Умрешь и все узнаешь

Автор: вионор меретуков
Я открыл тетрадь. Это было письмо отца. Начиналось оно так:

«Сыночек мой!».

Я опустился на стул. У меня защипало в глазах. Деликатная Слава отошла и тихо пристроилась на краешке стула.

«Сыночек мой! – продолжал я читать. – Я умышленно вложил это письмо в книгу со стихами А.С. Пушкина.

Я знаю, пройдет немало лет, прежде чем ты дорастешь до того момента, когда тебя потянет к этому необыкновенному поэту, который опередил не только свое, но и наше время.

Для того чтобы приблизиться к пониманию этого гениального человека, недостаточно быть студентом твоей Академии. Надо прожить подольше.

Надо пережить смерть близкого человека, познать любовь, измену, предательство, пройти путем ошибок и заблуждений, короче, я надеюсь, годам к сорока ты откроешь для себя этого поэта, потом откроешь и книгу и найдешь это письмо.

К тому времени утихнет боль утраты – ты ведь любил меня, правда? – и ты сможешь спокойно прочитать эти строки. Оговорюсь сразу, это письмо не свод нравоучений, которыми любят снабжать своих потомков благопристойные и благодетельные родители.

Скажу честно, я не был ни тем, ни другим. И я далек от мысли тебя поучать. Ты знаешь, это было не в моих правилах. Последние годы я был очень одинок. Ваша мама давно умерла... Вы же с братом отдалились не только друг от друга – что меня всегда сильно огорчало, но и от меня.

Возможно, вы по причинам, свойственным эгоистичной молодости, не замечали, как мне одиноко, но мне было от этого не легче. И я страдал. И страдал, как ты, наверно, помнишь, вас в этом никак не укоряя. Но я не об этом.

Это письмо не исповедь, хотя, если ты наберешься терпения и дочитаешь его до конца, то, скорее всего, найдешь все-таки в нем и исповедальные нотки...

Моя сознательная жизнь пришлась на то время, когда официальная идеология отрицала Бога.

Я уверен, что к смерти нужно подходить подготовленным. Не спрашивай меня, откуда я взял, что умру через несколько дней. Я оставляю за собой право унести эту тайну в могилу...

Считай, что я просто знаю это, и все. Не скажу, что знание достаточно точной даты своей смерти так уж сильно вдохновляет меня. Но мысли, которые в этой связи возникают в моей голове, призывают меня признаться тебе, что сейчас, когда мне до смерти, можно сказать, рукой подать, я не готов к ней!

Я пребываю в растерянности. Я не знаю, что мне делать. Начинать срочно верить в Бога? Не получится: слишком поздно. Не успею приучить себя к мыслям о загробной жизни. Хотя так и тянет в это поверить.

С тех пор как мне стал известен почти точный день моей смерти (хотел написать «кончины», но это слово мне кажется еще более мерзким), весь мир вокруг меня уже существует как бы сам по себе. Непреодолимая стена уже встала между мной и внешним миром.

О смерти всегда думать тяжело. Даже в молодости, когда она вообще представляется нереальной. И не верь тем, кто утверждает, что не боится смерти. Это либо дураки, либо лжецы.

Итак, Господь, увы, отпадает... Это такая жалость, что... Согласись, насколько легче было бы умирать, если бы я с детства знал, что после смерти весь я не умру, и душа моя, покинув одно тело, переберется на другое?..

В то же время, так вышло, что мне, в силу определенных обстоятельств, не раз доводилось присутствовать при последних минутах умирающих, которые веровали в Бога – а значит, и в загробную жизнь. И я видел, что они расставались с земной жизнью столь же неохотно, как и их безбожные коллеги по несчастью.

Так что, мое положение безнадежно.

Андрей! Ты много пьешь. Это меня удручает. Хотя с другой стороны, я всю жизнь был почти трезвенником, и что? Моя жизнь не сложилась, как может не сложиться и у тебя, независимо от того – будешь ты пьянствовать или нет.

Странные слова в устах любящего отца, не правда ли? Из этих слов ты поймешь, что твой отец всегда был человеком свободных – даже, возможно, слишком свободных, – взглядов, но мне приходилось это тщательно скрывать. И это касается многого другого. Такое было время...

По этой же причине я вынужден был воспитывать вас с братом так, чтобы вы приучились поменьше задавать вопросов. К счастью, кажется, мне это не удалось, и вы росли чрезвычайно пытливыми мальчиками, да и время, слава Богу, изменилось.

