Последние комменты юзера Антон Чижов

Антон Чижов: #24

Антон Чижов: #14 спасибо, Файк, твоё мнение мне ценно

Антон Чижов: #15 года два как уже телеге бггг

Антон Чижов: ГЛАВА ВТОРАЯ



Проснулся я поутру неожиданно посвежевшим. И это не потому, что вдруг начисто перестал усугублять. Никак нет. После интимных переговоров с животным я оживился. Настолько, что в невнятном оцепенении выбрался в ночник. Затем, чего-то там принял. Свет померк. Света мне уже не хотелось.



Однако, стоит признать,что проснулся я рано, с речными дикими птицами. Правда, если на Днепре страшно ухнет порою бугай, тут тут соловьиные вопли дробил пулемётом волжский дергач. Прицельно так долбил, в среднее ухо. Все подобные расклады обычно ведут к боли в висках и похмельной истерике. В напряжённым ожидании слушал пернатого чорта, и ждал знакомых симптомов. Мигрень у меня ужасающе неприятна, даю слово.

Как ни странно, но скрипящий чорт закончился раньше, чем треснула головёнка. Взошло солнце. В моём похмельном аду значительно веселело.

Вчерашняя склянка оказалась полна на добрую треть. Это показалось радостным знаком, но бодро приложившись к горлу, я стремглав подавился. Посидел с увлажнённым взором. Подышал. Сплюнул. Затем приложился вторично.

В жизни не шла у меня водка носом. Ни разу.

А вот тут, понимаешь, такой цирковой трюк. Сам удивился.



Маленький нюанс: выходя из штопора я обычно не удивляюсь. Я боюсь. Меня тошнит, трясёт и колбасит. Могу даже заплакать. На худой конец обосраться. Но больше никаких душевных движений.

Однако, на сей раз я пускал носом пузыри. Изначально неприятным раствором. Удивляясь, как плавно проходит этот процесс. Ласковой родниковой водой палёная дрянь стекала по брылям на грудь. Лилась на пол. Но вовсе не в горло.



Если вкратце, то похмелиться не удалось.



Зато мне удалось кое-что вспомнить. Накатило думами, завертело, как Герцена с Огарёвым. Вот на предмет былого возникли сомнения.

Я оказался достаточно рассудителен, чтобы осознать бесполезность разговоров с пушными зверьками. И собственную для зверьков бесполезность.

И в тоже время настолько безрассуден, что этот разговор непрестанно вспоминал, убирая бутылки. В какой-то момент мне пришла в голову весёлая мысль, что я уже всё. И вот мой персональный ад, навечно в унылой однушке. Где, даже если похмелиться возьмёшь, то не сможешь. И будешь метаться по этому шеолу метров двести от дома вокруг, общаться кратко с местными зомбаками, а дальше опять сидеть водку лить носом. Вполне беспонтовую водку. Мысль неожиданно рассмешила, не скрою. Это ж не наказание, а детский сад, вот ей-богу. Хоть бы и под яростный ор вечной выпи.



Внезапно, метаясь по комнате в восторженном пароксизме, я двинул мизинцем о брутальный сталинский стол. Уже было ойкнул, и рот раскрыл, чтобы важным плюнуть во все стороны бездушного света. И странно осёкся.



Палец пух на глазах. Разве что безболезненно напрочь. Вроде как и выдохнуть бы тут, списав на десятидневную анестезию, однако ж конечность пухла на глазах. Когда начала синеть, то я кривясь от ожидания потянул за багровый палец, и сердце где-то в копчике отдалось предвкушением боли, но...



Боли не было. Я бы так и тупил на разбитый мизинец, но первое удивление сменилось вторым. Вовсе лютым. Опухоль стала спадать. Не сразу, постепенно, но сначала ушла чернильная синь, затем конечность приобрела форму. Бодро шевелить ею я начал задолго до финала истории.



В общем и целом я начал склоняться к мысли, что просто сошёл с ума. Что мне всё приглючилось досконально. Однако, странный для запоя бодряк и постоянно режущаяся в деталях память, наводили на мысли иного рода.

На какое-то время я забыл о наших с белкой сократических диалогах.

И почему то вспомнилось, как ездил с бабкой на родину, куда-то там в районе Торжка. Село, не село, там всё одинаково грустно. Вроде как меня покрестить захотела по-тихому. Пока в разум до конца не вошёл, чтобы Бог всегда рядом.

Чего-то не залучилось, помнится, с храмом. Что именно — точно теперь не скажу. Но я попил молока. Вроде как с огурцами. И пошло всё не так. А как у писателя Вересаева про холеру.

Напугавшись заворота кишок, бабка забыла про все разом небесные силы, и со страху поволокла меня к Лушке. Жила такая хорошая на отшибе, чуть ли не в лесу.

Дом похож был на саму Лушку. В странные для русской деревеньки два тёмных, будто простреленных навзничь окна, и весь скособочен. Лушка сама крива, кособока и с палочкой. Темна лицом, худощава, опасна. Без срока годности, вроде ведьмы. Из цыган, блядь такая, пояснила общественность. Но на живот непременно подует твому, Варя, дурачку, чтоб попустило.

Не буду врать, но припадок прошёл ещё по пути. Со страху. А увидев эту женщину с трудной судьбой, какать я вообще передумал. Слово за слово, а раз отпаивать меня травами не пришлось, то хоть что-то намутить, чай не зря в край телепались. Бабка ей и предложи поглядеть мне ручонку. Мол, всю правду скажи, чего ждёт голожопого. Та и взглянула.

Пока она сверлила меня сама единственным ненавидящим глазом, хлюпал и трясся я. А как глянула на ладонь, то колдунью мотнуло к печи, ближе к травам. Что-то забубнила на своём лешачьем, и вытолкала нас за дверь, изрядно побледнев. Бабушка не любила об этом, но как-то на День Победы лишнюю рюмку махнув с Иоганном, раскололась. А я уши навострил, был любопытен. Суть инфернальной ботвы сводилась к теме, что боли только мёртвые не боятся. Или СМЕРШ. Или черти.

Баба Варя была сильно недовольна этим визитом, помнится. На всякий случай кривобокую прокляла. А зимой та сгорела.



К тому времени, как я очнулся от детских дум, палец стал молодцом. Я помял, покрутил, подёргал. Хоть бы хны. Голова тоже жила сама по себе, разве что гудела недоумением. Но без болей. Даже вездесущий сушняк с тошнотою утихли.

Состояние

странное: крепко завязанный на недоумении бодряк. Этакий гордиев узел, который и хотелось бы разрубить, но пока не решался. Можно

бы, конечно, это состояние страхом назвать. Но на страх не похоже. Вроде как отупел от неясных прозрений. Сами по себе эти всполохи были совершенно безумны. Однако, всё большая резкость в воспоминаниях наводила, наводила на грешные мысли. Недетские сказки о дивных зверях и данных ими обещаниях были бы просто смешны, если б не палец. Голова. Водочный водопад. Лушка. Закономерно вернулась мысль о том, что уже в люле. Но она была расколота надвое, как тот кручёный пень. Звонком молчавшего много лет сталинского аппарата на тумбочке в коридоре.

Я с опаской поднёс к уху эбонитовую трубку, и услышал какоё-то далёкое хихиканье. Или наглый девичий смех. Может, чью-то икоту. Спросил тихо, кто, кого, чего надо.

А там помолчало эбонитовой чернотой, а потом некто хрустнул. И я узнал этот звук. Так вчера одно существо равнодушно лущило орехи. После чего телефон два раза гуднул, и незамедлительно умер. Я даже в мембрану подул немыми от чуда губами. Нет, ничего. Конец связи.



Тут я как-то разом всё осознал, и слегка провалился. В никуда.

Сколько было того сна, или морока, или смерти? Не знаю, может час. А может неделю.

Факт, что я вдруг встал, и почувствовал себя много лучше. Будто ртутью налился. Стал покатист телом, свеж душой. Даже, вроде, лицом помягчал, чего отродясь не случалось. После таких то упражнений.



Радовало ощущение безбрежной ясности бытия, граничащей с идиотизмом. Хотелось жрать.

Я сходил в лабаз, купил корейской лапши, кусок колбасы, хлеба. Водка как-то не привлекла, хотя мне её и пыталась настойчиво всучить дура в красном. С неким утончённым садизмом я взял сок. Добрый. Слово за слово, хреном по столу. Она вдруг нешуточно распоясалась из-за моего нежелания пить. Ей это претило. А меня вдруг пробило на хаха от этой просоветской свиноты, и я начал смеяться. Знаете, как я смеюсь? Да в запале? Лучше б не слышать.

Поясню коротко, что на звуки войны прибежал какой-то мохнатый Вазген, или кто там, и устроил мне серьёзный контраст с соком добрым. Это был недобрый совсем горный козёл, да ещё и с присущим горным козлам пафосом. Он уронил мой сок, потом уронил меня, потом взял на болевой, и начал ломать мою бледную руку. Отчего я стал ржать ещё больше, совершенно не чувствуя боли.

