Освобождение

Автор: вионор меретуков ...Случилось это примерно за год до смерти его последней жены, Ефросиньи.

Жена назвала (или обозвала?..) Тита «стручком». Произнесла она это слово так, походя.

В тот вечер она, как обычно, полулежала на диване, сосала малиновые леденцы и пялилась в телевизор.

И вдруг, ни с того ни с сего, без каких-либо причин, ляпнула: «Стручок ты мой...»

Не сказать, чтобы Тит обиделся. Хотя тон, каким это было сказано, ему очень не понравился.

...Он вспомнил, как они познакомились. Обстоятельства, при которых это произошло, очень напоминали осовремененную древнегреческую комедию, написанную под диктовку лагерного Аристофана.

Тит, в то время уже богатый и популярный писатель, сильно перебрав в какой-то компании, тем не менее, нашел в себе силы поймать такси.

Погрузившись в машину (ему показалось, что он был один, без дамы), Тит не проронил ни слова, почему-то посчитав, что таксист и так поймет, куда должен отвезти знаменитого пассажира.

В недрах похмельного сознания, когда Тит утром проснулся, вернее – очнулся, зияла временная дыра столь большого размера, что он, пытаясь восстановить в памяти события минувшей ночи, едва не схлопотал разжижжение мозгов.

Его окружал нереальный зыбкий мир, из которого хотелось выбраться как можно скорее. Единственной реальностью было то, что он лежал в постели с неизвестной женщиной неопределенного возраста. Ну, в этом-то как раз не было ничего необычного: с любившим крепко выпить Титом и не такое случалось по пьяной лавочке.

Глаза Тита начали шарить по комнате, пытаясь найти в комнате хоть какой-нибудь предмет, который помог бы как-то зацепиться за действительность и определиться со своим физическим телом в пространстве, но таковой предмет обнаружен им не был. Комната была Титу совершенно не знакома.

Кроме того, отсутствовали все детали его одежды. Он не увидел ничего из того, что обычно может увидеть человек, неожиданно для себя проснувшийся после попойки в квартире одинокой свободной женщины: ни скомканных брюк, ни косо висящего на стуле пиджака, ни галстука на оконной ручке, ни лежащих на боку башмаков с порванными шнурками, ни залитой вином рубашки. Словом, ничего!

Тит под одеялом ощупал себя и с ужасом убедился, что абсолютно наг. Если сейчас он встанет и решится выйти из комнаты, а затем и из квартиры, – то ему придется перемещаться по улицам, площадям и проспектам столицы нагишом. Интересно, как далеко ему удастся уйти от места старта? Тит покрылся холодным потом.

И тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату, до смерти перепугав Тита, как бомба влетел одноногий инвалид, потрясавший железной клюкой и Уголовным кодексом РСФСР.

Трудно сказать, что Тита напугало больше: кодекс или клюка.

Через минуту выяснилось, что инвалид – это старший брат его будущей жены, с давних пор лелеявший вздорную мечту выдать сестру за писателя.

Короче, перетрусившему Титу пришлось жениться. Он уступил угрозам брата-инвалида с его страшной клюкой, Уголовным кодексом и навязчивой идеей выдать сестру хоть за урода, лишь бы тот был беллетристической породы.

Читатель вправе подивиться. Наложить в штаны из-за страха перед каким-то инвалидом...

Так-то оно так, но инвалидом братец был не совсем обычным. Одной ноги у него, действительно, не было. Зато всего остального было в избытке.

Братец был счастливым обладателем целого стада «Волг», пяти квартир в Москве, шести каменных дач в Подмосковье и десятка домов в Ялте и Сочи, причем все это движимое и недвижимое имущество было записано на имена мифических родственников.

Помимо этого, криминальный братец на паях с бывшим заместителем министра внутренних дел владел подпольным игорным домом с женской прислугой, куда имели доступ только избранные особы: высокие милицейские чины, известные спортсмены, популярные артисты и некие коротко стриженые личности в очень дорогих костюмах, которых на длинных черных автомобилях привозили личности, тоже коротко стриженые, только в костюмах попроще.

Охрана братца состояла из нескольких десятков бывших оперуполномоченных, преданных своему боссу не меньше, чем мамлюки – египетскому султану.

Клятвенные заверения Тита, что он-де прилег на кровать из-за умственного переутомления после окончания крайне изнурительной работы над очередным романом из жизни советской деревни и что он пальцем не тронул женщину, лица которой даже не разглядел, были полностью проигнорированы ее братом, о несговорчивости которого, как Тит узнал много позже, ходили легенды.

