Терапия

Автор: Француский самагонщик I
Время стремительно замедлялось – и остановилось почти совсем.
Рёв и грохот, издаваемые тяжёлой техникой, достигли границы инфразвука и затопили собою всё вокруг. Режуще-пронзительных, переходящих, наоборот, в ультразвук, воплей тысяч мужских и женских глоток стало не слышно.
Вонючий дым, извергнутый десятками выхлопных труб, плотными клубами повис над площадью.
Нестерпимо яркий луч пробил полутьму и едва не сжёг Валерию сетчатку. Но всё-таки ушёл, уполз вправо. Это быстрый промельк, сообразил Валерий.
За неподвижной дымовой завесой медленно проявилась тёмная фигура с автоматом наизготовку – спецназовец? омоновец? десантник? Совсем, наверное, мальчишка, подумал Валерий. Парень целился точно – ствол спроецировался для Валерия в маленький чёрный кружочек.
Валерий не уловил момента выстрела – он увидел неторопливо плывущую сквозь дым пулю, когда она уже преодолела половину пути к его переносице.
Казалось, у него достаточно времени, чтобы упасть или хотя бы пригнуться, пропустив смерть над головой. Но тело не слушалось.
Хоть глаза закрыть – но не слушались даже веки.
Ночь у Белого дома, ночь с двадцатого на двадцать первое августа, заканчивалась для него.

II
…Валерий в полувсхлипом-полувсхрапом втянул в себя воздух и проснулся.
Сердце трепыхалось жалким цыплёнком. Зато испарины, которой полагалось покрывать его лоб, – он помнил это из давным-давно, нереально давно прочитанных книжек, – испарины не было. Мёртвые не потеют, подумал Валерий. И добавил про себя: оттуда же.
Здесь, впрочем, потели – стало быть, не совсем мёртвые. По крайней мере, не все.
Конечно, за пятнадцать без малого лет СТТ (так это называлось – социально-трудовая терапия) Валерий принюхался, привык, притерпелся почти ко всему. Да не почти – вообще ко всему. Уж к атмосфере-то барака – во всяком случае, даже ночной. Спёртый, сырой, промозглый воздух – проветривать по ночам не разрешалось, да и холодно, да и сквозняки жуткие; испарения сотни тел – банный день всего раз в месяц, а в реке особо не искупаешься, да и летом, если добровольцы накроют, огребёшь по почкам резиновыми дубинками (хотя сам-то Валерий не раз рисковал, и огребал не раз, и не жалел); смрадное дыхание сотни ртов – зубы-то у всех, само собой, гнилые; вонючие газы сотни кишечников – естественно, на такой-то диете… – Поначалу казалось, что это хуже всего, что можно стерпеться с чем угодно, только не с этим, – но время лечит и, главное, учит, и всё это уже давно стало для Валерия привычным. Не то, чтобы нормальным, но – почти. Бывают вещи и похуже…
Вот и сейчас всё было как всегда – и состав атмосферы, и звуковое сопровождение: покашливания, постанывания, покряхтывания, попёрдывания. Вся ли сотня обитателей барака издавала эти запахи и звуки, Валерий определить, разумеется, не мог. Возможно, кто-нибудь и умер. Смертность здесь не зашкаливала, как, по слухам, в особо отдалённых районых, но одного – двух в месяц из их барака выносили. Ногами вперёд. И закапывали на огороженной пустоши за дальней еланью. Без гробов. И могил не обозначали.
Умер – излечился, подумал Валерий и закашлялся.
– Данилин, заебал! – раздался шёпот с соседней койки. – Стонет, хрюкает, пердит, кашляет! Дай уже поспать! И сам спи, вставать скоро!
Тирада увенчалась длинным свистящим шептуном, через несколько секунд докатившимся до Валерия волной удушающего запаха.
– Ладно, ладно, – пробормотал он.
Однако сон не шёл. В голову лезла разная ерунда из прошлого, которого – Валерий иногда всерьёз сомневался, – может, на самом деле и не было.
Лица дочери, жены, матери виделись расплывчато, словно в запотевшем зеркале. Куда чётче вспоминались ничего не значащие эпизоды из школьных лет, из студенческих. Та же самая дочка, только двух-трёхгодовалая, тоже сохранялась в памяти хорошо.
