Москва, Кремль...

Автор: жаров 1.

Патриарх – мужик, конечно. Вышел на сцену и весь Малый зал Центрального Кремлевского дворца встал.
Петр сидел в первом ряду и только спиной почуял, что происходит могучее движение. Он же не знал, что надо вставать. Когда выходили верховный муфтий и главный раввин, никто же не вставал, а тут даже негры из Кении со второго ряда вскочили, как будто увидели родное божество.
Затем много говорили о всяких ценностях, которые не купить и не украсть. О семье и патриотизме. Патриарх, раввин и муфтий даже про пидорасов шутили. Петр смеялся и смеялись кенийцы. Кто-то невидимый переводил им шутки через наушники.
Затем Петра вызвали на сцену, и кто-то важный с синей лентой через плечо и большой блестящей звездой на груди вручил ему легкую рамку с грамотой внутри. Петру этот ленточный тамада кого-то напоминал. В газетах про него писали, что он работает старшим где-то на железной дороге.
Вообще ехать в Кремль Петр не помышлял. До этого он просто-напросто принимал в своем лесном царстве редактора местной районки, водил его на охоту и делился с ним таежными историями. Не рассказывал, нет, а давал читать свои тетрадки. Устной речью сорокалетний Петр брезговал, не любил ее вообще. Ему казалось, что говорить вслух это то же самое, что на виду у посторонних оголять муди.
Так вот оказалось, что частый гость публиковал истории Петра в своей газете, а потом взял и послал их на какой-то, леший его знает, большой конкурс, и те победили. За наградой надо было ехать в Москву на международный форум против всяческого блядства.

2.

