Картина

Автор: Александр Пав ¬¬¬¬¬Я пишу картины в абстрактном стиле. К данному направлению я пришёл не сразу – первую полноценную картину я написал в двадцать лет, и, насколько мне не изменяет память, её можно было отнести к чему-то промежуточному между кубизмом и примитивизмом. Помню, что центральную часть заполняло лицо, так же я изобразил квадратные часы, виолончель, кружку и цветочный горшок. Хотя, на счёт последнего я не уверен, вполне возможно, то был телефон или пачка сигарет. Неважно.

От первой картины до моей первой выставки прошло пять лет. К этому моменту я выработал собственный стиль. Мои полотна изобилуют образами, деталями, они пестрят красками.

За последующие два года, в которые я с завидной регулярностью выставлялся в модных галереях, мой стиль стал узнаваем для ценителей современного искусства.

Но картина, над которой я в данный момент заканчиваю работу, нанося последние штрихи, получилась особенной. Особенно пустой, если судить лишь по одному её виду. Но ведь каждый художник помимо самого изображения пытается внести в картину нечто ещё. Нечто, для чего не хватит лишь пары глаз. Истинным мастерам своего дела удаётся сделать так, что человек, смотрящий на картину, ощущает особую атмосферу. Ауру. И в этом я постарался как никто другой.

Раннее утро понедельника. Из панорамных окон мастерской, расположившейся на втором этаже моего загородного дома, видно, как над клёнами восходит солнце, озаряя сочную листву и придавая ей золотистый оттенок. Идею по смене обстановки, подкинул мне мой психотерапевт. Она предположила, что это может помочь в борьбе с творческим кризисом, по причине которого я к ней и обратился. Эффект и вправду был, увы, он имел лишь временный характер.

Я чувствую, как от солнца нагревается моя рабочая чёрная футболка, вся в старой краске. В краске так же и пол, больше всего у окна, где после переезда я написал все двенадцать картин, которые приставлены к западной стене. Стены же белого цвета. Когда я обустраивал мастерскую, мне понравилось, как смотрится обычная белая штукатурка, поэтому решил её не трогать.

Для фона я использовал серый цвет, стараясь смешать краску таким образом, чтобы добиться ассоциации с бетоном. Краску я небрежно нанёс на холст метр на метр шестьдесят валиком, далее воспользовался широкой кистью и создал затемнение к центру. По краям картины алой краской сделал разводы, как если бы картина кровоточила.

Я опускаю кисть в чёрную лужицу, и примерно посередине холста веду вертикальную линию сверху вниз. Именно в этот момент он в очередной раз истошно мычит, и так громко, что моя рука дрогнула, и линия пошла вкривь.

Когда я оборачиваюсь, то вижу его влажное от пота и слёз лицо, мужчина лет тридцати подаётся в мою сторону, на сколько позволяют наручники, продетые в чугунную отопительную батарею и скрепившие руки. Он выгибает брови домиком на манер Вуди Аллена и принимается что-то говорить через галстук, который я использовал как кляп. Казалось, каждая мышца лица, в особенности челюстного отдела, напряжена до предела, и мне удаётся сквозь интенсивное мычание и шипение различить: «Не могу дышать», хоть произносит он это как: «Н-н… н-е аху гыхакх».

Я кладу кисть на столик рядом с палитрой, подхожу к мужчине, нагибаюсь над ним и снимаю пропитанный слюнями и кровью галстук. Кровь, как я понимаю, от того, что он несильно прикусил язык. Как только я вынимаю из его рта галстук, он тут же принимается жадно всасывать воздух, несколько раз прокашлявшись, а глаза закрываются в облегчении. Глаза остаются закрытыми недолго, словно вспомнив о моём присутствии, он их открывает и вжимается в батарею, отстраняясь от меня. Я тоже делаю несколько шагов назад, не только для его комфорта, прежде всего для моего собственного.

