Небесный механик

Автор: Немец —Что ж, Яков, картина, которую вы обрисовали, весьма интересна! — глаза Антона Васильевича искрились возбуждением. — Образ Машины настолько глобален, настолько всеобъемлющ, что мне, пожалуй, необходимо собраться с мыслями, прежде чем что-то ответить…

Антона Васильевича я знаю давно. Еще со времен, когда он был двадцатилетним студентом, и звали его просто Антоха. Было лето, и они с друзьями бродили по побережью, гонимые юношеским азартом и потребностью новых впечатлений, потому что ничем другим их появление на этом забытом богом участке планеты объяснить невозможно. Ближайший поселок в двадцати километрах по грунтовой дороге, и люди не торопятся сюда заглянуть, потому что увидят они унылое побережье, избавленное как от красот дикой природы, так и от комфорта цивилизации. От океана на запад тянется и тянется однообразная степь, бледно-зеленая летом, бледно-желтая весной и осенью, и грязно-белая зимой, и теряется где-то в дымке горизонта. Только в трех километрах на северо-запад виднеется, словно трехдневная щетина на небритой щеке, куцый плешивый лесок. Единственная достопримечательность — мой маяк. Это каменная дура высотою в сорок метров и шириною в десять, добротно собранная из тесанного серо-синего гранита. В тридцать восьмом советская власть достроила кирпичный шпиль и водрузила прожекторы, а меня назначила смотрителем новоиспеченного маяка. Я и до этого жил в Башне, так что на мое существовании нововведения повлияли не сильно. Правда, раз в восемь–десять лет шпиль приходится ремонтировать, а то и вовсе перестраивать, ну да это забота портового хозяйства.
Так вот Антон со своими друзьями, наглотавшись за двадцать километров пыли в старенькой «Волге», решили сделать привал у моей Башни. Так мы и познакомились. Я напоил их чаем, они рассказали, что хотели найти уютную заводь и порыбачить. Заводь я им показал (для адекватной молодежи — не жалко), они там чего-то даже наловили, еще раз забрались на смотровую площадку, чтобы с сорокаметровой высоты бросить взгляд на безбрежные воды океана… «Слышь, Антоха, мощь!..» — как сейчас помню восторг в их глазах, а в голосе благоговейный трепет… Поблагодарили, распрощались и укатили. Но Антон стал возвращаться почти каждое лето. Порыбачить, отдохнуть от городской суеты, как он говорит, и насладиться видом океана с высоты моей Башни. Ну и, наверное, чтобы за глотком вина двадцатилетней выдержки поболтать о разных разностях. Поболтать со мной — древнем, выжившем из ума сказочником.

Антон Васильевич неспешно поднес стакан к губам, задумчиво отпил, так же задумчиво покивал головой, толи оценил винный букет, толи согласился с какой-то своей мыслью, снова замер. Я не торопил его с выводами — Антон Васильевич ко всему подходит обстоятельно, даже к сказкам. Иначе бы он не стал профессором, я так себе мыслю.
Мы расположились в моем «кабинете». Это крохотная комнатушка на высоте двадцати метров с двумя малюсенькими арочными окнами, потертым журнальным столиком на резных ножках и парой скрипучих стульев. Вдоль стены разместились несколько узких книжных стеллажей, потому что комната круглая и длинный прямой стеллаж перегородил бы помещеньице полностью. Напротив стеллажей за столиком торшер с желто-коричневым абажуром, который я недавно включил, потому что сумрак уже пару часов, как пробрался в комнату. И завершают интерьер высокие напольные часы в дубовом коробе с маятником. Эти часы мне подарил один хороший человек (давно уже покойный), и случилось это сто лет назад, но они до сих пор идут исправно, и каждый час отбивают один удар, а в полночь плюс еще одиннадцать. Прямо как в книгах Стивена Кинга.
На столике початая бутылочка вина и два стеклянных стакана. Увы, на бокалы не богаты.
Пока Антон Васильевич пребывал в размышлении, я окинул взглядом книжные стеллажи. Раньше книг у меня было больше, но они такие нежные, а время не щадит бумагу… Впрочем, время мало что щадит, разве что, мою Башню…
Глубоким раскатистым «до-о-о-н» часы отвлекли меня от размышлений. Я перевел на них взгляд, стрелки показывали 22:00.

