ни одна собака.
Однажды дядя, заметив, как его племянник слизывает краску с кисти, которую он занес в сторону - обдумывая цветовую гамму картины, решил, что парня стоит научить правильно обращаться с миром искусства и создавать его, пока его члены не перекрасились всеми используемыми им красками, а именно - холодной палитрой цветов.
Ребенок с радостью принялся перенимать мастерство изображения мира с помощью искусства, ибо, будучи еще большеголовым мальчиком, понимал, что наслаждаться вязким вкусом красок ему доведется чаще.
Каждому первому детскому впечатлению быстро приходит конец, и уже на его могиле выстраивается кругом новые виды и устремления. Стоят пританцовывая кто чем может - захватывают внимание ребенка. Первозданная доверчивость дитяти, ведет его от одного к другому в бессовестном хороводе на могиле былых устремлений, пока он не цепляется ногой; не запутывается волосами; или в изнеможении пристраивается между некоторых лиц в хороводе и ступает с ними куда-то дальше.
Грегори был не таким. Он с детства был недоверчив. Особенно после ночи проведенной с иглой в матрасе. Тогда он понял всю перспективу жизни, открывшей ему двери в мир. Понял, но не осознал, чертов засранец!
Вечера проведённые в обществе дяди, вкушавшего блюда со стола в саду, накрытого на несколько персон каждый второй день, ввивали нити сомнения в Грегори. Лишь только когда дядя рисовал, брезгливо поправляя предметы натюрморта, успевшие сгнить, ребенок был уверен в силе дядюшкиного характера, брызжущего настроением искусства в разные стороны во время творческих полетов.
В один из вечеров в саду, при небывало плотно накрытом столе, случилось событие, изменившее всю перспективу жизни Грегори, обдуманную и заученную им как считалку. Вместе с младшей сестрой Грегори мастерил качели на дереве, обматывая ветки веревкой. В то время взрослый контингент собирался вокруг стола, выплывая из сумрака сада по парочкам; воплощаясь из за деревьев и всевозможных низин, словно голодные призраки, замолкая при приближении к ярким блюдам. Мама Грегори, успевшая растоптать в дыры третью пару обуви, уселась в изнеможении во главе стола, рядом с мужем, тем самым призывая гостей сделать то же самое. Дядя, вкушавший гроздья спелого винограда, был вытеснен семейством из Белграда, заблудившимся в далеких краях и любезно приглашенным на большой ужин. Стол был так огромен, что за неимением места в доме, способного вместить в себя это чудовище чрево-неистовства ,был вынесен в сад, где под его дубовой безжалостностью были погребены многие деревья и изысканные кусты сирени. Слева недалеко от стола (достаточно далеко «чтоб не растоптали!») яростно благоухали мамины цветы, будоражащих кровь гостей почище алкоголя.
Наевшись, гости умолкли. С разных концов стола звучали наглые отрыжки мужей. Некоторые из них доносились приглушенно – это жены прикрывали мужьям рты. Наблюдая из за спины матери куда то в плохо различаемый конец стола, Грегори, не проглотивший за все время пиршества и куска лосины, воображал себе самое изысканное, вкусное и красочное блюдо, что только мог представить: «Радуга способна насытить не только первозданной яркостью вкуса! Она сама цвет! Она палитра, из которой мир красит себя цветами!»
- Я хочу сказать тост! – разрезал звонкий голос дядюшки повисшую десять минут назад неловкую паузу, - Этот тост не о пожелании благ индивидууму! Этот тост о мире и душе человека!
Гости тревожно зашевелились на местах и заголосили..
- Да! Да! Я верю что возможен мир! – последние слова дядюшки утонули в недовольном гуле и тревожном ропоте толпы (гостей было действительно много), - Душа, также, неотъемлемая часть человека! Не его тела, но его сущности!
Разразился жуткий вой чьего то сытого рта. Кто-то повставал с мест, отодвигая своих жен. Отовсюду слышались ругательства и пробирающий нутро женский насмешливый смех. Балаган случился знатный. В воздух взлетали незначительные остатки еды и водные струи напитков. На горизонте, заслышав громкий пир, показался табун цыган, под звуки музыки бегом приближающийся к столу.
Семейство Грегори зажалось в кучку, пока отец Грегори пробирался сквозь недовольных окончанием пиршества, пихающихся чревоугодников, к своему брату, дабы остановить его тост.
- Мы все люди, - продолжал надрываясь дядя, пока его облепляли и трясли со всех сторон, - Но мы не падши! В нас есть грех, если хотите, но есть и любовь! Наш грех – это свобода! Вот он где!
- Да что ты заладил, пьянь?! Забулдыга ты пропащая! Ты на нас все силы навлечешь! – прошипел отец Грегори, вцепившись в воротник брата.
- Я хочу поздравить твоего сына с пятнадцатилетием! Отпусти меня, и успокой собравшихся!
- Всем занять свои места! Сегодня важный день у моего сына! Единственного наследника! – прокричал отец Грегори брызжа слюной.
Гости мигом умолкли и уселись по местам. В воздухе скребла высокая нота резко наступившей тишины. Замерший табун цыган развернул поводья своих лошадей и пешим ходом ушел вдаль.
- Грегори, сын Бертрамма и Кавиллы! – продолжал дядя расхаживая вдоль стола, мимо спин гостей, оборачивающих свои головы и взирающих удивленно, когда он проходил за их спиной. Когда дядя проходил мимо они возвращались к еде, раскиданной в суматохе по всему столу и под ним.
- Одним словом, мой дорогой, ты цветок! (Грегори почувствовал жар принесённый ветром от щек матери) Тебе нужна почва! От того, какова она будет зависит не только твой рост, но и твой сорт. Пойми меня правильно и не осуждай меня в будущем. Я помогу найти тебе почву! – Дядя умолк опустив взгляд в ноги. Родители Грегори беспокойно переглянулись через десятки голов друг от друга.
- Выпьем? – спросил кто-то, смущенно пригнув голову в звенящей тишине. Ответа не последовало, а нота тишины все росла и росла. Бокалы на столе задребезжали звонкой капелью, похожей на металлический дождь, чем и привлекли внимание всех собравшихся.
- Ставлю десятку на бокал той дамочки! – шепотом пробурчал парень в шляпе.
- Сотня на графин! – посыпались ставки и предложения. Кто-то, сняв шляпу, собирал в нее деньги, посматривая назад в темноту. Все разговоры велись шепотом, дабы не мешать стаканам бороться со смертью.
Пробираясь сквозь кусты и деревья, Грегори опирался на руку дядюшки тянувшего его прочь от его дома. Грегори и не думал сопротивляться. Он думал о том, как он мог не знать что сегодня его день рождения. « Почему меня это не интересует? Может быть все дело в том, что я не рождался?»
Где то далеко позади лопнуло стекло, после чего поднялся невообразимый рев и крики, лай собак смешивался со звучными глотками и чавканьем. Грегори обернулся посмотреть на свой дом. «Никогда здесь не окажусь я более? Стоило ли попрощаться с родными? Что подумает сестра, когда увидит, свое порванное платье? Извини сестричка, мне нужно было посмотреть как я в нем гляжусь».
- Тише Грегори! Остановись! – дядя остановил Грегори за руку и прислушался. По неразборчивому гулу было понятно, что убежали они далеко.
- Возможно они обнаружили что нас нет! – заключил дядя, - Не переживай, они знают что ты в хороших руках. Я научу тебя вещам, которые им не под силу, чертовы обезья…Тише!
Со стороны дома появился еще один сипящий звук. Несколько секунд спустя он стал чище и к нему добавился звук раздвигающейся травы. К ним кто то бежал.
- Ложись! – шепнул дядя. Они упали на траву и вгляделись в ночь. Высоко в небе, где то далеко в космосе светили звезды. Грегори смотрел на них, а они сливались вместе и расплывались врозь. Он зачем то плакал.
Силуэт человека, бежавшего к ним, остановился в трех метрах от них. Он что то держал в руках. Дядюшка достал кисточку подлинней из своей сумки, и крепко зажал ее в руках, при этом не трогая щетину. Любовь к искусству для него была прежде всего.
Силуэт поднес свои руки к лицу, и луна, внезапно выглянувшая из за облака, осветила в них шляпу с деньгами. Это были ставки на игру в бокалы.
- Этот подонок ведет нечестную игру! – прорычал дядя, намереваясь встать, но так и остался лежать. Что-то ярко осветило лицо, ранее силуэта, с деньгами. Грегори с интересом наблюдал на то, как падает свет на его резкие скулы. Свет издавал, безусловно, горящий факел позади них.
Человек со шляпой, нагромоздил ее вместе с деньгами на голову, криво улыбнулся, и хотел было развернуться, чтобы уйти в ночь невредимым и с деньгами, но владелец факела произнес в унисон с лошадиным фырком:
- Позолоти ручку, а?


