Финансовый авантюрист ч28, финал

Автор: Гусар Глава 28


Стук ключей по решетке – бессменный ритм неволи. Михаил сидел на краю железной койки в камере пересыльной тюрьмы, глядя на трещину в стене, похожую на карту чужой страны. Три месяца в СИЗО. Три недели в этом транзитном аду. Время потеряло форму, превратившись в череду допросов, конвоев и ледяного безразличия серых стен. Рай... Мама... Эти слова бились в висках, как пульс подранка.

Приговор – семь лет строгого режима по совокупности: особо крупное мошенничество (пирамида "Глобал Траст"), отмывание денег, соучастие в преступном сообществе (по надуманным схемам "Эко-Хабитат"). Кротов отработал свой гонорар – отбил самые чудовищные обвинения Громовых, но основную тяжесть Михаил принял на себя. Системе нужна была жертва. Громовы отмылись. Кирилл, по слухам, кутил в Азии. Его улыбка в тонированном стекле машины – последний снимок вольного мира.

Дверь камеры скрежетнула. Надзиратель с лицом, высеченным из гранита:
— Парфёнов! Прибыл по этапу! Вещи, документы – на выход! Колония ИК-5 «Черный Камень». Поезд через час.

Михаил молча собрал скудные пожитки: теплые носки, кусок мыла, пачку дешевых сигарет «Прима» – жалкий отголосок прошлого комфорта, и... письмо. Конверт из Забайкалья. Почерк Валентины Петровны. Он прижал его к груди, под телогрейкой. Теплый уголек в ледяном мире.

Этап. Долгие дни в «столыпине» – тюремном вагоне. Решетки на окнах. Духота, смешанная с вонью немытого тела и отчаяния. Бесконечный стук колес по стыкам рельсов. Михаил глядел в щель на мелькающую сибирскую тайгу. Не родное Забайкалье. Чужое. Безжалостное.

Колония «Черный Камень» встретила их стеной из бетона и колючки под низким, серым небом. Рев моторов автозака, резкие команды, лай овчарок, унизительный досмотр «до нитки». Михаилу выдали робу цвета грязи, стоптанные кирзовые сапоги, жестяную миску. И – номер. 745. Его новое имя.

Первые недели. Адаптация через боль и унижение. «Прописка» в бараке. Оценки: враждебные, насмешливые, пустые взгляды сокамерников. «Белая ворона» – финансист-аферист. Первые проверки: отобранный паек, плевок в баланду, удар в спину в промзоне. Он молчал. Собирал ярость каплю за каплей. Оружия не было. Щитом был взгляд. Холодный. Пустой. Как у Кротова. Как у Громова-старшего. Это сбивало с толку. Незнакомое оружие в этих стенах.

Однажды, в промзоне у дробилки щебня, раздался хриплый окрик бригадира:
— Цукерман! Тачку не видишь? Засыпай, давай!

Михаил обернулся. У штабеля камней, разминая спину, стоял пожилой зэк. Грязная телогрейка, кирзачи с оторванными задниками. Лицо, изъеденное морщинами, тюремной желтизной и... знакомое до жути. Борис Лазаревич Цукерман. Его отец. Не призрак-сторож, а такой же зэк. Старый, изможденный, но цепкий.

Их взгляды столкнулись. В мутных, как болотная жижа, глазах отца мелькнула искра. Узнавание. Острое, болезненное. И тут же – волна чего-то темного: стыда? Злобы? Страха? Михаил замер. Весь груз детского ужаса, ненависти, а потом леденящего безразличия на заводе – обрушился на него. Борис узнал. Нет сомнения. И – отвернулся первым. Резко, почти грубо. Словно отшвырнул что-то гадкое. Плюнул под ноги, наклонился к тачке с камнями.
— Чего встал, балда? — рявкнул он уже на другого зэка. — Тачку двигай!

Михаил ощутил, как ледяная волна накрывает его с головой.
Он узнал. И отрекся. Сознательно. Это было не бегство от реальности, как на заводе. Это был акт. Я вижу тебя. И ты для меня – никто. Меньше, чем конвоир.

Надзиратель грубо толкнул Михаила дубинкой в лопатку.
— Шевелись, 745! Не задерживай смену!

Михаил пошел. Боль в спине была ничто по сравнению с холодом, разлившимся внутри от этого взгляда-отречения. Камни преткновения. Один – Громов на яхте. Другой – здесь. В плоти.

Прошло время. Михаил научился молчать, работать, экономить силы. Ярость сжалась в твердый, холодный шар. Однажды, после ужина, бригадир промзоны – коренастый мужик с якорем на шее бросил ему через стол потрепанную колоду карт:
— Слышал, ты барыга, шельма? Разведи пацанов. Табачок – подкинем.

Михаил посмотрел на карты. Потом – на «Моряка». Взгляд все тот же – ледяной, бездонный.
— Не играю, — тихо сказал. — Шахматы – мое.

В бараке заржали. «Моряк» налился кровью.
— Шахматы? Ты, шкет, тут не в шахматы играть приехал! Разводи, кому говорят!

Михаил медленно поднялся. Не от страха. От расчета.
— Доску сделаю, — сказал он, глядя «Моряку» в глаза. — Фигуры – из хлеба. Сыграешь? Страшно – не надо.