А вот та ночь, у Белого дома, с двадцатого на двадцать первое августа, отпечаталась идеально.
Э, нет, так снова дойдёт до того же сна. Второй раз за ночь – лишнее. Валерий переключился на текущий быт, но оказалось, что и так плохо, и этак не хорошо, – неимоверно захотелось курить.
Здесь это был больной вопрос. Каждому из врачуемых выдавалось по пять пачек «Примы» на месяц. Хватало их – при разумном использовании – дней на десять, от силы на пятнадцать. Дальше приходилось крутиться. Некурящие – они составляли около трети всего контингента – охотно меняли свои сигареты на еду. Существовал довольно твёрдый курс: завтрак – одна штука, ужин – тоже, обед – две.
Раньше сигареты ещё обменивались на гуталин, который выдавали в количестве одной баночки на три месяца. Гуталин можно было намазать тонким слоем на тонкий же кусок чёрного хлеба, поставить в тепло, лучше на солнце, и, когда впитается, – съесть. Эффект получался как от стакана водки. Многие палились, получали по дюжине плетей от добровольцев, а если доходило до администрации, то к плетям добавлялось лишение двенадцати банно-выходных – на целый год. Но соблазн перекрывал опасность, и меняли, меняли по курсу три сигареты к одной порции гуталина. Или – дневная норма еды к той же порции.
Но это – раньше. Потому что несколько лет назад, по слухам – согласно закрытой инструкции Госкомитета социально-трудовой терапии, – начали выдавать гуталин с какими-то добавками. Произошёл резкий всплеск смертности, а потом употребление гуталина прекратилось. И смертность стала даже ниже, чем прежде.
Сейчас у Валерия оставалось семь сигарет на три дня, остававшихся до раздачи. Он планировал обменять на курево один обед и два ужина: к недоеданию худо-бедно адаптировался – усох, что ли? – а вот к табачному голоду привыкнуть никак не мог.
Непрошенно пришла на ум «Ява» за тридцать копеек – из студенческих времён. За ней – «Честерфилд», который он курил там, на площади.
Нет, нет, это – прочь!
Почему-то было легче перебирать в памяти то, что случилось потом. И от мыслей о табаке это тоже отвлекало.

III
Он уцелел. Может быть, чудом, но уцелел в мясорубке, устроенной теми, кто штурмовал Белый дом, и теми, кто оборонял его. Пуля, которую он считал своей, досталась девушке, стоявшей рядом с ним в кольце оцепления. Абсолютно незнакомой девушке. А он – выжил.
Задыхаясь, плача, сгибаясь от боли в вывернутом наизнанку желудке, но без единой царапины, он вышел оттуда сам и вывел ещё троих – двух парней и девчонку. Переулками, подворотнями, дворами, пустырями они добрались до промзоны на Шелепихинской набережной, отсиделись там до утра, а с рассветом двинулись дальше, и сумели просочиться на Хорошёвку, и наградой им стало то, что Илюша, школьный товарищ Валерия, четвёртый день сидел дома и пил в-горькую, переживая разрыв с женой и ничего не зная о происходящем.
Валерий первым делом позвонил домой – сообщил, что жив-здоров. Вторым – кинулся к телевизору. Но по всем программам показывали балет и прочую дребедень. О событиях в городе – ни слова. По радио – тоже ничего, а «Эхо Москвы», «Свобода» и прочие просто не ловились.
Ближе к вечеру, приведя себя в относительный порядок, все пятеро выбрались на улицу. Без приключений дошли до метро. Здесь простились с протрезвевшим и ошарашенным Илюшей. Валерий и его спутники спустились в поджемку, распрощались и разъехались – он в одну сторону, ребята в другую.
Больше он их никогда не видел. И Илюшу – тоже.