Ну так вот. Антон Васильевич практически единственный мой регулярный гость. А еще чайки, от которых грязи больше, чем радости, да Лёнька из портового хозяйства раз в месяц привозит мне на своем раздолбанном «УАЗике» (который я слышу за километр, когда он приближается) припасы: муку, крупы, макароны, масло растительное, картошку, специи, спички, ну и там еще всякую мелочь. Рыбу я сам ловлю, да и не только рыбу — океан любого прокормит, у кого руки не из головы растут. Зарплата мне тоже полагается, но я всегда прошу Лёньку закупать на нее вино (которое складирую, и жду, когда оно вылежит достаточно времени) и книги. Лёнька — он долго у меня не задерживается. Разгрузится под дверью и чесу, я иногда даже спуститься не успеваю. Лёнька считает меня «мирным психом», а ему — человеку молодому и глупому, то есть, цивилизованному, с ненормальными общаться «нет резону», как он выражается. Впрочем, так же считал и его отец. А дед его — так тот просто слова такого не знал — «псих». Он меня юродивым звал. Что с ними поделать, несчастными — цивилизация по ним бульдозером прошлась, основательно перепахала... Да и не только Лёнька со своими предками, все они в поселке так считают. Люди — они ведь как? Если человек живет в одиночестве сколько они себя помнят, и на глаза не показывается, стало быть, человек этот из ума выжил. А если вдруг с головой у него все в порядке, значит, прячет он от людей какую-нибудь страшную тайну, стало быть, к нему и подавно соваться не следует.
Так что книги мне нужны крайне. А что еще делать старому человеку долгими одинокими вечерами? Вот и читаю все подряд…

Сейчас Антону Васильевичу хорошо за сорок, из беззаботного студента он вырос в солидного профессора и теперь сам преподает студентам историю. Но за эти годы его страсть к рыбалке и мифологии не угасла ни на копейку. Рыбачить он готов сутками, а всякие чудные истории обсуждать часами. К тому же, он не считает, что я выживший из ума маразматик — должно быть, профессора сами не совсем того… Вот я ему и подкинул одну заковыристую мысль, дабы после сытного ужина из нежной форели, которую он поймал сегодня утром, а вечером я приготовил на пару, и под бокал красного ароматного, было над чем пошевелить извилинами.
Антон Васильевич созрел для обсуждения:
—Яков, ваша легенда… то есть видение мироустройства — не что иное, как культ Машины. То есть Бог в подобное трактовке — механизм! Устройство! Это, должен я вам признаться, нечто! Это же религия, помноженная на современные технологии! Технократия, ассимилированная с мифом! Сознайтесь, вы заразились модными словечками вроде «киберпанка»?
—Нет, — я засмеялся и махнул на него руками. — Для меня это слишком сложно. Что-то там Беджесс писал про механический апельсин, ну да мне такого не осилить.
—Заводной… И все же похоже… Ну да ладно. Итак: Бог — Машина?
—Не совсем. В понятие Бога люди вкладывали всегда больше смысла, чем оно того требовало. Во всех религиях Бог влияет не только на существование вселенной, но и активно вмешивается в судьбы каждого конкретного человека, что для людей намного важнее жизни и смерти звезд, между прочим. Звезды — это слишком далеко, а человек — он тут. Вот, например, жил себе человечишка, ни кого не трогал, тут к нему спустился ангел Господен и сказал: делай то, не делай это, а не будешь повиноваться — накажу. Это прямое влияние на людскую судьбу. Машина так не может. Она влияет косвенно. Ну там, засухи, наводнения, пожары, или увеличение рождаемости мальчиков после тотальных войн… То есть, Машина управляет стихиями, глобальными сущностями, законами природы, но никак не психикой человека…
—Ого! Нет, давайте-ка по порядку. Яков, вернемся к… этой вашей Машине. Итак, вы говорите, что существует некий механизм, то есть выполненное из металла устройство?..
—Вовсе нет. Вернее, не только из металла.
—Хорошо, хорошо… который работает по заданной программе, и задает импульс движения совершенно всем объектам вселенной — от атома до галактик! Я верно понял?
Я кивнул.