Ты знаешь, я сорок лет проработал в органах. Не знаю, стоит ли тебе стыдиться такого отца... Но, даю тебе честное слово, ты нигде не найдешь моей подписи, за которую пришлось бы краснеть порядочному человеку.

Да, моей подписи нет... Ты вправе спросить, как это стало возможным? Оказывается, возможно, сыночек мой... И тем не менее... Я служил режиму, сущность которого понял очень давно...

Я ненавидел не только Сталина, но и всё, что было связано с идеей коммунизма. Ты спросишь, тогда почему ты, отец?.. Как ты мог?.. Как ты связал себя с преступниками? То-то и оно, что далеко не все были преступниками... Да и понял я это не сразу... И потом. У меня была семья... У меня были сыновья, которых я любил и люблю... Понимаю, это не очень сильное оправдание в глазах тех, кто живет в другое время и у кого нет детей...

…У меня есть ряд нелицеприятных вопросов к Создателю, если предположить, что Он существует.

Почему Он, создавая человека, не сделал его бессмертным?

Почему Господь обрек людей на не знающие конца страдания, в сравнении с которыми муки распятого Иисуса, приколоченного ржавыми гвоздями к деревянному кресту, представляются едва ли не развлечением, вроде игры в городки?

Если Господь обессмертил человеческую душу, вкладывая ее в без конца тиражируемую оболочку, в плоть, изъедаемую в течении жизни болезнями и физическими страданиями, то чем объяснит Он эту свою жестокость, если при этом Библия лицемерно говорит о Его бесконечном милосердии?

А ведь люди страдают от рождения...

Ссылки на то, что испытаниями Он закаляет человека, представляются мне со стороны воображаемых оппонентов совершенно неубедительными.

Почему бы Богу, вместо того чтобы коварно и садистски мучить человека обещаниями о сладком вечном загробном времяпрепровождении, не осыпать его благодеяниями в виде блаженства и райского наслаждения еще при его земной жизни?

Впрочем, если моя душа бессмертна, и она скоро окажется либо в раю, либо в аду, поверь, я найду способ с тобой связаться и рассказать тебе, что здесь и как. Недаром я сорок лет проработал на Лубянке. Вообще-то ужас мой перед лицом смерти словами не передать... Язык мой беден. Эта тема словами не передается. Может быть, музыкой?.. Вроде колыбельной?..

Только заглянув в холодные, бесстрастные глубины, понимаешь, что такое животный страх перед неизбежным исчезновением... Перед небытием.

У Льва Толстого есть интересная мысль, лишний раз подтверждающая, что все гениальное просто: «Умрешь – все кончится. Умрешь и всё узнаешь – или перестанешь спрашивать». А еще говорят, что у классика полностью отсутствовало чувство юмора!

Но все же читать перед смертью Толстого не советую. Особенно – «Смерть Ивана Ильича». Потому и не советую, поскольку сам только что перечёл. Брр!!!

Я надеялся, что мысли великого писателя примирят меня с неизбежным. Но старик сам ни черта не знал!

...Я часто вспоминаю лицо твоей матери в ее последнюю ночь. Она тогда была в сознании и сказала мне с глубокой убежденностью, что до утра не доживет.

После ее смерти жизнь надолго потеряла для меня смысл. Я ее очень любил... У меня потом были другие женщины. Я почему-то все это от вас скрывал. А вы ведь уже были взрослыми людьми... Эта боль со мной и посейчас.

Твоя мать была удивительным человеком. Лучше ее я не встречал. Я счастлив, что был с ней вместе много лет... Я наговорил сейчас с три короба банальностей, но почему-то именно такие затасканные слова вылезают из человека, когда он хочет быть искренним... Прости мне это.

И еще, не понимаю я вашего поколения! Скажешь, добрался папаня до молодежи. Но я видел твоих друзей... Все они какие-то... жидкие. Мы были покрепче...

Мы много работали, потом воевали с фашистами и победили их. Кстати, это главное, что сделало наше поколение.

Наше поколение состояло из очень разных людей, которых до поры объединяла, пусть фальшивая, но – вера! Вы живете без веры. Я понимаю, что вины вашей в этом нет, в этом повинны мы, ваши отцы... Но все же, все же... Ведь есть же что-то другое – кроме наследственности, – что управляет человеком. Может, это он сам, то есть его эго?..

Повторяю, мы много работали, спорили до хрипоты и драки, шумели... И, похоже, вам оставили только этот шум... На большее нас не хватило.

Да, мы ошибались, но мы жили! Мы же не подозревали, что ошибаемся – всё ведь было таким ясным, понятным!..