А дома девятичасовая программа «Время» сперва поведала ему об успехах тружеников села, а потом сообщила, что в Москве и ещё некоторых городах Советского Союза произошли беспорядки, спровоцированные кучкой отщепенцев, выродков, предателей Родины, наймитов сил империализма и реакции, стакнувшихся с уголовными элементами. Беспорядки подавлены. Фашизм не пройдёт. Крупным планом – трупы Ельцина и Руцкого, распростёртые на брусчатке той самой площади. Виновные задержаны, ведётся следствие. ГКЧП распущен как не оправдавший доверия советских людей, его члены включены с состав Комитета спасения, взявшего на себя ответственность за судьбы социалистического Отечества и восстановление социалистической же законности. Председателем Комитета избран товарищ такой-то (ни о чём не говорящая фамилия, в кадре – портрет совершенно незнакомого человека в генеральской форме). Все законы, постановления и иные нормативные акты, принятые так называемыми съездами народных депутатов и верховными советами как СССР, так и союзных республик, считаются недействительными. Упомянутые съезды и советы распускаются. По восстановлении в полном объёме законной власти Советов депутатов трудящихся при руководящей и направляющей роли Коммунистической партии Комитет спасения сложит свои полномочия. Время прекраснодушия и мягкотелости прошло. За работу, товарищи! А теперь – новости спорта.
…Стоп. Валерий почувствовал крайнюю усталость. Не физическую – та и не оставляла его, – а нервную. Так можно совсем вразнос пойти, а это ни к чему. Да и поспать хоть немного следует. Он собрал всю волю, отключился от воспоминаний и заснул.

IV
Зазвенел рельс, подвешенный на врытом у входа высоком столбе, загремел замок, запиравший барак снаружи, дверь распахнулась, вошла пара добровольцев с красными повязками на рукавах, старший из них – сизорожий Сафронов – хрипло каркнул:
– Подъём, мрази!
Шесть часов.
Добровольцы пошли по рядам. Чурилов, молодой краснощекий мужик, небольно тыкал в замешкавшихся концом дубинки. В нём особой злобы никогда не ощущалось – так, работа как работа. А Сафронов врачуемых ненавидел люто. И зазевавшихся спихивал сапогом прямо на грязный пол.
К ночному букету добавился запах мочи – кто-то из соседей Валерия не удержался. На ночь-то барак запирали, а среди контингента преобладали люди уже немолодые, да и здоровья социально-трудовая терапия никому не прибавляла.
– Скоты, ну чистые скоты! – орал Сафронов. – Чтоб вы все издохли! Вставай, гнида старая! Нянькается с вами партия, гуманность соблюдает, а от вас благодарности ноль, скоты и есть, только бы нассать в койку да нажраться!
Он врезал кому-то дубинкой по спине, послышался задавленный вскрик, за ним рявканье Сафронова:
– Цыц, пидор!
Толпясь в дверях, уже одетые в рабочее, выскакивали из барака, спешили к клозету. Выстроилась очередь. Моросил мелкий холодный дождь.
– По трое, по трое к очку! – крикнул Сафронов. – Ждать вас, сук, никто не будет!
Наконец, вереница врачуемых, слившись с такой же из второго барака, устремилась к столовой.
Валерию в это утро улыбнулась удача – и пинков с понуканиями избежал, и облегчиться удалось почти нормально, и в столовую вбежал среди первых, так что успел даже холодной водой из-под крана плеснуть себе в лицо разок-другой. Вытерся рукавом и занял место в новой очереди – к раздаточному окошку.
Потом день потянулся обычным чередом: завтрак – перловая каша с куском хлеба и кружка жидкого чая без сахара, построение, разнарядка и – кто по машинам, кто пешком, в сопровождении добровольцев, – на работы.
Удача, видимо, решила, что на этот день Валерию хватит: ему досталась самая тяжёлая и неприятная работа – на комбикормах. Он и ещё пятеро врачуемых разбились на три пары. В каждой паре один наполнял зеленоватой массой трёхпудовый мешок, ставил его на весы – добровольцы иногда, от скуки, проверяли, – другой взваливал этот мешок на спину, по ненадёжным, сильно прогибающимся доскам сбегал с дебаркадера на погрузочную площадку и оставлял мешок на ней. По такому же соседнему мостку – бегом обратно, а там уже готов следующий мешок, только подставляй спину.
Через каждые десять мешков напарники менялись местами. Наполнять было всё-таки чуть легче.
