Путешествие вновь (часть четвертая, 4)

Автор: Крокодилдо 4
Снег все-таки выпал. Пришел затемно, тихо-незаметно. Белым татем, пушистым котом. Два последних дня, словно пробуя силы, робко сыпала крупа, быстро исчезавшая с улиц. По-настоящему снег укрыл Вену только этой тихой и безлунной ночью. Забелил крыши домов, магазинов и кирх. Замел мостовые, а сейчас продолжал пышно украшать экипажи и прохожих.
Покинув гостеприимный пансион Марии Кахапки, расположенный в переулке с волшебным названием Шёнлатернгассе , я решил на прощание погулять по Вене. Парижский поезд отходил ночью, поэтому времени в моем распоряжении имелось предостаточно.
Я прошелся по бульвару Рингштрассе, обойдя таким образом весь центр. После болезни было очень приятно размять ноги, вдоволь надышаться морозным воздухом. В Париже – я не мог сказать дома, потому что не чувствовал себя дома в этом городе – меня ждали заботы. В пересылаемых отчетах явно, хотя и в осторожных выражениях, сообщалось о том, что дела компании требовали моего личного присутствия. Очевидно, предстояли неприятные переговоры, тяжелые решения и прочие радости управления огромным концерном. Я не сомневался, что решить текущие проблемы удастся – хватка у меня имелась. Плохо было другое: вся эта круговерть перестала приносить даже намеки на удовлетворённость. Я действовал сугубо механистически, но не вкладывая в свое занятие ни частицы души. Впрочем, какая у механизма может быть душа?
А тут еще загадочное сообщение от личного секретаря, человека, никогда не тревожащего меня по пустякам.
Постукивая тростью по мостовой, я дошел до симпатичного района Мариахильф, свернул к театру Ан дер Вин. Внутрь я заходить не собирался. Оперетта не интересовала меня даже в легкомысленные студенческие времена. Хаживать я туда хаживал, но исключительно поддерживая компанию, а единственную радость доставляла мелькавшая на сцене женская плоть; в те неискушенные времена один только вид обнаженных плеч вызывал приятное волнение. Что до музыкальной составляющей – она не интересовала меня совершенно. Никогда не любил разухабистых цыганистых мотивчиков, намертво вгрызавшихся в мозг, и застревавших там на протяжении дней.
Афиша на выстроившихся в ряд тумбах сообщала о премьере 28-го февраля «Марицы» маэстро Кальмана. По понятным причинам, эту дату я запомнил прекрасно: ровно год назад начался суд…
Как давно и недавно все это было. Как причудливо течет время. Как глупы и пусты все рассуждения по этому поводу.
Незамысловатый ход моих мыслей прервала кустарно изготовленная рекламка, неуместная на породистой театральной тумбе. Прилепленная наспех, она трепетала тремя углами, чудом удерживаемая последней каплей клея. Я легко снял листок – мокрый и жалкий. Поверху шло заманчивое черное слово «Die Chimäre ». Но дело было не в нем – главное заключалось в изображении. Цветном, даже цветастом.
Нельзя не узнать этих соломенных волос, бледной, почти прозрачной кожи. Девичий румянец щек, черные ниточки бровей над темными колодцами глаз. Даже обведя их цирковой полумаской, художник не спрятал жестокость взгляда. С афиши глядел покойный Ласковский. Сомнений быть не могло.
Я помотал головой, стряхивая наваждение. Скользнул взглядом ниже. В руке, на отлете, цилиндр фокусника. Из-за плеча выглядывала морда с любовью выписанной белой козочки. Выписанной великолепно, с пугающим правдоподобием. По кругу цирковой арены пояснительная надпись сочным бордо: «Маэстро Салковский. Иллюзия побеждающая реальность. Ловкость за гранью возможного. Единственное представление». Чуть ниже: «27 фев. в 18 ч.»
Двадцать седьмое февраля. Это было вчера. Было и прошло. В самом низу черным по белому сообщалось, где именно: «На сцене мюзик-холла «Аквариум». Леопольштадт. Кармелитергассе, 19».