Что там говорить? Изрядно поломав, он отпустил меня и встал в какую-то хитрую стойку. Не иначе ушу, или что там. Ударил в лицо раз. Второй. Неуверенно — в третий. Я, пуская кровавые пузыри, смеялся заутробно-изысканным смехом. Мне становилось всё веселее от этого цирка.

Потом высморкавшись на пол, я пообещал, что убью обоих и сожгу нахер весь колхоз, вот только время найду для уродцев. Забрал с полки новый сок, и ушёл демонически смеясь, оставив их в диком испуге.



Стоит ли упоминать, что выломанное плечо я подлечил ударом о косяк, и забыл о нём напрочь? А морду просто помыл, мефистофельски ухмыляясь.

Остаток ночи я провёл, хрустя лапшой, что та белка. Запивая мультивитаминами. И разглядывая своё художественное наследие. Чёрт почему-то особенно улыбнул, он был действительно неприятным. Но уже абсолютно нестрашным. Чушь какая, подумалось мне, и я разорвал альбомы в клочья. Мне показалось в какой-то момент, что и руки стали сильнее. Чтобы подтвердить этот феномен, я нашёл на антресолях молоток, и, зажмурившись, от души двинул себя по запястью....



Запястье вполне восстановилось к утру, внеся в мою жизнь спокойную уверенность, что теперь я могу бриться опасной дедовской бритвой. Золинген, однако. Не для каждого, отнюдь нет.



Утром я решительно отправился домой к изумительной Инге, бодро подвывая в душе от грядущих неурядиц. Теперь меня вся эта космическая чушь только смешила. Я отлично понимал, что Инга мне совсем не нужна, и семья мне её глубоко неприятна. Оставался какой-то несносный кулёк с набором моего ДНК. Он то точно не был виноват вовсе. И даже вызывал сочувствие своей полной неприкаянностью. Благодаря этому существу, я позволил одной барышне на «жуке» переехать мне ногу. На перекрёстке, при куче свидетелей. Морщась от вымышленной боли, я отобрал у неё компенсацию за моральный ущерб, и купил уродливого, в рост голубого медведя, с которым покаянно и заявился к опешившим лабусам.

Там всё состоялось достаточно быстро, чего уж. Я что-то нервное произнёс, и даже не получив в зубы, быстро и показательно пробил себе кисть крестовой отвёрткой. Этот пролетарский инструментарий валялся по всему дому, тестюшка вечно что-то подкручивал, идиот.

После этого мы расстались, потому как всей убогой семье стало плохо.



А я пошёл в настоящую беличью жизнь. Окунулся в неё без остатка. И только позже понял, насколько был искренне глуп. Безнадёжно туп, безразмерно. Канонически глупый типаж, даже стыдно.

Пока же искренне расчехлялся. После истории с покупкой медведя, мне пришло в голову, что можно в любой момент срубить бабла практически как угодно. Хоть в бои без правил иди. Мальчиком для битья. Ставь на противника. Показательно выгребай по сусалам. Ложись в любом раунде, а наутро спокойно бреди в кассу.

Впрочем, разочарование в этом проекте пришло очень быстро. Я ничего не умел, а это слишком скучно для самого подпольного шоу. Меня просто развернули в паре мест, посчитав идиотом. Если уж я откровенно напрашивался, то бить меня никто особенно не хотел. Моё ненормальное чувство самосохранениz шло в разрез со спортивной этикой.

Это послужило предметом ночных философских раздумий. Выводы оказались смутны.

Кстати, простая мысль пойти и заняться спортом, мне в голову не пришла. К спорту я относился на манер Черчилля — с отвращением изначальным.

Однако, Черчилль любил коньяк. Мне же теперь, хоть бы и не грозил похмельный треш, пить совсем не хотелось. К тому же, не скрою, несколько беспокоила вторая встреча с белочкой. Пугала ответственность перед зверьком. Да и мысль о возможной беличей просьбе также была неприятна. Лучше б я её попросил о полной безответственности. Шутка. Ответственность явно не мой конёк.

Я пару-тройку раз провернул трюк с попаданием под машину. Два раза прошло неплохо, а на третий меня боднул какой-то бык на чёрном «Ниссане», и пока я кувыркался, надеясь на лучшее, он просто уехал.

Стыдно сказать, но я показывал фокусы. Во всяких шалманах. Вроде как руку зажигалкой сжечь на спор. Или стакан пожевать. Получить в живот на все деньги. Было дело, что я предложил дать мне по яйцам. Это представлялось оригинально, но одноразово. Никто из мужиков не решался, а усталых от жизни баб я привлечь не сумел. Беспроигрышная, в сущности, тема. В наши, разумеется, времена. Тогда не канало.

Денег оказалось сильно слегка, а примелькался я моментально. В те времена сарафанное радио работало лучше сотовой связи.



Так, или иначе, но на жизнь мне чего-то хватало. Странно, но трезвость очень стабилизирует любой скромный бюджет. Зато расшатывает нервную систему в целом. Чёрт бы меня побрал, но я начал думать.



Глупее ничего и не представить, когда герой со сверхспособностями живёт в провинциальном городке. Пока я, мучаясь закономерными сомнениями, дошёл до банальной мысли о библиотеке, в стране закрутилась такая круговерть, что небу жарко стало. Но не стало библиотек. А в трёх книжных магазинах оказалось дорого и скудно до безобразия. Я было завернул к Люсинде, надеясь на лучшее, но она оказалась сильно не в себе. В силу возраста, и музейных несчастий. Единственно, я смог выяснить, что условный друг Женя в Москве. Остальное было какими то тусклыми плевками и рычанием из под буклей. Букли поседели, а под буклями явно было совсем не того. Я ушёл очень скучный. Вот и в морду мне некому больше дать. Да и книжек.



Ладно, бог с ней, изысканной мудростью предков. Своя то голова явно не только для того, чтобы в неё есть. Афина вон, воинствующая богиня мудрости, из головы родилась. Было б желание. Оно появилось. По ночам я выдавал джазовые номера на дедовой флейте, и старательно думал. Телефон же выкинул на помойку. У меня не состоялось друзей, условно имелась жена. Потому и звонить было некому абсолютно. Беличьи же проделки хотелось оставить в прошлом. По здравому размышлению, чудный зверь стал мне достаточно неприятен. В чуде наметился смутный подвох.



Однажды, за стопервым ночным пережёвыванием Фридриха нашего Ницше, меня озарило. Что я продал душу, фигурально выражаясь. Подмахнув глубоко не вычитанный контракт. Особенно мелким шрифтом.

Что там распространяться: про душу я имел вполне смутное представление. Глядя на Волгу, в которой душа народная, я редко млел, больше злился. Потому как приятный факт присутствия в жизни великой реки с лихвой искупался отсутствием вменяемой жизни. Народ злой, жизнь бедная. Дороги говно. Кругом бляди. И пролезала настырная мысль, что совсем недалече, на полудохлой речке стоит купеческая Москва, а где-то на севере, вообще из болот, вылез изысканный Питер.

Тут как-то исподволь возникало чувство, что не жили нормально, так и нехрен начинать. Так же приблизительно обстояло дело и с моей отдельно взятой душой. Есть она, или нет, но явно растёт кривовато, и где-то в духовном овраге. Из ментальных лопухов, не иначе.

Но какой бы условностью мне не представлялась эта субстанция, терять её просто так, ни за грош, было явно бессмысленно и обидно.



Если выразить это совсем просто, применимо к ситуации, то я озадачился совершенно конкретным вопросом: а сколько мои данайские дары вытянут по итогу. Боливар, вон, не вынес двоих. Хорошо, рассуждал я, меня не собьёт насмерть джип. И кирпич не угробит. Ну а если джип сплющить, да сжечь напрочь? Тогда что? Хорошо, я выхвачу с ноги в торец, и только поморщусь. А в упор из обреза? Сколько провишу в петле, допустим, залезь я туда для дамского увеселения? Час, два,три...сутки? До второго пришествия?



Про идейного антихриста Ницше я прочитал в одной любопытной книжонке из серии ЖЗЛ, что он был болен наглухо, разве что не в колясе, вроде Хокинга. Буйствовал неуёмно, злословил яростно. Корячась от боли, что многое объясняло. Тут заматеришься во весь белый свет, богадушумать и прочие небеса, когда пытки. Хокинг вон, как я понял, сильно успокоился, упав в овощ. Но тем не менее был женат, и открыл всякие чёрные дыры. Фридрих же в корень облунел и закончил в дурдоме. Окончательно меня добил Паскаль. Даже не своими «Мыслями», а вектором жизни. Мучился всю дорогу хуже Фридриха, а умер с улыбкой. Вот те на. Верой спасся. Тоже был крут, хотя я не осилил ни его законов, ни мыслей.

