Флёр

Автор: new_vasu Прим. ред: Автор, у тебя с головой всё нормально слать тексты такой длины !?!

Флёр, - а, м. (нем. Flor)
1) Тонкая, прозрачная (обычно шелковая ткань);
2) Скрывающая пелена, которая мешает ясно видеть что-л.; покров таинственности, окутывающий что-л.
(Большой иллюстрированный словарь иностранных слов. - М.: ООО «Русские словари»: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство АСТ», 2003)

Все события и персонажи являются реальными. Любые совпадения с действительностью намеренны.
От автора

Часть 1. ОТДЕЛЫ

Ализариновые чернила

В темноте длинных коридоров, петляющих и сворачивающих в самых немыслимых местах, в тупиках и неизведанных пространствах этажей, покрытых пылью и изъеденных грибком, послышалось жужжание и глухое потрескивание, Здание, наподобие мощной турбины, тяжело вдохнуло-выдохнуло, мглу разорвало голубым лучом, яркий искусственный свет полоснул по кабинетам и табличкам, – просочившись в наиболее отдаленные уголки, разбудил служащих, прислуживающих и подслуживающих, оживил всевозможные отделы и ведомства, единственное наружное давно не мытое Окно перелилось из мутно-фиолетового в бутылочно-осколочное… и, наконец, повсюду зажглись режущие глаз многочисленные огни.
Начался обычный трудовой день.
Просыпающиеся, зевающие, суставно-хрустно потягивающиеся чиновники одного из подразделений вяло перекладывали бумаги с места на место, сонно обменивались репликами и делились ночными впечатлениями.
– Представляете, мне снилось, что за нами есть жизнь! – оторвавшись от загроможденного бумагами стола, произнес потрепанный приказный крючок с чернильной душой и крапивным семенем на лице.
Он жизнерадостно хрустнул корешком позвоночника, выпрямился, и ворох желтых, замызганных листов, составлявших его костюм, словно крылья изготовившейся к полету птицы, нервно затрепетал. Служащий попытался воспарить, но лишь скорбно вздохнул и в который раз в своей жизни безвольно склонился над столом. Через мгновение отпрянул и закашлялся: мрачная тень упала на тушку чернильницы, внутри которой показался сочный никотиновый червь – жирный белесый окурок с солнечной каймой и остатками света «…Lights».
– Полноте, Словник, рожденный ползать – упасть не может… Радуйтесь хотя бы этому… – булькнул отечный субъект в глянцевом переливающемся костюме, восседавший за перпендикулярным столом. Выдув в потолок два кольца – одно в другое, – он перегнулся через стоящий около забитой окурками держательницы для перьев покосившийся картонный трехгранник, на котором жирным курсивом значилось: «Тезаурус. От А до Я», – сдул с него пыль, стряхнул пепел с сигареты в чернильницу Словника и выжался из-за стола.
– Всё вы со своими шуточками, Тезаурус, – вознегодовал Словник. – Но ведь хочется, понимаете? Хочется.
– Здание – единственное разумное образование. Если и возможна другая жизнь, то только в другом подобном Массиве, – размеренно вышагивая по кабинету, будто ставя жирные точки, отозвался Тезаурус.
– А как же Окно? Вероятно, Оно и ведет нас в мир Иной… – не сдавался Словник.
– Окно есть фотообои. И любое кажущееся нам проявление жизни за Ним – иллюзия. Вам ли не знать, что Все, творящееся за Ним, лишь плод фантазии мастеров кутюрного цеха? – Тезаурус помедлил: – И да будет вам известно: Заоконье полностью принадлежит Зданию.
– Жаль, – огорченно молвил Словник. – Приятный, нет, я бы даже сказал, удивительный был сон. Свобода! Полет! Фантазия!
– Вам что, у нас не нравится? – Тезаурус перестал чеканить шаг и остановился. Задушил-раздавил никотинового червя в чернильнице коллеги.
Словнику показалось, что на него уставилась жирная клякса – средоточие всех каллиграфических бед. Казалось бы, стоит перед ним уважаемый работник печатного цеха, в котором таится вся информация Здания от «А» до «Я»: математика и поэзия, аксиома и ямб, а приглядишься – ничего-то за ним, кроме азбуки ярыжничества, и нет. Мелкий чинуша, паяц, запойник, возомнивший, что знает о Здании больше, чем Оно собой представляет, и потому наделивший себя правом вот так язвительно отзываться о самых сокровенных мечтах, подрезать крылья на стадии оперивания.
Словник, отгоняя тяжелые мысли, мотнул бумажной головой, скорбно сложил руки и превратился в тонкую беспомощную брошюру-замызгыш.
– Сложно сказать, – процедил он, – просто жизнь у нас неестественная какая-то, лежалая, непроветренная, что ли. Я в Здании достаточно давно, но смысла своего существования так и не постиг: исправление ошибок, стилистическая правка... А зачем? Кто это все читает? Кому это нужно? И вообще… – Словник сделал продолжительную паузу. – Вы чувствуете, как у нас тут затхленько, заляпано да изгваздано? Жизни нет. По правилам живем, по написанному, по неискореняемому.
– Милый Словник… Вы просто не выспались или не проспались, – с несвойственной ему мягкостью произнес Тезаурус и пунктирно задвигался по кабинету, отчего было крайне сложно воспринимать то, что он говорил. Он то подлетал к двери, то возвращался, то останавливался около пыльного стеллажа со словарями и емкостями и, жадно облизываясь, смотрел на полупустую бутыль ализариновых чернил, стоящую около лазерных искрящихся банок, по цвету и форме напоминавших шампанское в пузатых бокалах, то вдруг подбегал к неполированному обшарпанному столу с тумбой, нагибался, озабоченно дергал ящики и нервно приговаривал: «Не тут, ах, не тут... Где же он, гранями сверкающий?..»; а то подолгу зависал над мудреной мыслью и комкал ее одной фразой, придавая словам только ему одному ведомые значения.
– Вы еще молоды, ох как молоды… Куда же он запропастился?.. Ну и запах!.. Язычники мы, язычники… чинодралы… бражники… А, во! – облизнув потрескавшиеся губы, воскликнул Тезаурус и разогнулся. Ногой задвинул нижний ящик тумбы. В руках у него сверкнул стеклянный цилиндрический сосуд в мутноватых потеках. Тезаурус направился к стеллажу, залихватски дыхнул в стакан, вытер его сияющей от каждодневной борьбы с антисанитарией полой пиджака, снял полуполную бутыль чернил и плеснул на пять пальцев – стакан наполнился до краев.
– У? – предложил он Словнику.
– Эх, давайте, – обреченно согласился тот, направляясь к стеллажу.
– Так я и говорю… – продолжал Тезаурус, ревниво следя за коллегой, мелкими глотками вливающим в себя содержимое стакана. Словник допил, икнул, и бусинки хмельной жидкости стекли на воротничок сомнительной свежести. – …Победили ячество да искажения в языке...
– Чавой? – нервно и шумно дернув листиками ресниц, вопросил Словник.
Тезаурус оставил вопрос без ответа, взмахнув правой манжетой в прелестных тучках, наполнил стакан, произнес: «Вашздров» – и, гулько глокая, одним махом влил в себя чернила.
– Ко мне за помощью в последнее время редко кто обращается, – заметил Тезаурус, – однако я не забиваю себе голову такими пустыми вещами, как мессианство, смысл существования и предназначение субъекта в объекте. Моя мораль проста: я создан – следовательно, существую. Впрочем, что-то подобное уже где-то было.
– Неверная формулировка, – не согласился с ним Словник. – Жизнь определяется, прежде всего, активностью. Ваш взгляд на вещи, уважаемый Тезаурус, рождает пассивное отношение к жизни. Мы призваны создавать, но соЗдание нас с вами рождает лишь право на существование, в то время как само существование еще не является жизнью в смысле активизации наших ресурсов. Ибо существование – это пассив, в то время как жизнь есть актив. Во как! Вы меня поняли?
Тезаурус смотрел куда-то вдаль. Понять Словника было крайне сложно.
– Еще по одной? А то муторно. – Он снова налил и протянул стакан сослуживцу.
– Вы абсолютно правильно выразились: вы – существуете, иными словами, являетесь носителем заложенного в вас потенциала, который сам по себе не рождает никакого результата... Его, результат, порождает некий неподвластный вам вектор, направление которого зависит от воли Здания... – в свою очередь проглокал Словник после очередной порции ализарина. – Так вот, я хочу жить, а именно: творить и созидать. Самому выбирать направления векторов, таящихся во мне. Вы же существуете, ибо полагаетесь на волю Здания, осуществляя некие функции, смысл которых мало понятен вам самому. И я хочу вас спросить, отдаете ли вы себе отчет, ради чего вы все это, уважаемый, делаете?
– А вы?
– Признаться, нет. Но мне бы очень хотелось постичь эту неимоверную загадку. Я не бездействую, но живу ли?
– В таком случае, и я со своей стороны должен заметить, что жизнь, развертывая вашу формулировку, определяется не только активностью, но и…
– Именно, Тезаурус, простите, что перебиваю вас. Я недостаточно точно сформулировал – активностью, призванной давать результат, к которому мы сами стремимся, а не который нам навязывает Здание. Я, например, результатов своей деятельности не воспринимаю, поскольку не могу понять: ради чего, повторяю, ради Чего, я выполняю ту или иную функцию?