***

Художник растер зеленоватые веки, проснувшись в кресле у окна. Солнце заливало ярким светом стену дома напротив. Щурясь художник пытался разглядеть в стене излюбленное окно, но солнечный свет бил ослепительным бликом ему в глаза, и ему потребовалось некоторое время продержать глаза закрытыми, прежде чем, открыв их - снова быть ослепленным.
Всю прошедшую неделю Грегори тщетно пытался продать хоть одну свою картину; прогуливающиеся в парке люди на долгие минуты останавливались у его картин, разглядывая пространные пейзажи, или точнее сказать фрагменты пейзажей, изображенные на небольших холстах. Грегори, наблюдая из за дерева за потенциальными покупателями, звучно проглатывал слюну в ожидании чуда покупки. Но люди лишь в недоумении отворачивались, потрясая головой, дабы прогнать увиденное, и уходили прочь. Правда у одной картины столпотворение было знатное. По поводу ее велись споры и ругательства. В один момент начался торг. Грегори чуть было не упал с ветки, на которую успел забраться в приступе волнения. Картина называлась, как припоминал на дереве художник – «Песок уходящий из под ног», на которой был изображена полоса берега которую омывает море; песчинки под уходящей волной взлетали ввысь, но вода удерживала их в своем нутре, не давая парить над землей.
Сумма за картину в яростном торге достигла небывалой для художника цифры, так что он протяжно просвистел, пародируя счастье жаркой птицы, но случилось непоправимое; господин в сером цилиндре, последние несколько ставок отбивающий у тучного господина с моноклем в глазу и дамой с ситцем на усталых плечах под рукой, чье сердце возможно принадлежало господину в цилиндре, яростно сражающемуся за картину, словно за сердце возлюбленной, кидающей на него насмешливые взгляды сквозь дубовую шею господина с моноклем, поглаживающего ее прелестную руку, назвав невозможную для своих сбережений сумму - на секунду, и на удивленный взгляд широко раскрытых глаз дамочки с ситцем на плечах, взглянувшей на победителя сквозь профиль нахмуренного лица с моноклем, от чего монокль полетел с лица к чертям, провожаемый восторженным выкриком господина в цилиндре, обретшего счастье любви, вместе с цветастым полотном.

- Семь тысяч!! – Взревел он.
Крик оказался не только восторженным, полный победного гортанного клича, но и последним для господина в цилиндре.
Скончался от невозможного счастья, говорили после.
Художник же, собрав картины, отправился домой по пустым вечерним улицам, обдуваемый ветрами Невы.