Честно говоря, после всей этой информации мне очень хотелось напиться. Но не заходило, хоть режь. Рисовать я, кстати, тоже не мог. Как покрошил тогда всю ботву в мелкий винегрет, так и отмерло напрочь. Не скажу, что я так уж жалел, но при случае белке приткнул бы.



Так вот. Надумав всякого своего, начитавшись затейливого из наследия Жеки, я пришёл к выводу, что дело наше правое, и надо дело делать. Если своих мозгов не хватает, и Белку, собственно, не спросить, то путь один. И этот путь исключительно эмпиричен. Единственный способ проверить насколько вселенная стремится к энтропии, - только на себе. Тут меня малость приморозило по спине. Совсем не со страху, нет. Белка сработала наотлично. Но от глубины бездн и рискованности экспериментов слегка тряхануло. Величием, что ли.



Вдохновлённый, я с поистине сократовским равнодушием, вышел в предрассветную Тверь. Добрёл до моста, и ничтоже сумнявшись кинулся в вешние воды. Учитывая, что плавать я отродясь не умел, как и следует недобитому волжскому немцу, решение было беспроигрышным. Или вынесет, или амба.



Ну что сказать? Нахлебался я тут же, и разом померк. А вынесло меня на отмель за пару километров от дома. Что я понял, уже просыхая под утренним солнцем, злостно чихая великорусской рекой, и сладострастно ругаясь. Сердце бомбило, как не своё. И что-то, тем не менее, радостно пело в унисон каждому чиху. Думаю, это пела душа. Убеждённая в том, что вышибить её из меня — ох, как трудно.



После этого решительного шага в никуда, баловство с автомобильными подставами стало казаться глупым априори. Вроде бега на месте.

Ощущение было как у прыгуна с шестом Бубки. Он сиганул, помнится, метров на семь. Или восемь. Стал недосягаем для конкурентов. Отчего лениво прибавлял на каждых соревнованиях с пару дюймов. За которые ему давали от советских щедрот пару тонн зелени к каждой медали в довесок. Но как-то, впав в злое откровение, признался в немыслимом. Я, мол, и все девять метров сиганул бы. Возможно, и без шеста. Предел совершенству только в нежелании платить. А без денежек — дудки. Дудки от Бубки. Смешно.

Редкие встречные неприязненно косились на меня. Мокрого, нахохленного и ржущего невпопад. Но мне были глубоко параллельны их ужатые злобные взгляды. Подобно Чкалову, пролетевшему под мостом, я испытывал чувство благодатного удовлетворения. Немыслимая глупость обернулась щекочущим торжеством.

Адреналиновый шок схож с экстазом. Я вроде как расширялся вместе со вселенной, ощущая растущий потенциал, помноженный на космическое равнодушие к миру. Эта формула на долгое время определила мой образ жизни. Подобно сказочному барону я мог вытянуть себя за волосы из болота. Одною лишь силой воли и крепостью рук. Только в данном случае речь шла не о сказках. Думаю теперь, что бурли во мне природная религиозность, я молился бы Белке.



Любопытно, что выйдя на новый уровень тестирования своих дарований, я стал куда как более избирателен. Прояснилось будто в мозгах. Если раньше я задавался абстрактной проблемой, то теперь ставил опыты по существу. Не ждал намёков от провидения, а загонял Мойр в пятый угол. И там беспристрастно пытал, пока не добивался ответа.



Со временем у меня скопился целый пук наблюдений. Не скрою, что многое ставило в тупик. Пока я не понял, что один и тот же фарт зависит от разных телодвижений.

Например, я выяснил, что показательные выступления в основном кончаются лёгким увечьем. То-есть я легко мог полоснуть по запястью ножом, и залиться кровью. К вящему ужасу окружающих. Открытый перелом мало беспокоил меня, но пугал ближних. Регенерация тканей и прочих зубов происходила достаточно быстро, но приходилось забиваться в нору, чтоб особенно не отсвечивать. Однако стоило мне попытаться повторить фокус с венами на дому, как нож странным образом выпал из рук. Притом, завалившись куда-то под тяжёлый диван, в пыльный сумрак. С матюгами отодвинув застойную мебель, я обнаружил, что с любовью выточенное из напильника изделие оказалось сломано на две части. Дед Иоганн, помнится, предупреждал, что калёная сталь штука острая, но хрупкая. Это так. Но в данном случае подобный перфоменс вызывал ряд сомнений. Во всяком случае в тот вечер я на себя более не покушался.

В другой раз я решил прищемить дверью палец. И не прищемил. Потому что вдруг подумалось, что это совершенно бессмысленно. Результат был понятен заранее. Игра не стоила свеч. Приходила какая-то невиданная доселе рассудительность.

Интересно, что привычка анализировать всё происходящее, изобретая всё более оригинальные формы для самовыражения, постепенно стала захватывать меня целиком. Что само по себе предоставляло большое количество вариаций.

Помнится, я рассказывал, как нелепо бросался под любое авто с меркантильной и подленькой целью. Но бросался расчётливо, чтобы не в лоб. И уж точно не в усмерть...



Так вот.



Малость угоревший от всяких дум, я решил таки попотчевать себя чем-то извне. И таки нашёл в центре хромающую на обе ноги библиотеку. Скорее книжный развал при каком-то общественном центре. Проявив определённую настойчивость, там можно было в россыпи бхадвадгит и прочего срама найти чего любопытного. На манер Шпенглера, или Сартра.

Как-то, возвращаясь из сего богоугодного заведения с пачкой книг, я задумчиво листал «Исповедь» Августина, поджидая маршрутку. Вылетевший из ниоткуда внедорожник я смог рассмотреть уже после того, как всё было кончено. Снеся остановку со всем старушечьим содержимым, он раскатал в мясной фарш пару влюблённых, и заглох, напоследок вбив в стену мирную бродячую животину. Выглядело всё это крайне нехорошо, учитывая что от мясной лавки меня отделяло не более полуметра. Я здраво рассудил, что пока не приехали менты, лучше брать ноги в руки и валить. От этих товарищей всегда много вопросов. Я быстренько удалился, чувствуя доселе невиданную слабость в ногах.

Позже до меня дошло, как бы славно я выглядел, не уступив место под козырьком какой-то старушке. Ещё интереснее получилось бы, сгреби меня с остальными в какой кулёк, и отправь в ближайшее царство мёртвых. Действительно был бы номер. Восстал бы, не дай бог, что тот Лазарь, и начал бы метаться до первых петухов. Потом объясняйся. Или на больничке б завис, а там, глядишь и стал бы живее всех живых часов через восемь. Всё это вылезало как-то боком.



Должен заметить, что происшествие меня впечатлило нешуточно. Я как-то незаметно оборзел со времени белкиных даров. В том смысле, что замкнулся в глубине собственной непробиваемости, разве что по утрам не орал в окно «Потому что я Гооореееец!». Тут же, заглянув в мясорубку, просёк, что не всё так однозначно. То, что меня не зацепило, а лишь обдало ветерком по спине, наводило на противоречивые выводы.

Несомненно бодрило, что я в воде не тону, но в ней и говно не особо. В силу природной говнистости.

А вот в огне я горю, любопытно? Или могу в космос без скафандра, вместо Леонова?

Вроде как я и доказал, что пределов совершенству нет, но остаётся вопросик: а кто определил эти пределы? Белка? Или кто-то над Белкой?

И вообще, о чём, собственно речь идёт, если крепко подумать? Если о границах бесстрашия, то они вроде горизонта. Но бесстрашие это одна грань, а вдруг ужас?



Вся эта канитель бурлила у меня в голове, пока я назло сам себе пялился в Блаженного Августина. Должен признаться, что меня весьма раздражал этот манускрипт. Написанный вроде как внятным языком, он обладал просто уникальной заунывностью. С десяток тем сплелись в какой-то змеиный клубок в глубине черепушки, тёрлись там одна о другую, шуршали под темечком, скользили промеж извилин. Постепенно змей становилось всё больше и больше, шуршало настырней, клубок уплотнялся. Я досадливо мотал головой, пытаясь уловить в шипении смысл, прислушивался, и расслышать не мог. В какой-то момент я даже захотел садануть башкою о стену для ума, но вспомнил, что это для меня бесполезно. Кинул на пол дурацкую книжку. И заснул. А во сне вдруг открылись Пределы.



Пределы оказались просты, как головка минтая. Они заключались в трёх осях координат, образующих то пространство, в котором я пока бултыхался. Первой оказалось время. Второй — предопределение. Третью я не запомнил, но она была сходна с вектором, и недвусмысленно намекала на направление «вон из Твери». Впрочем, во сне мне совсем не мешала эта докука, а поутру так и вовсе ушла на второй план. Мне первых двух хватало с избытком.