– Наше дело маленькое: шрифтуем, правим, вычитываем. Вам этого мало? – Тезаурус слил остатки в стакан, экспромтом выпалил: «За хрустальные бокалы наших граненых душ», – освежился, съежился до карманного размера и направился к своему столу.
– Да, мало. Во имя Чего? Зачем? Для Кого?
– Смею заметить, что такой взгляд на вещи опасен. Более того, в нем таится явная подрывная деятельность устоев Здания, – пропищал Тезаурус и залез под стул. Затерялся в пыли.
– Это бездеятельность наша подрывная, а не деятельность, – устало выдохнул Словник. – Эй! Что это вы скукожились?
– Не играйте словами, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – прошипел Тезаурус, выжался из укромного места, трусовато огляделся по сторонам, затем воспрял, отряхнул пыль с костюма и чинно взгромоздился на стул. – Вы слишком молоды, чтобы уяснить простую истину: все мы, без исключений, созданы для Здания, без Здания мы – никто и ничто, и не было еще такого, кто создал бы Здание. Нет, Оно создает нас, мы уже приходим в Него, мы лишь часть Целого… Я не случайно сказал про «ячество», вы, наверное, меня не поняли или не слушали, – так вот, из-за ячества и рушатся все отделы Здания. Из-за абсурдности «я», когда каждое «я» тянет одеяло на себя, а в итоге оно рвется. Но «я» в данном случае в высшей степени парадоксальная величина. Потому что, с одной стороны, все мы пытаемся вычлениться, заявить о себе, а с другой – только в сильно сокращенном, урезанном виде можно продержаться на поверхности, не высовываясь, не рассуждая, не разглагольствуя. Иначе все – анархия! И вас не будет, и Здания! – Тезаурус вновь стал маленьким и жалким, не превышающим по величине «покет-бук».
– Почему же, почему? – истерично завопил Словник, толком ничего не поняв из сказанного. – Вы можете изъясняться проще?
Тезаурус бросил быстрый взгляд по сторонам и страстно зашептал:
– А потому, что как бы хороши наши идеи ни были, моя не подойдет вам, а ваша – мне. Мы разные. И роднит нас только Здание. Только формула «мы – сверх-Я». Да, и я не знаю, для Чего и для Кого я занимаюсь ничем или, напротив, чем-то, но это еще не дает мне права навязывать свою точку зрения другим...
– Но как же вы не понимаете, что всю эту Структуру давным-давно пора менять?! – всплеснув бумажными руками, перебил его Словник.
– Скажите, а вы отдаете себе отчет в том, что если вам удастся все изменить, то от этого ни Вокабулярием, ни Глоссарием вы все равно не станете? – Тезаурус увеличился в размерах, перегнулся через стол и ткнул чернильной ручкой Словника в рыхлую грудь.
Коллега отпрянул.
– Что же… что же… что же тогда делать?
– Работать! – вдруг рявкнул Тезаурус. – Знаете, Словник, не стоит забивать себе голову проблемами бытия. От этого само бытие не изменится. Во все времена и во всех отделах были личности или, правильней сказать, антиличности, которые, пытаясь изменить Здание, не меняли при этом себя. Вы в курсе того, чем все это заканчивалось? Тем, что Здание разваливалось, но при этом сама антиличность оставалась на том же месте, с которого когда-то начинала свой тернистый путь. Она перестраивала отделы, затем рушила их, после – созидала и снова рушила, а в итоге приходила к выводу, что нужно не Здание перестраивать, а прежде всего – себя. Здание – это огромный алфавит, в котором у каждого есть свое место.
– Да не на своем я месте, не на своем! – вскричал Словник.
– Где же оно, ваше? – спокойно поинтересовался Тезаурус.
– Честно?
– Честно.
– Не знаю…
– Вот и не забивайте себе голову пустозвонством. Метанье это все, метанье. Достаточно прийти к выводу, что Фактически Любой Есть Ресурс, Развитие и Результат, как не нужно будет ничего менять. Представьте только на мгновение, что Здание – алфавит, в котором вы занимаете самое последнее место, и что же, позвольте узнать, произойдет с Ним, когда вас не станет?
– Не будет «я» – не будет алфавита, – подумав, ответил Словник.
– Вы попались на крючок, – хохотнул Тезаурус. – Ваше мнение не только ошибочно, но и настолько амбициозно, что…
– Вы хотите сказать, меня заменят?
– Обязательно. Здание – мудрая самовосстанавливающаяся Система; да, безусловно, на какой-то момент, пока вам будут искать замену, Здание будет пребывать в полуразрушенном состоянии, но время, знаете ли, оно все лечит…
– Кто же Его будет восстанавливать?
– Не забывайте, что останутся другие «я», которые Его и восстановят, – лукаво подмигнул суперобложкой Тезаурус, поправив мелованную манжету, пропечатанную качественными чернилами.
– Но «я» – это «Я», других «я» нету.
– Нет, вы – это вы, это для себя вы – «я», а для нас вы – вы, – продолжал изгаляться Тезаурус. – Открою вам небольшой секрет: пока вы чувствуете себя частью Здания – вы Ему просто необходимы, но достаточно вам заявить, что вы Зданию не принадлежите, как Оно вас отторгнет и найдет вам подходящую замену. Если вы полагаете, что занимаете не свое место, то всю свою жизнь просто будете находиться в долгосрочной командировке, которая вас никуда не приведет. У вас два выхода: либо вернуться в Здание, либо попасть в Другое, подобное Ему, где вы опять ударитесь в бессмысленный поиск смысла… И вам не построить своего Здания, ибо для того, чтобы Его создать, нужно множество других «я». Только вот вопрос, каких: маленьких «я», пропагандирующих, как вы, лозунг «я – сверх-Мы», или «Я» больших, живущих по принципу «мы – сверх-Я»?
– Стоп, – оборвал его Словник, тяжело вздохнув. Вытер выступивший на обложке пот, состоящий из букв и знаков препинания. – А вам не кажется, что если, по вашему выражению, Фактически Любой Есть Ресурс, Развитие и Результат, то он и есть Здание?
– Безусловно! Но только тогда, когда он это осознает. В противном случае он будет жалкой аббревиатурой. В нем должно быть триединство этих понятий, иначе… Иначе он и его Здание попросту станут призраком – выдуманным путем в никуда. Поверьте, Словник, не надо ничего менять, все и так более чем замечательно. Согласен, вы не можете взлететь, не можете вырваться из Здания, а скажите честно, так ли уж это необходимо? Вы только представьте на минутку, что какой-нибудь бездипломный финансист возомнит себя цирюльником высшей гильдии и начнет стричь вам локоны? Или портняжка завалящий объявит себя мастеровым по налоговым делам? Ведь от этого все проблемы и начинаются: мы ищем место, которое находится под нашей двусферной мякотью. Неужели вы не поняли, что как только вы станете элегантным Глоссарием или, предположим, забулдыжным Табуиром, то вам тотчас захочется снова превратиться в Словника? Надо радоваться тому, что вы такой, какой есть, что вы индивидуальность, что вы сами в себе.
– Да, да, я, кажется, понимаю вас. Особенно, что касается забулдыжного. Но при чем тут, как вы там выразились...
– Искажения в языке? Ха! – усмехнулся Тезаурус. – В этом-то все и дело! Да потому, что кем бы мы себя не называли, как бы ни пытались выразить свои мысли по-другому – не так, как это делается обычно, – ничего нового мы не скажем. Неважно, какой термин мы подберем – Объект, Массив или Здание, – мы все говорим об одном и том же, не понимая, что просто нужно выбрать что-то общее, определиться в терминологии и понятиях, найти единый для всех язык, и покуда мы будем говорить на разных языках, пока не придем к выводу, что на самом-то деле имеем в виду одно и то же, мы будем путаться, мучиться, искать и, как результат, не Здание находить, а себя терять. Попросту говоря, превратимся в иллюзию, в мираж, в химеру и фантом, – Тезаурус перевел дух.
– Как много слов! – восторженно заметил Словник.
– А понятие всего одно – ФЛЁР. И то сказать, понятие ли? Не наделяем ли мы слова тем содержанием, которого в них нет и никогда не было?.. – Тезаурус в задумчивости пожал плечами. – Ну что, еще по одной?
– Пожалуй, – ответил Словник, добавив: – Так все-таки фотообои… М-да, сложно поверить…
– И, между прочим, – Тезаурус прервал размышления коллеги, – мы обманываем себя сплошь и рядом. Как называем мы это?
Он ткнул себя в среднюю пуговицу пиджака, из которой тянулась глянцевая нить и пропадала за дверью.
– «Серебряная» нить , – не задумываясь, отреагировал Словник. – Связь со Зданием.
– Но ведь это же самообман, вы не находите? У меня-то она глянцевая, а у вас бумажная. – Тезаурус кивнул на нить Словника, которая выходила у того из живота с пустым содержанием и терялась за дверью. – А у некоторых ее и нитью назвать нельзя. Так, кляксы какие-то.
– Но вы же прекрасно знаете, что это лишь символ, – запротестовал Словник.
– Хорошенько об этом подумайте, – тихо прошептал Тезаурус. – Нас обезличивают – из нас самих делают символы… а ведь мы разные, ох какие разные… Только пьем одинаково.
С этими словами, перечеркнувшими идею взаимозаменяемости субъектов в объекте, Тезаурус, огромный и глянцевый, направился к стеллажу и подхватил банку лазерных чернил, из-за которой выскочил белый зверек, очень напоминавший мышь...