Вслед за говорильней Малый зал тысячами ног перешел в Большой. Там начался концерт.
Петру понравилась только Валерия. За ладную стать. А когда начал драть на скрипке струны некто Башмет, Петр даже руками заводил, чтобы найти ружье. Так же и с Казарновской. Она выла, как подыхающая волчица, и ее, старую суку, хотелось скорее добить.
Торжества оглушали и не заканчивались. После концерта снова пришлось тащиться в Малый зал, который стало не узнать. Вместо сидячих мест там появились сотни столов, накрытых не то чтобы едой и винами, а несметным богатством. Будь это живые деньги, на них можно было бы построить в чистом поле город с церквями и заводами.
Но из всего-всего Петру больше глянулась водка. Он налег на нее, как уставшие от беготни дети налегают на лимонад. Подмечая охотничьим глазом тревожное внимание к себе, он только виновато улыбался.
Раньше бывало, что городские охотники на спор ставили ему три бутылки и затем не верили глазам своим, как водка исчезает прямо из горла, а глаза у пьющего остаются светлыми, ясными и главное – меткими. С полуторами литрами внутри, Петр навскидку сшибал внезапного вальдшнепа.
Так что водка ему нравилась лишь потому, что от нее становилось тепло внутри и хотелось скорее брать тетрадку и дрочить-дрочить про лес, реки, Россию... Или брать чью-нибудь толстую книжку и узнавать из нее чужие истории.
За книжками Петр ездил в городскую библиотеку. Он любил те из них, которые писались давно и в которых женщины описывались без укромной анатомии. Современные книжки с их протокольными подробностями слишком волновали Петра, и он очень страдал от такого волнения, потому что природа наградила его кривым, как рог буйвола, хуем. Такой буйволиный хуище нельзя было показывать ни одному живому существу, не то чтобы женщинам, что Петр и соблюдал всю свою таежную жизнь.
- Первый раз здесь? – спросил его парень с лисьей хитрецой в глазах. – А я каждый раз на это смотрю. Познакомимся? Я Влад. Оператор. Снимаю здесь всегда. Ничего еще не заметил?
Петр повертел головой и пожал плечами.
- Меня всегда поражает, как у них получается проникать сюда, - продолжил Влад. – Ты ведь помнишь, как тебя изучали и досматривали фэсэошники на входе? И вот приглашение у тебя именное, стол VIP, а эти, черт их знает, как попадают.
- Кто? – не понимал Петр.
- Ну смотри на соседний стол. Только что здесь чокался вином священник Чаплин, а сейчас на его месте три шлюхи. Снимаются.
Петр уставился на соседний стол и вправду увидел трех пестрых девок, которые едва-едва закончили школу.
- Дамы! – крикнул им Влад. – Вот этот человек – король сегодняшнего вечера. Поприветствуйте его!
Все три девки схватили бокалы и в честь Петра подняли их над головами. В глазах у девок сверкала та беспросветная жадность, с которой смотрят на мир росомахи.
- Или глянь вон на того, который в серебристом костюмчике. Это пришел сниматься пидорас. Вот он сейчас над столом наклонился, к ракам тянется: кинь сейчас бутылку и она ему в очко так целиком и пролетит. Его тоже пять минут назад не было. А вон пришли те, кто любят на халяву пожрать. А вон уже воровки посуду и приборы пиздят.
Выпитая водка вышла с резким потом. Петр смотрел и в самом деле видел всех тех, кого показывал Влад. Но, может быть, он врал?
- Я каждый год снимаю прибытие Благодатного огня, всяких там мощей, снимаю чтения, песнопения, и все это вроде бы правильно, все так, - говорил Влад, – но как только доходит до неофициальной части, так сразу начинаются Содом, пиздец и Гоморра.
Тут Петра взяли за мизинец и куда-то повели. Это была одна из трех девок – тонкая и белая, как березка. Она отодвинула край тяжелой шторы, и Петр оказался у необъятного окна. За окном громоздился Архангельский собор.
- Привет, - сказала березка. – Здесь нас никто не увидит.
Шторы были сшиты словно бы из войлока. Они почти полностью заглушили голоса, звон посуды и джаз.
Березка присела перед Петром на корточки и положила свои крохотные ладошки поверх его берлоги. Там немедленно ожило.
Петр уставился на собор и подумал, что единственная золотая глава над ним все равно, что тот же уд. Только прямой и стройный.
- Я тебе сейчас как дам по голове, - пробасил Петр, сжимая кулак. – Как дам вот!
Березка, будто тень выскользнула из укрытия под самыми шторами.
Вышел из укрытия и Петр. Голоса, яркий свет и музыка рассердили его. Он взял со стола бокал, в котором ужилась бы пара скалярий, набухал в него водки и выпил ее без малейшего содрогания.
Не бывало такого, но вместо нежности, водка распалила внутри ярость. Захотелось, что бы рог между ног стал в самом деле рогом. Тверже камня и длиною не меньше метра. Чтобы всех тут страшно и кроваво взъе…
Спасаясь от самого себя и мечтая покурить, Петр зашагал вон отсюда. «Это я взбесился из-за того, что целый день не курил, - подумал он. – Это неправильно, что здесь негде курить. Черт побери, с Владом не попрощался и грамоту сраную на столе забыл…»
На краю одного из столов скучала непочатая бутылка водки. Петр схватил ее и заметил, что один долговязый официант страдальчески сморщился. Видимо, хотел себе забрать.
Чтобы не отняла охрана, Петр снял с себя вязаный джемпер и замотал в него добытое. С тем и выбрался на улицу.
А там… Стоят прямо у дверей уборщицы в красных жилетках и запросто так курят.
- Слушайте, что тут у вас? – спросил он. – Какое-то блядство кругом.
- А ты думал, куда попал? – заулыбались они, заглядывая ему через плечо почему-то – Ты в Кремль попал.

3.