Собираясь с мыслями, я обошел вокруг тумбы. Раз, другой, третий. Маэстро Салковский… Неужели это он… Кто? С трудом подбирается определение. Друг? Нет, ни в коем случае. Приятель? Пожалуй, тоже нет. Товарищ? Разве только по несчастьям. Пусть будет просто однополчанин. Но он же погиб! Падая, я успел увидеть, как разлохматилось его горло, закатились глаза. И все вокруг – красное, и все вокруг – кровь. Мне не привиделось. Нет, конечно же, нет. Да и потом, на корабле, я в подробностях услышал всю историю. Даже помнится факт, что труп (да-да-да, труп, труп, труп) Ласковского зашит в парусиновый саван и погребен в море.
Выходит, рисунок – обычное совпадение? Изображенный на афише неизвестный фокусник просто очень похож на Ласковского. Бывают похожие люди. Кисть художника усилила это сходство. Но подобное нельзя написать случайно. А глаза в разрезе маски? Это его, его глаза! Ха! А фамилия-анаграмма?!
Я утоптал дорожку вокруг клумбы. Я не нашел ответа. Собственно, напрашивалось одно – сходить по адресу и проверить. Но, конечно, уже поздно. Где сейчас фокусник Салковский? Вместе со своим волшебным реквизитом трясется в старом фургончике по дороге в Зальцбург, Грац, или Братиславу? Но лучше действовать, чем гадать, нарезая круги. Раз уж это послание достигло меня, следует довести дело до конца.
Нагнулся, зачерпнул перчаткой снег. Отёр пылавшие лоб и щёки. Стало легче. Пошарил по карманам, достал карту Вены, купленную на вокзале в день приезда. Надо же, пригодилась. Отыскал нужную улицу. Так… Что ж, хотя бы прогуляюсь вдоль Дуная.
Карта-картой, но я все же немного заплутал и добрался до района Леопольштадт, когда уже темнело. Небо из бледно-жемчужного стало синим, хлопья снега – он всё падал – приобрели голубоватый оттенок.
С трудом отыскал мюзик-холл «Аквариум»: обыкновенное кирпичное здание среди десятков ему подобных по обе стороны улицы. Небольшая витиеватая вывеска и – о нечаянная радость – ещё не уехали! Связка сабель воткнута в сугроб. Тюки, кули, чемоданы с яркими наклейками городов, разноцветные ящики и даже сундук. Фургон, большой, аляповатый. С тюлевыми занавесками на маленьких немытых окнах. На углу медногривый пони степенно жевал сено. Едва не споткнувшись о брошенные прямо у порога две огромные гири, я вбежал внутрь.
И – тут же с ним столкнулся. Неважно, с кем: с призраком, Doppelgänger или галлюцинацией. Главное: мы встретились. Он был без фрака, в одной сорочке и в цилиндре набекрень. Я впился взглядом в его горло. Прикрыто зеленым краватом в полоску. Что под ним? Рана? Дыра? Шланг-протез? Правая рука фокусника за уши держала толстого кролика с красными заплаканными глазами.
Я хрипом высказал смущение. Ещё раз – со страхом – поглядел на кролика. Помимо неестественно огромного размера он привлекал внимание и другим. Было в нем что-то человеческое. Не зверь, но грустный карлик в белом трико и с нелепыми длинными ушами.
– Как же так… Почему не козочка? – только и смог выдавить я сквозь кашель.
Фокусник рассмеялся:
– Знаете, мне постоянно задают этот вопрос. Некоторые даже специально проходят за кулисы. «Как же так, а где же козочка? Такая хорошенькая, белая». И что на это ответишь? Надоело объяснять, что это всё Иоганн, наш художник. Такой у него пунктик, все время изображает на афише вместе со мной козу. Уж и просили, и грозили. Все без толку. Выгнать? Жалко, да и рисует вдохновенно, хотя и горький пьяница. Впрочем, может потому и отличный мастер – что пьяница, как вы считаете?
Я промолчал. Фигура, голос, лицо – ни малейших сомнений.