Отбиваясь от разгневанного калеки, Тит попытался объяснить ему, что он, несмотря на сравнительно молодые годы, – Титу было тогда немного за сорок, – уже был пять раз женат и четырежды разведен.

Этим Тит прямо и недвусмысленно намекал на то, что имеет вполне дееспособную жену.

Ничего не помогло. Криминальный братец от этих смехотворных доводов просто отмахнулся, и развод Лёвина с пятой женой был оформлен подручными бандита за пятнадцать минут, что стоило заведующему загсом обширного инфаркта и выговора по партийной линии.

И уже на следующий день Лёвин, благоухающий вежеталем и побритый одним из телохранителей одноногого бандита, в черной щегольской тройке, с белой хризантемой в петлице, с заштукатуренным синяком под глазом, рука об руку с сияющей от счастья невестой стоял перед алтарем.

Четвертым ребром справа он ощущал дуло семизарядного кольта – самого веского аргумента, с каким ему до того дня доводилось сталкиваться в жизни и который был ему предъявлен сразу же после насильственного бритья и облачения в свадебный доспех.

Прямо перед обрядом он невероятным усилием воли постарался посмотреть на себя со стороны. И ему это удалось.

Стоит, смущенно улыбаясь нагловатой улыбкой обесчещенного, моложавый мужчина с подбитым глазом.

Это волевое действие помогло Титу и, пожалуй, даже спасло от помешательства: он впервые за несколько последних часов сумел спокойно взглянуть на положение вещей.

Женитьба – шаг серьезный. И этот шаг сделан. Но не следует думать, что это шаг последний. Следующим серьезным шагом может стать развод: благо, опыт у него имеется. Надо только хорошенько к этому шагу подготовиться. Чтобы не возникли проблемы с самодурствующим братцем.

Но никакого развода не было. Как-то всё постепенно утряслось. Всё было, как у людей.

Брат жены вскоре после морганатического бракосочетания по какой-то причине утратил интерес к сестре и ее мужу.

Позже выяснилось, что ему было не до родственников: он что-то не поделил со своим правоохранительным партнером, и криминальному авторитету пришлось, тщательно смазав единственную пятку гусиным салом, очертя голову пуститься в бега.

Бега, несмотря на хромоногость теневого предпринимателя, оказались успешными, и через какое-то время жена Тита получила от беглого братца тайную весточку с Зеленого континента.

Брат закодировано извещал сестрицу, что занялся прибыльным и совершенно новым для этих мест делом: выкупив несколько бензоколонок, он принялся разбавлять топливо обыкновенной водопроводной водой.

Шло время. Тит много работал. Стал еще более богатым и знаменитым прозаиком. На писательских съездах сидел в президиуме рядом с классиками. Такими, как Марков, Алексеев, Белов.

С годами – Тит прожил в этом браке почти двадцать лет – он привязался к жене, как можно привязаться к покладистому домашнему животному – сибирскому коту или пуделю. Можно было даже сказать, что он полюбил жену. Но все же себя он любил несравненно сильнее.

После смерти жены – она умерла от старости – Тит вздохнул полной грудью.

Горевал он не долго. К смерти жены он отнесся взвешенно и с философским стоицизмом, тут же избавившись от всех жениных вещей. То есть, абсолютно ото всех. Начиная с пустых баночек из-под питательных кремов, шляпных и обувных коробок, чулок, бигуди, колготок, пудрениц, флакончиков с остатками духов и кончая шубами, портативными записными книжками, всяческими мулине, шалями, перчатками, сапожками и прочими женскими атрибутами, причиндалами и аксессуарами.

«Чтобы духу ее не было!» – сказал сам себе Лёвин. И добавил: – «С глаз долой – из сердца вон». И еще подивился, сколько русский народ насочинял всякой мерзости, чтобы облегчить себе жизнь.

Тит поступил столь твердо не потому, что был бессердечен, а потому, что, зная свою избыточную сентиментальность, страшился, как бы она, эта никому не нужная сентиментальность, после смерти жены не переросла в манию. В манию одиночества. Мания пугала его. В его возрасте она могла отравить жизнь. А Тит еще хотел пожить. И пожить нормальной самостоятельной жизнью.

Его совершенно не привлекала печальная судьба вдовца, который половниками черпает горе, с утра до ночи рассматривает альбомы с пожелтевшими семейными фотографиями и прерывисто вздыхает, вспоминая, как им с женой было хорошо когда-то на отдыхе в сочинском санатории или на пикнике с какими-нибудь Розенфельдами или Поприщенко.