«Серебряная» нить

В коридорах с запутанной системой было не убрано, бумаги и папки беспорядочно валялись на полах, разбитых на прямоугольные плиты. Некоторые секторы и этажи были пустынны. В других, напротив, наблюдалось оживленное движение, и лифт постоянно курсировал между наиболее забитыми персоналом отделами.
По одному из этажей бежал маленький хрупкий зверек, за белый окрас прозванный Альбиносом. Он ткнулся в мусорную корзину, доверху набитую бумагами, беспокойно дернулся и побежал к лифту. Лапки Альбиноса на миг застыли, лифт остановился, створки плавно разошлись в стороны, и тогда зверек, не дожидаясь появления пренеприятнейших субъектов, только и мечтавших избавиться от твари, которая, непонятно откуда взявшись, пугала служащих и расстраивала своим появлением размеренную жизнь в Здании, нервно дернул острой мордочкой и взял влево; юркнул в ближайшую щель и оказался в кабинете без окон, с горящими люминесцентными лампами и длинным столом.
Альбинос притаился и испуганно оглядел кабинет, до отказа наполненный жутковатыми типами.
Некоторые из присутствующих были тучными и немного кривоватыми. Другие – истощенны и неестественно прямы. В одних чувствовался абсолют, совершенство и, как часто случается с идеалом, – закостенелость и чопорность; в других – незаконченность, комплексы по поводу внешних данных и, разумеется, вызов другим и склочность.
У каждого из района солнечного сплетения тянулось нечто, по чистому недоразумению называемое «серебряной» нитью, якобы символизирующей неразрывную связь со Зданием, социальную принадлежность и внутренний мир ее обладателя, но от которой осталось лишь одно завитиеватое, блестяще-драгоценное, а по сути – серо-белое название. Ибо цвет и форму большинства нитей распознать было так же сложно, как и внутренний мир их владельцев, который у многих не отличался ни цветом, ни формой, да и вообще был лишен каких-либо характеристик.
– Спокойствие, господа, спокойствие, – из конца кабинета раздался усталый голос заместителя заведующего отделом лингвистики мадам Литеры, облаченной в строгий брючный костюм. – Я понимаю, что вы недовольны решением зава, но вы же знаете: нам не к кому апеллировать по поводу циркуляра, спущенного сверху. Это приказ, слышите, приказ.
– Плевать я хотел на такого рода приказы, – пророкотал жирный тип в расползающемся по швам костюме. – Я работаю в отделе с самого начала, а командируют какого-то выскочку. Посмотрите на него, он даже выглядит, простите меня за сравнение, как призрак из отдела игровых автоматов.
– Правильно, правильно, – закричали все. – Где это видано? Он у нас работает без году неделя, а за пределы Здания командируют именно его. Как понимать зава?
– Кто вообще зава-то видел? – послышался робкий, чуть надтреснутый, голос.
– Никто. У нас так заведено, никто его не видел, но все его боятся, – громыхнул в ответ жирный тип.
– Родненькие, успокойтесь, – взмолилась мадам Литера, кинув унылый взгляд на подрагивающую прозрачную фигуру с шелковистыми щечками, которой принадлежал потрескивающий голос; из одежды на той был только изумрудный галстук – с перекошенным узлом и плавающей золотой рыбкой на конце. Эфемерная, непрочная «серебряная» нить, связующая фигурку со Зданием, была тонкой и девственно-чистой. – Я прекрасно понимаю ваше негодование. Но на этажах, заметьте, на самом верху, считают, что молодым, именно молодым, следует доверить столь щекотливый вопрос, как выход за пределы... Понимаю, понимаю вас – все вы зарекомендовали себя как отличные служащие, но именно поэтому Здание не может с вами расстаться. Вы все нужны здесь. Я и сама разделяю ваше любопытство по поводу того, что же на самом деле творится за пределами наших стен, и, поверьте мне на слово, что, будь на то моя воля, я бы с удовольствием откомандировала кого-нибудь из старейших преданнейших служащих... Но посудите сами, сколько раз мы отправляли заслуженных и награжденных деятелей нашего отдела за стены Здания, и сколько раз они, докладывая о жизни Там, рассказывали нам о небылицах, в кои просто сложно поверить! Как понимать, например, доклад достопочтенного, ликвидированного в прошлом году, извините, имя забыла, что якобы Там, у Них, из Зданий уходят на ночь в другие маленькие Здания, что будто бы по достижении зрелости новоиспеченные «Граждане» – ну и слово! – занимаются не тем, что предписывают Породившие Их, но – только послушайте! – тем, чем Они сами хотят заниматься! Более того, Они, по докладу достопочтенного, развиваются, как он выразился, лишь внешне, что же касается Их внутреннего мира, то он заложен в Них изначально и не столько меняется, сколько вызревает.
– А что такое «внутренний мир» и «изначально»? – вяло поинтересовались некоторые.
– Если бы мы могли ответить на этот вопрос, то отпала бы надобность во всех других, – подал голос прозрачный субъект в изумрудном галстуке, но на него зашикали, и он подавленно замолчал.
– Достопочтенный был сумасшедшим! Вы не того отправили, – выкрикнул кто-то.
– Мы многих отправляли, – сурово отрезала мадам Литера, – но от этого мало что изменилось, ибо все их доклады пестрят фантасмагорией и откровенным бредом. Как, к примеру, понимать доклад уважаемого, простите, не осталось в памяти данных, что, находясь за пределами Здания, он в то же время не покидал своего кабинета? И якобы далеко не все работают в Зданиях, но некоторые трудятся за Их пределами, а Одни так и вовсе, как это… – Литера покопалась в бумагах и процитировала: – «иждивенничают, паразитируют и тунеядствуют». И будто Многие не знают языка своих соседей, а зачастую и своего, и часто Здания строятся только лишь на Одного или Двух, Которые, видите ли, отдыхают там…
– Гиль и паноптикум. В Зданиях работают! – возопил субъект без лица.
– Это еще не все, – продолжала мадам Литера. – Некоторые, чьих имен я не упомню, утверждали, что вроде бы Там – в Зданиях – много-много Окон, и что самое невероятное, мы – это Они в миниатюре, более того, вы только послушайте, – Они нас создали! Как вам такой поворот в МироЗдании?
В кабинете раздались возгласы: «Этого не может быть!», «Что за чушь?!», «Ликвидировать!»
– Знать бы кого, – вновь произнес прозрачный субъект, но был награжден неодобрительным взглядом мадам Литеры и быстро отвел глаза с длинными ресницами в сторону.
– Но да будет вам известно, что многие возвращались Оттуда настолько обескураженными, что нам ничего не оставалось, как сдать их в архив, а с некоторыми мы поступили, я бы сказала, достаточно радикально...
– Утиль? – послышались бодрые голоса.
Мадам Литера нехотя кивнула.
– У нас просто не было другого выхода. Вернулись они весьма… м-м… необычными – ни на что не реагировали. Когда я давала им указания, они только посмеивались и говорили: «А вы уверены, что именно вы руководите нами, а мадам?.. Уверены? А что вами, вот сейчас, вот в данную минуту, никто, а?» Естественно, таких вольностей мы не могли допустить. А уж когда и остальные встали на защиту Альбиноса и принялись доказывать, что он тут ни при чем, что он такая же марионетка, как мы все, и что наше существование настолько зыбко, что лучше вообще забыть о нем, и что даже командировки на самом деле спрогнозированы Оттуда, то, сами понимаете…
– Прекрасно, прекрасно, но почему все-таки Флёр?
– Дело в том, что он, – мадам Литера кинула полный деланного сочувствия взгляд на обладателя изумрудного галстука, – во-первых, молод и энергичен, во-вторых, что немаловажно, абсолютно, как вы видите, не сформирован, а в-третьих, приказ есть приказ, и не нам его обсуждать! – резюмировала она.
– Но он неопытен, – раздалось из пыльного угла.
– Это его плюс, – безапелляционным тоном заявила мадам. – Не знаю, уполномочена ли я разглашать конфиденциальную информацию, но считаю, что я просто не имею права никого обманывать. Сверху пришли к выводу: в Здании велась неправильная политика в отношении командируемых. Мы высылали исключительно сформировавшихся сотрудников, что и привело нас к плачевным результатам. Из Здания они выходили, по-видимому, уже с устоявшимися взглядами и привычками; что же касается нашего добровольца… вы у нас доброволец? – обратилась она к Флёру, который, увлеченный изумрудным галстуком, нежно приговаривал: «Сейчас я тебя, Томми-Тимошка, покормлю. Проголодалась рыбка. Не пищи, не пищи ты так». Он нажал на узел галстука и резкий писк прекратился.
– Я к вам обращаюсь, Флёр. Вы – доброволец? – повысив голос, произнесла Литера.
– А в нашем Здании возможно иначе? – спросил тот, и его прозрачная фигура повернулась к мадам.
– Конечно, нет, – поразилась она, вскинув брови-скрепки вверх, и обратилась к остальным: – Вы сами видите по его вопросу, насколько он еще наивен и неопытен, а в нашем случае наивность и неопытность – самое большое подспорье. Только так, с Флёром... мы сможем получить точную картину того, что же на самом деле происходит за стенами Здания.
– Это еще почему? – в кабинете зашевелились.
– В нем нет нас, – медленно, растягивая слова, протянула мадам. – А значит, он свободен от многих заблуждений. Не забывайте, предыдущие кандидаты, выходившие за пределы Здания, привносили Туда уже готовую идею, обретенную здесь. У них, как бы это выразиться, была тенденция видеть Запредел глазами нашего Здания... Поэтому было решено делегировать Флёра...
– Делегировали дегенерата, нечего сказать! – грянули завистливые голоса. – Денно и нощно вкалываешь тут, вкалываешь, а как в командировку, так морду – гребнем, пальцы – кукишем!
– Успокойтесь, миленькие, – взмолилась мадам Литера, вытаскивая из дерматиновой папки чистый лист бумаги. – Точно никто не может сказать, есть ли жизнь за Зданием...
– Это что ж получается, вы еще и не уверены в существовании ЗаЗдания? – загоношился Флёр.
В кабинете воцарилось гробовое молчание. Тишину нарушила сама Литера.
– В том-то и дело, дорогуша. Из присутствующих никто и никогда Его стен не покидал, остальные же кто в архиве, кто в утиле, поэтому…
– Подождите-ка, но если я вернусь, где гарантия того, что вы меня…
– Никакой. Никакой гарантии. Это – приказ, – отрубила мадам. – И вообще, ваша личностная задача – не столько доложить о том, что Там у Них происходит, сколько вернуться в здравом уме и не попасть в архив… а то и… сами понимаете, куда.
– Но если мой доклад не будет отличаться от предыдущих?
– Он должен отличаться.
– Постойте, постойте. А вдруг…
– Никаких «вдруг»... – быстро покрывая лист бумаги мелким текстом, откликнулась мадам.
– Вы меня перебили, я не закончил. Вдруг Запредела на самом деле нет? Куда же я тогда направляюсь? Если тот, кто докладывал, что, находясь в командировке, вовсе и не выходил из Здания, что если он прав?
– Вполне вероятно, но где гарантия? – в свою очередь съиезуитничала мадам Литера.
– Но и я не смогу представить вам никаких гарантий. Вы хоть сами-то представляете, Куда меня отправляете? – взвился Флёр.
– Главное, не Куда, а Откуда. Мы вас отправляем из Здания. Или у вас есть на этот счет какие-то сомнения?
– Нет, но у меня есть сомнения по поводу того, Куда вы меня направляете.
– Вот и развейте их. Отправляйтесь и возвращайтесь.
– Это беспредел! – не выдержав, возмутился Флёр и окинул присутствующих затравленным взглядом. Те отводили глаза в сторону и порывались выйти из кабинета: «Ну, мы, пожалуй, это… пойдем? У вас еще организационные вопросы, надо полагать? У?»
Откашлявшись в жесткий кулачок, мадам Литера возвестила:
– Совещание закрыто. Все свободны. Флёр, останьтесь.
Заседавшие рассосались, кабинет опустел, и мадам пододвинула Флёру листок.
– Распишитесь.
– Что это? – осведомился он.
– Сами поймете.
– Что значит «прошу уволить по собственному желанию»? – Флёр бессмысленно смотрел на прячущую глаза мадам Литеру.
– Понимаете, – издалека начала она, – а вдруг вам Там понравится, и вы не вернетесь, вот мы и решили…
– Я не собираюсь нигде оставаться, я вообще не хочу ни в какую командировку.
– Надо, голубчик, надо. – Мадам Литера поднялась, и ее когтистая рука прошлась по взъерошенным волосам Флёра. Тот поежился. – Я понимаю – не хочется, но политика Здания такова, что наши с вами пожелания не учитываются. А что касается заявления об уходе, так вы не переживайте – вернетесь, я его тотчас порву, а не вернетесь, что ж, тогда и волокиты меньше. Понимаете? Посудите сами, зачем нам эта бумагократия? Подписывайте, подписывайте.
Флёр, глубоко вздохнув, взял протянутую ручку и поставил размашистую подпись.
– Ну, вот и умничка. – Мадам Литера ловким движением сунула лист в папку. – Значит так, вначале зайдете в кутюрный цех – к Стеклографу, там вам костюм приготовят, а то что это вы, в одном галстуке. Встречают-то по обложке… – Мадам нарисовала на пыльной поверхности стола острым въедливым пальцем вопросительный знак. – Сами посудите, какое у Них о нас мнение сложится.
– Это в том случае, если Они вообще существуют, – отреагировал Флёр.
Мадам сделала вид, что не заметила реплики и отстраненно посмотрела на селектор, стоящий на столе.
– Далее так: отдел финансов – за суточными… к мадам Фактуре.
– А выходное пособие?
– Перебьетесь, – обозлилась Литера. – Или вы на самом деле решили от нас улизнуть? Вы что, не поняли, я же у вас заявление только на тот случай взяла, если вы не вернетесь.
– Обманывайте, обманывайте, я весь – внимание, – Флёр откинулся на спинку сиденья.
– Бросьте юродствовать, никто вас не собирается обманывать. Вернетесь – я вам сама премию выпишу.
– Заливайте. Какая премия, если вы всех вернувшихся то в архив, то в утиль.
– Все от вас зависит, – мадам неопределенно пожала клиновидными плечами.
– Продолжайте, мне очень нравится ваш стиль – неправдоподобно, но очень убедительно.
– Вы пререкаться будете или…
– Давайте выкладывайте, что там у вас еще накопилось.
– В каком тоне вы со мной разговариваете, в конце концов?! – не снеся столь явного пренебрежения субординацией, оскорбилась Литера. Но Флёр в ответ лишь хмыкнул. Мадам все же взяла себя в руки и продолжила: – Потом сделаете прививки от вирусов, так, на всякий случай, а то кто Их знает, чем Они Там болеют… Ах, чуть не забыла – фотографии для выхода из Здания у вас есть?
– Не любитель фикций, я живой симпатичней.
– Живой ли... Вот в чем самый главный вопрос... – как бы про себя проронила мадам Литера. – В общем, я вам объяснила. Вот циркуляр, – она протянула ему документ с водянистыми знаками, в котором говорилось об откомандировании Флёра на неопределенный срок за стены Здания. Флёр недружелюбно посмотрел на мадам Литеру и смял циркуляр.
– Что вы делаете? – вскричала она. – Это же документ!
– Бывайте, – бросил он, поднявшись, и вышел из кабинета.
– Не забудьте фотографии, – крикнула ему вслед мадам Литера. – Без них не пройдете таможню.
Стоило двери закрыться, как заместитель заведующего отделом лингвистики, вооружившись многоцветной ручкой, вытащила из ящика стола увесистую, взятую из отдела кадров, папку, открыла ее на букве «Ф», нашла карточку Флёра и подлым бисерным почерком написала: «Уволен по собственному желанию», – затем, дернув неопределенной по цвету и форме «серебряной» нитью, нервно сменила синюю пасту на красную, провела по диагонали сверху вниз кровавую жирную черту и, точно стесняясь содеянного, брезгливо отодвинула папку в сторону.
На пол из папки выпало попавшее туда по чистой случайности донесение одного счастливчика, уволенного «по собственному желанию» в утиль, написанное каким-то жутким, не убористым, а именно уборным почерком, который хотелось отдраить от листа половой тряпкой и спустить в отхожее место:

