пальто

Автор: мара С чего же начать? Может, с чемодана?
Такого огромного, что на нём можно было спокойно сидеть, свесив ноги, как с парковой тумбы, или даже лежать, вытянувшись в полный рост, не опасаясь деформировать его жёсткие бока, скреплённые металлическими уголками?
Чемодана, давно ставшего домашним изгоем из-за своих чудовищных габаритов, но, после недолгой борьбы со здравым смыслом, выбранного именно благодаря своей допотопной вместительности: всю- всю себя затолкать в него - с потрохами, с соплями - и прочь, с глаз долой, а затем и сам чемодан - с чистой совестью, фьють! - на помойку.
Чемодана, почти упакованного, за исключением нескольких прозрачных вещичек, скромно ожидающих своей участи быть впихнутыми впопыхах, на бегу, буквально.
Чемодана, на котором сидела, стиснув ледяные руки, одна двадцатидвухлетняя, вполне пригожая девица. Сидела, гипнотизируя взглядом входную дверь и, слегка ошарашено, – надо же, совпадение! - прислушиваясь к невесть откуда доносившейся песенке, на слова известной поэтессы, про то, что не отрекаются в любви, ведь жизнь – не поле перейти, или что-то в этом роде.
…И, кстати сказать, не было потом в её дальнейшей жизни такого случая, чтобы она - где бы её ни застала её эта песенка - не отставила, мгновенно, в сторону все свои дела, не опустилась, внезапно ослабев, на первый попавшийся стул, не уронила руки на колени и не выслушала её до последнего слова, сосредоточенно и важно внимая простой человеческой истине, что - да, действительно, не отрекаются. А – любят, кого бог дал, ценой крушения собственных надежд и иллюзий. Иначе – всю жизнь придется топать с вывернутой назад головой и вывихнутой шеей…
Но когда раздался долгожданный звонок, и чемодан чуть укоризненно, но с достоинством, выглянул из комнаты в прихожую навстречу гостю, вошедший не взял девицу за руку, не сказал, пойдем со мной, или, допустим, останься, не уезжай, мы сядем и все обсудим. Вместо этого он, искательно и виновато глядя на неё, просил ссудить ему всего-то пятьдесят рублей. Она, ошеломленно, до конца не веря в происходящее, почти машинально вложила ему в ладонь требуемое, проводила взглядом до порога и, немея конечностями, шагнула на балкон, чтобы посмотреть ему вслед. Внизу, на скамье у подъезда, лежал, свернувшись вялым калачом, некий Анатолий, которому, очевидно, было невмоготу сидеть - так ему было плохо - в ожидании собутыльника с недостающей полусотней, но который рефлекторно шевельнулся на звук открываемой двери. Сверху ей было видно, как оба, сблизив головы и шаря в карманах, пересчитывают наличность и совещаются, и как потом идут наискось пустынного двора, оживленно, насколько позволяло бедственное состояние Анатолия, кивая и толкаясь локтями.

Или начать с вечера накануне отъезда?
…Забегая вперёд, надобно отметить, что в дальнейшем, после её бегства, ей ни разу не довелось встретить ни одного Анатолия - ни среди знакомых, ни среди сослуживцев, ни среди поклонников - словно все Анатолии закончились, вымерли или судьба, сжалившись, берегла её от носителей этого имени, как средоточия зла.
А может, он существовал только в её воображении? И в тот вечер накануне её отъезда - тоже? Когда он, белёсый и пухлый, как жирная панда, сидел в углу напротив них, не поднимая век и не пьянея, мрачно ухмыляясь собственным шуткам и в упор не замечая её присутствия?
Куда потом подевался Анатолий и почему не оказалось рядом его вездесущего плеча в тесном пальто (хотя, господи, какое пальто, было лето, но все равно - Анатолий крепко засел в её памяти именно облаченным в коротковатое демисезонное, смутно знакомое, пальто мышиного цвета ), так вот, куда вдруг испарился этот серый кардинал, когда их, пьяно висевших на поручнях, мотало в троллейбусе, и позже, когда они, не сговариваясь, вошли в её подъезд?
Сорок минут спустя, явив маминому взору свои пылающие щеки и распухший рот, прямо с порога девица получила чувствительную и единственную в её жизни оплеуху. “Не стыдно? – кратко прокомментировала пощечину мама - Ты же завтра улетаешь к мужу, бессовестная!” И, развернувшись, ушла опять на балкон. Сторожить подъезд.

Пожалуй, придётся вернуться еще на полгода назад.
В тот ослепительный февраль, когда, вернувшись с зимних каникул, золотая и коричневая, с новой стрижкой на рыжих волосах, всё та же девица стояла в вестибюле, у зеркала, окидывая одобрительным взглядом собственное отражение, ставшее несколько чужим в таинственном свете внутренней трансформации, и когда из тесноты снимаемых шуб и пальто выдвинулась знакомая угловатая фигура в коричневом – совпадение! – и золотом. Выдвинулась и встала, отразившись, рядом.
Она не могла не отметить, предательски тая сердцем, как всё-таки он хорош - высок, артистически сутул и по-семитски носат, с высоко задранным квадратным подбородком и прекрасными каштановыми патлами волос на породистой белогвардейской голове.
Но то, с какой готовностью он посторонился и как предупредительно разжал свою руку, выпустив её - нащупав новенькое обручальное кольцо - было похоже на страх быть уличенным в присвоении чужого.
А на что, интересно, рассчитывала эта глупенькая, мстительно выскочив замуж за первого - к счастью, доброго и умного, но - первого встречного, пусть даже успев почти полюбить его - благодарно и впрок - за его невольное пособничество в её аморальном жертвоприношении?
И неужели после всего натворённого, уже уехав, она на протяжении многих лет всерьез будет ждать, что, вот-вот, сейчас, стукнет дверь, её возьмут за руку и уведут за собой?
В силу молодости, девица не учла того, что иногда люди так далеко заходят в своем трусливом бегстве от трудностей любви, что - как это бывает, когда мчишься по кругу - из убегающих они вдруг превращаются в преследователей.
Вот и она также, год за годом, станет накручивать круги в поисках утерянного - то бесцельно вращаясь на занесенной снегом детской дворовой карусели в тусклом пятне фонаря у его подъезда, куда притащится, толкая впереди, под котиковой шубкой, свой восьмимесячный живот, то опять улетая в лайнере на расстояние целого полушария, безразлично глядя в овал иллюминатора . А то, однажды, сузив круг до точки, не без смущения – в каком-то фильме она видела подобную сцену - решится протянуть блестящую монетку окоченелому мальчугану, в одиночестве наматывающему полосу снега на мокрый снежный ком, с просьбой подняться в семнадцатую квартиру на пятом этаже с записочкой и узнать, что такой дяденька там уже давно не живет.