Сейчас, уже более спокойным взглядом и при достаточном освещении мне удаётся разглядеть его в деталях. Каштановые, с уже явными признаками облысения, волосы с правой стороны слиплись от запёкшейся крови, проступившей после моих ударов, за что мне крайне стыдно, но я не позволяю себе отвернуться. Лицо вытянутое, и это ещё сильней подчёркивают впалые щёки. Под глубоко посаженными глазами образовались мешки. Большие оттопыренные уши. На нём твидовый пиджак, красная рубашка в клетку, надетая поверх футболки, джинсы. На правой ноге нет кроссовка, и я думаю о том, чтобы спуститься в гараж и проверить, нет ли его в машине, чтобы принести и надеть кроссовок обратно, потому что его ступня в белом грязном носке вызывает у меня досадное чувство. Но потом думаю, что это будет глупо.

Он же видит молодого человека лет двадцати пяти, тёмные волосы в беспорядке, одет в потёртые серые джинсы, измазанную краской, чёрную футболку, ботинки.

Спустя минуту тишины он едва слышно произносит дрожащим голосом:

– Кто… кто вы?

Пауза.

– Меня зовут Максим, – услышав, что мой голос тоже дрожит, прокашливаюсь, и уже увереннее: – А вас?

Он упёр в меня свой испуганный взгляд.

– Зачем я здесь? – почти шёпотом.

Именно в этот момент на меня наваливается осознание того, что всё происходит на самом деле. То, что было задумкой, бредовой идеей, материализовалось в запуганного до смерти мужчину, прикованного к батарее в моём доме.

Под неотрывным взглядом я спешно покидаю мастерскую, пробегаю спальню и, оказавшись в ванной комнате, скручиваюсь над унитазом. Меня рвёт дважды, прежде чем я могу встать. Поласкаю холодной водой рот, умываюсь, затем прижимаю махровое полотенце к лицу с такой силой, что глазам становится больно.

В голове звучит: «Зачем я здесь?». До нынешнего момента я не задумывался над тем, что мне могут задать такой вопрос. И это несмотря на то, что я несколько месяцев подряд вынашивал план по похищению. И все эти казалось бы раздробленные мысли, спонтанно посещавшие меня, и которые я гнал от себя, явились в конечном счёте планом.

И сейчас то, что представлялось абсолютной случайностью, яснее ясного видится зла намерением, которое я отказывался идентифицировать. Ведь этой ночью, мучаемый бессонницей, я отправился в город (прогулки – ещё один из советов моего психотерапевта в борьбе с бессонницей), и припарковал машину не абы где, а в месте, откуда открывается вид на вход в плохо освещённый парк, и просидел в салоне, слушая классическую музыку, на протяжении часа. Пока не заприметил, что в парк вошёл мужчина с белым пуделем.

Тогда в моей голове что-то и щёлкнуло, я подрулил вплотную ко входу в парк, после чего как на автомате вышел из машины и вытащил из багажника гаечный ключ. И вот я стою в кустах, дожидаясь, когда мужчина будет возвращаться обратно.

Долго ждать не пришлось. Я пропустил его вперёд, после чего нагнал сзади и, не давая себе отступать (в тот момент какая-то часть моего сознания вопила, чтобы я остановился), я нанёс удар. Звук был тише, чем я ожидал. Но мужчина не упал, он лишь остановился. Пудель, опустив голову к земле, настороженно смотрел на меня и не двигался. Мужчина по-прежнему был повёрнут ко мне спиной, я нанёс второй удар. Теперь он упал. Мужчина был ниже ростом и легче меня, поэтому мне не составило труда отнести его к своей машине и засунуть в багажник, где были приготовлены наручники. Уезжая, я видел в окно, как собака белым пятном замерла в темноте парка.

Когда я возвращаюсь в мастерскую, мужчина весь напрягается. Я без слов возвращаюсь к картине, установленной на мольберте и беру кисть, унимая дрожь в руке.

– Меня зовут Артём, – у него мягкий голос.

