Нога (I)

Автор: Ромка Кактус Вольное художественное переложение одноимённого фильма с Мамоновым и Охлобыстиным, снятого по произведению Уильяма Фолкнера, посвящённое столетию Октябрьской революции.



Эпиграф:

Там, где ноги поют…

К. Секержицкий





I



«Председателю Союза художников России

народному художнику РФ, академику Штерну Б. И.

от члена СХР Игдрасова П. А., членский билет № Т76-3549



Уважаемый Борис Игоревич!



Событие страшное и почти невообразимое произошло 27 октября сего года в нашем местном филиале Союза. Событие непоправимое. Возможно, вы уже знаете о нём из надёжных источников или хотя бы из нашей прессы. Для полноты картины я расскажу обо всём по порядку.



Как и многие другие члены Союза, как вообще художники в нашей стране, я нахожусь в состоянии крайне унизительной нищеты. Художник должен быть голодным, как принято у нас говорить по этому поводу. И все пособия и подачки, которые нам удаётся получить, не столько даже милостыня, которую могут себе позволить меценаты, желающие возвыситься над теми убогими, кто объедки со стола способен принять за дар богов, и не гуманный способ продлить нашу агонию, но только напоминание о том, какое место мы занимаем в этом мире. Но не ропщу и смиряюсь. Поэтому, когда министр культуры назначил нам разовое денежное пособие, я пришёл и встал в длинную очередь.



Тогда-то и произошло событие, от которого я пострадал сильнее, чем моя совесть, давно привыкшая к глубокой нужде, которую я испытываю и которая принуждает меня стоять в длинных очередях за бесплатным сыром. Было ли это трагической случайностью, статистической погрешностью, ошибкой и недоразумением, каким-то сбоем в хорошо налаженном механизме контроля, провокацией или результатом некоего злого умысла, я судить не берусь, потому что совершенно лишён возможности разобраться в ситуации за неимением доступа к нужным сведениям. Как бы то ни было, взрыв произошёл прямо в коридоре, где я дожидался своей очереди, после того, как в здание филиала ворвались неизвестные в масках и бронежилетах, которые сразу дали понять, что для защиты наших жизней и свобод нам следует немедленно исчезнуть. Разумеется, вся многочисленная толпа моих коллег единодушно рассудила, что повторного приглашения на выход лучше не ждать, поэтому сразу началась самая безобразная давка, в которой открылись подлинные лица вроде бы интеллигентных людей. Меня эта толпа швырнула на пол и не давала подняться, так что я наблюдал за происходящим из довольно невыгодного, зато, как оказалось, более безопасного, чем у других, положения. Но всё-таки мне удалось отметить и отсутствие в помещении неких бородачей, выкрикивающих угрозы на гортанном наречии жителей гор, о которых всюду у нас теперь говорят, и даже тот факт, что гранату бросил человек, у которого на рукаве камуфляжной куртки был нашит наш трёхцветный флаг. Взрывом мне оторвало ногу, а другим повезло ещё меньше.



Вся эта история, полагаю, будет весьма интересна как мировой общественности, так и представителям Прокуратуры. Я же со своей стороны могу заверить Вас, Борис Игоревич, и Тех, к кому вы пожелаете обратиться, в полной моей готовности сотрудничать на взаимовыгодных условиях и держать язык за зубами. Рассчитываю на Ваше благоразумие и надеюсь, что принятые мной экстренные меры не будут задействованы за ненадобностью. Жду Вашего ответа в кратчайшие сроки.



Игдрасов Павел Анатольевич, 8 ноября 2047 года».



Народный художник РФ, академик Борис Игоревич Штерн расхаживал по своему кабинету с письмом в одной руке и бутылкой водки в другой. Водку он почти что не пил, а скорее пригубливал, всё больше увлечённый чтением. На лице его, красном от усердия мысли, морщинистом от возраста и тревог, похожем, в общем, на вялый помидор, изображалось выражение злое и растерянное, словно ткнули его невесть за что носом в нечто вонючее и совсем неаппетитное и ждали теперь, что он предпримет.



Наконец в кабинет без стука вошёл посетитель. Это был высокий, атлетически сложенный человек в костюме, лет шестидесяти, о чём, впрочем, судить можно было разве что по состоянию его шевелюры и старческим бляшкам на руках. Он сдержанно улыбался одними губами, и во всём лице его читалось холодное присутствие воли. Штерн не смел сказать и слова, смотрел на вошедшего, а тот внимательно смотрел на него своими острыми глазами.



– Пьёшь, Игорич, – сказал мужчина. – Всё пьёшь.

– Да я это к чему, только чтоб не с пустыми руками… – ответил Борис Игоревич, ставя бутылку на стол.