Его ужасала перспектива каждое воскресенье сырым ранним утром ехать на кладбище, возделывать квадратные дециметры вокруг могильной плиты, придавившей глину над гробом жены, и поливать побеги настурции желтой водой из ржавого ведра с надписью на мятом боку «участок № 26». И, роняя горькие слезы, шептать фиолетовыми губами: «Где ты, роза моя?»

Примерно через неделю после погребальной церемонии, лежа у себя в спальне и смотря невидящими глазами в потолок, по которому, беснуясь, бегали пятна от уличного фонаря, Тит к полному своему восторгу пришел к идеально простому выводу.

Отныне он решил руководствоваться старой доброй истиной, изобретенной нашими мудрыми и основательными предками: живые должны думать о живых. А поскольку в живых из всех близких и дальних родственников остался, к счастью, только он один, то, стало быть, и думать ему предстояло исключительно о себе.

После этого судьбоносного решения, Тит ощутил необыкновенный прилив сил.

Он, как говорится, внутренне встряхнулся.

Возрожденный Лёвин покончил с затворническим образом жизни, растянувшимся на долгие семь дней и давшим основание некоторым злым языкам говорить о Тите в прошедшем времени, и с удовольствием вернулся к необременительным и приятным привычкам своей разудалой молодости.

Вспоминал он теперь жену не слишком часто и без излишней, так сказать, эмоциональности.

Время, прошедшее после смерти жены, не только умиротворило душевную рану, но позволило трезво взглянуть на бывшую спутницу жизни, абстрагируясь от метафизической составляющей порочного в своей основе чувства мужчины к женщине, или – что, возможно, звучит жестче и грубее, но зато честнее, – от всепобеждающей тяги самца к самке.

Покойница, при ближайшем рассмотрении (или, наоборот – при отдаленном, вернее – отдаляющемся, рассмотрении, помните забавную максиму о том, что большое лучше видится на расстоянии?), оказалась посредственной и недалекой женщиной. Он вспомнил, как воинственно она отстаивала право всех – в том числе и дураков – на собственное мнение.

Это открытие заставило Тита по-новому взглянуть не только на покойную жену, но и на свое отношение к ней, а в конечном итоге и на самого себя. Это привело к тому, что он стал значительно самокритичней.

По образному выражению Колосовского, Тит, благодаря своевременной смерти жены волей-неволей «выломился» из прежней жизни, в которой начал «протухать» и в которой вынужденной лжи было всё же многовато.

Тит всегда помнил, каких нечеловеческих усилий стоило ему маскировать свои проказы с сослуживицами (он в то время занимал ответственный пост в Союзе писателей и, подобно Герману, имел и кабинет, и служебный автомобиль, и пару секретарш). И если бы только это! Это – ложь! ложь! ложь! – дурно отражалось на настроении Тита, влияя даже на состояние его здоровья и, в частности, на пищеварение. Стул у Тита был редкий, неубедительный, тревожный, а иногда неожиданный.

После смерти жены ему не нужно было придумывать мифические мероприятия, вроде внеплановых, авральных заседаний коллегии министерства культуры или срочных вызовов на Старую площадь на выволочку к какому-нибудь страдающему бессонницей куратору из аппарата ЦК.

После смерти жены отпала необходимость постоянно лгать.

Став вдовцом, Тит автоматически перешел в разряд честных людей.

После смерти жены Тит, по мнению всех, кто его знал, помолодел лет на десять.

И стул у него стал такой великолепный, такой блистательно-сакральный, такой гиперкубический и аполлонический, что ему позавидовал бы сам великий каталонец, придававший вопросам пищеварения и отправления естественных физиологических потребностей колоссальное значение не только в своей повседневной жизни, но – что является безусловным прорывом к заоблачным высотам совершенства – и в своем гениальном сюрреалистическом творчестве.

Словом, обретя свободу, Тит с чувством глубокого удовлетворения отметил, что по шкале добродетели он уверенно продвинулся на несколько делений вверх – по направлению к святости. Казалось, сделай он еще шаг, и его украсил бы «венец из листьев вкруг чела».

Но никаких шагов Тит делать не стал, справедливо посчитав, что и так в жизни наделал немало глупостей.

Да и шаг нынче делать опасно, того и гляди, вляпаешься в дрянную историю или угодишь в яму с нечистотами.

«Да и кому нужна моя добродетель, – думал он, – когда в стране бардак, когда в ней не ворует лишь тот, кто утратил способность двигаться. Когда о добродетели можно услышать только в церкви от проповедников, жующих мочалу о деяниях первомучеников, великомучениках, мучениках, преподобных, благоверных, блаженных и прочих святых».