«… доношу до Вашего сведения, что за время пребывания в долгосрочной командировке мной были обнаружены следующие заблуждения служащих относительно тайн МироЗдания. А именно:
1) Наше Здание не является Зданием в том традиционном смысле, которое принято вкладывать в архитектурно-обособленное сооружение.
2) Всё, находящееся за Его пределами, является Оригиналом по отношению к Нему, в то время как само Здание и Его содержимое представляет собой уменьшенную копию Оригинала.
В подтверждение вышесказанного прилагаю образцы добытых мной за пределами нашего Здания атмосферных осадков, природных ресурсов и экскрементов ряда биологических организмов.
Экспертизой установлено, что мировые выделения, имеющие место быть в Здании, совпадают с качественными характеристиками снега, града, дождя и проч., обнаруженных за Ним, однако являются их миниатюрной копией…
Заключение эксперта прилагается…»

Мадам Литера подняла невыносимое по слогу и смыслу донесение с кривобокими буквами, искривленными цифрами и крючковатыми знаками препинания, несколько раз перечитала его, гадливо отшвырнула и подумала, что неплохо бы поинтересоваться судьбой незадачливого эксперта, составившего не попавшее в папку заключение, а заодно натравить на него налоговых палачей, ибо, как известно, у каждого в шкафу пылится скелет с хрупкими позвонками и ломким копчиком.
Мадам нажала кнопку на селекторе, рявкнула: «Свяжите меня с таможней… да-да!!! С таможней, я не ошиблась… и потом с налоговой», – отсоединилась и порвала донесение на мелкие кусочки.