Тишина. «Моряк» изучал его. Холод во взгляде, это странное спокойствие... Это не было трусостью. Это было... рискованно. Мужик хмыкнул, плюнул на цементный пол.
— Ваяй доску. Посмотрю, какой ты Каспаров, игрок.

В тот же вечер Михаил выменял за пайку сахара обрезок фанеры. Расчертил угольком. Фигуры вылепил из черного и серого хлеба. Началась партия. Собрались зрители. Михаил играл, как в детстве с отчимом Андреем. Расчетливо. Без жалости. Без эмоций.
Проиграл первую. Вторую свел вничью. Третью – выиграл чистой стратегией. «Моряк» смотрел на доску, потом на Михаила. В глазах – не злоба. Уважение зверя к равному.
— Ни хрена себе... «Профессор», — пробурчал он. — Ладно. Отцепились. Пока.

Минимальная победа. Оборона. Но Михаил почувствовал вкус. Вкус контроля. Даже здесь.

Через месяц пришло письмо. От Валентины Петровны. Косые строчки, простые слова, пахнущие домом:

«Мишенька, сынок родной!
Надюша твоя крепчает! Врачи ахнули – ремиссия стойкая. Силушка у нее - сибирская! Живет в гостевом домике у озера. Воздух наш, целительный! С дедом Ефимом на окуней ходит, ушицу такую варит – за уши не оттянешь!
«Рай» наш – открыт! Гости приехали – из Питера, птичек редких смотреть. Баньку топим, пирогами потчуем. Деньги твои, кровные – все в дело: коровник новый, теплица большая.
Держись, сынок! Знаем, оклеветали тебя. Ждем. Мать верит. И я верю. Чтоб совесть чиста была – и Господь управит. Твой Рай – тут. Скучает.
Тетя Валя.»

Михаил читал в углу барака, отвернувшись к стене. Ком в горле разбухал, не давая дышать. Мама жива. Сильна. Рай цветет... Ждет. Слезы жгли веки, но он не пустил их. Совесть чиста? Всплыл образ Малышева в больничном коридоре. Нет. Но... капля в море. Искупление – путь, а не пункт назначения.

В тот же день передали еще одно письмо. Конверт без обратки. Внутри – листок в клетку. Уверенный почерк:

«М.
На свободе. Подписка. Статью "клевета" бью адвокатами. Пишу. Документы сливаю в сеть. Борюсь.
Наш "подарок" рванул. Гром – по всем каналам. Громовы в бешенстве. Кирилла "сослали" в Индонезию. Виктор П. нервничает – инвесторы бегут.
Но система крепка. Нас придавили. Пока.
Деревня твоя живет. Валя – боец. Мать – тоже. Рассказывала про твое Забайкалье. Про деда Назара.
Птичку берегу. Не талисман удачи. Напоминание. О том, что можно было иначе.
Держись. Доска еще не перевернута. Фигуры в игре.
А.»

Михаил спрятал письмо за пазуху, рядом с первым. Две Алисы: Одна – бьет в набат. Другая – хранит память. И его птичка – символ хрупкой возможности иного. Где-то там.

Вечером в «красном уголке» гудел старенький телевизор. Шоу про «золотую молодежь». Внезапно – знакомое лицо. Кирилл Громов! Не в Индонезии. На палубе шикарной яхты в море. Загорелый, сияющий. Ведущий с подобострастной улыбкой лез с вопросами о «клевете», о «тяжелом времени».

— Пфф! — Кирилл махнул рукой, сверкая зубами. — Зависть шавок! Папа учил: бизнес – джунгли. Там есть львы... и есть шакалы, что воют на луну. Мы – львы. Строим новую Россию. Красивую! Сильную! А шакалов... — Он многозначительно усмехнулся в камеру, — шакалов система сама вычистит. Как сор.

Михаил сидел на краю скамьи. В руках замерли слепленные из хлеба пешка и слон. Вокруг зэки матерились, плевались в экран. Внутри него кипело нечто темное и древнее. Месть. Не порыв. Цель.

Он встал, прошел к своей шконке. Достал из-под матраса обрезок фанеры – шахматную доску. Положил на колени. Развернул тряпицу – там король, ферзь, кони... те же хлебные фигуры. И один новый предмет. Гладкий, тяжелый камень темного базальта. Подобранный сегодня у дробилки. Камень преткновения.

Он расставил фигуры. Черный король – напротив белого. Камень поставил рядом с доской. Вне игры. Пока.

Потом достал огрызок карандаша и обертку от папирос «Беломор». Написал:

«План ´Феникс´. Этап 1.»

И начал выводить первый пункт. Медленно. Твердо. Лицо в тусклом свете лампы накаливания было непроницаемой маской. Но глаза... Глаза горели. Холодным, неугасимым пламенем. В них не было отчаяния первых дней в СИЗО. Была непоколебимая воля. Охотника, загнанного в клетку, но знающего: клетка – тоже поле боя. Выход есть. Всегда. Даже из-под земли. Даже из-за колючки.

В казино всегда выигрывает хозяин казино. Но правила можно взломать. Игроков – переиграть. Шахматная доска – вся жизнь. Игра не заканчивается никогда.

Финал

Камень лежал у края доски – немой свидетель и будущее орудие. Во тьме барака горели только два огня: экран телевизора с улыбающимся Кириллом и неугасимое пламя в глазах Зэка 745. Пепел поражения тлел под спудом воли. Феникс готовил крылья.