– Ну что же ты, наливай, раз так. Только смотри, Игорич, я ведь знаю, как ты наливаешь.

– А что? – академик выставил на стол две стопки и нацелился в одну горлышком.

– А то, что глаз у тебя алмаз, когда ты с кистью у мольберта стоишь. Но стоит тебе отойти от него хоть на пару шагов, как с твоим зрением происходит что-то странное и налить себе в стопку ты умудряешься чуть не в два раза больше.



Академик покраснел ещё сильнее, так что лицо его приобрело цвет бордо, и вены выступили на лбу. Он разлил водку и протянул обе стопки, чтобы гость мог сам выбрать, из какой пить.



– Твоё здоровье, – сказал Штерн.



Они выпили. В качестве закуски академик предложил солёный огурец, который следовало брать из банки рукой, от чего мужчина отказался, покачав головой. Водка не сделала в его лице никаких изменений, словно он проглотил воду.



– Ну, Игорич, что стряслось у тебя? Зачем звал?

– Письмо я получил от художника. И не могу взять в толк, что за околесицу он городит. Это наглая клевета или горячечный бред сумасшедшего! В общем, Серафим Васильевич, ты человек опытный в разного рода делах… Может, поможешь мне разобраться? Я же совсем отчаялся и места себе не нахожу от тех вещей, о которых он пишет.



Штерн подал письмо, и мужчина прочитал его ровно в тот момент, как оно оказалось в его руках.



– Так, – сказал посетитель, убирая письмо в карман. – Я подробно изучу этот вопрос. Но сейчас давай на мгновение представим, всё это правда.

– Правда?

– Мы действительно имеем дело с террористом, который угрожает применить экстренные меры. И я подозреваю, его действия будут направлены против интересов нашей страны, её престижа на мировой арене, а значит и против благополучия её граждан.

– Это то, чего я больше всего боялся. Что же нам делать, Серафим Васильевич?



Серафим Васильевич указал глазами на пустые стопки, и академик поспешил их наполнить до самого верха. Они чокнулись и выпили. Борис Игоревич выдохнул и скривился, поспешил закусить огурцом.



– Ты же знаешь, Игорич, мы не ведём переговоров с террористами, – говорил мужчина, и глаза его глядели так, словно весь он внутри люто и торжествующе хохотал. – Так что отвечать придётся тебе. Я же, как специалист, могу оказать сугубо консультационную помощь. Но ты правильно сделал, что пригласил меня.



Тяжко вздохнул Борис Игоревич. Кровь отхлынула от головы его и устремилась к нижним частям тела, так что лицо сделалось пепельного оттенка.



– И что же ты можешь посоветовать, как специалист? – спросил Штерн.

– Как специалист, я могу посоветовать не стоять с пустой посудой в руках, это дурная примета. Это во-первых…



Борис Игоревич снова наполнил стопки. Выпили. Академик занюхал рукавом маминой кофты, с которой не расставался со времён первого своего пленэра.



– А во-вторых, – сказал Серафим Васильевич, – напиши этому Игдрасову письмо. Сердечно ему посочувствуй и спроси, чем можешь помочь. Заверь его в поддержке и будь убедителен. Но не перестарайся и не обещай слишком многого. Когда получишь ответ с конкретным предложением, то соглашайся не торгуясь.

– Как это возможно? – народный художник вновь наполнялся краской. – Он сволочь и проходимец! И мне его поощрять? Будь он человеком, то никогда не опустился бы до попрошайничества и откровенного шантажа! Ногу ему оторвало, да лучше б голову! Без головы он смотрелся бы не так позорно, как без достоинства, от которого так легко готов отказаться. И ещё смеет называть себя художником! Настоящему художнику достаточно одного таланта, и не нужно ни ног, ни рук, ни тем более каких-то пособий!

– Не горячись. Или водка тебе в голову ударила?



Штерн отмахнулся.



– Я, Серафим Васильевич, таких клоунов, как этот Игдрасов, повидал в своей жизни. И знаешь, где я их повидал больше всего?

– Ну?

– Да в гробу! В гробу я их всех видел! И почему так сложно взять и потерять человека? По-тихому. То, что осталось от него. Пока он сам себя не растерял до конца.

– Это, Борис Игорич, называется свободой воли, – Серафим Васильевич подмигнул. – Человек обречён у нас на свободу, как сказал один косоглазый умник. На свободу и демократию. И выбора у него тут никакого нет и не предвидится.



Штерн наполнил стопки.



– Ну, тогда за это и выпьем, – сказал он.