Добровольцы – здесь, на складе, устроенном, конечно, в старой церкви, несла службу другая пара – гоготали и покрикивали:
– Быстрее, тараканы! Вот так! Не останавливаться! Ну чо ты, зараза, как каракатица? У, лодыри!
Ко второй перемене ролей Валерий, как обычно, втянулся. Движения стали почти автоматическими. Он только корректировал краем сознания, куда ступать, когда бежишь с мешком, – в нескольких местах доски подгнили, а навернуться с таким грузом – не подарок.
Пока всё шло благополучно, и ему вспомнились дни после разгрома.

V
Двадцать второго и двадцать третьего он на работу не пошёл – позвонил, сказал, что заболел, бюллетень брать пока не будет, в понедельник, двадцать шестого, скорее всего выйдет. И вперился в телевизор, тем более, что «голоса» заглушались намертво, а газеты не выходили.
А телевизор как будто взбесился. «Лебединого озера» больше не передавали – передавали какие-то совершенно фантастические вещи.
Правосудие работало с невероятной быстротой: уже в четверг в прямом эфире показали исполнение приговора, вынесенного группе особо опасных преступников: Хасбулатову, Силаеву, Бурбулису, Попову и Собчаку.
В пятницу из Крыма под усиленным конвоем доставили Горбачёва. Его заключение под стражу дали в записи.
В субботу, в записи же, показали расстрел Янаева, Лукьянова и Жириновского. Валерий так и не понял, за что.
Одно за другим следовали заявления Комитета спасения. Все они назывались «Об основных направлениях в области»: международной политики, государственного строительства, национальных отношений, экономической политики. Все они казались немыслимыми, но все они были реальностью.
Самым немыслимым стало заявление «Об основных направлениях в области общественных отношений». В нём говорилось, что прежнее руководство партии и государства, при всех его значительных заслугах, достойно порицания за внеисторический подход к теоретическим и практическим проблемам развития общества. Основоположники, говорилось в заявлении, учили, что общество есть организм, во многом подобный биологическому. В подавляющем большинстве органы и элементы социалистического общества здоровы и полны стремления к развитию и совершенствованию. Но некоторые органы и элементы нездоровы, что неизбежно. И, как в биологическом организме заболевание отдельных органов опасно для всего организма, так и в организме социальном нездоровье отдельных органов и элементов может привести к уродливому перерождению всего общества.
Для лечения нездоровых органов и элементов социального организма, говорилось далее в заявлении, необходимо диалектически применять самые решительные научно-обоснованные методы. Если орган болен настолько, что не может быть излечен, то его следует ампутировать, то есть применять методы социальной хирургии. Но в подавляющем большинстве случаев достаточно социально-трудовой терапии.
Господи, бред какой, растерянно думал Валерий. На что они, идиоты, рассчитывают? Кто всерьёз воспримет эту ахинею?
Однако он ошибался. Ахинея прошла на ура. Даже более чем.
Он вышел на работу в понедельник. Какое-то время всё текло обычным порядком – что-то считали, что-то испытывали, писали отчёты. Только разговоров на политические, да и любые другие посторонние темы в курилках больше не вели. Курилки в одночасье перестали быть центрами общественной жизни.
К Белому дому, Валерий знал, ходили многие. А вернулись не все. Кое-кто пропал, словно не было. О них не упоминали – вроде как табу наложили. С Валерием и другими вернувшимися общались нормально – но только по работе. Подойти, поболтать о том, о сём, как было раньше, – этого избегали. Опасались, что ли?
В начале сентября возникла какая-то незадача с Украиной: и по телевизору, и в газетах, которые снова стали выходить, – не все, конечно, – исчезли упоминания о кораблестроителях Николаева и колхозниках Черниговщины. К тому же прекратилась телефонная связь с Харьковом и Ялтой, где жили родственники Валерия.
Вскоре после этого Горбачёва лишили гражданства и выслали в Швейцарию.
К концу сентября ввели талоны на все основные продукты питания и предметы обихода. И объявили о новой переписи населения и об обмене документов.