Со временем надо было разобраться в первую очередь. Как я понял, единственно, что могло прервать мой личностный рост и непогрешимость, так это оно, проклятое. Как не крутись, каким не будь скользким, но именно время являлось тем пределом, за которым любые сверхспособности, и прочие дары природы становились бессмысленны. Это как отбойник на трассе. Даже, скорее, тупик. Лети хоть на болиде шумахерском, а воткнёшься, и привет семье. Время реально беспокоило.

Предопределение мне явно на сон грядущий нашипел Августин. Впрочем, как и про время, чего там. Только я сразу не понял. Оно, предопределение, как мне показалось, напоминало прогноз погоды. А синоптиков если кто и ценит, то адепты теории хаоса. Таких по пальцам пересчитать, а остальные синоптикам благодарны от силы три дня, потом злятся. Глупо конечно не опасаться самума, но если внезапно грянет буран, то и ладно. Кого повесят, тот не утонет. Ну и лады. Хотя, разумеется, если тебе позвонит некая Белка, и между делом сообщит, что послезавтра не люби бабу с вёдрами, хуже будет, то стоит принять в расчёт. Белок игнорировать - себя не любить. Как показала история.

Третья ось, как я уже отметил, осталась в ночи без остатка. Но в целом она была какая-то очень позитивная ось. Смакуя ощущения от этой невнятной оси, я окончательно вышел в астрал, однозначно настроенный на борьбу и победу.



Да, я проснулся чёткий и собранный, как АК-47. Готовый расстрелять себя во все стороны света. Только рожок забить, решил я, и отправился в магазин. Есть хотелось немилосердно. Забавно, но после моего первого выступления в ночном сельмаге из него уволилась и толстомясая, и дурной хач. Теперь за прилавкам томилась тургеневская барышня лет тридцати с гаком, тихая, как река Волга. Или бабушкина герань. Водки я по ночам давненько не пил, а оттого был ей подспудно приятен. Вот и нынче, пока я прикидывал, что к чему, и гармонируют ли варёные яйца с макрелью, она смотрела на меня со светлой полудохлой улыбкой. Казалось бы ни о чём, а я вдруг почувствовал беспредельное одиночество без женщины в доме. И яички мне стали вдруг постылы, и скумбрия не мила. Я покидал в пакет что ни попадя, и назло классической доходяге взял водки. Полкило.

По дороге взад, я пытался понять, чего меня так нахватило. По сути, уж с кем у меня не случалось проблем, так это со слабым полом. Вот всегда надоедала она мне на раз, эта лучшая половина человечества, с дикой силой. Со скоростью диареи. Однако! Понять я не мог, но осознание маячило где-то рядом. Вот-вот.

Дома я задорно плеснул себе полстакана, стоя, подёргивая ногой, вихляясь всем телом. Потом замер, выпил.
И выпал.
Как того и следовало ожидать.

Антон Чижов: ГЛАВА ВТОРАЯ

Проснулся я поутру неожиданно посвежевшим. И это не потому, что вдруг начисто перестал усугублять. Никак нет. После интимных переговоров с животным я оживился. Настолько, что в невнятном оцепенении выбрался в ночник. Затем, чего-то там принял. Свет померк. Света мне уже не хотелось.

Однако, стоит признать,что проснулся я рано, с речными дикими птицами. Правда, если на Днепре страшно ухнет порою бугай, тут тут соловьиные вопли дробил пулемётом волжский дергач. Прицельно так долбил, в среднее ухо. Все подобные расклады обычно ведут к боли в висках и похмельной истерике. В напряжённым ожидании слушал пернатого чорта, и ждал знакомых симптомов. Мигрень у меня ужасающе неприятна, даю слово.
Как ни странно, но скрипящий чорт закончился раньше, чем треснула головёнка. Взошло солнце. В моём похмельном аду значительно веселело.
Вчерашняя склянка оказалась полна на добрую треть. Это показалось радостным знаком, но бодро приложившись к горлу, я стремглав подавился. Посидел с увлажнённым взором. Подышал. Сплюнул. Затем приложился вторично.
В жизни не шла у меня водка носом. Ни разу.
А вот тут, понимаешь, такой цирковой трюк. Сам удивился.

Маленький нюанс: выходя из штопора я обычно не удивляюсь. Я боюсь. Меня тошнит, трясёт и колбасит. Могу даже заплакать. На худой конец обосраться. Но больше никаких душевных движений.
Однако, на сей раз я пускал носом пузыри. Изначально неприятным раствором. Удивляясь, как плавно проходит этот процесс. Ласковой родниковой водой палёная дрянь стекала по брылям на грудь. Лилась на пол. Но вовсе не в горло.

Если вкратце, то похмелиться не удалось.

Зато мне удалось кое-что вспомнить. Накатило думами, завертело, как Герцена с Огарёвым. Вот на предмет былого возникли сомнения.
Я оказался достаточно рассудителен, чтобы осознать бесполезность разговоров с пушными зверьками. И собственную для зверьков бесполезность.
И в тоже время настолько безрассуден, что этот разговор непрестанно вспоминал, убирая бутылки. В какой-то момент мне пришла в голову весёлая мысль, что я уже всё. И вот мой персональный ад, навечно в унылой однушке. Где, даже если похмелиться возьмёшь, то не сможешь. И будешь метаться по этому шеолу метров двести от дома вокруг, общаться кратко с местными зомбаками, а дальше опять сидеть водку лить носом. Вполне беспонтовую водку. Мысль неожиданно рассмешила, не скрою. Это ж не наказание, а детский сад, вот ей-богу. Хоть бы и под яростный ор вечной выпи.

Внезапно, метаясь по комнате в восторженном пароксизме, я двинул мизинцем о брутальный сталинский стол. Уже было ойкнул, и рот раскрыл, чтобы важным плюнуть во все стороны бездушного света. И странно осёкся.

Палец пух на глазах. Разве что безболезненно напрочь. Вроде как и выдохнуть бы тут, списав на десятидневную анестезию, однако ж конечность пухла на глазах. Когда начала синеть, то я кривясь от ожидания потянул за багровый палец, и сердце где-то в копчике отдалось предвкушением боли, но...

Боли не было. Я бы так и тупил на разбитый мизинец, но первое удивление сменилось вторым. Вовсе лютым. Опухоль стала спадать. Не сразу, постепенно, но сначала ушла чернильная синь, затем конечность приобрела форму. Бодро шевелить ею я начал задолго до финала истории.

В общем и целом я начал склоняться к мысли, что просто сошёл с ума. Что мне всё приглючилось досконально. Однако, странный для запоя бодряк и постоянно режущаяся в деталях память, наводили на мысли иного рода.
На какое-то время я забыл о наших с белкой сократических диалогах.
И почему то вспомнилось, как ездил с бабкой на родину, куда-то там в районе Торжка. Село, не село, там всё одинаково грустно. Вроде как меня покрестить захотела по-тихому. Пока в разум до конца не вошёл, чтобы Бог всегда рядом.
Чего-то не залучилось, помнится, с храмом. Что именно — точно теперь не скажу. Но я попил молока. Вроде как с огурцами. И пошло всё не так. А как у писателя Вересаева про холеру.
Напугавшись заворота кишок, бабка забыла про все разом небесные силы, и со страху поволокла меня к Лушке. Жила такая хорошая на отшибе, чуть ли не в лесу.
Дом похож был на саму Лушку. В странные для русской деревеньки два тёмных, будто простреленных навзничь окна, и весь скособочен. Лушка сама крива, кособока и с палочкой. Темна лицом, худощава, опасна. Без срока годности, вроде ведьмы. Из цыган, блядь такая, пояснила общественность. Но на живот непременно подует твому, Варя, дурачку, чтоб попустило.
Не буду врать, но припадок прошёл ещё по пути. Со страху. А увидев эту женщину с трудной судьбой, какать я вообще передумал. Слово за слово, а раз отпаивать меня травами не пришлось, то хоть что-то намутить, чай не зря в край телепались. Бабка ей и предложи поглядеть мне ручонку. Мол, всю правду скажи, чего ждёт голожопого. Та и взглянула.
Пока она сверлила меня сама единственным ненавидящим глазом, хлюпал и трясся я. А как глянула на ладонь, то колдунью мотнуло к печи, ближе к травам. Что-то забубнила на своём лешачьем, и вытолкала нас за дверь, изрядно побледнев. Бабушка не любила об этом, но как-то на День Победы лишнюю рюмку махнув с Иоганном, раскололась. А я уши навострил, был любопытен. Суть инфернальной ботвы сводилась к теме, что боли только мёртвые не боятся. Или СМЕРШ. Или черти.
Баба Варя была сильно недовольна этим визитом, помнится. На всякий случай кривобокую прокляла. А зимой та сгорела.