Но не с чемодана надо было начать, а с пальто.
Вернее, с мамы, когда она, примерно за два года до отчаянного замужества дочери, застала её в ванной. Дочь, пыхтя и отдуваясь, попеременно топила и спасала, в пене подозрительно бурого цвета, разбухшее и ставшее неподъёмным и, при этом, абсолютно мужское пальто. Мама с минуту постояла, критически глядя на всю эту возню и, засучив рукава – “а ну, дай, я, разве так стирают пальто, дура” – отпихнула неумеху и принялась ловко шуровать не только руками, но и всем своим телом крепкой пятидесятилетней женщины, энергично полоща, выкручивая и с силой швыряя сырой драповый жгут в кирпичный водоворот, яростно шаркая откуда ни возьмись взявшейся щеткой, и все это без лишних вопросов о происхождении окровавленного пальто, молча и деятельно.
После чего пальто было заправски отжато, бережным образом разложено на супружеской постели, придирчиво осмотрено в поисках малейших подтеков и пятен, высушено, затем в положенный срок отглажено и даже подшито кое-где, с чем и было вручено, спустя день, дочери, после еще одной, контрольной чистки - уже всухую.
Пальто слегка потеряло в весе и, кажется, заметно подсело, но совершенно точно обновилось и даже приобрело солидность, благодаря вдетым в него плечикам.
Через несколько дней, когда с разбитого лица сошли опухоль и синяки, когда прорезался затекший глаз и можно стало шевелить распоротой надвое губой, он - слегка прихрамывая, но в безупречном, хотя и тесноватом пальто, она - порукой его будущей благонадёжности - явились к нему домой, где их, как двух подельников, встретили смертельно встревоженные мамины глаза. Его мамы.
“Господи, - сказала его мама, зачем-то глядя на неё - когда уже ты женишься, и настанет покой?”
И маму можно было понять: старший сын лежит в могиле, для младшего хочется счастья, а себе – спокойной старости.
Но слова мамы послужили не напутствием, а скорее, предупреждением, потому что с тех пор, точно пройдя кровавый обряд посвящения и выдержав экзамен, она с головой погрузилась в угар его страшноватой и шальной жизни – ловушку, откуда спасением было - бегство. Ведь, как наивно полагала она по молодости лет, если можно проснуться в совершенно другом месте, в другом городе, в другой кровати, то можно проснуться и совершенно другим человеком.

Здесь можно пренебречь границами избранного жанра, замкнуть этот горестный круг повествования и позволить себе быть унесенным благодатным ветром фантазии, вообразив, к примеру, что она всё же настигнет его - ведь не вечно длиться этой беготне! - и легонько толкнёт в спину.
Он удивленно обернется, но будет маска на его лице, и она, поддавшись правилам этой новой для себя игры, войдёт в обозначенный им новый круг и тоже наденет маску. И они будут кружить и сходиться, отталкиваться и опять сходиться, ощупывая и пробуя друг друга на звук, на вкус, на запах и на молву.
Потом она, под его пристальным взглядом, искупается голышом в мутной реке, смывая себя, благоразумную, после чего, кое-как, в четыре руки натянув платье на её умытое, мокрое тело, они будут брести по пустынному пляжу, тщетно ища уголок для уединения.
Потом, бог знает как, они очутятся в зоопарке, у клетки с человекообразными, удерут оттуда, смеясь над публикой, сядут в троллейбус десятый номер и махнут за город, где в прорези для глаз будут смотреть на берёзу, сотрясаемую любовью.
Устав, они сядут на зеленый лоскут мха у озера и станут лить розовую “Сангрию” в прорези для рта, заедая иргой и малиной, и ей будет стоить лишь вымолвить слово “гриб” или “ жук”, как гриб, краснея шляпкой, вылезет из паутины травы, а жук, точно по волшебству, упадет ему на плечо, за что он ласково назовёт её ведьмой.
Встретят они и Анатолия, с удочкой, на мостках, еще более раздобревшего, с шунтированным сердцем и в расползшемся по швам, до боли знакомом, пальто. Он будет не на шутку удручен своим уловом – надо же… раскисший фанерный чемодан - и они, в утешение, угостят его остатками теплого вина.
И, наконец, почувствовав искупительное доверие, он снимет маски и отведет её в дом-башню, невидимую чужому глазу и зыбкую своим пляшущим отражением в черной воде, с перекинутой через неё гирляндой моста. И вот тогда он проникнет в неё всеми своими выпуклостями, и она родит его обратно в новую жизнь - ведь кроме мамы, разве кто-нибудь любил его так долго, как она! И в этой новой жизни всё будет по-старому.
За одним исключением: она сама будет стирать все его окровавленные пальто.