Тем временем публика потихоньку начала изъясняться терминами заявлений Комитета спасения. О новых властях теперь говорили с явственным пиететом. Идеи социальной хирургии и социально-трудовой терапии сомнению не подвергались.
А десятого октября Валерия и ещё двоих из его отдела – Вову Косухина и Лиду Васькову – вызвали в отдел кадров.
…Рявкнул клаксон – подошла трёхтонка за комбикормами.
– Корнеев, Евсюков, на погрузку! – скомандовал доброволец.

VI
Подать машину прямо к дебаркадеру мешали два столба, поддерживавших неизвестно с какой целью устроенный навес. Потому и приходилось делать абсурдную работу – таскать мешки с дебаркадера на площадку. Валерий как-то заикнулся о том, что хорошо бы выкопать эти столбы и убрать навес, потому что если имеется в виду, что при погрузке он защищает комбикорма от дождя, то всё равно грузят-то в машины с открытым кузовом. В качестве благодарности за идею получил дубинкой по почкам и больше с рацпредложениями не совался.
Евсюков залез в кузов, Корнеев остался внизу и стал подавать Евсюкову мешки.
– Хорош глазеть, лоботрясы! – крикнул второй доброволец оставшимся двум парам. – Плетей захотели?
В этот момент Миша Гурвич, напарник Валерия, таки наступил на сгнивший участок. Доска хрустнула и переломилась. Гурвич, с мешком за спиной, упал на землю. Комбикорм рассыпался, часть его попала бедолаге на лицо и за шиворот. Мелькнула дубинка.
Это случалось регулярно и с каждым. Валерий не помнил случая, чтобы день на комбикормах обошёлся без двух – трёх падений.
Однако его сердце всё равно ёкнуло. Жалко Мишку – теперь у него неприятности. За сломанную доску лишат обеда, но это не главное. Хуже то, что попадание этой дряни на кожу вызывало сыпь по всему телу, с отвратительным зудом и повышением температуры. Идти в медпункт – фельдшер наберёт в шприц с тупой иглой лошадиную дозу какой-то гадости и вкатит её внутримышечно. Помогает в одном случае из трёх. Зато администрации фельдшер доносит в трёх случаях их трёх. А администрация за такой проступок усиливает меры СТТ – лишает провинившегося банно-выходных на ближайшие три месяца.
Валерий, с лопатой и ведром, спрыгнул к Гурвичу, помог ему подняться, и они принялись наполнять мешок заново.
– Ты-то куда, Данилин, чмо подшконочное? – гаркнул один из добровольцев, тот, что поучил Гурвича дубинкой.
– Да ладно, хуй с ним, с долбоёбом, – равнодушно сказал второй. – Тебе-то жалко, что ли?
– Мне-то? – ответил первый, и оба заржали.
– Чисто чтобы всё подобрали! – сказал второй доброволец. – И на весы, я проверю!
– Что ж ты, Мишка? – тихо проговорил Валерий. – Я же предупреждал… Больно?
Гурвич неопределённо мотнул головой.
– В медпункт пойдёшь? – спросил Валерий.
– В гробу я видал этот медпункт, – так же тихо ответил Гурвич.
Справились. Взвалили наполненный мешок на дебаркадер, Валерий потащил его к весам, а Гурвич, прихрамывая, ринулся в дальний угол склада за новой доской.
– Покрепче подбери! – крикнул ему вслед Валерий.
Грузовик отъехал, мостки восстановили, работа продолжалась. Поставив очередной мешок на площадку, Валерий взглянул на небо. Дождь продолжал накрапывать, солнца не было, но, имея намётанный глаз, не составляло труда определить, что до обеда оставалось ещё часа полтора.
Работа вернулась в монотонное русло – и вернулись воспоминания.

VII
Отдел кадров находился за проходной, в административном корпусе. Данилин, Косухин и Васькова поднялись на второй этаж и вошли в приёмную начальника. Секретарша Наталья что-то печатала на машинке. Посмотрев на них, она сказала бесцветным голосом:
– А, пришли… Ждите.
Через несколько минут захрипел селектор. Из него раздалось:
– Что, расчётчики вызванные явились?
– Явились, Иван Михайлович.
– Давай Данилина первым.
