Портвейн. Часть 3

Автор: Юра Дзоз 3. Мне не нравятся люди с огоньком в глазах, если огонёк этот без искры безумства. Не нравится правильность и норма в самом зародыше этого понятия. Всё это обман. Всё это полная хуйня. Невозможно стандартизировать уникальность, а человек – неповторимое в своём роде дитя хаоса. Что касается меня, то я совершил множество замечательных сумасшествий, они принесли мне много проблем, но впоследствии, составили самый дорогой жизненный опыт.

Это было вольное вступление к продолжению истории случившейся на заре всех безумств, о побеге из военного училища на третий день пребывания в нём.

Итак, я сбежал.
Сделал озадаченное и серьёзное лицо, как будто мне какое-то важное поручение дали, вышел на улицу и сиганул через забор. И никто меня не заметил! Ха! Ни один умник не подошел и не спросил у меня, куда я такой важный ломлюсь. И вот я на одном из центральных проспектов города. Прохожие подозрительно зырят на бритого налысо и покрытого синяками кадета. Я отворачиваюсь, стараюсь смотреть в пол. Валить. Нужно срочно валить, спрятаться где-то.

Подъезд. Отлично! Вхожу, поднимаюсь на третий этаж. Сажусь на бетонную ступеньку, жду, думаю.
Отсюда хорошо просматривается проходная. Подожду Эльвиру Романовну здесь. М-да здесь… м-да подожду…. А нахрен, собственно, она мне впёрлась?
Какой хороший вопрос! Своевременный. Чего ж ты вчера себя об этом не спросил?
Сам не знаю. Нервы вчера совсем сдали, а тут она со своим декольте.
Так, теперь серьёзно: Эльвиру Романовну забыли. Что ты дальше собираешься делать?
Как что? Ехать на вокзал, брать билет домой и вперёд.
Вот так просто? Да ты фантазер! Ты забыл, в каком ты виде? Тебя первый встречный офицер в комендатуру заберёт.
А я аккуратно и внимательно.
Ага, знаю я твоё «аккуратно и внимательно». Сейчас влетишь в очередной раз куда-то, потом опять жалеть будешь, что меня не послушал.
Да заткнись ты, сука! Достал уже со своими нравоучениями. У тебя ж всегда одна только скептичность.
Это потому что у тебя одно легкомыслие. А я тебя уравновешивать должен. Да если бы не я, ты бы с той скалы в восемь лет нырнул, и позвоночник себе сломал. Кто говорил, что там не глубоко, я что ли? А кто тебя отговорил? Кто тебя просил портвейн с горла не глушить? Тот самый, из-за которого ты здесь очутился. А-а-а, нервничаешь, вижу, что нервничаешь. Да ты спасибо мне должен был сказать за то, что я о тебе забочусь.
Спасибо. А теперь иди на хуй. Не лезь, дай подумать. Пожалуйста.
Не о чем тебе думать. Ты же решил ехать и ничего другого слышать не хочешь. Романтика, я понимаю: поезд, денежки в кармане, пивко с рыбкой, может (я ведь знаю, о чём ты думаешь) попутчица симпатичная попадётся. Да? Об этом? А ты подумал, что будет, когда ты домой заявишься. Нет? Так ты подумай, не отбрасывай этот неприятный вопрос. Подумай, как Мама отреагирует, и что Отец скажет. Ты вообще представляешь, какой для них это удар будет? Ты знаешь, сколько они денег на взятки раздали, чтобы ты поступил? Знаешь!?
А я! Я! Обо мне, блядь, кто-нибудь подумал? Кто-нибудь знает, как мне здесь плохо?
Я знаю, как тебе плохо. Как никто другой знаю, ведь чувства у нас одни, не забывай. Но подумай, откинь эмоции и подумай, ты сбежишь, но это ничего не решит. Тебя вернут обратно. Твои родители думают, что тебе это училище необходимо, что тебе оно во благо. Ты же заешь, как они за тебя бояться и знаешь, что они хотят тебе добра.
Ага, добра блядь!
Это эмоции, обыкновеннее эмоции. Они никогда не увидят, что здесь происходит, ты же понимаешь. Единственное чего ты добьешься своим побегом, так это ещё больше настроишь против себя командиров и сокурсников. Ты усложнишь себе жизнь. Возвращайся пока не поздно. Толку с этого не будет, поверь мне.
Как же ты мудак! Исчезни! Свали на хуй!
Вижу, ты уже принял решение, теперь я устраняюсь. До встречи!