К тому времени, как я очнулся от детских дум, палец стал молодцом. Я помял, покрутил, подёргал. Хоть бы хны. Голова тоже жила сама по себе, разве что гудела недоумением. Но без болей. Даже вездесущий сушняк с тошнотою утихли.
Состояние
странное: крепко завязанный на недоумении бодряк. Этакий гордиев узел, который и хотелось бы разрубить, но пока не решался. Можно
бы, конечно, это состояние страхом назвать. Но на страх не похоже. Вроде как отупел от неясных прозрений. Сами по себе эти всполохи были совершенно безумны. Однако, всё большая резкость в воспоминаниях наводила, наводила на грешные мысли. Недетские сказки о дивных зверях и данных ими обещаниях были бы просто смешны, если б не палец. Голова. Водочный водопад. Лушка. Закономерно вернулась мысль о том, что уже в люле. Но она была расколота надвое, как тот кручёный пень. Звонком молчавшего много лет сталинского аппарата на тумбочке в коридоре.
Я с опаской поднёс к уху эбонитовую трубку, и услышал какоё-то далёкое хихиканье. Или наглый девичий смех. Может, чью-то икоту. Спросил тихо, кто, кого, чего надо.
А там помолчало эбонитовой чернотой, а потом некто хрустнул. И я узнал этот звук. Так вчера одно существо равнодушно лущило орехи. После чего телефон два раза гуднул, и незамедлительно умер. Я даже в мембрану подул немыми от чуда губами. Нет, ничего. Конец связи.

Тут я как-то разом всё осознал, и слегка провалился. В никуда.
Сколько было того сна, или морока, или смерти? Не знаю, может час. А может неделю.
Факт, что я вдруг встал, и почувствовал себя много лучше. Будто ртутью налился. Стал покатист телом, свеж душой. Даже, вроде, лицом помягчал, чего отродясь не случалось. После таких то упражнений.

Радовало ощущение безбрежной ясности бытия, граничащей с идиотизмом. Хотелось жрать.
Я сходил в лабаз, купил корейской лапши, кусок колбасы, хлеба. Водка как-то не привлекла, хотя мне её и пыталась настойчиво всучить дура в красном. С неким утончённым садизмом я взял сок. Добрый. Слово за слово, хреном по столу. Она вдруг нешуточно распоясалась из-за моего нежелания пить. Ей это претило. А меня вдруг пробило на хаха от этой просоветской свиноты, и я начал смеяться. Знаете, как я смеюсь? Да в запале? Лучше б не слышать.
Поясню коротко, что на звуки войны прибежал какой-то мохнатый Вазген, или кто там, и устроил мне серьёзный контраст с соком добрым. Это был недобрый совсем горный козёл, да ещё и с присущим горным козлам пафосом. Он уронил мой сок, потом уронил меня, потом взял на болевой, и начал ломать мою бледную руку. Отчего я стал ржать ещё больше, совершенно не чувствуя боли.
Что там говорить? Изрядно поломав, он отпустил меня и встал в какую-то хитрую стойку. Не иначе ушу, или что там. Ударил в лицо раз. Второй. Неуверенно — в третий. Я, пуская кровавые пузыри, смеялся заутробно-изысканным смехом. Мне становилось всё веселее от этого цирка.
Потом высморкавшись на пол, я пообещал, что убью обоих и сожгу нахер весь колхоз, вот только время найду для уродцев. Забрал с полки новый сок, и ушёл демонически смеясь, оставив их в диком испуге.

Стоит ли упоминать, что выломанное плечо я подлечил ударом о косяк, и забыл о нём напрочь? А морду просто помыл, мефистофельски ухмыляясь.
Остаток ночи я провёл, хрустя лапшой, что та белка. Запивая мультивитаминами. И разглядывая своё художественное наследие. Чёрт почему-то особенно улыбнул, он был действительно неприятным. Но уже абсолютно нестрашным. Чушь какая, подумалось мне, и я разорвал альбомы в клочья. Мне показалось в какой-то момент, что и руки стали сильнее. Чтобы подтвердить этот феномен, я нашёл на антресолях молоток, и, зажмурившись, от души двинул себя по запястью....

Запястье вполне восстановилось к утру, внеся в мою жизнь спокойную уверенность, что теперь я могу бриться опасной дедовской бритвой. Золинген, однако. Не для каждого, отнюдь нет.

Утром я решительно отправился домой к изумительной Инге, бодро подвывая в душе от грядущих неурядиц. Теперь меня вся эта космическая чушь только смешила. Я отлично понимал, что Инга мне совсем не нужна, и семья мне её глубоко неприятна. Оставался какой-то несносный кулёк с набором моего ДНК. Он то точно не был виноват вовсе. И даже вызывал сочувствие своей полной неприкаянностью. Благодаря этому существу, я позволил одной барышне на «жуке» переехать мне ногу. На перекрёстке, при куче свидетелей. Морщась от вымышленной боли, я отобрал у неё компенсацию за моральный ущерб, и купил уродливого, в рост голубого медведя, с которым покаянно и заявился к опешившим лабусам.
Там всё состоялось достаточно быстро, чего уж. Я что-то нервное произнёс, и даже не получив в зубы, быстро и показательно пробил себе кисть крестовой отвёрткой. Этот пролетарский инструментарий валялся по всему дому, тестюшка вечно что-то подкручивал, идиот.
После этого мы расстались, потому как всей убогой семье стало плохо.

А я пошёл в настоящую беличью жизнь. Окунулся в неё без остатка. И только позже понял, насколько был искренне глуп. Безнадёжно туп, безразмерно. Канонически глупый типаж, даже стыдно.
Пока же искренне расчехлялся. После истории с покупкой медведя, мне пришло в голову, что можно в любой момент срубить бабла практически как угодно. Хоть в бои без правил иди. Мальчиком для битья. Ставь на противника. Показательно выгребай по сусалам. Ложись в любом раунде, а наутро спокойно бреди в кассу.
Впрочем, разочарование в этом проекте пришло очень быстро. Я ничего не умел, а это слишком скучно для самого подпольного шоу. Меня просто развернули в паре мест, посчитав идиотом. Если уж я откровенно напрашивался, то бить меня никто особенно не хотел. Моё ненормальное чувство самосохранениz шло в разрез со спортивной этикой.
Это послужило предметом ночных философских раздумий. Выводы оказались смутны.
Кстати, простая мысль пойти и заняться спортом, мне в голову не пришла. К спорту я относился на манер Черчилля — с отвращением изначальным.
Однако, Черчилль любил коньяк. Мне же теперь, хоть бы и не грозил похмельный треш, пить совсем не хотелось. К тому же, не скрою, несколько беспокоила вторая встреча с белочкой. Пугала ответственность перед зверьком. Да и мысль о возможной беличей просьбе также была неприятна. Лучше б я её попросил о полной безответственности. Шутка. Ответственность явно не мой конёк.
Я пару-тройку раз провернул трюк с попаданием под машину. Два раза прошло неплохо, а на третий меня боднул какой-то бык на чёрном «Ниссане», и пока я кувыркался, надеясь на лучшее, он просто уехал.
Стыдно сказать, но я показывал фокусы. Во всяких шалманах. Вроде как руку зажигалкой сжечь на спор. Или стакан пожевать. Получить в живот на все деньги. Было дело, что я предложил дать мне по яйцам. Это представлялось оригинально, но одноразово. Никто из мужиков не решался, а усталых от жизни баб я привлечь не сумел. Беспроигрышная, в сущности, тема. В наши, разумеется, времена. Тогда не канало.
Денег оказалось сильно слегка, а примелькался я моментально. В те времена сарафанное радио работало лучше сотовой связи.

Так, или иначе, но на жизнь мне чего-то хватало. Странно, но трезвость очень стабилизирует любой скромный бюджет. Зато расшатывает нервную систему в целом. Чёрт бы меня побрал, но я начал думать.

Глупее ничего и не представить, когда герой со сверхспособностями живёт в провинциальном городке. Пока я, мучаясь закономерными сомнениями, дошёл до банальной мысли о библиотеке, в стране закрутилась такая круговерть, что небу жарко стало. Но не стало библиотек. А в трёх книжных магазинах оказалось дорого и скудно до безобразия. Я было завернул к Люсинде, надеясь на лучшее, но она оказалась сильно не в себе. В силу возраста, и музейных несчастий. Единственно, я смог выяснить, что условный друг Женя в Москве. Остальное было какими то тусклыми плевками и рычанием из под буклей. Букли поседели, а под буклями явно было совсем не того. Я ушёл очень скучный. Вот и в морду мне некому больше дать. Да и книжек.

Ладно, бог с ней, изысканной мудростью предков. Своя то голова явно не только для того, чтобы в неё есть. Афина вон, воинствующая богиня мудрости, из головы родилась. Было б желание. Оно появилось. По ночам я выдавал джазовые номера на дедовой флейте, и старательно думал. Телефон же выкинул на помойку. У меня не состоялось друзей, условно имелась жена. Потому и звонить было некому абсолютно. Беличьи же проделки хотелось оставить в прошлом. По здравому размышлению, чудный зверь стал мне достаточно неприятен. В чуде наметился смутный подвох.