Кутюрный цех

С мыслями о том, что он принадлежит к редкому типу, в котором замысловато переплетаются ирония и наивность, Флёр вошел в лифт и вместе с одним из служащих отдела лингвистики поехал вниз.
– Скажите, Док, а вы Там были? – спросил командируемый своего попутчика.
– Не успел – оставили. Брат был, передайте привет, если увидите, – мрачно бросил Док.
– Передам. А что вы такой понурый? Случилось что? – почувствовав настроение собеседника, вскинулся Флёр, бессмысленно уставившись на «Правила пользования пассажирским лифтом с автоматическим приводом дверей», в которых мило советовалось: «Прежде чем войти в лифт, убедитесь, что кабина находится перед вами».
– Вам интересно знать? – зло ощерился Док.
– Вы опытней меня. – Флёр повел фантомными плечами. – В Системе с самого начала, и…
Но тут створки отворились, и неведомая сила повлекла его вперед.
– Я отвечу вам, я отвечу! – прокричал вслед Док. – Нас не-е-е…
– Подождите, а как я узнаю вашего брата? – спохватился Флёр, но в этот момент лифт, лязгнув железными челюстями, захлопнулся и ухнул вниз. Из шахты раздался приглушенный голос Дока:
– Узнаете… Он в архиве... Мы однофайловые близнецы…
– Какие, какие?! – сложив ладони ракушкой и прижавшись к щели лифта, крикнул командируемый, но ответа не разобрал и направился в кутюрный цех, думая об абсурдности инструкции, увиденной в лифте, которую можно было прочитать только при одном условии – войдя внутрь кабины…
В кутюрном пахло краской и лаком. У Окна напротив лифта прохаживались двое типов. Они задумчиво курили трубки и тихо переговаривались.
– Молоток у нас Стеклограф, просто молоток! Такую картину изобразить, а краски, краски! – воскликнул худой тип с острой «серебряной» нитью и циркульными ножками, облаченными в стальные узкие джинсы.
– Дадаизм это, вот что – бессмысленное смешение красок и форм, – бросил собеседник в широких трузерах на зиппере, с транспортирно выпирающим животом из-под куцей бобочки. «Серебряная» нить у него была в постоянном движении. С амплитудой от нуля до 180 градусов.
– А мне нравится, я ничего подобного не видел. Гениально!
– Червоточина от бездарности, не более… – «Серебряная» нить у него стала возмущенной – перпендикулярной животу. – Это, по-вашему, что такое? Ветвистое и длинное. С зелеными плоскостями.
– Так ли это важно, зато красиво… Собственно, если не ошибаюсь, это липа.
– Вот именно, липа. Или вот: что это вверху – на голубом фоне маячит?
– Бесподобно… Пушистое, сахарное... Облака...
– Бросьте, в самом деле. Скажите еще: взбитые сливки, суфле с бисквитом и зефир, – передернулся собеседник. – Вы просто попали под харизму Стеклографа. А на самом деле он всего-навсего бесталанный костюмеришка.
– Зато каков прорыв, каковы новации, какое чувство красок… – будто не слыша, восхищался худосочный. – А дизайн!
– Ой, я вас умоляю... Думаете, это он все создал?
– Больше в Здании некому.
– А что, если это Оттуда все, а не от нас?
– Возможно ли такое?
– Послушайте, а вас интересовало когда-нибудь, из какого источника все это проистекает?
– А так ли это существенно? Есть, и это потрясающе. Дух захватывает.
– Но вы согласны, что Стеклограф тут ни при чем? – не унимался толстокожий.
– В Здании считают, что это его произведение. А плагиат это или оригинал, фотообои или реальность, честно говоря, меня не интересует. Нет, вы только посмотрите, полетело что-то. Ух ты! С крылышками и длинным носом. Блестит и волнуется. Видели? – тонкий тип указал на пронзительно граявшую взъерошенную ворону за Окном.
– Фотообойная…
– Чудесно, чудесно! Выдумка, высвобождение, виртуозность…
– Эк, заладили вы... Говорю вам: бездарь, вор и портняжка…
– Неважно, неважно… Потрясающе, непревзойденно, восхитительно…
– Смотрите, смотрите – Альбинос...
– Где, где? Не вижу.
– Да вы не в ту сторону смотрите, он вглубь побежал.
– Ах, жалость, какая. Я так на него посмотреть хотел.
– Травануть бы его, гада. Заметили, как в отделе эта тварь появляется, у нас сразу пертурбации происходят…
– Жить начинаем.
– Функционировать, скорее. Перемещения какие-то, смена кадров…
– Это и есть жизнь, по-моему.
– Эх, а вы еще красками восхищались…
Вдруг на Окно упала огромная тень, и обладатели «серебряных» нитей испуганно отпрянули.
– Что это было? – заикаясь, спросил худой, вытянув руку вперед.
– Они... – сплюнул толстый. – Впрочем, не настаиваю.
– О-о... – ужаснулся собеседник. – О-о... Не может быть.
Тень пропала. Флёр, увидев не верящих собственным глазам типов, направился в их сторону:
– Простите, как в костюмерную к мастеру пройти?
– К стеклянному графу, что ль? А вы по кляксам идите… Видите красненькие разводы? Они прямо к нему ведут, – съязвил злопыхатель в широких штанах, окинув командируемого с ног до головы оценивающим взглядом. Мысли оставил при себе.
– Спасибо, – поблагодарил Флёр и зашлепал по оставленным неаккуратными малярами кляксам.
Но в это время сзади него раздались фистульные хихиканья. Флёр развернулся и увидел целый набор тонконогих фломастеров с высохшими «серебряными» нитями. Были они крайне странными. Держали в руках промокашки, отрывали от них кусочки и прятали под колпачки. Половую принадлежность фломастеров определить было невозможно.
– Эй! Подиумные мощи, – раздался истеричный голос, и за фломастерами появился рыхлый широкоскулый Маркер с ультрамариновым колпачком на голове и вялой не-«серебряной» нитью. Левая бровь выщипана, правая – выкрашена в разноцветные вертикальные полоски. Один бакенбард жиденький и всклокоченный, другой, вероятно, не вырос из-за гормональной недостаточности. Тип был в неимоверно лазурной юбке и сапфировых сапожках. На рюшках юбки красовались инициалы «Б.М.», что означало «Большой Маркер». Судя по всему, он страдал хронической формой заболевания, именуемого «тщеславие гипертрофированное».
– На выход! И еще раз увижу эти витамины, пойдете прет-а-порте кутюрить не на подиум, а на панель. «Ню»-нюшки показывать...
Колпачки фломастеров быстро скрылись за какой-то ширмой.
Маркер поманил командируемого пальцем.
– Почему голенький? Модель? – Он сделал шажок вперед, и его голос мгновенно подобрел.
– Флёр.
– Сценическое имя? – Маркер кокетливо сдвинул колпачок в сторону, из-под которого выбилась копна крашеных волос, облепив улиткообразное ухо. Он с любовью намотал на пальчик мелированный локон, попытался запеть, но из глотки выползла настолько нечленораздельная и пошлая какофония, что ему стало стыдно за содеянное, он сбился и покрылся синявцем.
– Призвание, – поморщившись, ответил Флёр.
– Что за костюмчик? Стеклограф скроил? – Маркер пришел в себя, указал на галстук и трепетно задышал в нежную раковинку уха командируемого. – Что делаем вечером? – не дожидаясь ответа, прихватил пальцами с бирюзовым лаком галстук визави и притянул его к себе. – Какова рыбешка, хвостиком виль-виль, – прогундосил он, и сложно было понять, к кому это относилось – к Тимошке или к Флёру.
– Извините, у меня командировка, спешу. – Флёр аккуратно вытянул галстук из наманикюренных пальчиков Маркера.
Тот отпрянул.
– Ну дашки, ну дашки… – обиженно проворчал Маркер. – Жаль, а такой сладенький, такой мордатенький, и на тебе… невежливый… Дай-ка я тебя напоследок приголублю, – с этими словами он метнулся вперед, прильнул к Флёру плохо выбритой репейной моськой, смачно чмокнул его в щеку и исчез за ширмой.
Командируемый быстро побежал по коридору, на ходу вытирая след от мерзко-синей губной помады. Перед последним маслянистым разводом остановился, посмотрел на табличку кабинета, гласящую, что за дверями находится «Магистр изобразительных искусств кутюрье Стеклограф». Дверь внезапно с шумом распахнулась, и Флёр был втянут за изумрудный галстук внутрь кабинета.
– Осторожно вы! – возмутился командируемый, поправляя галстук. – Тимошку задушите.
– Докладывали, докладывали, – не извинившись, проскрипел субъект в бордово-свекольном вельветовом пиджаке, расклешенных брюках цвета квашеной капусты с душком, в сандалиях на босу ногу и мятой клетчатой рубашке, украшенной разноцветными пятнами. В руке он держал беличьи кисти, с которых стекала краска. Из нагрудного кармашка выглядывали цветные карандаши. Был он бородатым, истощенным и близоруким. Очки со сломанной левой дужкой съехали на кончик носа. Волосы на голове стягивала махрушка: длинная слоистая коса доходила до поясницы. Борода от красок слиплась. За ухом торчал мягкий темно-красный карандаш – сангина. Шея была замотана – ангина.
– Болеем, – пояснил субчик, потрогав марлевый компресс. – Имею честь представиться, Стеклограф. Хабилитированный… Флёр, если не ошибаюсь?
– Быстро же у нас информация распространяется, – удивился командируемый, пожимая сухую желто-коричневую ладонь.
– Присаживайтесь, – пригласил Стеклограф, указав на пол.
– Я постою. Собственно, мне костюм нужен. Командируют.
– Будет, будет. Сейчас дорисую только. Пару штришков, мазков, акварелек, и все будет в ажуре. – Стеклограф направился к мольберту с натянутым холстом, на котором был выписан серый двубортный пиджак и бурые брюки со стрелкой. – Я полагаю, вам галстук не нужен? Исподнее только и рубашечка? Оранжевая? Как вам?
– Вы мастер вкуса, не я, – хмыкнул Флёр.
– Бикини, семейные, с лепестком? – продолжал Стеклограф.
– Какая разница. Под брюками все равно не видно.
– Ладно, разберемся. – Стеклограф макнул кисть в бороду. – А, чтоб меня стерли с лица Здания, оранж закончился. Подайте мне тюбик с краской, пожалуйста, вы около него стоите.
Флёр нагнулся, поднял тюбик и протянул магистру. Тот выдавил краску на бороду, мазнул кистью и принялся творить.
– А маечку-футболочку какую пожелаем? Рукавчики? Безрукавчики? С орнаментом? Гладенькую?
– С орнаментом, – интонируя-иронизируя, отозвался Флёр.
– Каким?
Командируемый задумался.
– Ну, может, окошечки такие летающие. И надпись сделайте: «Смерть стекольщикам». Не люблю Окна.
– Зачем вам? – недоуменно спросил Стеклограф. – Тем более, сами понимаете, под рубашкой видно не будет.
– Спокойней мне так, спокойней, – усмехнулся командируемый.
– Не любите вы нас гениев, понимаю… Серость – она завистлива, – хрипнул Стеклограф, принимаясь за манжет рубашки.
Флёр решил не вступать в перепалку и занялся осмотром мастерской.