И тут как назло эта праведная моя половина засыпала меня сентиментальными воспоминаниями о проведённом в кругу семьи детстве.
Я вспомнил как Отец водил меня на набережную, и мы катались на машинках. Там, знаете, был такой электрический автотрек, а на машинках была резиновая обшивка, чтобы врезаться. В этом и был смысл катания, и когда случалось столкновение, все смеялись. А Папа специально врезался в соседей, чтобы развеселить меня, я визжал от восторга.
Я вспомнил, как Мама покупала мне импортные шоколадки, в то время как семья жила бедно. Каждое воскресенье, когда ходила на рынок, она выкраивала копеечку на сладкое для меня. Я радовался, целовал её в щёку и чувствовал запах её духов.
Вспомнил как родители, когда увидели моё увлечение музыкой (я как и все тогда пёрся от Цоя), подарили мне бобину (кассетного магнитофона у нас не было) «Звезда по имени солнце» на восемь лет. Они не понимали эту музыку и не любили её, а всё-таки Папа сходил в ларёк грамзаписи и записал этот альбом. В то утро я лежал, зарывшись одеялом, уже давно не спал, ждал, когда в комнату войдут родители с подарком и молил Бога, чтобы это была долгожданная запись.

И, конечно же, я вспомнил тот разговор с отцом, когда Папа сказал мне, ещё совсем ребёнку, что я должен быть волевым человеком. Что жизнь сложная шутка и всякое может случиться. Можно стать праведником, можно бандитом, но в любом случае в мужчине должен быть стержень воли. Тогда я воспринял это как очередное нравоучение, но со временем осознал и на всю жизнь запомнил эти слова.

И меня заполонило чувство вины. Той самой вины, что безмолвно прививается детям хорошими родителями. Потому что в каждом дурном поступке ребёнка отражается родительская любовь, любовь кристальная, любовь призванная огородить чадо от плохих дел, ну а уж если не удержался – пожурить. Это зёрна посаженные в каждом из нас.

И я расплакался. Прямо там, сидя на ступеньке в подъезде. Я плакал навзрыд, лупил себя по и так избитому лицу и кричал: «Ну почему?! Блядь! Почему так получается? Почему чтобы я не сделал выходит полная хуйня?! Ведь я никогда не хотел и не хочу ничего плохого! Я дегустирую жизнь вот и всё. Но всё как заколдованное! Мир против меня! Господи, видно весь мир против меня!»

А потом я встал, вытер слёзы и поплёлся обратно в училище.

Заявился я в самый разгар моих поисков, вроде как Том Сойер на собственные похороны. На душе у меня было плохо, паршивей некуда. Я попытался сделать страдальческое лицо, плёлся медленно, словно каторжник на расстрел. Но никто не спросил у меня, в чём дело и что со мной случилось, а наоборот. На меня накинулись как бешеные псы. Я снова принёс им неприятности. Они снова хотели со мной расплатиться.

Как всегда построили роту, меня поставили перед строем и Прутов начал свою гневную речь. Он говорил, какой я херовый военный, что я подставил своих товарищей и командиров. Он заверил меня, что я буду стирать ноги по самые уши, и что настал мне такой пиздец, какой даже и не снился. Говорил долго. В местах, где он отпускал шуточки, вся рота смеялась, до того момента пока он, словно дирижер, не затыкал их своим жестом.

О родителях я сразу забыл и вина пропала. Теперь я корил себя за то, что не уехал как собирался и решил, что в ближайшее время непременно свалю отсюда со свистом. Об этом я думал, когда Прутов скомандовал: «Кадет Гаврилюк, выйти из строя!». И всё тот же лысый, с которым я дрался, шагнул вперёд. Его назначили командиром моего отделения, и Прутов поручил ему отслеживать каждый мой шаг, а в случае чего - докладывать. Да, при таком раскладе второй шанс может в ближайшее время и не выпасть.