В гостиницу Петр вернулся вместе с березкой в сердце и на уме. Он открыл окно и постарался выплюнуть ее из себя в ночную, полную гула, Москву. Напрасно. Ветер возвращал плевки обратно.
А может взять и уехать прямо сейчас? И что, что билеты только на завтра? И что, что они оплачены? За свои поеду.
Дома же хорошо и дома – Лизка. Это годовалая кабаниха, которую Петр нашел в январе молочным поросенком. Видать, мамка ее опоросилась сезоном раньше, чем положено кабанам, и охотники смело подстрелили ее, не думая, что у нее поросята.
Лизка слушалась лучше всякой собаки, даже ездила с Петром на его «Волыни» в город, в библиотеку. Он ходил с ней по улицам, и она шагала рядом с ним нога в ногу.
Пока Петр сдавал и выбирал книги, Лизка сидела у дверей библиотеки вся исполненная ожидания. Вокруг нее собирались дети, но она смотрела на них без страха и упрека, подобно премудрому сфинксу. Петр разрешал детям кататься на ней, и Лизка ни разу не противилась этому унижению кабаньей породы. Наоборот, она принимала наездников с покорностью пони.
Только вот в прошлом месяце Лизка начала злиться. То собак возьмется гонять, то клети в хлеву разносить в щепки. У кабанов ведь вожаками значатся самки, а секачи — это лишь бренд, удачный образ хозяина в доме. Секачи целыми днями шляются по лесу, а в стадо приходят только на ночь. Повыебываются перед домашними и заваливаются на бок.
Так что благовоспитанная Лизка превращалась в дремучую бой-бабу, и по возвращению из Москвы следовало успокоить ее. Либо жеканом, либо ножом, иначе полтора центнера свирепого мяса не проймешь.
С этими мыслями о доме уставший от двух дней дороги и одного дня в Кремле Петр повалился одетым на кровать.
Москва гулко дышала в открытое окно и, хотя дикари из глубинки ее давно не забавляли, сегодня она почему-то волновалась. В ней ворочалась ревность.
У испорченной царицы городов не получалось угадать слабости гостя. Из его штанов тянуло полусвятым страстотерпием, от его рук пахло шкурами и бобриным мускусом, от волос – грибами и хвоей. Гость отставал от трендовых запахов на лет пятьсот.
Обычно похожие на него едут в столицу наниматься рабами или побираться, а этот спит в люксе и за ним прислуживают. У него на джинсах три заплаты, а у рубашки ворот отрывается и пуговицы разные

4.