Наталья посмотрела на Валерия:
– Слышали? Идите.
Валерий открыл обитую дерматином наружную дверь, затем толкнул деревянную внутреннюю и оказался в кабинете начальника. Старохватов, пожилой, благообразный, сидел на своём месте, за огромным, девственно чистым столом, а на стуле у окна расположился интеллигентного вида мужчина лет сорока. Повернув голову, он смотрел в окно через очки с сильными линзами и, в общем, делал вид, что его тут как бы нет.
– Здравствуйте, Иван Михайлович, – сказал Валерий.
– Данилин? – произнёс Старохватов. – Присаживайся, Данилин.
Он уставился на севшего Валерия и замолчал. Что он на меня смотрит, подумал Валерий? Впечатление производит, что ли? Да знаю я, что он в молодые годы в МГБ работал, ещё при Абакумове, это все знают. Вот же вылупился…
Он, в свою очередь, уставился на кадровика – с детства не любил, когда его рассматривали в упор, и всегда отвечал тем же.
– Ладно, Данилин, – прервал молчание Старохватов, – не вышел ты ещё против меня в гляделки-то играть.
Очкастый, всё так же глядя в окно, кашлянул. Старохватов как будто спохватился, полез в ящик стола, вытащил какую-то бумагу и деловым тоном сказал:
– Приказ о вашем увольнении. Ознакомьтесь и распишитесь.
Валерия бросило в жар.
– Увольнения?.. За что? – беспомощно спросил он.
– Здесь всё написано, – ответил Старохватов. – По сокращению кадров. Не задерживайте, расписывайтесь.
Он подтолкнул к Валерию дешёвую шариковую ручку и добавил:
– А вообще-то сам знаешь, за что. Допрыгался, Данилин? Доигрался?
Очкастый снова кашлянул, и Старохватов замолчал.
Валерий расписался.
– Пропуск сдайте. Вот тут тоже распишитесь – в сдаче, – сказал Старохватов.
– Подождите, Иван Михайлович, – не понял Валерий, – как пропуск сдать? Прямо сразу? У меня в отделе вещи… И потом – мне же еще расчет надо получить. И трудовую книжку. Как же?..
– Разберёмся, – ответил Старохватов. – Давай, давай, не тяни!
Валерий положил пропуск на край стола и расписался ещё на какой-то бумажке. Голова шла кругом.
Очкастый встал со своего стула и подсел к столу Старохватова.
– Давайте знакомиться, Валерий Александрович, – мягко и доброжелательно сказал он. – Моя фамилия – Макаров, я уполномоченный Комитета спасения, вот моё удостоверение.
Он раскрыл красную книжечку и подержал её перед лицом Валерия.
– У Комитета, – как бы с сожалением продолжил он, сложив книжечку и спрятав её во внутренний карман, – у Комитета есть к вам ряд вопросов. Вам предлагается явиться в местное отделение Комитета в понедельник, в восемь утра. Вот повестка.
Макаров протянул руку, и Старохватов вложил в неё очередную бумажку, которую Макаров положил перед Валерием.
– Адрес, номер кабинета, дата и время там указаны. При себе иметь паспорт. Вам придётся ещё разок расписаться – на копии повестки, в том, что саму повестку вы получили.
Валерий, как во сне, расписался на копии, подсунутой ему Старохватовым.
– До свиданья, Валерий Александрович, – сказал Макаров.
– Иди, Данилин, – добавил Старохватов.
Валерий вышел в приёмную.
– Ну что? – спросила Лида.
– Уволили, – глухо ответил он.
– Что?!
В этот момент селектор прохрипел:
– Косухина давай.
Вова нерешительно направился к кабинету, а Валерий выдавил:
– Я на воздух пойду.
…К складу подъехала пустая трёхтонка.
– Данилин, Гурвич! – крикнул доброволец. – На погрузку!

VIII
После погрузки опять наполняли и таскали мешки. Потом доброволец скомандовал:
– Обед, бляди!
Побрели в столовую. Спину ломило, руки и ноги ныли, поэтому шли не быстро. У входа в столовую стоял мордатый доброволец, преградивший Гурвичу путь:
– А ты куда, уёбок? Стой тут, враг народа!