Они выпили, не чокаясь. Посетитель кивнул и вышел. Его гулкие шаги по коридору звучали громко, словно он не удалялся, а маршировал на месте. Сердце академика билось всё сильней, он прижал руку к груди и сел в кресло. Он сидел с открытым ртом, ловил воздух, про себя считая секунды. Взгляд его скользнул за окно, ничего там не нашёл, вернулся в комнату и встретил взгляд президента, мужественного и полного сил, который с ироничной улыбкой смотрел на всё с ростового портрета на стене. Портрет маслом, выполненный рукой самого Бориса Игоревича. Складки на лице художника расправились, сердце отпустило его, и он на миг провалился в какую-то мысленную яму, где не было ничего, кроме горького сожаления. Он моргнул, дрогнувшей рукой налил водки в стопку и пролил немного на стол.



Он оглянулся, прежде чем выпить, и застыл, уставившись на дверь. Дверь была приоткрыта, и в дверном проёме стояло что-то тёмное и чужое. Это тёмное прянуло в комнату, издав глухой стук о пол. То был шаг. Маленький шаг для безымянной ноги, и огромный шаг для всего человечества. Немыслимый шаг назад. Мезозойские болота поплыли в зловонном тумане перед взором Бориса Игоревича. В позеленевшем воздухе отродье из бездны молча шло вперёд. Нога в ботинке и лохмотьях штанины, с кровью, сочащейся из ран, ступала на ковёр, на стол, столкнула бутылку водки и банку солёных огурцов. Она наступала уже на грудь Бориса Игоревича, на его замершее от ужаса сердце, на его побледневшее разом лицо.



* * *



Первый секретарь Союза художников России Сергей Фёдорович Богомолов лежал на диване в своём кабинете. Голый по пояс, с руками, связанными за спиной ремнём, он жевал резиновый кляп и сопел. Огромная женщина, одетая в кожаный костюм и чулки, восседала на нём. Она подняла руку с хлыстом и ударила Богомолова по спине. Он отозвался сладостным мычанием. На столе зазвонил телефон. Женщина вновь собралась нанести удар, но Богомолов заёрзал, и она нехотя слезла. Подошла к столу и взяла телефон в руку. Вернулась к дивану и поднесла трубку к лицу первого секретаря. Он мотал головой и нетерпеливо мычал. Женщина властно улыбнулась и вынула кляп из его рта.



– Богомолов, – сказал он. – Так… так… так…



Он заёрзал и покосился себе за спину. Женщина, одной рукой держа трубку, другой начала его освобождать. Освобождённый Богомолов взял трубку и поднялся.



– Дело приобретает серьёзный характер, – сказал он. – Придётся всё же известить Гнотова.



Он повесил трубку и быстро оделся.



– Нина, – сказал он женщине, сидящей на полу с безучастным видом. – Нашу сегодняшнюю сессию придётся отложить. Дела, не терпящие отлагательств. Ты должна понять… Но я обещаю, мы всё наверстаем в следующий раз.



Женщина встала с пола и молча вышла из кабинета.



Через двадцать минут в кабинет Богомолова вошёл человек со взглядом супергероя. Первый секретарь встал ему навстречу, в руке он держал планшет. Мужчины пожали руки.



– Не хотел вас беспокоить по пустяку, Серафим Васильевич, но без вас нам уже никуда.

– Я слушаю, Сергей Фёдорович, – сказал Гнотов.

– У нас есть сюжет, записанный камерой наблюдения в кабинете Штерна сразу же после вашего ухода. Сейчас я вам покажу, – он провёл пальцем по экрану планшета, включая его.

– Что это такое? – спросил Гнотов через две минуты.

– Похоже, нога, – ответил Богомолов. – Борис Игоревич сейчас находится в больнице, у него потрясение. Ничего серьёзного… Однако сначала мы думали, у него белая горячка. Пока не увидели это.

– Так, запись я заберу. И никаких копий.



Первый председатель смотрел в пол.



– Что же это творится, Серафим Васильевич, – с чувством сказал Богомолов. – Нога разгуливает по городу, отдельно от тела, и бьёт в лицо уважаемого человека, академика. К тому же оставляет безобразные отпечатки на портрете нашего президента. Если это не прекратить…



Первый секретарь не договорил. Мужчина в костюме уже покинул кабинет. Он шёл, и двойная, от двух ламп, тень ползла по стенам коридора, словно бесформенные серые крылья, сотканные из пыли, паутины и лжи. Он, главный специалист по чрезвычайным ситуациям, сотрудник Сакрального Сколково, турбомасон тринадцатой с половиной, скрытой ложи, он один знал, чем чревато для страны сползание в гоголевскую фантасмагорию, где действуют мощные, неуправляемые хтонические силы русского абсурда, где мёртвые души встают из могил, чтобы получить обещанные им социальные льготы.