—Но ведь такая Машина должна представлять из себя что-то невероятное! Я имею в виду масштабы.
—Строго говоря, все объекты вселенной, начиная от атома и заканчивая галактиками — они часть машины. Вернее, следствие ее работы. Да, Машина огромна, но ведь и вселенная не маленькая. Как бы там ни было, Машина соизмерима со вселенной и никак ее не больше.
—Хм. Положим, вы меня убедили насчет размеров. Знаете, у нас получается что-то вроде Небесной механики. Только, боюсь, не ее имел в виду член Парижской Академии наук… — Антон Васильевич сделал паузу для глоточка вина.
—Пьер Симон Лаплас, — закончил я за него.
Поверх стакана Антон Васильевич улыбнулся мне одними глазами, оторвался от посуды, сказал:
—Яков, иногда мне кажется, что вы знаете намного больше, чем хотите показать.
—Ах, Антон Васильевич. Я живу так долго, что знаю не только Лапласа, — я сказал это с улыбкой и с интонацией, подчеркивающей двойной смысл фразы. Антон засмеялся.
—Обожаю ваше чувство юмора. Кстати, отличное вино!
Кивком головы я дал понять, что комплимент принят. Антон Васильевич продолжил:
—Но давайте вернемся к Машине. Вы сказали, что она работает по программе. Но кто написал эту программу? Кто установил правила?
—Антон Васильевич, голубчик вы мой, никто не устанавливал правила — они возникли вместе с Машиной. И опережая ваш следующий вопрос, откуда же Машина взялась, отвечаю: Машина создала сама себя. И это, кстати, подтверждает современная наука.
Брови Антона полезли на лоб. Оно и понятно, до этого момента беседа шла в плоскости мифологии, теперь же она грозила перебраться в осязаемый мир. Я выдержал небольшую паузу, дав собеседнику проникнуться удивлением, а часам пробить 23:00, продолжил:
—Я имею в виду вселенную. Астрофизики говорят о Большом взрыве. То есть, ничего не было, потом это «ничто» взорвалось и разлетается до сих пор в виде планет, звезд, их скоплений и прочего межзвездного мусора. Говоря проще: вселенная создала сама себя.
Антон Васильевич кивнул, но в его взгляде присутствовала озадаченность. После паузы он задумчиво произнес:
—То есть, вселенная, Машина и ее правила появились одновременно…
—Именно. Но при этом вселенная — всего лишь следствие существования Машины. Никак не наоборот. Тут детерминизм совершенно однозначен и необратим.
Антон Васильевич прищурил на меня глаза, спросил с улыбкой:
—Яков, сознайтесь, лет тридцать-сорок назад вы преподавали философию?
На что я ответил без тени иронии:
—Антон Васильевич, ну что вы! Это было так давно, что я уже и забыл, что со мной было, а чего не было. Но все же, думаю лет тридцать-сорок маловато. Лет триста-четыреста куда точнее будет.
Антон в приступе веселья откинулся на спинку стула, заставив этот предмет мебели жалобно скрипнуть, и хлопнул ладонями себя по коленям. Сказал, улыбаясь:
—Вы знаете, Яков, у меня студенты еще те артисты, но вы с легкостью дадите всем им фору!
Я улыбнулся, глянул на часы — 23:15.
Антон Васильевич вернул себе серьезность, некоторое время молчал, видно вновь обратившись к размышлению о Машине. За это время я наполнил его стакан и он, не торопясь, его опустошил. Я видел — он не столько размышлял, сколько искал нестыковки моей теории, и по тени улыбки, пробегавшей по его губам, я понимал, что он их находит.
Наконец, он подался вперед и начал говорить:
—Если это Машина… то есть механизм, у нее должны быть рычаги управления. Потому что иначе ее уже и Машиной называть нельзя. Но вот представить себе пульт управления вселенной!.. мне как-то не хватает воображения. Далее, если рычаги управления все же имеют место быть, то должен быть кто-то, кто на эти рычаги нажимает. Эдакий Небесный механик, раз мы уже украли у Лапласа терминологию… Но зачем Машине нужен Механик, если она создала сама себя и алгоритм своей работы? То есть, Механик не нужен. А Машина без рычагов управления и без Механика — уже не Машина, всего лишь очередное представление Бога.