– Нет. То есть не знаю. И я, собственно не за этим. Я действительно хочу задать вопрос. Но другой. Я хочу спросить вас, – откашлялся отчаянно. – Я хочу спросить: разорвано ли у вас горло? Ведь пуля срикошетила прямо в кадык, раздробив его и уничтожив. Тем самым, убив…– я замолчал, не в силах продолжать.
Он ничем не выдал своего удивления. Спокойным и легким движением сдернул с шеи галстук, вскинул голову и замер.
– Алле-оп. Вы удовлетворены?
Кадык на месте. Горло гладкое, чисто выбритое, ни шрама, ни даже прыщика. Чудо, а не горло. Мечта.
Я устало кивнул головой. Он снял с головы цилиндр, сунул туда человекообразного кролика – и как только столь откормленное существо уместилось в небольшом головном уборе? Кунштюк, кунштюк. Между тем Салковский, взяв меня под руку, увлек в глубь помещения. Казалось, он находил мое поведение вполне нормальным. Участливо заглянув мне в глаза, мягко произнес:
– Убежден, что это не единственный вопрос, который вы пришли мне задать, nicht wahr? Я с удовольствием отвечу на все. Со своей стороны, мне тоже желается спросить вас кое о чем. Пройдемте в мою уборную и там побеседуем. Завтра на рассвете мы уезжаем. Сборы, хаос, суета сует. Сами понимаете: мы бродячие артисты, мы в дороге день за днем, – весело пропел он.
Мы шли узким коридором. Навстречу, хихикая, прошмыгнули две маленькие блестящие гимнастки с одинаковыми гладкими прическами. Где-то за стенкой раздавались звуки танго и яростно ссорились по-испански женский и мужской голоса. На двери нужной гримерки криво прибита позолоченная цифра четыре. Салковский открыл дверь крупным, похожим на бутафорский, ключом и учтиво пропустил меня вперед. Пересадил кролика из цилиндра в просторную клетку.
Комнатка маленькая, захламленная. В глаза бросилось трюмо над старым гримерным столиком. Рядом некрасивый шкаф. Стол, застеленный старыми газетами. Пара пива, коробка сардин, засохшая белая булка, сразу несколько карточных колод. Сняв со спинки фрак, маэстро пододвинул мне стул. Сам уселся напротив, на банкетке. Достал из кармана брюк папиросы, предложил мне, закурил сам, прикусив гильзу мелкими зубами и ощерившись.
– Итак, господин… – выпустил дым через ноздри.
– Самедов.
Ни тени узнавания или недоумения, хотя бы и фальшивого, циркового, не мелькнуло на его лице. Он лишь рассеяно достал из-за уха монетку в один геллер, особым образом крутанул ее длинными гуттаперчевыми пальцами. Монетка исчезла в открытой ладони.
– Извините, – сказал Салковский, – тренировка. Рукам нужна постоянная работа, иначе чудес не будет.
– Да-да, разумеется, – вяло согласился я. – Фокусы – это я понимаю, фокусы…
– О нет, любезный господин Самедов. Тут я заявляю вам решительный протест, – возразил он. – Фокусы, знаете ли, на ярмарке. Ну или, на худой конец, – в парламенте. Что, впрочем, одно и тоже. Я же создаю иллюзии. Настоящие первоклассные иллюзии, вы понимаете? Совершенно иное дело.
– А тогда, в Крыму, – не сдержался я. – Ружейная пуля, рваная глотка? Это тоже – иллюзия? Жизнь – иллюзия. Смерть – иллюзия…
Он поднялся. Шагнул к столу, звякнул пивными бутылками. Достал из шкафа два пыльных стакана.
– Кажется, я начинаю понимать. Вы, скорее всего, знали моего покойного брата. Мы – близнецы.
Я закрыл лицо ладонями. Боже, как невообразимо стыдно. Отчего в голову сначала лезут самые дикие и фантастические версии, между тем, как объяснение – простое и логичное – лежит на поверхности.