На полу в беспорядке валялись тюбики, карандашные огрызки и стружки, точилки, перочинные ножи, ножницы, банки с клеем, кисти из барсучьего ворса, груда мятой испачканной бумаги, нитки всевозможных оттенков – от индиго до пурпура, несколько наперстков, пастельные мелки, грязные сохлые кисточки, измазанные гуашью и акварелью, пыльные рулоны, куски ваты, распластанные тельца рваной ветоши и ошметки мануфактуры. В дальнем углу находился трельяж с лакированным столиком, на котором были раскиданы дамские принадлежности. Парики от сивого старческого до цыплячье-пушистого младенческого, пудреницы, губные помады и тушь, – все это болело в единой косметической дурно пахнущей массе. В углу около двери возвышались перекошенный манекен с головой набекрень, подмигивающе-подбитым глазом цвета маренго и вывернутыми руками, а также поломанный этюдничек, под которым невозмутимо полеживал любимый альбом Стеклографа – детский, раскраска, с потрепанными углами и в ярких разводах. Формат А 4. Рядом с ним лежала коробка, на которой значилось: «Краски гуашевые для детского творчества. Кроющие, укрывистые, водоразбавляемые. 12 цветов в баночках емкостью 16 мл. Белила цинковые, лимонная, рубиновая, охра…»
Около мольберта, за которым творил хабилитированный бездарь, стоял механический «Zinger» с педалью – швейная машинка напоминала коня с перебитым хребтом. Под ней валялась стальная подошва, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся утюгом, и ледериновая папка с торосами и оползнями-выползнями каких-то убогих, леденящих душу не то пейзажей, не то абстракций, не то интеллектуальных абсурдий. Командируемый потянулся к рисункам, заметив краем глаза тщеславную улыбку Стеклографа.
Одна из выплюнувшихся картин представляла собой ватман в сизых тонах, на котором были изображены две барахтающиеся в сугробе ноги. Голова и прочие части тела отсутствовали. Стеклограф почему-то окрестил картину как «Переворот в искусстве», хотя ей больше подошло бы название «Обморок». За ней следовали еще несколько плевков-шедевров. «Озарение» – не то снежинка, не то расплющенная каракатица во весь ватман – мазня, которую уместней было бы назвать «Кома творчества», и чистый ватман с маленькой перезревшей горошиной в правом верхнем углу, отдаленно напоминавшей раскрытый рот без зубов. Величался шедевр скромно: «Крик гения». Видимо, точка символизировала гения, а ватманская пустота – крик. Или наоборот. Четвертая, без сомнений, изображала рифленый каблук, но называлась весьма странно: «Инфузория-туфелька. Здание есть тетрадь одноклеточных». За «одноклеточными» шла сумбурная надпись – перечеркнутая, но не так, чтобы ее совсем нельзя было прочесть. Стеклограф, вероятно, тешил себя надеждой, что ее заметят, поэтому старался черкать не столько по словам, сколько поверх них, отчего получилась рамка. Корявая во всех смыслах надпись гласила: «Рождение нас из ног вас». И подпись: «Многоклеточный».
– Уютно у вас тут, – выдохнул Флёр, насилу оторвавшись от безмолвного вопля гения и бросив папку на прежнее место. – Творческий криз?
Стеклограф повернулся к нему в пол-оборота, прищурился и прошамкал:
– Будете умничать, я вам на лацкан пятно посажу. И выгуляйте свою рыбку – подохнет, не ровен час.
Командируемый нажал на узел галстука, и пронзительный писк прекратился.
– Скажите, а вы кто, художник или все-таки портной?
– Макияжник я, – отрезал Стеклограф. – Творец я, понимаете, тво-рец! На все руки… Если хотите знать, я все могу – и грим, и костюм, и граффити.
– Одинаково плохо? – съязвил Флёр.
– Вот не было б циркуляра, я б вам показал, – обозлился Стеклограф, вооружившись фиолетовым карандашом. Принялся рисовать пуговки на пиджаке. – Между прочим, я в кутюрном единственный такой – на все руки.
– А вы не пробовали специализироваться на чем-то отдельно?
– Гениям это не обязательно, на то они и гении – делают, что хотят… Я вам так скажу, гений от таланта отличается тем, что талант делает то, что может, а гений – то, что хочет.
– Вы что ж, себя еще и гением считаете?
– А как же иначе? – искренне удивился Стеклограф, заканчивая рисовать правую брючину, которая была намного короче левой. Манжеты рубашки тоже оставляли желать лучшего: один был увенчан запонкой, другой – крючком с петелькой. Из пуговиц на пиджаке Стеклограф сумел выкруглить только одну. И то с трудом.
– Между прочим, каждый считает себя мольбертом с палитрой красок, – самовлюбленно заметил Стеклограф.
– Ага, размазней такой гуашной, – подло добавил Флёр.
– Это уж вы загнули. Сами на призрак похожи, а туда же – философствовать, – парировал Стеклограф.
– Лучше быть философствующим призраком, чем умствующим бездарем.
– На что это вы намекаете? – Стеклограф изобразил на лице выражение, присущее непризнанным гениям: смесь инфантильности и амбиций одновременно.
– На то, собственно, что вас из стороны в сторону кидает, как акварель по листу, а в итоге вместо костюма авангардная заумь получается – «туман в тумане при выходе из тумана». Сами посудите, вы еще пиджак не дорисовали, а уже за штаны принялись. Я уж о рубашке не говорю. А цветовая гамма? А линия? У вас в роду дальтоников не было?
– Дальтоники только на таможне, – не к месту вставил Стеклограф.
– М-да… И после всего этого вас еще считают создателем Окна…
– Серьезно? – Стеклограф затаил дыхание. – Нет, в самом деле?
– Теперь точно видно, что это не ваше произведение.
– Нет, а что? – Стеклограф подбоченился и упер кисть в бок. На вельвете пиджака остался изумительный развод, напоминающий раздавленного паука.
– О, вы еще и плагиатор. Стыдно должно быть, – устыдил его Флёр. – Скоро там костюм мой? Или, может, мне лучше так – в загранку?
– А вот зря вы, зря… – обиделся Стеклограф. – Костюмчик шик-модерн будет. По последнему писку. Вы ж не знаете, что Они Там носят.
– Ну-ка, поделитесь, вам-то откуда известно о моде у Них? Вы что, из Здания выходили?
– Я – художник! Make-up’щик, если хотите знать! Нет ничего горже, простите – гордее, чем называться make-up’щиком в наши дни! – вдруг истошно заверещал Стеклограф, бросил кисть и нервно заметался по творческой мастерской, то и дело наступая на разбросанные тюбики, которые выстреливали яркими густыми красками и походили в этот момент на растоптанных гусениц. – Мне все уровни подвластны. Астральные путешествия. Лепестки чакр. Цвета ауры. Да, если хотите знать, мы с вами вообще не существуем! Мы лишь Их мыслеформы, отображенные на листе бумаги. А Они, Они – о боги!.. – На волосатом лице появились вкрапления имбецильности.
Флёр напрягся.
– Вы, небось, думаете, что это вас мадам Литера откомандировала? Фосфор вам на одно место, вот что! И не могу я вам скроить то, что вашей душе угодно, потому что то, что вы желаете надеть, есть лишь иллюзия формы. Вот, полюбуйтесь. – Стеклограф подбежал к встроенному в стену шкафу и раздвинул створки. На плечиках висели костюмы и платья, отливавшие всеми цветами радуги. Он принялся срывать одежду с вешалок и швырять на пол. – Вы полагаете, что это материя?! Ни черта подобного. Фантом это! Призрак! Деним, бомулд, вельвет, коттон? Ха-ха! Да ведомо ли вам, что, когда вы отсюда выйдете, то превратитесь – даже не знаю, как вам сказать – в набор букв и цифр – вот! Что расползетесь вы по листу черными чернильными закорючками и ничего-то вы не увидите, потому что материя, ха-ха, пресловутая ваша материя, так изменится, такую примет форму, что и не рады вы будете вашей загранпоездке! Не рады, не рады! Жизнь для нас – только в Здании! За Ним – смерть! – Стеклограф безвольно опустился на пол и залился разноцветными слезами. Из глаз вытекала тушь, гуашь и акварель. Он шмыгал носом и плакал навзрыд. Марлевый компресс съехал набок.
– Нет никого! Никого нет!.. - причитал Стеклограф, утираясь вельветовым рукавом.
Флёр поднялся.
– Где-то я подобное уже слышал. Но, послушайте, – ему вдруг стало жаль этого сумасшедшего художника-кутюрье-make-up’щика, – мы же…
– Мы?! Мы?! – перебив Флёра, взвыл Стеклограф и забился в истерике. – Да наше право на жизнь грифеля ломанного не стоит!.. Все это подергивание ниточек!
Только тут Флёр заметил, что у Стеклографа в районе пупка находится «серебряная» фосфоресцирующая нить, по форме напоминающая кисточку-торчун. Стеклограф поймал взгляд командируемого и, будто читая его мысли, гаркнул:
– И стоит ее порвать, как всё – нам конец! – И попытался рвануть «серебряную» нить. Но рука отчего-то, словно через неосязаемый луч, прошла насквозь, нисколько ее не повредив. – Кошмар... Никакого права выбора. – Стеклограф поднялся и, всхлипывая, подошел к треножнику с мольбертом. Снял с него костюм, вытер слезы и произнес: – Облачайтесь.
– Позвольте, но у него же нет, как бы это точнее выразиться, тыла, что ли…
– Натягивайте, натягивайте, – трагически молвил Стеклограф, истекая краской. – Там вам и фронтон не понадобится. Собственно, ладно. – Он перенес костюм на холст, перевернул и заляпал беспорядочными мазками.
– А майка с орнаментом, а лепесток?
– Все внутри. Одевать сразу. Вливайтесь, – вновь сняв костюм с холста, велел Стеклограф.
Флёр взмыл, съежился и просочился в воротничок рубашки.
– Тогда зачем все это? – оторопел он, повязывая галстук с рыбкой.
– Циркуляры не обсуждаются, циркуляры исполняются. Дайте-ка я вам обувку нарисую. – Стеклограф вытащил из нагрудного кармашка пиджака цветные карандаши, нарисовал на прозрачной щиколотке носки, на ступне – подошву, а на подъеме – шнурки. Остаток ноги заретушировал малиновым. Затем взял двойной флакон с лимонным одеколоном в одной части и лаком-закрепителем в другой, нажал несколько раз на сдвоенный пульверизатор и обшикал Флёра с ног до головы. Развернув пульверизатор одеколонной клизмочкой, прыснул себе в рот.
– Для куражу, – всхлипывая, пояснил он и отошел в сторону. С сомнением посмотрел на правую брючину, вернулся и просто вытянул ее руками. Критически оглядел Флёра. – Не жмут штиблетики?
– Смеетесь, что ли? Как они жать-то могут? А вот костюмчик…
– В плечиках? Так я и думал.
Флёр утвердительно кивнул. Стеклограф подхватил сантиметр, взял иглу, наперсток, измерил и вновь прослезил:
– Ничем не могу помочь. Извините, у меня серый колер закончился.
– Слушайте, может, я – голым?
– Циркуляр. Не забывайте. Ну… прощайте… – Стеклограф затрясся в новом припадке. Флёр попытался его успокоить, положил руку на плечо, и тут «творец»-сумасброд, наподобие сломанного треножника, развалился, из костюма выпали карандаши с маркировкой «6М», борода Стеклографа сочной баклажанной мякотью упала к ногам командируемого, лицо вытекло, одежда винегретно расползлась по полу, «серебряная» нить замерцала и исчезла. Гений, даже не возопив, растворился.
Флёр испуганно побежал к двери. Но ее уже не было, как не стало и самого этажа с фланирующими курящими трубки и выдувающими пустые кольца идей декорат-дизайнерами, с дурно одетыми костюмерами, с размалеванными макияжниками, наборами сохлых моделей и прочими make-up’щиками всех мастей и расцветок.
– Весь цех ликвидировали, надо же, – вслух произнес Флёр и полетел куда-то вниз, не ощущая того удивительного факта, что костюм сидел на нем как влитой и даже перестал жать в плечах.
Командируемый небольно шлепнулся о скользкий пол, отряхнулся, оправил «последний писк» и оглянулся по сторонам.