Валерий шепнул:
– Миш, не дёргайся, жди здесь.
На обед давали рыбный суп – безвкусную бурую жидкость с несколькими плававшими в ней волокнами, – ёжики из риса (два катышка) с чайной ложкой риса же на гарнир и компот, больше походивший на рыбный суп, но самую малость подслащённый. Плюс – два куска чёрного хлеба.
Валерий поел быстро. Один кусок хлеба и один катышек он сунул в карман телогрейки. Из подштанников извлёк ценную вещь – тонкий и почти целый целлофановый пакет. В столовском предбаннике налил в него воды и, придерживая под полой телогрейки, вышел из столовой.
Гурвич маялся у входа. Валерий качнул головой и направился к клозету. Гурвич последовал за ним. Когда зашли внутрь, Валерий отдал напарнику пакет с водой:
– Ополоснись.
Пока Мишка кое-как смывал с себя зелёную отраву, Валерий облегчился в соседнее очко, после чего вынул из кармана хлеб и катышек. Протянул Гурвичу:
– На, подкрепись. Только прямо тут, и быстро!
Потом вышли на улицу. До окончания обеда ещё оставалось минут пять, и Валерий закурил – первую сегодняшнюю.
Молча курил и ни о чём не думал. Само думалось.

IX
Он мог тогда уйти. Вполне мог, потому что в те месяцы был страшный бардак. На электричках, на попутках, пешком – добрался бы до границы с Украиной. Он не знал, охранялась ли эта граница, но даже если охранялась, то абы как, и он обошёл бы пост без проблем. И не один обошёл бы – с семьёй, пусть и налегке. А там – таким же макаром (привет, уполномоченный Комитета спасения!), хоть к тётке в Харьков, хоть к тестю в Крым.
Но не ушёл. Мудак.
Явился в Комитет в назначенное время. Кретин.
В актовый зал – отделение Комитета расположилось в райисполкоме – их, таких гавриков, набилось человек двести. Кто вошёл, того уже не выпускали – у дверей зала стояли вооружённые милиционеры и ещё парни с красными повязками, на которых было написано: Добровольная Народная Дружина. У всех – резиновые дубинки.
«Добровольцы, они, суки, злые, как собаки», – уныло прошептал средних лет мужчина, сидевший на соседнем стуле.
На трибуну вышел представительный дяденька и объявил, что все здесь собравшиеся признаны Комитетом спасения социально нездоровыми и подлежащими социально-трудовой терапии. Они остаются гражданами со всеми избирательными правами, общество проявляет гуманность, не подвергая их суду, не наказывая, а предпринимая усилия к их излечению. Они относятся к категории не самых опасно больных – тех либо подвергают социальной хирургии, либо отправляют на терапию в особо отдалённые районы, где терапевтические меры, прямо скажем, бывают болезненными для врачуемых (Валерий впервые услышал тогда это уродливое слово).
Они, собравшиеся здесь, должны быть благодарны обществу за то, что к ним решено применить довольно умеренные методы терапии. А если кто не благодарен сейчас, то будет благодарить потом, когда вылечится.
Лечить вас будем здоровым физическим трудом, продолжил дяденька, в основном на свежем воздухе. Вы поедете не слишком далеко, всего-то за восемьсот километров от Москвы. На сколько времени? На столько, сколько понадобится для излечения. Надеюсь, что ненадолго. Там, в колхозе имени Ильича, под влиянием трудового крестьянства излечение произойдёт быстро. Но помните: в значительной степени это будет зависеть от вас самих.
Кстати, на первых порах всякая переписка и вообще любое общение с кем-либо, кроме колхозников, а также представителей администрации и наших помощников-добровольцев, – запрещаются.
Когда поедете? А прямо сейчас. Автобусы уже поданы. Сдать паспорта!
В зале поднялся страшный шум, но ворвались милиционеры и добровольцы, замелькали дубинки…
В этот проклятый занюханный колхоз их везли в автобусах с зашторенными окнами больше суток, не выпуская, не давая ни есть, ни пить. Поселили в двух наспех сколоченных, насквозь продуваемых бараках, и первое время врачуемые занимались только доводкой своих новых жилищ до ума, хотя бы по минимуму.