– Я… Прошу меня извинить. Я был долго нездоров, потом эта афиша… Возможно я сейчас еще не до конца.... Ещё раз: мне очень стыдно за свои глупые и нелепые домыслы, – закончил я скороговоркой.
Он протянул мне стакан пива.
– Угощайтесь. Выходит, вы – фантазер. А я – иллюзионист. И оба мы знали моего брата. Собственно говоря, вы, пожалуй, лучше меня. Мы с ним не видались последние лет, наверное, двенадцать, а то и больше. Н-да… В любом случае, есть о чем поговорить.
Я в три глотка осушил стакан и напрямки рассказал ему всё, что связывало меня с тем, другим. Однако все же какое сходство! Дикое ощущение: словно рассказываешь человеку историю его же жизни и смерти.
À propos, рассказал я не всё. Эпизод с Кондратом оглашать не стал. Нет, я не стремился пощадить родственные чувства. Просто сам не хотел вспоминать ту тошнотворную в своем извращенном зверстве сцену. Пережить ее еще раз, пусть только в памяти, было невыносимо мерзостно. Салковский слушал, задавал вопросы и иногда задумчиво покачивал головой. Кроме того, он беспрерывно курил и продолжал отрабатывать карточные трюки. Когда я дошел до описания гибели его брата, Салковский встряхнулся. Допил пиво, отер губы платком.
– Да. Я получил письмо. Откуда-то из Африки. В нем сообщалось о смерти брата, и о том, что это была трагическая случайность. Подробностей, однако, не имелось. Поэтому я очень вам благодарен за эту историю. Выходит, вы находились рядом.
– И косвенно послужил причиной его гибели!
– Перестаньте. Да вы и сами так не думаете. Просто в подобных случаях принято говорить такие слова. Брата убил рок. Фатум.
– Такая была его доля.
– Что? Доля. Хорошее понятие… Пожалуй, так и есть. В любом случае я чрезвычайно вам признателен за визит. Я уже много лет живу за границей. Разъезды туда-сюда. Ангажементы, разные страны. Вот и с братом наш контакт оказался прерван.
– Понимаю. Собственно, это я должен благодарить. Вы развеяли безумные сомнения. Когда я увидел эту афишу… Отчего-то мне и в голову не пришло, что у Казимира был брат-близнец. Я думал только о том, что призраки существуют. Как глупо.
– Могу себе представить. Кстати, имеется ещё один момент. Удивительный. Нас обоих зовут Казимирами. Причуда матушки.
– Необыкновенная причуда…
– Ещё какая! Тем более, что в остальном матушка была женщиной трезвомыслящей. И как бы сказать: очень практической, – он пожал плечами. – Именно поэтому, чтобы уйти от полного сходства имен, я пошел на изменение фамилии. Отсюда мой псевдоним, не самый, наверное, ловкий.
– Не проще было взять себе другое личное имя?
– «Казимир» мне очень по сердцу. Кроме того… – он посмотрел на стол, подошел к шкафу, распахнул его. – Кроме того, не хотели бы вы еще пива? Я распоряжусь.
– Благодарю. Прежде ещё один вопрос, с вашего позволения. Признаться, это давно растравляет мое любопытство. Дело в том, что ваш покойный брат начал было рассказывать мне одну историю. Связанную с тайной его, а – следовательно, и вашего – происхождения. К сожалению, нас прервали самым беспардонным образом. Впоследствии тоже как-то все не довелось услышать. Так что, если этот секрет позволительно раскрыть, я бы очень хотел его услышать.
– История нашего происхождения? Вы имеете в виду, с самого начала?
– Именно так. Капитан Ласковский начал откуда-то очень издалека. Кажется, с мая года 1828-го. В этот день, когда на одной из площадей Нюрнберга появился странный мальчишка.
– Он шатался из стороны в стороны, мычал что-то нечленораздельное и за руки хватал встречных, умоляя их о помощи… Верно?
– Да-да, именно, так! Прошу вас, в чем тут дело? Почему такой глубокий экскурс в историю? И – в Германию? Умоляю, что же случилось, кем приходится вам этот паренек?
