Сексомния

Автор: oбкуренный Снова тесный потолок.
Он бредет по промозглой плитке прихожей – он снова в пенатах похоти, в пятый или шестой раз сегодня. Посмотрел в окно: картонная муть силуэтов примешалась к белизне снега, из глубины неба проступает характерная для зимних сумерек сливовая медь. Туман разбивает улицу на острова. Повсюду холодно – никуда не деться от налета мурашек. Они шевелятся на коже.
От точки отсчета, как из пупа земли, он прокладывает трещину к периферии чувственности, где его ждет заветная ultima thule. Что там – неизвестно ему. На пути – лабиринты мертвых статуй. Известно только, что в последней комнате состоится важнейший в его жизни туториал. Как и тысячи других, важнейших. Это будет какая-то комната, с каким-то воплощением всемирного апогея всех благ в человеческом обличии, и несколько секунд экзальтации с хаотичным промельком идей и мыслей, что сольются в конце в озарение…
Снаружи, за холодной пустотой стекла детонирует картавая вьюга, бьет в окна, и все это камлание сопровождается ударами оконной рамы.
Внутри, предавшиеся навеки одной эмоции памятники скребут винировыми ногтями и провождают путника. Их канонически самоуверенные лица смотрят менторски и укоризненно улыбаются квази-Тесею, а он бредет, сжимая влажными пальцами свою толстую нить. Нет щербатой луны, нет света, холодные обнаженные статуи осеняют коридор.
Заветный и убийственный манок клокочет из перспективы коридора – он звучит из заветной комнаты! Пятиминутный пилигрим уже не сопротивляется, он хочет дойти до конца – и, готовый припасть к любой статуе, он преодолевает себя и бредет к таинственной незнакомке. Он делает это осознанно, но столь осознанно, как животное, влачащееся на запах феромонов. Он не может терпеть, он вступает в пальпацию с манекенами, ни на секунду не выпуская из рук нить. Но они все так же холодно ухмыляются архаическими отверстиями рта. Они его отталкивают, видя, что нить едва надорвана:
- Иди вперед! Там – твой исход! А не с нами.
Он шатается вперед.
Что ждет его там? Существует ли Богиня, что может искупить хотя бы мириадную долю этих страданий? Если такая есть, то он умрет, если она останется с ним тет-а-тет хотя бы минуту! Такой красоты не выдержать! Неужели, и там его ждет новое страдание? Он остановился от звука, распиливающего воздух. На полу, под его ногами, вертелась монета: ее реверс – муки, ее аверс – воздаяние! И он зашатался дальше.
Ксенофобия напала на него из-под мрака стен. Последняя статуя: повиснуть бы на ее плечах – он уже готов!.. Статуя отталкивает его:
- Не я – твой исход. Иди вперед!
Он нависает гипотенузой над собственной тенью, его ноги падают в шаги. Он вытягивает руку – заветная дверь. Началось: нить готова треснуть в его руках, он толкает дверь. Дверь падает в темноту, отворяя зону эмбарго.
Тут утро.
Розовые птицы заливаются райским квохтанием. Солнечный диск светит сквозь налитое окно, как застывшая вспышка. Первозданный свет лощит белые простыни, зеленые стены, багровую спинку кровати.
В первую секунду вошедший был ослеплен. Свет, как собака, набросился с порога, просканировал гостя и через несколько секунд отступил. Натруженная сетчатка расслабилась. В источающем сияние гало, взору вошедшего предстала комната.
Центральное место, посреди кровати, занимает юная девушка. Она гола. Ее лицо облечено воротом черных, до серебряного блеска, аккуратно раскиданных волос. Ее кожа словно налита блеском слив первой жертвы парфюмера. Казалось, ее преходящие веснушки способны источать сок… Морщины на заспанном жирно-бледном лице принимают холщовую фрагментарность. Черные впавшие глаза над несвежими щеками. Глаза подтянуты к переносице, лишены энергии, несколько топорны. Ресницы скисшие и разного размера, рот красивый и аккуратный. Зато щеки занимают непропорционально большую часть анфаса. Грудина девушки парашютно шире талии, ширина хребта переходит в объем грудей.
Не в силах прикоснуться к чудесной натуре, боясь вмешаться в чью-то задумку, гость благоговейно обходит кровать и чувствует, что вес его падает вниз, тесный потолок гонится сверху за макушкой. Сморгнув, он слегка приходит в себя, вдыхает утренний перегной, исходящий от лежащего тела. Всматривается в движущуюся, как буек на волнах, грудь девушки. Он наклоняется чуть ниже, ощущает горячее песочное дыхание… Под истошный, мерзко-новорожденный вопль райской птицы вуайериста пронзает сознание, он что созерцает, келейно, спящее лицо своей веры.
Он не может шевельнуться. Неужели эти вакханальные коридоры, эти пропахшие мясом стены, эти мраморные нимфы, похожие на гетер-андрогинов, вели в Эдем, где на стерильных перинах его мысли безропотно возлегает светлая вера? Неужели на нее должна извергнуться ненависть к призракам голых статуй? Но почему – на нее?
Его баский взгляд не сходит с райского искуса. Он чувствует себя падшим совратителем, он не может прикоснуться к сальной плоти лежащего тела. Он не может даже представить эту натуру в пропитанных мясом коридорах, в одном ряду с умершими скульптурами. Не потому, что она ноуменально неприкосновенна, нет – а потому, что она родная. И вот она, родная – в горниле возбуждения, и на неё изливаются холодные заряды, переданные ему от коридорных статуй. Их невинно-ангельские личики остались чисты, в то время как она, засаленная сном девка, составляющая действующее жерло его памяти, принимает на себя исход, делая его своей святостью не земным и даже не заоблачным, а каким-то сверхчеловеческим удовольствием.
Он отрекся, он сейчас убежит – но… Уже ничего не поделать. Запустилась неведомая цепная реакция, непостижимая человеческим усилиям. Нить у него на глазах и в его руках превратилась во всемогущий экскалибур. Он – убийца! Последний спазм лопается с силой натянутой струны… Эдем рушится.
Розовые птицы бьют крыльями из-под руин, облако пыли поглощает перья и свет, туман грязи соединяет все вокруг. Убийца задыхается, родной образ безвозвратно улетучивается Галлеевской кометой в девственный Вифлеем.