С того дня за мной следили как под микроскопом: если за мной не командиры, то кадеты. Что, в общем, понятно, так как моё исчезновение в первую очередь отразилось бы на них.

Я зажил насыщенной, но не разнообразной жизнью. По нескольку раз в неделю дрался с одновзводниками. Действо это стало достаточно популярным. Желающих набить мне морду было столько, что я мог бы принимать по записи. Драться я научился неплохо, старые синяки сошли, а новые я старался не зарабатывать. Первым я никогда не лез. Я просто делал то, что считал нужным, и это раздражало многих. На самом деле эти многие хотели бы поступить также, но не могли. Над ними, как дамоклов меч, висел страх не пойти в увольнение или загреметь в наряд. Я же был от этих страхов освобождён: увольнения мне не светили (да и идти мне было некуда), а нарядами меня снабдили на все три года вперёд. Зелёная!

Тут стоит сказать, что вёл я себя не так как нужно, не потому что выёбывался или считал себя выше или лучше других, нет, просто я хотел, как можно больше поступать по своей воле и как можно меньше подчиняться. А все вокруг хотели, чтобы я делал наоборот.

Я, кстати, ещё не рассказал о тех кадетах, что делили со мной кров и хлеб. Преимущественно это были малолетние преступники и наркоманы. Да, да, вот вам и Суворовское. Просто не одни мои предки чесали репу, куда деть своё чадо, чтобы оно не загремело в тюрьму или не скопытилось от передоза под забором в возрасте восемнадцати лет. Таких родителей было много. И все они свезли своих детей в это заведение. Но я слегка забежал вперёд. Этой темы мы ещё коснемся, и я расскажу вам, про наряды под «винтом», и про то, как грели «белый» прямо в классе на самоподготовке. Это трагичная часть истории.

Как и в любом коллективе во взводе была классовая градация. Были авторитеты (ещё вчера гопота подъездная), они назвали себя босяками, были зубрилы и были лохи. Лохи - это самая нижняя прослойка. И ещё были одиночки.
К этой классовой группе стал принадлежать я после того как со мной устали драться. Случилось это где-то на втором месяце учебы. Это был немой пакт о ненападении с их стороны и о соблюдении элементарных правил – с моей.

Моё положение меня полностью устраивало. Меня считали не от мира сего, а может быть вообще дураком, подшучивали, но драться не лезли. Главное, что в покое оставили! Общался я в основном с Вовой Брежневым и с ещё одним пареньком, Сашей (фамилию не помню). В свободное время (если вдруг оно появлялось) я читал книги и мечтал. Помню я тогда в первые прочёл «Портрет Дориана Грея», мне очень понравилось!

Начались занятия, и жизнь потекла гораздо быстрее. Дни отлетали в историю с пулемётной скоростью.

У меня было нечто вроде мерила времени, такой себе символ окончания дня. Это был фонарь дежурного освещения в расположении роты. Кто служил – помнит, для остальных: фактически это большой ночник, тускло освещающий казарму после отбоя.

Каждый вечер, когда я за 45 секунд запрыгивал в вою постель, когда становилось тихо, и слышны были только размеренные, словно метроном, шаги дежурного, я смотрел на этот фонарь. Смотрел и думал. Я представлял свою будущую жизнь, будущую учёбу в институте, представлял, что сейчас делают мои гражданские друзья. Этот фонарь был для меня портом в другой мир – мир моих размышлений. Я представлял себе как когда-то, когда мне будет тридцать или сорок (тогда казалось совершенно фантастическим, что это время наступит), я буду это вспоминать. И я говорил себе: «Запомни! Запомни этот момент! Когда-то ты будишь смеяться с того каким ты был! Будешь вспоминать и не верить, что начал свой самостоятельный путь отсюда».
Этот фонарь был для меня бутылкой с посланием незнакомцу, которую дети, веселясь, запускают в море. Только я пускал её самому себе.

Вскоре случилось событие, которое потрясло всё училище. Моя жизнь снова изменилась.