По изменению в интонации, понятно, что не один я собирался с силами.

Делаю глубокий вдох. Не поворачиваясь бурчу:

– Приятно познакомится, – рисую чёрную линию более толстой, чтобы исправить кривизну.

Следует очередная пауза, более продолжительная. Я успеваю закончить линию и вытираю кисть о тряпку. За окном солнце поднялось достаточно высоко, чтобы залить комнату ярким светом.

– Спасибо, что вытащили галстук, иначе бы я задохнулся.

– Да.

Заставляю себя повернутся к тему. Видно, что Артёму стоит немалых усилий держать себя в руках.

– Что вы сделали с Эмми, с моей собакой? – едва слышно он.

– Собака осталась в парке, уверен, с ней всё будет хорошо.

Он пытается изобразить некое подобие улыбки, на деле же получается гримаса страха с изогнутыми дугой губами, и говорит:

– Могли бы вы ответить, – пауза. – Зачем я здесь?

– Вы поможете закончить мне картину.

Ответ заставил его глаза расшириться.

Через какое-то время он:

– Так вы художник? – Спрашивает он и тут же поправляется: – В смысле, профессиональный?

Окидываю взглядом свою мастерскую.

– Многие так считают.

Артём цепляется за это:

– Позвольте спросить, а вы, значит, так не считаете?

Я в смятении, тот факт, что этот человек говорит со мной, выбивает меня из колеи.

– Извините, если я сказал глупость…

– Всё нормально, – резко перебиваю его, отчего Артём невольно прижимается к батарее, поэтому я легко улыбаюсь, чтобы успокоить его. – Вы правы, с недавнего времени я себя не считаю художником.

– А я и вовсе ни разу не рисовал, – пожимает плечами. – Так как же я помогу вам с картиной? – осторожничая, спрашивает Артём.

В свете солнца на его пиджаке видна кровь. Значит, багажник тоже ею испачкан. Вытерев о тряпку кисть, я откладываю её на столик и медленно пересекаю помещение, останавливаюсь у западной стены, где составлены картины, и прислоняюсь к ней спиной.

– А кем работаете вы?

Он изгибает брови. Надеть на него очки и точно вылитый Вуди Аллен.

– Преподаю социологию в университете.

В ответ на это у меня почти что вырывается смешок, мне удаётся замаскировать его под кашель.

– Забавно, если учесть, что причина, по которой это могло случится, кроется в обществе.

– Общество приказало вам похитить меня? – Артём замирает, пристально изучая мою реакцию на свой выпад.

Пробует меня. Пускай, думаю я.

– Конечно нет. Не так же буквально. Вот вы, как социолог, не считаете, что некоторые отдельные индивиды поступают зло, исходя из роста интереса современного общества к насилию? Как бы находясь под его влиянием.

Он отводит от меня взгляд, обдумывает, что скажет дальше.

– Естественно, среда имеет значение, но лишь косвенное, поэтому нельзя сказать, что общество может что-то диктовать, – в волнении тараторит он, мой взгляд вновь падает на его ступню, ту, что без кроссовка. – Те самые индивиды, как вы говорите, всегда сами вольны поступать на своё усмотрение. Тут стоит вопрос личного выбора, – добавляет он, пытаясь жестикулировать кистями, скованных рук, отчего наручники звучно бьются по батарее несколько раз. – Совершать зло или нет.

– Хотите сказать, что с обществом всё нормально? – допытываюсь я.

– Я ничего не хочу сказать, – отнекивается он.

– Но вы же социолог, у вас обязательно должно быть своё мнение на этот счёт.

Артём звучно выдыхает, затем:

– Общество не может быть идеальным, это утопия, – с паузами он. – Существующая лишь в теории. Поэтому всегда будут существовать проблемы, причём совершенно разные. Нужно принимать это. Иначе, если зацикливаться на этих самих проблемах, ничего путного из этого не выйдет.

Я поворачиваю голову в сторону мольберта.