Однажды, за стопервым ночным пережёвыванием Фридриха нашего Ницше, меня озарило. Что я продал душу, фигурально выражаясь. Подмахнув глубоко не вычитанный контракт. Особенно мелким шрифтом.
Что там распространяться: про душу я имел вполне смутное представление. Глядя на Волгу, в которой душа народная, я редко млел, больше злился. Потому как приятный факт присутствия в жизни великой реки с лихвой искупался отсутствием вменяемой жизни. Народ злой, жизнь бедная. Дороги говно. Кругом бляди. И пролезала настырная мысль, что совсем недалече, на полудохлой речке стоит купеческая Москва, а где-то на севере, вообще из болот, вылез изысканный Питер.
Тут как-то исподволь возникало чувство, что не жили нормально, так и нехрен начинать. Так же приблизительно обстояло дело и с моей отдельно взятой душой. Есть она, или нет, но явно растёт кривовато, и где-то в духовном овраге. Из ментальных лопухов, не иначе.
Но какой бы условностью мне не представлялась эта субстанция, терять её просто так, ни за грош, было явно бессмысленно и обидно.

Если выразить это совсем просто, применимо к ситуации, то я озадачился совершенно конкретным вопросом: а сколько мои данайские дары вытянут по итогу. Боливар, вон, не вынес двоих. Хорошо, рассуждал я, меня не собьёт насмерть джип. И кирпич не угробит. Ну а если джип сплющить, да сжечь напрочь? Тогда что? Хорошо, я выхвачу с ноги в торец, и только поморщусь. А в упор из обреза? Сколько провишу в петле, допустим, залезь я туда для дамского увеселения? Час, два,три...сутки? До второго пришествия?

Про идейного антихриста Ницше я прочитал в одной любопытной книжонке из серии ЖЗЛ, что он был болен наглухо, разве что не в колясе, вроде Хокинга. Буйствовал неуёмно, злословил яростно. Корячась от боли, что многое объясняло. Тут заматеришься во весь белый свет, богадушумать и прочие небеса, когда пытки. Хокинг вон, как я понял, сильно успокоился, упав в овощ. Но тем не менее был женат, и открыл всякие чёрные дыры. Фридрих же в корень облунел и закончил в дурдоме. Окончательно меня добил Паскаль. Даже не своими «Мыслями», а вектором жизни. Мучился всю дорогу хуже Фридриха, а умер с улыбкой. Вот те на. Верой спасся. Тоже был крут, хотя я не осилил ни его законов, ни мыслей.
Честно говоря, после всей этой информации мне очень хотелось напиться. Но не заходило, хоть режь. Рисовать я, кстати, тоже не мог. Как покрошил тогда всю ботву в мелкий винегрет, так и отмерло напрочь. Не скажу, что я так уж жалел, но при случае белке приткнул бы.

Так вот. Надумав всякого своего, начитавшись затейливого из наследия Жеки, я пришёл к выводу, что дело наше правое, и надо дело делать. Если своих мозгов не хватает, и Белку, собственно, не спросить, то путь один. И этот путь исключительно эмпиричен. Единственный способ проверить насколько вселенная стремится к энтропии, - только на себе. Тут меня малость приморозило по спине. Совсем не со страху, нет. Белка сработала наотлично. Но от глубины бездн и рискованности экспериментов слегка тряхануло. Величием, что ли.

Вдохновлённый, я с поистине сократовским равнодушием, вышел в предрассветную Тверь. Добрёл до моста, и ничтоже сумнявшись кинулся в вешние воды. Учитывая, что плавать я отродясь не умел, как и следует недобитому волжскому немцу, решение было беспроигрышным. Или вынесет, или амба.

Ну что сказать? Нахлебался я тут же, и разом померк. А вынесло меня на отмель за пару километров от дома. Что я понял, уже просыхая под утренним солнцем, злостно чихая великорусской рекой, и сладострастно ругаясь. Сердце бомбило, как не своё. И что-то, тем не менее, радостно пело в унисон каждому чиху. Думаю, это пела душа. Убеждённая в том, что вышибить её из меня — ох, как трудно.

После этого решительного шага в никуда, баловство с автомобильными подставами стало казаться глупым априори. Вроде бега на месте.
Ощущение было как у прыгуна с шестом Бубки. Он сиганул, помнится, метров на семь. Или восемь. Стал недосягаем для конкурентов. Отчего лениво прибавлял на каждых соревнованиях с пару дюймов. За которые ему давали от советских щедрот пару тонн зелени к каждой медали в довесок. Но как-то, впав в злое откровение, признался в немыслимом. Я, мол, и все девять метров сиганул бы. Возможно, и без шеста. Предел совершенству только в нежелании платить. А без денежек — дудки. Дудки от Бубки. Смешно.
Редкие встречные неприязненно косились на меня. Мокрого, нахохленного и ржущего невпопад. Но мне были глубоко параллельны их ужатые злобные взгляды. Подобно Чкалову, пролетевшему под мостом, я испытывал чувство благодатного удовлетворения. Немыслимая глупость обернулась щекочущим торжеством.
Адреналиновый шок схож с экстазом. Я вроде как расширялся вместе со вселенной, ощущая растущий потенциал, помноженный на космическое равнодушие к миру. Эта формула на долгое время определила мой образ жизни. Подобно сказочному барону я мог вытянуть себя за волосы из болота. Одною лишь силой воли и крепостью рук. Только в данном случае речь шла не о сказках. Думаю теперь, что бурли во мне природная религиозность, я молился бы Белке.

Любопытно, что выйдя на новый уровень тестирования своих дарований, я стал куда как более избирателен. Прояснилось будто в мозгах. Если раньше я задавался абстрактной проблемой, то теперь ставил опыты по существу. Не ждал намёков от провидения, а загонял Мойр в пятый угол. И там беспристрастно пытал, пока не добивался ответа.

Со временем у меня скопился целый пук наблюдений. Не скрою, что многое ставило в тупик. Пока я не понял, что один и тот же фарт зависит от разных телодвижений.
Например, я выяснил, что показательные выступления в основном кончаются лёгким увечьем. То-есть я легко мог полоснуть по запястью ножом, и залиться кровью. К вящему ужасу окружающих. Открытый перелом мало беспокоил меня, но пугал ближних. Регенерация тканей и прочих зубов происходила достаточно быстро, но приходилось забиваться в нору, чтоб особенно не отсвечивать. Однако стоило мне попытаться повторить фокус с венами на дому, как нож странным образом выпал из рук. Притом, завалившись куда-то под тяжёлый диван, в пыльный сумрак. С матюгами отодвинув застойную мебель, я обнаружил, что с любовью выточенное из напильника изделие оказалось сломано на две части. Дед Иоганн, помнится, предупреждал, что калёная сталь штука острая, но хрупкая. Это так. Но в данном случае подобный перфоменс вызывал ряд сомнений. Во всяком случае в тот вечер я на себя более не покушался.
В другой раз я решил прищемить дверью палец. И не прищемил. Потому что вдруг подумалось, что это совершенно бессмысленно. Результат был понятен заранее. Игра не стоила свеч. Приходила какая-то невиданная доселе рассудительность.
Интересно, что привычка анализировать всё происходящее, изобретая всё более оригинальные формы для самовыражения, постепенно стала захватывать меня целиком. Что само по себе предоставляло большое количество вариаций.
Помнится, я рассказывал, как нелепо бросался под любое авто с меркантильной и подленькой целью. Но бросался расчётливо, чтобы не в лоб. И уж точно не в усмерть...

Так вот.

Малость угоревший от всяких дум, я решил таки попотчевать себя чем-то извне. И таки нашёл в центре хромающую на обе ноги библиотеку. Скорее книжный развал при каком-то общественном центре. Проявив определённую настойчивость, там можно было в россыпи бхадвадгит и прочего срама найти чего любопытного. На манер Шпенглера, или Сартра.
Как-то, возвращаясь из сего богоугодного заведения с пачкой книг, я задумчиво листал «Исповедь» Августина, поджидая маршрутку. Вылетевший из ниоткуда внедорожник я смог рассмотреть уже после того, как всё было кончено. Снеся остановку со всем старушечьим содержимым, он раскатал в мясной фарш пару влюблённых, и заглох, напоследок вбив в стену мирную бродячую животину. Выглядело всё это крайне нехорошо, учитывая что от мясной лавки меня отделяло не более полуметра. Я здраво рассудил, что пока не приехали менты, лучше брать ноги в руки и валить. От этих товарищей всегда много вопросов. Я быстренько удалился, чувствуя доселе невиданную слабость в ногах.
Позже до меня дошло, как бы славно я выглядел, не уступив место под козырьком какой-то старушке. Ещё интереснее получилось бы, сгреби меня с остальными в какой кулёк, и отправь в ближайшее царство мёртвых. Действительно был бы номер. Восстал бы, не дай бог, что тот Лазарь, и начал бы метаться до первых петухов. Потом объясняйся. Или на больничке б завис, а там, глядишь и стал бы живее всех живых часов через восемь. Всё это вылезало как-то боком.