Трудовое крестьянство встретило новоприбывших неласково. Жили в колхозе была неописуемо бедной – Валерий не помнил такого и при старой Советской власти, – и продолжала ухудшаться, и в этом местные винили их и таких, как они. «У-у-у, предатели, наймиты, фашисты», – шипели им вслед.
Немало деревенских подалось в добровольцы. Молодые парни радовались непыльной, весёлой работе, а многие из мужиков постарше записались из идейных соображений.
Но в излечение никто не верил. Чем больше врачуемых сдохнет, тем лучше. И только администрации – председателю колхоза, парторгу и уполномоченному Комитета спасения – приходилось как-то ограничивать смертность, поскольку сверху спускались нормативы.
Первое время Валерию, да и всем врачуемым, далось невероятно трудно. Потом – втянулись…
Свыклись даже с тем, что временное оказалось неопределённо долгим. Переписку с родными так и не разрешили, и никто не знал судеб своих семей. Не говоря уж о признании хоть кого-нибудь излечённым – не было таких случаев.
Построили ещё один барак. Назвали его ленинской комнатой, поставили огромный телевизор. По вечерам в принудительном порядке смотрели программу «Время». Из неё Валерий смутно понял, что дела в стране не очень-то хороши, что с Украиной Советский Союз распрощался окончательно, как, вроде бы, и с Молдавией и, само собой, с Прибалтикой. Дальний Восток, а может, его часть, а может, в придачу, и часть Сибири, похоже, отданы Китаю.
Ещё на экране скакали ряженые – в шахтёрских касках, и у кульмана, и с хлебом-солью, и в хороводах… Валерий не мог доказать, что они ряженые, но не сомневался в этом.
И при всём том – государство простоит ещё века. Во всяком случае, на его, Валерия, век – хватит.
Почему он не уходит отсюда? Ведь при желании – можно. Труднее, конечно, чем тогда, в девяносто первом, – и силы не те, и здоровья нет, и документов никаких, и одет в лохмотья… Были случаи, уходили. Всегда их возвращали, наказывали, а потом отправляли в особо отдалённые районы – для усиления мер СТП.
Трудно уйти, но попытаться-то – можно. Почему же он не пытается?
Не объяснить…
Комитет спасения самораспустился. Его председатель, Генерал, стал Генсеком ЦК КПСС и Председателем Президиума Верховного Совета. И, конечно, Маршалом.
Возник Госкомитет социально-трудовой терапии, его инспектор сменил в администрации уполномоченного Комитета спасения.
Прошли Двадцать восьмой внеочередной, и Двадцать девятый, и Тридцатый съезды КПСС. А сегодня открывался Тридцать первый.
Всех согнали в ленинский барак, включили телевизор.
Сегодня в Кремлёвском Дворце съездов в торжественной обстановке открылся Тридцать первый съезд КПСС. В президиуме – Политбюро ЦК КПСС в составе товарищей: Акаева, Березовского, Иванова, Лужкова, Лукашенко, Матвиенко, Путина, Рахимова, Сечина, Степашина, Тулеева, Шаймиева, Якеменко, Яковлева. С вступительным словом выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ…
Валерий, измученный долгим рабочим днём, заснул.
Самым краем сознания он воспринимал странную, нездешнюю музыку. Что-то было не так – и очень, очень важно. Следовало немедленно проснуться, во что бы то ни стало.
Но веки не слушались.

X
…Валерий в полувсхлипом-полувсхрапом втянул в себя воздух и проснулся.
– Ты чего? – обеспокоенно спросила Ленка. – Чувствуешь себя плохо?
Он сидел в мягком кожаном кресле. На журнальном столике перед ним стоял бокал с коньяком. Комната освещалась приглушённым светом торшера. Работал телевизор.
«Менялся мир, чего в нем только не было, а три реки впадали в океан», – пели три красотки.
– Да нет, – ответил он жене, – нормально. Кошмар приснился.
Кошмар кошмаром, подумал Валерий, а вот не забыть бы завтра по кредиту заплатить.
– Я спать пошёл, – сказал он. – Устал сегодня что-то.