– Как вам эта картина?

– Что, простите? – сведя брови, он.

Быстрым шагом я подхожу к картине, хватаю её за влажные от невысохшей краски края, и подношу ближе к Артёму.

– Что вы можете сказать об этой картине? – выглядывая из-за полотно, спрашиваю я.

Артём наконец переводит свой тревожный взгляд с меня и долго всматривается.

– В ней что-то есть, – несколько раз кивает. – Интересное сочетание красного и серого цвета. Я… я никогда не был поклонником современного искусства, но теперь у меня явно появится инте…

– Чушь, – прерываю его.

Артём молча смотрит на меня снизу-вверх.

– Уж поверьте, – говорю я. – Как вы разбираетесь в вашем предмете, так же и мне хватает опыта и познаний в своём ремесле, чтобы сказать, эта картина, – я выставляю для наглядности её вперёд. – Посредственность.

Медленно направляясь к панорамным окнам, я говорю:

– Сама по себе такая картина абсолютная пустышка, и я бы не обиделся, если бы вы сказали мне это прямым текстом, – возвратив картину на мольберт, я встаю рядом, лицом к Артёму. – Но представьте, что глядя на некую пустышку, вы узнаёте, что у неё весьма специфичная, совершенно уникальная предыстория. – Пауза, затем: – Как вы думаете, имело бы это значение?

– Не понимаю, – он быстро мотает головой.

– Я не зря спросил вас про общество. Должно быть, мне следовало выражаться яснее. Как вы, Артём, думаете, добавит ли ценности этой картине тот факт, что она была нарисована в комнате, где происходило убийство? По-вашему, люди на это клюнут?

Его лицо побагровело, а кадык запрыгал вверх-вниз. Артём попытался что-то произнести, но было больше похоже на всхлип.

– Позвольте мне ответить на свой же вопрос. Чтобы посмотреть на эту картину, люди будут выстраиваться в километровые очереди, – повысив голос, устремляю указательный палец в картину. – В этой никчёмной пустоте они увидят нечто, что заставит их сердца трепетать.

Он кричит, первые два выкрика короткие, но дальше, вскидывая ногами, он вопит во всю и отчаянно тянет руки из наручников, отчего на побагровевших запястьях проступает кровь. Эта вспышка угасает уже спустя минуту, крики переходят в завывания, тело обмякло, он повис на наручниках, обронив голову на вытянутое кверху плечо.

Из ступора меня выводят его мольбы о пощаде. Когда я покидаю мастерскую, Артём принимается кричать: «Умоляю, отпусти, я никому не скажу!». Лишь очутившись в кухне, престаю его слышать.

*
Когда всё закончено, я чуть было не решился капнуть кровью на полотно, но быстро передумываю, так как допускаю вероятность того, что картину при этом могут классифицировать как вещественное доказательство, и конфисковать.

Вытерев руки о тряпку, которой я обычно вытирал кисти, беру картину и спускаюсь на первый этаж, откуда перехожу в гараж. У моей машины по-прежнему открыт багажник, и возникает чувство, будто бы я оставил её в таком виде не этим ранним утром, а несколько лет назад.

Опускаю картину на бетонный пол, открываю заднюю дверь «Кадиллака» и кладу картину на заднее сидение, после чего сажусь за руль и завожу мотор. Пока автоматические ворота поднимаются вверх и полумрак гаража медленно заполняется солнечным светом и щебетанием лесных птиц, я опускаю голову на руль и зажмуриваюсь, обдумывая дальнейшие действия. А список весьма прост: отвезти картину в галерею, подписать бумаги о предоставлении прав на её выставление, после чего звоню в полицию и сдаюсь.

Я собираюсь нажать на газ, как замечаю в зеркале заднего вида, что багажник всё ещё открыт. Обхожу машину, уже начинаю закрывать багажник, но вижу, то, что заставляет меня остановиться – кроссовок, слетевший с ноги Артёма.