Должен заметить, что происшествие меня впечатлило нешуточно. Я как-то незаметно оборзел со времени белкиных даров. В том смысле, что замкнулся в глубине собственной непробиваемости, разве что по утрам не орал в окно «Потому что я Гооореееец!». Тут же, заглянув в мясорубку, просёк, что не всё так однозначно. То, что меня не зацепило, а лишь обдало ветерком по спине, наводило на противоречивые выводы.
Несомненно бодрило, что я в воде не тону, но в ней и говно не особо. В силу природной говнистости.
А вот в огне я горю, любопытно? Или могу в космос без скафандра, вместо Леонова?
Вроде как я и доказал, что пределов совершенству нет, но остаётся вопросик: а кто определил эти пределы? Белка? Или кто-то над Белкой?
И вообще, о чём, собственно речь идёт, если крепко подумать? Если о границах бесстрашия, то они вроде горизонта. Но бесстрашие это одна грань, а вдруг ужас?

Вся эта канитель бурлила у меня в голове, пока я назло сам себе пялился в Блаженного Августина. Должен признаться, что меня весьма раздражал этот манускрипт. Написанный вроде как внятным языком, он обладал просто уникальной заунывностью. С десяток тем сплелись в какой-то змеиный клубок в глубине черепушки, тёрлись там одна о другую, шуршали под темечком, скользили промеж извилин. Постепенно змей становилось всё больше и больше, шуршало настырней, клубок уплотнялся. Я досадливо мотал головой, пытаясь уловить в шипении смысл, прислушивался, и расслышать не мог. В какой-то момент я даже захотел садануть башкою о стену для ума, но вспомнил, что это для меня бесполезно. Кинул на пол дурацкую книжку. И заснул. А во сне вдруг открылись Пределы.

Пределы оказались просты, как головка минтая. Они заключались в трёх осях координат, образующих то пространство, в котором я пока бултыхался. Первой оказалось время. Второй — предопределение. Третью я не запомнил, но она была сходна с вектором, и недвусмысленно намекала на направление «вон из Твери». Впрочем, во сне мне совсем не мешала эта докука, а поутру так и вовсе ушла на второй план. Мне первых двух хватало с избытком.
Со временем надо было разобраться в первую очередь. Как я понял, единственно, что могло прервать мой личностный рост и непогрешимость, так это оно, проклятое. Как не крутись, каким не будь скользким, но именно время являлось тем пределом, за которым любые сверхспособности, и прочие дары природы становились бессмысленны. Это как отбойник на трассе. Даже, скорее, тупик. Лети хоть на болиде шумахерском, а воткнёшься, и привет семье. Время реально беспокоило.
Предопределение мне явно на сон грядущий нашипел Августин. Впрочем, как и про время, чего там. Только я сразу не понял. Оно, предопределение, как мне показалось, напоминало прогноз погоды. А синоптиков если кто и ценит, то адепты теории хаоса. Таких по пальцам пересчитать, а остальные синоптикам благодарны от силы три дня, потом злятся. Глупо конечно не опасаться самума, но если внезапно грянет буран, то и ладно. Кого повесят, тот не утонет. Ну и лады. Хотя, разумеется, если тебе позвонит некая Белка, и между делом сообщит, что послезавтра не люби бабу с вёдрами, хуже будет, то стоит принять в расчёт. Белок игнорировать - себя не любить. Как показала история.
Третья ось, как я уже отметил, осталась в ночи без остатка. Но в целом она была какая-то очень позитивная ось. Смакуя ощущения от этой невнятной оси, я окончательно вышел в астрал, однозначно настроенный на борьбу и победу.

Да, я проснулся чёткий и собранный, как АК-47. Готовый расстрелять себя во все стороны света. Только рожок забить, решил я, и отправился в магазин. Есть хотелось немилосердно. Забавно, но после моего первого выступления в ночном сельмаге из него уволилась и толстомясая, и дурной хач. Теперь за прилавкам томилась тургеневская барышня лет тридцати с гаком, тихая, как река Волга. Или бабушкина герань. Водки я по ночам давненько не пил, а оттого был ей подспудно приятен. Вот и нынче, пока я прикидывал, что к чему, и гармонируют ли варёные яйца с макрелью, она смотрела на меня со светлой полудохлой улыбкой. Казалось бы ни о чём, а я вдруг почувствовал беспредельное одиночество без женщины в доме. И яички мне стали вдруг постылы, и скумбрия не мила. Я покидал в пакет что ни попадя, и назло классической доходяге взял водки. Полкило.
По дороге взад, я пытался понять, чего меня так нахватило. По сути, уж с кем у меня не случалось проблем, так это со слабым полом. Вот всегда надоедала она мне на раз, эта лучшая половина человечества, с дикой силой. Со скоростью диареи. Однако! Понять я не мог, но осознание маячило где-то рядом. Вот-вот.
Дома я задорно плеснул себе полстакана, стоя, подёргивая ногой, вихляясь всем телом. Потом замер, выпил, обомлел. От собственной лихости, не иначе. С полминуты постоял, ожидая неминуемых белкиных козней, а потом застарело пихнуло горячей волной в затылок. И вдруг приятно так повело в сторону квашеной сельди с яйцами, что я возликовал, позабыв о наглых зверятах. Пришло время расставить акценты. Но сначала пожрать.

Давненько я не ел с таким удовольствием. Как чертов вольноотпущенник с рабских галер. Как дембель у бабушки на деревне. Чавкал, облизывал пальцы, смаковал. Учитывая продуктовый набор это оказалось чудовищным чудом. Одновременно меня наполняла водочная радость. Особенно неприлично это счастье выглядело на фоне водочного стыда. Мне было радостно от явного послабления со стороны тотемного животного, и прибивало раскаяние за возможный разлад. Откуда ж мне знать, к чему этот зигзаг судьбы? Может к примирению и взаимной любви, а может и к детям пополам, с вещами на вход. Белка, в конце то концов, наверняка женщина. У них всё стабильно неясно.

О, щёлкнуло в мозгу клестом, про женщин то я и забыл! А они, по мнению многих, не то что лукавый оскал судьбы, но кому-то соль земли и пуп мира. Сам я, понятно, к подобным терпилам не относился. Против ничего не имел, но интерес был весьма прагматичный. Мне нравились волнующие изгибы, трепетание чресел, и прочий мускус. Женская душа за пределами тела волновала весьма относительно, что уж. Влияние на моё собственное тело было спонтанным и скоротечным. Душу же не затрагивало от слова совсем. Но сейчас вот кольнуло.
Нет, я просто вдруг вычленил нечто из хитровыплетенных сновидений. Про оси, время, провидение.... Баб! Теперь сон окончательно проявился. Вылез, как дегерротип из раствора, быстро обретая резкость и чёткость в новой среде. Хотя, пожалуй, это я среду растворил парой соток, но не суть. Достижением оказался тот незыблемый факт, что я вспомнил. Вспомнил всё, как друг Арни.
Пазлы сложились, непонятки срослись. Стало тошно.

Метафизика, разумеется, наше всё. Сразу после электрификации всей страны. Именно в ней я оказался слаб неприлично. Эх, белка, дала бы ты мне лучше мозгов...
Но свою нелепую просьбу я высказал сам, привычно убогую мечту воплотил, недоумок.
Вот и сиди теперь сам, железный дровосек с мозгами страшилы, шевели отрубями. Думай.

Итак, восстановленное табло показывало следующие промежуточные пока результаты.