Да, мы жили... И мы были шире. Кстати, в таких, широких, самостоятельных мужчин, способных на поступок, даже на безрассудство, даже на проступок, безоглядно влюбляются женщины.

Мы бывали счастливы и не боялись говорить об этом открыто. Да, мы были наивны, доверчивы, на многое закрывали глаза, мы верили (твой отец до поры тоже верил...), что еще при нашей жизни будет построен рай на земле, где все люди будут счастливы, но... мы обманулись, и в этом трагедия моего поколения...

И все же, как прекрасна бывала жизнь!..

А вы? Создается впечатление, что вам просто не интересно жить! Вы напоминаете мне маленьких старичков. Не успев пожить, вы всем свои видом показываете, что уже разочарованы.

Вы – несчастное поколение. Как ни горько это признавать, в этом тоже повинны мы, ваши отцы. То, во что верило мое поколение, рухнуло. Вы стоите на перепутье. У вашего поколения есть шанс. Не быть такими легковерными дураками, какими были мы.

И не быть безразличными, кстати, безразличие, мне кажется, одно из свойств вашего поколения. Нельзя оставаться в стороне от судьбы страны. Было бы заблуждением думать, что, ничего не делая, можно сохранить в неприкосновенности свою внутреннюю чистоту и нравственность. Жизнь накажет, поверь мне, я это знаю. Ведь у вас тоже будут дети. Не повторяйте наших ошибок.

Ты скажешь, легко говорить прописные истины, сложнее – следовать им. Но все же, мне так хочется быть услышанным тобой! Повторяю, запомни, нельзя оставаться безучастным, бесстрастным, равнодушным, когда решается судьба твоей родины, твоей отчизны.

Если будешь отсиживаться трусливо в кустах и ждать, когда и чем все кончится, придут другие – более решительные и нетерпеливые, свободные от сомнений и рассуждений о нравственности, – и заставят тебя жить по их законам!

Мое поколение долго верило, что открыло то, что было всегда за семью печатями. Смысл жизни. Истину!

Мое поколение полагало, что, совершая Зло, оно творит Добро. Как мы бездарно ошибались! Мы не знали, что Истина не в голове. Она в душе.

Мы ошибались... Вся жизнь, если вдуматься, прожита напрасно... Ты не можешь себе представить, как это страшно!

Мое поколение искорежило само себя.

Вашему – предстоит все начинать заново. Постарайтесь избежать наших ошибок. Тогда из вас, может быть, получится что-нибудь дельное...

Ты, наверно, ждешь, когда же я, наконец, из своего далекого прошлого спрошу тебя, стал ли ты настоящим художником? Конечно, мне это небезразлично. Но для меня важней другое... Ты знаешь что – стал ли ты тем, кем так и не стал твой отец...

Странная штука – время. Для тебя, читающего эти строки, я давно умер, а я, пишущий в настоящий момент те же строки, – жив, и для меня ты, читающий сейчас мое письмо, находишься в отдаленном будущем. И, тем не менее, мы с тобой ведем разговор. Есть над чем задуматься...


Мне страшно даже предположить, что к тебе может не попасть это письмо. Ведь может же такое случиться! Пропадут напрасно мои последние мысли.

А ведь мои мысли – это, в сущности, и есть я... Остальное – оболочка: тело, мясо, хребет, кишки, сухожилия, кровь, дерьмо, моча, болезни, боль. Короче, то, что очень скоро будет предано земле... Боже, какая же это мерзость – умирать!

Прощай, мой сыночек. Постарайся оттянуть нашу встречу, которая – вдруг! (если все-таки Он есть) – может и состояться, но при иных обстоятельствах и в иных условиях.

Твой отец.

P. S. Извини за сумбур. Но когда за спиной стоит безносая с косой и костистым коленом неумолимо подталкивает тебя к могильной яме, согласись, трудно соблюсти стройность изложения.

P. P. S. Запомни, вам предстоит исправлять наши ошибки. И только тогда этим ошибкам будет найдено оправдание. Таким образом, в ваших – а значит, и в твоих – силах сделать так, чтобы наши с тобой потомки не плевали в наши могилы».

Закончив читать, я закрыл тетрадь и посмотрел на Славу. Все это время она сидела молча, положив руки на колени.

Удивительно, что и отец, и случайно встреченный мною священник говорили об Истине одними и теми же словами. Но почему отец знал дату своей смерти?..

— Ну вот, – сказал я, – теперь для меня кое-что прояснилось...

(Фрагмент романа «Тринадцатая пуля»)