Я улыбнулся, неспешно глотнул вина.
—Рычаги управления существуют, — сказал я. — Точнее, рычаг всего один.
—Что, кнопка «Вкл-Выкл»? — Антон Васильевич рассмеялся.
—Я бы назвал это Пружиной «Вкл», — ответил я невозмутимо.
—Яков, я что-то не понял. Почему пружина? Почему только «Вкл»?
—Пружина, потому что ее заводят. А «Вкл», потому что выключить Машину невозможно. Она сама выключается.
—Яков, вы не перестаете меня удивлять. — Антон Васильевич откинулся на спинку стула, заставив его снова заскрипеть. — Ваша Машина заводится, как будильник? Машина, которая управляет жизнью вселенной, имеет заводную пружину! Нет, ваша фантазия — это что-то удивительное!.. И кто же заводит эту пружину? Боюсь, если все атланты и герои античности соберутся вместе, им все равно не хватит сил сдвинуть с места этот заводной механизм!..
Я бросил взгляд на часы. 23:27. Свет торшера рисовал за черными стрелками на белом циферблате косые вытянутые тени. Если бы не светильник, в комнате стоял бы полный мрак. Я ответил:
—Эту пружину заводит не Геракл и не Зевс — их сила не требуется. Ее заводит обычный человек… ну, может быть, не совсем обычный… потому что пружина эта, милый мой Антон Васильевич, меньше, чем те, которые ставят в будильники. Совсем не тугая. Три оборота по часовой стрелке ключом, и всего делов-то… А заводит ее… Ну пусть он так и зовется: Механик.
Антон Васильевич помахал указательным пальцем перед своим лицом — несогласие выразил, начал энергично:
—Нет, нет! Если бы Механик существовал, если бы существовала Пружина, их бы давно обнаружили! О Машине знали бы, ее бы изучали!
—Так ее же и так изучают. Я имею в виду науку. Изучают не саму Машину, конечно, а законы, по которым она произвела и поддерживает вселенную. Сама Машина непознаваема, увы. Этот горизонт открытий еще не скоро будет доступен человечеству. А может, и вовсе никогда.
—Звучит как-то слишком обреченно… и совершенно не убедительно! — отрезал Антон Васильевич.
—Что поделать, Антон Васильевич? Что поделать…
Я снова наполнил стаканы, мы звякнули стеклом. Этот звук отразился от каменных стен, наверное, добрую сотню раз. С легким щелчком минутная стрелка часов перескочила на цифру 36. Я заметил, как Антон непроизвольно передернул плечами, потом глотнул еще вина, вернул на меня взгляд.
—Если при Машине существует Механик, а Машина создала себя тогда же, когда и появилась вселенная, — начал он с расстановкой, — хотелось бы знать, сколько Механику лет?
Губы Антона медленно растянулись в улыбку человека, который нашел идеальный ход, и уверенный, что противник из этой ситуации уже не выберется. Но меня это не смутило. Я спокойно ответил:
—Что-то около двух миллиардов. Я точно не помню.
Улыбка уже не сходила с лица Антона. Моя история не только его забавляла, но и притягивала. Он хотел услышать все, что я ему скажу. Он сцепил руки в замок, поддался вперед, не спуская с меня взгляд, спросил:
—Получается, что наш Небесный механик появился гораздо раньше человечества?
В наступившей вслед за вопросом тишине я снова отчетливо услышал, как минутная стрелка перебралась на еще одну ступеньку вверх. 23:49. Я ответил:
—А почему вас это удивляет? Машина создала сама себя, создала себе Механика, потом создала условия, при которых появилось человечество. Такова была ее программа — так она и поступила. Вас же не удивляет, что христианский Господь создал себе ангелов? Почему же Машине не сделать себе Механика?
—Хм, — Антон Васильевич не нашелся что ответить, в задумчивости почесал переносицу, продолжил:
—Так что же?.. Механик–Пружина… как это все работает?
Я бросил взгляд на часы. Стрелки показывали без четырех минут двенадцать. Я допил вино, которого в стакане оставалось ровно на глоток, посмотрел Антону прямо в глаза, ответил:
—Каждый день в полночь, Машина останавливается, а вместе с ней останавливается все — вселенная, время, реальность… Останавливается все, кроме Механика. И тогда Механик делает три оборота серебряным ключом по часовой стрелке, и… время и реальность появляются снова.