Москва заглядывала далеко и видела она, как маленький Петр играется с лисицей, которая сидела на цепи вместо собаки. Лисица прокусила ему насквозь ладонь, а он вместо того чтобы прибить ее, отпускает в лес. Видела Москва, как повзрослевший Петр освобождает из чужого силка исхудалого медвежонка, а медвежонок дерется с силой пятерых человек. Видела, как через несколько лет после того Петр плачет, убив разорявшего улья мишку. По шрамам он узнает своего приемыша, вспомнит, как два месяца выхаживал его.
Затем вырос дом. Снаружи, как деревянная, но без куполов, церковь, а внутри – хлев. На первом этаже обитали то коровы, то свиньи, то все вместе, пока хозяин не понял, что одному ему столько мяса не съесть, а если продавать, то зачем бессемейному человеку столько денег? Вот и сидел он в диком одиночестве на втором этаже с книжками и тетрадками.
Хотя какой там второй этаж – три на три метра балкон, повисший над опустелым хлевом. Раньше внизу хрюкало, мычало и пахло, а потом разразилась бездушная тишина. Только в последний год завелась здесь Лизка, наивная и богобоязненная. В силу своей кабаньей анатомии, она не умела смотреть вверх и потому лишь обоняла присутствие Петра, но не могла видеть его. А когда он внезапно появлялся, спускаясь со своего балкона, Лизка заходилась дрожью и визгом, испытывая, надо полагать, помимо животной радости религиозный трепет.
Дура, Лизка, не обуздала в себе первозданное буйство, но и уходить не захотела. Когда она месяц назад ринулась на сошедшего с Горнего мира Петра и сшибла его с ног рывком клыкастой морды, он открыл настежь ворота хлева и указал ей пинком на выход. Пораженная своим поступком и требовательностью Отца-воспитателя, Лизка ушла. С часа два она ходила по лесу, грустила, хрюкала на себя за свою горячность, а потом запросто вернулась и принялась хулиганить с новой, уже какой-то человеческой злобой. Исподтишка и расчетливо.
Постигая жизнь Петра, Москву вдруг осенило, что тот уже бывал у нее в гостях. Видимо, забывшись, она сказала об этом вслух, и Петр очнулся. «Командирские» с танком на циферблате показывали четыре утра. Эти часы достались ему в награду от полкана за парад на Красной площади.
В армии Петр служил командиром танка, и получалось это у него очень хорошо. Подчиняясь ему, водитель-механик и наводчик, подчинялись не страху перед ним и не уставному порядку, а чувству сыновьей гордости за своего отца-командира и за себя – что они могут быть верны ему и достойны его.
За такую почти семейную гармонию в действиях, за патриархальную дисциплину экипажу Петра выпала честь проехать по Красной площади на одной из «тридцать четверок». Тогда, в 1990 году, военная техника последний раз участвовала в параде Победы, и лишь через три года танки вновь появились в Москве, но уже не для красоты.
Петру же парад и Москва не понравились вообще. Он устал от трех месяцев тренировок и трех же месяцев бодрствования, которое больше всего давало знать себя в штанах. Ведь несмотря на то, что вокруг денно и нощно, точно слепни, сновали гэбэшники, несмотря на цепи и путы вэвэшников, рядом с танками то и дело возникали, как из-под земли, девчонки. Петр не знакомился с ними, не договаривался ни о чем и смотрел на них с ненавистью. Что бы стал он с ними делать? Бодать и смешить своим рогом? Только-то.
Тяжело было, но больше – страшно. Перед самым же выездом на Красную площадь, на Петра напала такая неуемная жуть, как если бы в танке затаилась росомаха. А когда Петр отдавал воинское приветствие Горбачеву, тот даже не смотрел. Отвернулся и с кем-то пиздел.
Только на Васильевском спуске стало легче. Захотелось сейчас же – прямо хоть на танке! - поехать в свою первобытную Хромоту и больше не знать, что есть тревожная и кишащая женщинами Москва.
Не зная, чем занять себя спозаранку, когда делать совсем нечего, Петр пошел в душ и пробыл там какую-то минуту, а то и меньше. Ему показалось, что его коренастому с выдающимися грядами мышц телу требуется слишком много воды, и Москве-реке больно терять ее. Мечтая о бане, он наскоро смыл с себя крутым кипятком скользкое, как куриный жир, мыло, обмахнулся полотенцем и хотел уж было вернуться в комнату, как услышал:
- Вздрочни…
Голос был женский и звучал как-то отовсюду.
- Это я, Москва. Я живая. Все города живые.
- Ну вот и ебанулся совсем, - сказал Петр.
- Нет-нет! Слушай меня и верь мне. Я хочу, чтобы ты стал отцом моих новых детей. Ты сам видел, сколько паразитов в самом моем сердце. Оно дырявое, его почти съели. Вздрочни, и твое семя прольется в мою реку и там родится новый дух. Он придет к людям из кранов на кухне, он будет греть батареи в домах, он испарится на теплоэлектростанциях и повиснет в воздухе, и его будут вдыхать, и им будут жить. По-новому.
В яйцах Петра проснулась орда головастиков. Он взял свой рог и выкручивая кисть, подобно Башмету, в полминуты выдрочил из себя самого же себя.
Сначала он понесся по узким трубам, потом по широким, потом выплеснулся в такой обширный коллектор, что хоть корабли запускай… Затем очистные сооружения, прожорливые бактерии в них, но пошли бы они все на хуй! Чуть поредевшая орда головастиков добралась-таки до Москвы-реки. До матки.
А наутро горничная открыла своей карточкой номер Петра и побежала к телефону.
Полицейские нашли в номере худенькую и холодную девчонку, а в душевой кабинке им пришлось сразиться с полным ебанатом. Еле-еле оторвали его руки от безобразного хуя и еле-еле застегнули на этих сильных руках наручники.