– Я расскажу вам, всё, что знаю сам. Так, вот в тот день…
В дверь постучали. Сильно и настойчиво.
– Herein.
На пороге стоял очень высокий, запорошенный снегом человек. Когда он вошел и отряхнулся, я смог его рассмотреть. Шляпа, старинного кроя темное пальто с пелериной. Лицо смуглое, неприятное, возможно из-за рытвин от оспы. Он пытался скрыть их обильной растительностью: бакенбардами, переходившими в густые усы и бороду.
– Не вы ли господин Казимир Салковский? – безошибочно угадал он, обращаясь к хозяину гримерки.
– Да, точно так. Я. А в чем, собственно, дело? И с кем имею честь?
– Дело весьма конфиденциальное. И совершенно безотлагательное, – проигнорировав последний вопрос, низким скрипучим голосом проговорил незнакомец. – Могу я сказать вам два слова наедине? Я не задержу вас надолго. И он по-хозяйски, не дожидаясь ответа, исчез за дверью.
– Разумеется, – Салковский пошел за ним, остановился, обернулся ко мне. – Прошу великодушно извинить. Очевидно, действительно что-то срочное и деликатное. В любом случае, вы сказали, что располагаете временем. Поэтому, пожалуйста, дождитесь моего возвращения. Если вам действительно интересно наше семейное предание.
– Конечно! Конечно дождусь! Мне очень интересно!
Я уселся ждать. Я ждал. И ждал, и ждал. Минуты истекали в часы. Наступил вечер. Я зажег электричество. Лампочка горела тускло, вполнакала. Беспокоился кролик: двигал носом, стучал лапами по днищу клетки и тихонько попискивал.
Я встал размять ноги. Измерил комнату шагами: пять на четыре. От скуки выдвинул ящик гримерного столика. Плитка шоколада в фольге, несколько клоунских носов, разноцветные палочки грима, шпильки, пуховка. Свечи! Вот это кстати. Достал, расставил, зажег. Стало светлее. Пододвинул стул к столу, взял старую газету, стряхнул на пол крошки, начал читать.
Зашел директор, поторопить со сборами. Удивился, что Салковского все ещё нет. Сказал, что немедленно пошлет к нему на квартиру.
– Казимир! Казимир, у тебя найдется папироска? – без стука распахнулась настежь дверь. На пороге невысокий курчавый тип. Жилистый, с голым торсом и в обтягивающем белом трико – словно ноги в сахарную глазурь макнули. – Здравствуйте. А Казимира нет? Вы из шапито Дрейфуса? Нет? Жаль. Я – Ринальдо, акробат. Также жонглирую, могу сделать и оригинальный номер. – Он подкрутил великолепные усы, выклянчил у меня сигару, с уважением обнюхал её, и с тем удалился.
Догорели свечи. Снова пришел директор. Достал из внутреннего кармана отменную огненно-оранжевую морковку, сунул кролику. Сообщил, что на квартире у Салковского никого нет. Достал из жилетного кармана часы, поцокал языком. Сел на табурет, хлопнул себя по лбу и закричал, что «конечно же, конечно!» Здесь, в двух буквально шагах, живет некая Матильда, и Салковский частенько ее навещал, дело известное. Наверняка он и сейчас там, вкушает любовные плоды, особо сладкие перед разлукой – вечной спутницей странствующего артиста. Так что, к Матильде немедля кого-нибудь отправят, потому как, действительно, время не терпит и давно уже…
Я порывисто встал, пожал ему руку и вышел вон. Кролик проводил меня жалобным взглядом мудрых глаз. Мы оба с ним понимали, что иллюзионист исчез и сгинул. Как, куда и почему? Этого никто никогда не узнает. Также, как и историю рода Ласковских. Тайне угодно оставаться тайной. Ничего не поделать. И нет смысла пытать ее расспросами.
По пути на вокзал я купил пачку открыток с видами Вены и пару коробок нелюбимых мной марципанов. Время до экспресса скоротал в ресторане. Сутки спустя прибыл в свой особняк в Париже. Где меня ожидало письмо.