Во-первых я при всех своих несомненных талантах абсолютно не в курсе, когда произойдёт катастрофический сбой. Может через двадцать лет, может завтра.
Во-вторых я очень условно управляю процессами. И действительно не могу представить, какая беда меня скосит. А может и не беда извне, а сам напроказничаю глубоко лишнего, как вот сейчас, с этой водкой. Могу я точно знать, что это не спусковой крючок, после чего небесная белочка щёлкнет мою пьяную черепушку, как орех? Не могу, я вообще с трудом только догадываюсь. Бреду по жизни к яме, как все сразу девять брейгелевских слепцов.
В-третьих мне совершенно неоднозначно намекнули, что в моей жизни должны быть женщины. Или, напротив, надо ломиться от баб. Только по той простой причине, что бабы неведомым мне образом находятся на полноценной оси координат, равноценной двум первым. И на каждой из баб я могу подорваться.
Нет, насколько я мог понять своим скудным умишком, любая из этих осей могла вдруг отвалиться. Но тогда я неминуемо переходил в двумерную плоскость бытия. И вместо трёхмерной мухи, полноценно бьющейся по желанию о стенки трёхмерного куба, я стану математической точкой на плоскости. Путающемся в броуновском движении нулём. Вроде как и разницы никакой, но муха хотя бы видит горизонт. И если попутает верх и низ, то сама виновата. Вляпалась — выдирайся. Как тот Мюнгхаузен. У точки нет никаких горизонтов, одна лишь тупая вибрация.
Ну, а если я впал в платоновский идеализм, и двумерный быдлостан лишь тешит иллюзией? Кто сказал, что залипание на одной оси не приведёт к обрушению всей конструкции? Нет никаких гарантий, что меня не убьёт отметка на временной шкале. Невесть какой белкой прогрызенный рубец. И где этот рубец, только белка и знает. А возможно забыла. Про предопределение, рок и фатум тоже сказать ничего нельзя. Может, меня угробит банальный грипп. Может, банальная водка. Есть вариант, что жизнь заведёт меня в объятия банальной бабы. Баба точно найдёт как угробить. Ей любые сверхспособности не помеха. Например, удушит банальностью.
От умственных экзерсисов меня замутило. Выпил ещё пятьдесят, и решительно отстранившись от иных временно-пространственных координат, стал думать о бабах.

Так срослось, что в моей жизни с малых лет вертелось порядком особ деликатного пола. Я отчётливо помню, что в детском саду девочки плели мне венки. В школе мило краснели. После школы не составляло особого труда приобнять с вытекающими.
Ну, а если взять ту же Наталью? Понятно, что вышедшей в тираж кадровичке жизнь не улыбалась, особо в Твери, где на каждый квадрат по две бляди. Я ж был блондином с квартирой, и похрен, что грузчик. Зато можно было порадовать торжковскую родню статусом, порадовать чадо. Что не безотцовщина ты теперь, сиди в землянике своей, только тихо. Хорошо, что Белка тогда повелела убрать этот камень с ног, явно чего то прозирал пушной зверь. Нахлебался бы я дерьма с пожухлым эйчаром. Мне быстро запротивело думать об этой швали, и я переключился на Ингу.
Вот с нею всё вроде бы закрутилось сложнее. И сама такая вся не такая, утончённая блонда, в нос говорит, павой ходит. Друга моего бывшего чуть на себе не женила. Но в итоге оказалась бессмысленной блядью. Да что там, настолько тупой, что от меня в первую ж ночь залетела. Не идиотка ли?! Хотелось бы сказать, что да, рогатая сил нет, но! Если имеет место по Августину промысел свыше, так это дряни всё сполна удалось. Не знаю уж, но как бабушка Варя говаривала «если не бес попутает, то бог наткнёт». Вот и наткнул он эту латышскую дуру на меня. С диким, в сущности, результатом. Друга я потерял, зато приобрёл семейство унылых трилобитов, а в довесок гадко пищащую пародию на себя. Этакий бонус для слабоумных.
Хорошо, хорошо. Я и сам не лучшим образом отличился. Признаю, исповедую и каюсь, как мой Блаженный наставник. Не самым лучшим выбором оказался. Виноват. Но вот виноват-ли...
Вдруг нахлобучило не по-детски. Совсем не от водки. Наоборот, я стал стремительно трезветь. Мне стало грустно и жалко себя, но пить совсем не хотелось. От гадкой снеди реально подташнивало, в мозгах гулял ветер. Каких-то немыслимых перемен. Всё мешалось в моей поросшей диким волосом голове, и торжествующе завывали демоны слабоумья.

Чорт бы с ними совсем, подумал я, с осями этими, и вообще с теориями относительного всего. После чего вылил водочные ошмётки в унитаз, вдогон свинячьему мессиву, что желудок не принял. Дошёл до стола, взял карандашик. На форзаце попробовал рисануть какой-нибудь арабеск, или профиль, но грифель сломался. Тут я сел и заплакал.

Одни говорят, что плач очищает. Другие — что мужчины не плачут. Со своей стороны смею заявить, что удачно выплакал всю погань, а уж насколько меня унизил камерный плач, судить не рискую. Пусть судят те, кто имеют опыт подобных суждений. Или право судить. Утерев сопли, трезвый в стекло, я чётко осознал, насколько глуп и ничтожен.
Вариантов я видел несколько, а если точно — то именно два. Первый был попробовать застрелиться. Второй ещё хуже. В итоге я выбрал третий.

Я сходил на автовокзал, и купил билет на автобус до Бурашева, того унылого сельца, в котором бабка в былые времена пыталась меня окрестить. Чтобы ангелы на плече, и бог рядом. Мне подумалось, что неплохо бы завершить начатое, хотя б назло белкам. Заодно глянуть на пепелище, в котором сгинула неприятная хромоножка, провизжавшая мне поганый диагноз. Вот такой был странный результат нервных взрыдов.
Характерно, но уже когда я брал билет, на меня со страхом глянула тётенька в кассе.
Затем я обратил внимание, что и водитель загадочно посмотрел. Любопытно, что когда я попросил его напомнить мне, когда выходить, добрая половина возможных соседей рассосалась. Собственно, это было даже удобней, и я сел копной в неудобное кресло, а чтобы не скучать созерцанием весей, открыл книжку горячо рекомендованного мне библиотекаршей Даниила Андреева, и уткнулся в неё без остатка. Пока я ехал, погружённый до самых гланд в блаженный андреевский идиотизм, вокруг меня висела какая-то ватная тишина. Что-то шуршали по углам, наподобие августиновских змей, но сильно невнятно. Несколько скрасила общее впечатление приятная мордатенькая селянка, севшая в Кровотынье. Она везла корзину утят. Утята копошились, неумело крякая в детском энтузиазме, а она заглядывала в лукошко, и задорно хохотала, сама не в себе от простого детского счастья обладания этим добром. Её неуёмная радость заразила потихоньку всех, и тональность повысилась, и сам я оторвался от бредней клинического дурака Андреева, и даже потянулся полюбопытствовать этих мохнатых птенцов, как водила неприязненно притормозил. А затем отчётливо объявил: Бурашево.
Пока я шёл к выходу, тишина в салоне висела вязкая, как смола. Даже утята разом притихли.
Я вышел, и автобус с отвращением газанул.
Ржавый указатель советовал пройти полтора километра вон туда. Но чуть пониже голубой стрелки к столбу было приварено вдохновляющее уточнение. «Областная психиатрическая больница».

Тут я понял, что точно приехал по назначению. И пошёл.

Антон Чижов: могу вообще спойлер закатать:
всё получилось, не как думал

Антон Чижов: вам всем в рот, буркнул я, и сев на ближайший сапсан отвалил на болота. где был принят, и даже облизан, несмотря на наприличные трусы.
сразу дали стол, секретутку, и долю.
а затем по условиям контракта выпиздили в пердь.

так лучше?

Антон Чижов: перпишу, пожалуй, в стиле сратого Паланика

Мне было лень вставать по утрам. Хотелось кофе, но в нём не было коньяка, или виски. Я срался в дорогие белые трусы и капризничал. За окном маячила Москва-Сити, которой я был нахуй не нужен. Хуй

Антон Чижов: меня интересует не ЧТО а КАК. от читателей. остальное пыль

Антон Чижов: было дело(с)

Антон Чижов: если коротко: я оторвался от крепких московских корней и добровольно влез в болотную тину. а из тины меня метнули карасём в глубокие воды безвременья.

Антон Чижов: движения нет, понимаю

Антон Чижов: Григорьич

Антон Чижов: я ебанутый старый дед

Антон Чижов: да ну нахуй. я вообще не поэт. разве что мелодию могу словить

Антон Чижов: Хуйнёй какой-то кто-то скрипнул
Котёнков пару как смело.
Два глаза, блять, и кто-то гикнул
От ужаса бедро свело.

С бедром поёбанным лежа
В глухом сирени ежевики
Подумалось, что с ниглежа
Я проявлюсь тут, восьмилекий.

Да, чорт я с пиською кривой.
Да, недостоин я интриги.
Но почему я в час глухой
Читал под одеялком книги?!

Не первый я. И даже не второй.
Я стотридцатый, если быть добрее.
Хотелось бы, что б воротился член.
В пизде. Той, от которой часто млею.

А впрочем - всё хуйня.
Пизда и хуй.
И прочие забавы.
Тебя опять прошу любить меня.
И лучше бы любить на БРАВО.



.

Антон Чижов: хорошо, Файк. не повторяй только моих ошибок - многоточия нахуй.

Антон Чижов: удивил ежа голой жопой гг

Антон Чижов: Отец стал писать очень чотко. Есть мелкие заплешины графоманские( а у кого их нет?!), но в принципе очень ровно всё и существенно. Радуюсь.

Антон Чижов: ядрёно