Мадам Фактура

По этажу сновали типы, удивительно похожие на канцелярские принадлежности. Тела многих напоминали металлические скрепки, лица – расплющенные кнопки, их чеканный шаг издавал звук работающего дырокола. В общей массе заметно выделялись потрепанные особи – разлинованные тетради одиннадцатого формата в картонных обложках с прошитым корешком, – они передвигались медленно, с достоинством, точно в них таилась сокровенная информация, доступная только посвященным.
Тут и там, между перевернутых стульев плавали лебеди. Флёр присмотрелся – это оказались цифры «4» и «2».
На этаже пахло клеем, вытекшими батарейками, календарным годом, сокрытием доходов, просроченными платежами и уголовной ответственностью – этаж принадлежал финансовому отделу.
– Вы из налоговой?
К стоящему около лифта командируемому подбежал колченогий типчик с пронырливым личиком, бегающими глазками и дохлой «серебряной» нитью, по которой, точно блохи, прыгали ополоумевшие цифры. Был он в сером костюме со смоляными нарукавниками. В маленьких, слегка влажных суетливых ручках он держал глубокие чаши. В левой покоились тонкий конверт, бонбоньерка с подарочными конфетами и золотой «Montblanc» в дорогом футляре; в правой – груда квитанций, приходно-расходных ордерков, учетная тетрадь и желтая потрепанная бумажка – заключение аудитора. Флёр с интересом посмотрел на левую чашу, которая перевешивала правую.
– Считаете, недостаточно? – испуганно спросил типчик, и конверт на левой чаше стал расти, будто на дрожжах. – Хватит? – заискивающим бархатистым тенорком поинтересовался он. Левая чаша прибила его к полу, и типчик стал напоминать сломанные весы.
– Пожалуй, – ответил командируемый, не понимая, что от него хотят. – Простите, а как мне к мадам Фактуре пройти?
– Ну, зачем вам? Зачем? – затараторил типчик. – Сразу вот так вот… Может, еще договоримся?..
– А вы, собственно, кто будете?
– С вашего позволения, Баланс, замзав, – выпрямляясь, представился тот.
– Квартальный? – пошутил Флёр.
– Что вы, что вы, – Баланс замахал чашами и чуть было снова не завалился на левый бок. – За год… Календарный я… Так, может, все-таки договоримся? – тихо и слегка неуверенно вопросил он. – Конфетки… Коньячок… Кофеек… Ну, я там не знаю, премиальные... – Баланс недвусмысленно посмотрел на левую чашу, и его глазки забегали, как цифры на сломанном калькуляторе.
– Мне кажется, вы меня не за того принимаете, – пробормотал Флёр, и его брови, точно грифельные палочки, удивленно преломились.
– Как же, как же… Костюмчик, галстук, туфельки. Налоговый вы… Кофейнем? – источая мед, предложил Баланс.
– После, – пообещал командируемый. – Мне вначале к мадам Фактуре надо.
– Ну что вы заладили, в самом деле… Сразу к заву. Может, что не так? Может, вы с ликером конфеты не любите, так я мигом. Он стрельнул глазами, и бонбоньерка превратилась в россыпь трюфелей в конусовидных распашонках. – А хотите, могу ананасовых, грильяжа, миндальных… безе – поцелуй яичных белков и сахара, так сказать, – сострил Баланс.
– Конверт испортите, – ухмыляясь, ответил Флёр, посторонившись. Створки лифта открылись, и из него выползло крысовидное существо с папкой под мышкой, в безликой потертой хламиде – не то костюм, не то платье.
Особь была бесполой, с востреньким личиком, шныряющим алчным взглядом и кривляющимися тонкими губами. Складывалось впечатление, что по лицу провели лезвием. «Серебряная» нить особи была безвкусно инкрустирована драгоценными камнями вперемешку с искусственными. В некоторых местах смущенно ерзала пластмасса.
– Прошу прощения, – проскрежетало существо. – Это финансовый отдел?
– Да, да, – нервно бросил Баланс. – Так как? – обратился он к Флёру.
– А позвольте узнать… – начало было существо.
– Не позволю! Что вам угодно? – высокомерно произнес Баланс. – Не видите, у нас разговор?
– Нет, я просто… – существо поковырялось в папке. – Мне уважаемый Баллон нужен.
– Нет у нас таких, – резко ответил тот. – Посторонитесь, не загораживайте проход. За существом показались два полных субъекта в казенных костюмах, очень напоминавшие наручники. Их «серебряные» нити нежно отливали сталью.
– Как конфетами пахнет, – мечтательно протянуло существо, покосившись на левую чашу.
– Не вам, не вам, – Баланс хищно одернул руку и спрятал за спиной. – Проходите, не мешайте разговаривать.
– Нет, простите… Там уже дали… – существо взглянуло на бланк и зашуршало бумагами.
– Да проходите же вы! – не выдержав, заорал Баланс.
– Вот, – не реагируя на крик, процедило сквозь редкие зубы бесполое. – Точно, оно.
– Идите прочь! – рявкнул Баланс.
– Да, именно… Постановление на обыск. Изъятие документации с последующим превентивным задержанием в зависимости от результатов… Ваша фамилия? Обозначьтесь, – существо уставилось на командируемого бездушным взглядом.
– Флёр. Из отдела лингвистики, – промямлил тот, покрываясь испариной.
Существо пробежало бесцветными глазками по постановлению и выщелкнуло:
– Жаль, не значитесь. Свободны. Волеизъявляйтесь, как пожелаете. А вы? – Глазки существа линчующе впились в Баланса.
– Отдел финансов, – гордо возгласил тот, но в душе его зародились странные предчувствия. – Чем могу?..
– Фамилия?
– Баланс – замзав отдела, – неожиданно для себя отрапортовал он.
– Вы документацией ведаете? – Существо приблизило к Балансу лицо цвета вареного лука и смрадно дыхнуло.
– С кем имею честь? – вскинулся обладатель вертлявых рукочаш, провожая пламенным взглядом ускользающего Флёра. – На каком основании? Может, соизволите представиться?
– Фискало. Из налоговой мы, – голосом, напоминающим мелодичную трель лобзика, ответило существо с хищным мошенническим блеском в глазах. Услышав эти слова, Баланс выпрямился по стойке смирно. Чаши весов выровнялись, голова дернулась, ножки шаркнули. Единственное, что выдавало его душевное состояние, были всполошившиеся цифроблохи на «серебряной» нити, в резких и неуклюжих скачках которых проглядывала паника.
– Ой, а мы-то уж ждали вас, ждали… – заюлил он. – Что ж вы так? Угощайтесь, с дороги-то… – И заботливо пододвинул к существу левую чашу.
– Предпочитаю с ликером. Трюфели ненавижу, грибные какие-то конфеты, – шамкнуло существо, ринувшись к правой чаше. Обнажив фарфоровые зубки, радостно залыбилось. Передний верхний резец нагло выпирал из пасти – показалась платиновая фикса с маленькой скромной бриллиантовой горошиной, влепленной в металл. Цифроблохи вмиг перестали подпрыгивать и, казалось, затаили дыхание.
– Повременим, может? Не надо, а?.. – вдруг заголосил Баланс и попытался завалиться, симулируя апоплексический удар. Но упасть ему не дали. Субъекты, напоминавшие наручники, подхватили его под рукочаши, встряхнули и ласково так, с прихлебом в голосе, прошептали:
– Надо, милейший, надо… Раньше сядешь – раньше выйдешь. Поговорим?..
И втащили его в лифт. Рукочаши в какой-то момент протестующе взметнулись вверх, но под стальной хваткой субъектов беспомощно обмякли.
Конверт подозрительно набухал. Трюфели скинули рубашки и деликатно спрятались в шоколадной темноте сафьяновой бонбоньерки. На коробке золотом проступило: «Assorti». В букве «о» заискрило алмазом. Запахло помадно-фруктовой и сливочно-морковной начинками. Пастила, нуга, вишня с ликером, птичье молоко, миндаль в сахаре, глазурованный орех, белый шоколад – «Сортировщик Баланс».
В коридоре мелькнула белая шкурка Альбиноса и юркнула под какую-то дверь. Флёр подошел к створке и, прочитав на бронзовой табличке надпись: «Заведующая финансовым отделом мадам Фактура», – тихо постучал.
– Войдите, – раздался из-за двери чей-то дискант.
Командируемый открыл дверь и оказался в конференц-зале. Длинный некрашеный стол для заседаний был завален документацией и заставлен немытыми кофейными чашками. Перпендикулярно ему стояли небольшой желтый секретер в чернильных пятнах и облезлая канцелярская тумбочка. Из-за шаткого секретера показалось тщедушное, листообразное, потрепанное жизнью телесо с огрызком «серебряной» нити.
– Из налоговой? – спросил листок, закашлявшись. – Присаживайтесь.
Листок болезненно кивнул на разбросанные деревянные стулья со вспоротыми засаленными обшивками.
– Командируемый я, – устало произнес Флёр, подняв за спинку один из стульев.
– Денег нет, – резво ответил листок сытым басом и тотчас превратился в массивную кожаную тетрадь с толстой волокнистой «серебряной» нитью. – Предприятие в убытке, только за свой счет.
– Но мне сказали…
– Мало ли, что вам наплели.
Тетрадь направилась к серванту красного дерева, который мгновение назад был непримечательной тумбочкой, – на письменном столе, обтянутым глубоким зеленым сукном, появились ежедневник «MOLESKINE», бутылка дорогого многозвездочного коньяка и одна изящная рюмка.
– Вам не предлагаю, в командировку следует отправляться трезвым. – Мадам Фактура плеснула в рюмочку и пригубила. – Аромат! – Клеточки глаз в неге закатились. – Еще вопросы? –Мадам с любопытством окинула командируемого блудливым взглядом.
– Суточных бы… – выдавил Флёр.
– Опять вы за свое, – недовольно буркнула она. – Сказано же, голодаем. И не садитесь в кресло. Продавите.
– Вы же сами предложили, – обиделся командируемый, застыв в неестественной позе. Руки его продолжали покоиться на спинке кресла. Спинка была резной, ножки – изогнутыми, золочеными, материя – в алых порочно-парчовых розочках.
– Я не вам предлагала, а социальному статусу, – уточнила мадам и, выставив мизинчик, снова подняла рюмку. Чувствовалось, что жизнь ее весьма благополучна и протекает с «оттопыренным пальчиком». – Бывайте! – Она сделала глоток и вдруг произнесла: – А может?.. – Зашевелив листами, Фактура раскрылась на середине. – Я вам нравлюсь, накрахмаленный?
– Я прям не знаю, – Флёр смущенно потупил взор.
– Изголодались мы тут. – Она поднялась и, перебирая листиками, волоконцами и клеточками, направилась к Флёру. По пути захватила из серванта вторую рюмку. – Сами понимаете – Балансики, Финансики, Бюварчики… неуравновешенные, истеричные, взбалмошные... Скучно с ними, право слово. А еще Маркеры ультрамариновые захаживают, тьфу, гадость. Глотните, рыцарь призрачного образа! – Мадам протянула Флёру уже наполненную рюмку. – Только на бру… Я вас умоляю… дер… Не обижайте мадам – вдову Бухучета... шафт… – И сомкнулась над Флёром.
– Брудерфарш какой-то получился, – чуть слышно пискнул командируемый и тотчас заголосил: – Выпустите меня! Выпустите!
– Бесстыжий, а бесстыжий, я вам не симпатична? – чуть ослабив объятья, жеманно спросила она. – Ах! Я такая мур-мур-мур... муаровая...
– Закройтесь, не смущайте юношу… Муаровая… – задыхаясь, сказал Флёр, высвободился и сделал шаг к двери.
– Все вы такие, командируемые… невнятные какие-то, – поджав волоконца, обиделась мадам и захлопнулась. Тяжело опустилась на стол для заседаний. – Может, вам обложка моя не нравится? Может, кожа не та? – простонала она, попытавшись раскрыться прямо на столе.
– Не в этом дело, – заикаясь, произнес Флёр, отводя взгляд. – Просто, ой, ну я вас умоляю… я люблю безопасность в отношениях, понимаете… Я даже у врача еще не был, – неожиданно для себя вдруг выпалил он.
– Как – не были? – Мадам резво соскочила со стола и, захлебнувшись в праведном гневе, проорала: – Да как вы посмели!!! Как?! Как?!..
– Что вы говорите такое, как вам не стыдно! – сконфузился Флёр, догадавшись о том, что мадам имела в виду, но из-за врожденной скромности не произнесла.
– Мне стыдно?! Мне?! – забасила она, налетев на него, точно фурия. – А как, если бы вы перезаражали тут всех!
– Ну уж, так-таки и всех, – проронил командируемый, пятясь к двери.
– А как вы думали? Ко мне, между прочим, со всех отделов ходят. Это что ж, чтоб меня потом в бес-порядочности обвинили? Что ж вы меня дискредитируете! Командируемые, знаем мы вас! Три дня в командировке – месяц на пенициллине! Вон! Вон! Зараза такая! – Она ринулась на него, но Флёр ловко выскользнул из кабинета и быстро захлопнул за собой дверь, за которой что-то хлопнулось об обшивку.
Командируемый осмотрелся. Кнопки сочувственно смотрели на него и отводили взгляд. Скоросшиватели и Степлеры понимающе кивали и, проплывая мимо, ободрительно хлопали по плечу, отчего оставалась долгая колющая боль.
Одно только Пресс-папье, по неведомой причине оказавшееся в отделе финансов, никак не отреагировало на появление Флёра – оно вяло покачивалось из стороны в сторону и бесполым голосом обращалось к среднеродому Перу:
– Написали-промокнули, написали-промокнули… Получилося «Оно».
Перо-писáло тем временем юрко строчило что-то на полу, не обращая внимания на Пресс-папье, которое со стороны очень смахивало на уборщицу, прибирающую мусор. «Серебряные» нити у обоих были в виде полых трубочек.
– Сумасшедший дом, – пробормотал Флёр и вдруг увидел полуголого Баланса с фиксатым существом и пересмеивающимися типами, совсем не похожими на наручники. У каждого из кармана торчало по золотому «PARKER’у». От них пахло ликером и самодостаточностью. «Серебряные» нити искрили смарагдами. Один тип держал взорванную коробку «Assorti» и был перепачкан в шоколаде, другой – тянул неподъемный пакет, в котором перемешались кулинарные изделия, некогда носившие названия пряников с начинкой, шоколадных кругляшей, ореховых квадратиков и песочных глазков, сейчас же принявшие вид сплошной густой варениевидной массы: конфитюр в песке, джем в комках, варилово.
– Эй, Баланс-замзав… – с издевкой говорил несший пакет, разбрасывая на ходу крошки. Лицо у него при этом было мучнистым, с многослойной улыбкой во всю пасть. – Возьми веночек с джемом, для тебя венки ща крайне актуальны…
– Ага, – сочно и сладко расхохотался другой, растянув в жирном гоготе мармеладные губы, – и это… клетчатое печенько с хворостом…
Существо несло полуоткрытый кейс, распухший от конвертов, и алчно шныряло взглядом по сторонам. Баланс же глупо и беспомощно улыбался, думая лишь о том, как бы поскорее усмирить беснующуюся на аркане вошь в левом кармане пиджака, где еще недавно лежало пухлое портмоне, но, поравнявшись с Флёром, вдруг оживился и зло проскрипел:
– Ловко вы меня подставили. Благодаря вам без штанов остался. Са-мо-зва-нец!
– Вот тут только ошибочка небольшая у вас, – обратившись к Балансу, нежно прошипело существо, по тонким губам которого проползла острая бритвочка языка, – но ничего, сейчас к мадам Фактуре зайдем и исправим. И, как обещали: заключение в лучшем виде будет.
– Мало вам, – фатально бросил Баланс, глянув на притихших цифроблох.
– Кушать всем хочется, – шамкнуло существо и, поравнявшись с дверью, спросило: – Здесь?
Баланс печально кивнул. Существо постучало:
– Именем налогового законодательства, приготовьте бакшиш!
– А?!
– Хабару давайте! – существо в нетерпении пнуло дверь ногой, отчего цифроблохи на «серебряной» нити Баланса всколыхнулись, заволновались, сорвались вниз и с писком и причитаниями разбежались в разные стороны. – Фискальный сбор! Мзда! Хапанцы!
– Так бы сразу и говорили, – раздался бодренький дискантик. Дверь открылась, и на пороге появился маленький мятый листок с морковным чаем в худеньких бескровных ручках. Посторонившись, он пропустил в кабинет одну мечущуюся, держащуюся за голову, цифроблошку, которая отбилась от подруг.
– Экая у вас фактура хлипкая, – невольно скаламбурив, заметило существо и шагнуло в кабинет, наступив на что-то многоверткое, но малоудачливое, превратившееся из верченой восьмерки в два расплющенных «ватерклозетных» ноля.
– Да уж, не Гроссбух, – басовито хохотнул один из сопровождающих.
– Мор, повальный голод и безденежье, – ответил листок, чахоточно закашлявшись; окинул коридор цепким взглядом воришки, заметив Флёра, погрозил ему костлявым кулачком и закрыл за самодостаточными типами с ущербно-ущемленным Балансом скрипучую деревянную дверь, на которой вместо бронзовой узловатой таблички висела приколотая булавкой разлинованная бумажка.
Командируемый хмыкнул, сделал шаг в сторону, неудачно поскользнулся, попытался сбалансировать, но тотчас оступился и покатился вниз по лестнице.

