Борис Стругацкий: человек под колесами истории.

Автор: алкей швеллер Тексты Бориса Стругацкого, написанные после смерти брата под псевдонимом «Сергей Витицкий» были прочитаны мной много позже того, как они увидели свет. Возможно, мой отзыв запоздал. Но здесь, насколько мне известно, есть целая секта почитателей творчества А.С. и Б.С.. Думаю, им «рецензия» по любому будет любопытна. А, возможно, и не только им.

Когда два человека выдают образчики крайне успешного соавторства, мне всегда интересно, на что они способны по отдельности. Что касается Стругацких, то они, на мой взгляд, поделили между собой достоинства совместных текстов. Покойный ныне Аркадий Стругацкий, писавший от имени «Сергея Ярославцева», по крайней мере в читанных мною вещах унаследовал в большей степени стилистику – виртуозную игру в гротеск, склонность к необычным ситуациям, своеобразное чувство юмора. Борис же Стругацкий отметился скорее проблематикой, перекочевавшей из зрелого периода совместного творчества. И трагизмом, взятым оттуда же. Иначе и быть не может: в двух романах - «Поиск предназначения» и «Бессильные мира сего» - говорится о вещах, априори трагических. О том, как человека ломают обстоятельства и неизбежность. Сюжет пересказывать не буду. Это тяжкий грех, за который Кришна вырывает яйца. С точки же зрения стиля Б.С., на мой взгляд, слишком уж растворился в общелитературном контексте. Впрочем, обо всем по порядку.

Стругацкие, по сути, всю жизнь писали об одном и том же. О смертельной битве: человек против исторического процесса. Менялся лишь вектор этой битвы. У ранних Стругацких, одержимых коммунистическим пафосом, человек пытался процесс ускорить. Причем в глобальном смысле его успех был самоочевиден: всякий раз герой оказывался посланцем светлого будущего в резервацию мрачного прошлого, обнаруженную где-то в галактических дебрях. И всякий раз ощущал за своей спиной если не вещественную, то хотя бы моральную поддержку этого самого будущего, к которому он принадлежит. Во времена "Улитки на склоне" вектор повернулся на 180 градусов. Человек стал яростным защитником текущего момента, каким бы несовершенным он ни был, и не менее яростным врагом будущего, в котором ему нет и не может быть места. Модная нонче в интеллектуальной среде платформа "консервативной революции": Традиция, направленная против технологической целерациональности, лозунг, подхваченный даже Бодрийяром, недобитым апостолом постмодернизма и деконструкции. Но от шестидесятнического наследия Стругацким - хоть вместе, хоть по отдельности - никуда не деться. Как и прежде, будущее неизбежно - поэтому борьба человека со вселенской механикой лишается существенной доли героики, и превращается в трагикомедию. В самом деле: по силам ли муравью вставить палку в шестерни исторического процесса?

Все это как нельзя более относится к романам Б.Стругацкого. Попытки человека уцелеть в мясорубке истории превращаются в крестный путь на Голгофу. Причем помимо тяжелого креста, человеку приходится нести и дурацкий колпак, звякающий бубенцами. Как бы в насмешку, судьба дает героям какой-то дар - весьма узкого, впрочем, свойства. К примеру, Станислав из "Поиска" умеет убивать "силой мысли и взгляда". Компания ущербных, недоделанных сверхчеловечков из "Бессильных" тоже не лыком шита: один - умелый гипнотизер, другой - живой детектор лжи, третьему время от времени открываются картины грядущего. Дар иногда дает иллюзию тактических жизненных успехов. Но если и приносит кому-то пользу, то никак не обладателям Силы, а тем, кто этих обладателей виртуозно "доит". И уж конечно ничем не помогает носителю, попавшему в жернова Истории. Разве что позволяет ему какое-то время продержаться в глухой обороне. Рано или поздно хребет героя трещит под колесами прогресса. Вперед уходят ординарные, недостойные, нечистоплотные, зачастую просто отвратительные элементы – но понимающие, «как надо».

Если уж на то пошло, противостоянию человека и истории так или иначе посвящена вся актуальная российская литература. Существенное отличие Стругацкого-Витицкого в том, что, оставаясь в душе шестидесятником, он исследует проблему, отталкиваясь от человека и заканчивая человеком же. Все остальные базируются на некоем над-человеческом принципе, что, с одной стороны, умаляет значимость личной борьбы, с другой – дает перспективу выхода из ситуации куда-то в сторону. Так, в Ничто, или в Никуда уходят герои талантливого, но конъюнктурного эскаписта Пелевина. Эзотерический государственник Мамлеев уповает на грядущее возрождение народа-богоносца. Герои Крусанова объясняют кажущуюся бессмысленность и безнадегу человеческой жизни тем, что некий божественный Академик Павлов ставит над ними одному ему понятные эксперименты – и так далее. У Стругацкого человек по-прежнему остается один на один с настоящим и будущим.

Этот принцип позволяет писателю оставаться самим собой. Да еще, пожалуй, фирменный надрыв. Поскольку стилистически и в деталях бытописания Борис Стругацкий все более сближается со своими современниками: грязь, бесчеловечность, беспросветность, криминал, политика… Отнять надрыв, очистить текст от человеческого смысла – останутся сорокинские гной и сало. Добавить шизоидную онтологическую концепцию – получится чистой воды Пелевин. Былой милой сердцу махровой стругацкости – вольного, даже хулиганского полета мысли, широты охвата темы, какой-то самодовлеющей глобальности – не осталось и следа.

Никуда, впрочем, не делась еврейская тема. Комплекс, который оба Стругацких тянули из книги в книгу в конце совместного творческого пути, и который продолжает тянуть в одиночку Борис Стругацкий. В каждом тексте присутствует такой лубочный собирательный образ – наглый, упрямый, нахальный, циничный, глумливый носатый тип в засаленном пиджаке и грязном воротнике. Которого иначе как Богомерзким Жидом и не назовешь. Но который, вместе с тем, оказывается носителем таких титанических добродетелей и такой глубинной мудрости, от которых с треском взрываются все Невиртуальные Машины Холокоста. А Шесть Миллиардов Жертв встают из могил и маршируют победным маршем по брусчатке Красной площади.

Но это так, маленькая хихихи-заметка на полях. В целом же складывается впечатление, что все без исключения нонешние литераторы черпают креатив и вдохновение из одного и того же котла с забродившим борщом. Где каждый выбирает по вкусу. Кто-то выуживает рыхлую свеклу и давит, мнет ее руками, растирая между пальцами, обоняя сладковатый аромат. Кто-то извлекает обломки костей и раздирает себе и окружающим кожу до крови. А кто-то тянется за куском вываренного жира, белого скользкого такого жира, мягенького такого вонюченького, жирненького и варененького и сладенько так жирочек вкусненько гнойный борщ и подзалупная перхоть.