—Господи!.. — на лице Антона Васильевича не было и намека на иронию, напротив — его восхищала картина Машины невероятной мощи и бесконечного могущества, требующая ежедневного завода хлипкой пружины.
Я посмотрел на часы. Без двух минут полночь. Антон перехватил мой взгляд, проследил его, секунду его лицо выражало озадаченность, потом он рассмеялся.
—Яков! А вы оказывается еще и мастер мистификаций! — произнес он сквозь смех. — Честное слово, на какое-то мгновение я было подумал, что стоит часам пробить полночь, как время и в самом деле остановится!
Я не ответил, только улыбнулся.
—Ну да ладно, иллюзионист вы эдакий… А вот скажите, зачем Машине заводной механизм? Почему она не может заводить себя сама?
—Потому что Машина одинока.
—Одинока?! Это звучит, по меньшей мере, странно. Вы наделяете Машину человеческими характеристиками.
—Это как раз не странно, учитывая, что человек всегда одухотворял подобные вещи. Например, природу. Или вот даже силу, которая дала начало всему сущему (я о Боге) человек тоже наделил своими качествами. Добрый бог, злой бог, одинокий бог, любящий, гневающийся, мстящий… Машина одинока, и существует она лишь потому, что человечество и вся вселенная в ней нуждается. И каждый раз, когда она останавливается — она ждет завода. Механик заводит пружину и Машина знает, что она еще нужна кому-то, потому что в самой себе она не находит резона. Для этого она и создала человечество — чтобы люди наполнило ее существование смыслом. Точно так же, как человек обретает смысл в продолжение рода — в рождении своих детей. Так что, Механик заводит пружину изо дня в день, каждую полночь, уже два миллиарда лет, чтобы время вернулось, чтобы вселенная не исчезла туда, откуда она появилась, чтобы люди изучали законы Машины и продолжали свой род!..
Первый удар часов и за ним гробовая тишина. Все замерло, застыло. Не было ни звука, ни эха. Остановился даже свет. Лицо Антона Васильевича, замершее в восхищении перед картиной одиночества Машины, одиночества абсолютного, перед древним Механиком, видевший своими глазами расцветы и закаты цивилизаций, их прогресс и упадок, наблюдавший рождение гениальных творений человечества и его безумств… Механик, который каждую ночь спасает население планеты, саму планету, да и вселенную вообще!.. это лицо становилось безликим, словно медленно растворялось в сумраке комнаты. Его глаза, мгновение назад сиявшие восторгом, точь-в-точь, как двадцать шесть лет назад, когда он смотрел на океан с высоты моей Башни, подернулись дымкой, словно их покрыл иней. Столик с резными ножками, почти пустая бутылка вина, два стеклянных стакана — они колыхались, будто это не материальные сущности, а всего лишь изображение, нарисованное лучом света в толще белесого дыма. Времени больше не было и реальность медленно растворялась в вечном Ничто.
Я повернулся к стене, открыл дубовую дверцу, нащупал ключ и сделал три поворота по часовой стрелке. Я успел захлопнуть дверцу и поднять глаза на Антона, прежде чем часы начали отбивать следующие одиннадцать ударов.
Антон смотрел то на меня, то на часы. Когда отзвучало эхо последнего гонга, он остановил на мне взгляд, в котором читалось легкое разочарование. Разочарование оттого, что моя сказка так и осталась сказкой.
—Это все же поразительно, милый Яков! Ваше воображение! Вам впору написать книгу — новую религию! Эдакую Liber Machina — Книга Машины. Вы же продумали все детали! Каждую мелочь!
Я усмехнулся.
—И все же… все же… — продолжил Антон с улыбкой и легкой грустью. — Не спорю — это красивый и даже стройный миф. Но он — всего лишь миф…
Что я мог на это возразить?
—Возможно, Антон Васильевич, возможно… — я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Что я мог еще ему рассказать о мифе длинною в два миллиарда лет, сутью в целое человечество, и невозможностью в бесконечную вселенную?..
Я молчал, а за каменной стеной моей Башни океан, словно выживший из ума старик, что-то невнятно бормотал прибрежному шлейфу.

© Евгений Немец