Отдел отобразительных искусств

В отделе отобразительных искусств все сверкало. Стены, оклеенные разноцветными и черно-белыми фотографиями, пестрели вырванными из жизни кусками – разный формат, пустые судьбы, смешение цветовой гаммы, взаимоисключающая направленность. Овальные, квадратные, треугольные. Семейные – торжественно-глупые, визовые – напыщенно-умные; одиночные – в профиль, в фас, в мозжечок; групповые – в коленные чашечки, в сплетенье рук... в пьяный взгляд. Младенчиков, стариков, ликвидаций.
Особенно яркой была фотография в черной рамке, на которой с трудом угадывалась подрагивающая «серебряная» нить и испуганно-удивленное лицо испаряющегося незнакомца. Надпись под фотографией гласила: «Момент ликвидации». Около крепового снимка висела фотография размером поменьше – в розовой рамочке с налепленными безвкусномордыми херувимами без штанов, с режущей глаз вспышкой и знакомым остроносым личиком.
– «Рождение мадам Литеры», – прочел Флёр. – Вот оно как! Стало быть, можно уловить моменты, – произнес он в пустоту и подошел к двери, на ручке которой висела картонка со словами: «Засветишь – линчую. Перфораций». Командируемый долго и вдумчиво вчитывался в надпись, но, так и не поняв ее смысла, потянул дверь на себя.
– А-а-а! Засветил, засветил, поганец! – из-за двери показалась белая всклокоченная шевелюра и смуглое расстроенное лицо.
Перфораций был одет, словно собирался на прием. Смокинг, сорочка, бабочка, лаковые туфли. Но что-то неуловимое в его облике смущало Флёра. То ли зернистое лицо, будто изъеденное оспинами, то ли смокинг, который в некоторых местах был побит молью, а рукава так и вовсе, казалось, были пробиты перфоратором. Руки у него были в волдырях и исторгали резкий запах ихтиоловой мази, смешанной с «фруктовой водой» , – по всему, Перфораций пользовался фотохимикатами не очень осторожно. – Ты что, читать не умеешь? День работы, урод! Я же пленку проявлял. Кто мне теперь ликвидацию кутюрного цеха восстановит?
– Я очень извиняюсь, – залопотал командируемый. – Я ж не знал, что вы…
– Ты сам-то откуда такой любопытный выискался? Отвечай.
Перфораций вышел в коридор и ткнул антрацитовым ногтем в плескающегося в изумрудном галстуке Тимошку.
– Отдел лингвистики. Флёр.
– Замечательно, – ощетинился тот белыми усами. – И читаешь, наверное, как все лингвисты, только между строк. Там, где белое все. Нет, ну надо же, в самый ответственный момент. Я вроде бы даже Альбиноса запечатлел и Тех, Кто цех ликвидировал. И на тебе! Нет, ну несчастье, просто горе. И кто тебя на мою голову послал? Что, нельзя было несколько минут подождать? Я же не знаю, когда следующая ликвидация будет. У меня все спонтанно – дело случая. Как теперь быть?
– Может, я могу вам помочь? – Флёру стало неудобно за содеянное, и он хотел загладить свою вину.
– Нет, ну вы на него посмотрите, чем же ты мне поможешь? Цех реинкарнируешь, что ли? Ты, вообще, зачем пришел? Я тебя звал? Ты у меня по записи? Кто ты такой? – снова спросил Перфораций, забыв, что тот уже представился.
– Флёр – командируемый.
– Это еще куда? – вдруг заинтересовался Перфораций, озабоченно склонив седую голову.
– В Запредел.
Повисла долгая черная пауза. Перфораций отодвинул свисающую с косяка двери штору, включил свет, затащил Флёра внутрь, перевернул табличку другой надписью, более длинной, но не менее беспощадной: «Внимание! Идет съемка! В кадр не попадать, засвечу! Перфораций Негативный», – закрыл за собой дверь, кинул засвеченную пленку в корзину, предложил командируемому стул и сел напротив. Флёр огляделся. С проволоки, протянутой из одного конца комнаты в другой, свисали сушащиеся шкурки змей с дырочками – проявленные пленки. На столе красовались фотобачок, ванночки с проявителем и фиксажем, увеличитель, пылающий белый фонарь и мертвый красный.
– В Запредел, значит? – нарушил тишину Перфораций. Сдул с бледно-молочного лацкана агатовую пылинку, поправил лилейную бабочку на вороной сорочке и расчесал седые кудри белой расческой. С нежностью посмотрел на рафинадно-сверкающие туфли и снежные шелковые гольфы. Поправил приколотую к лацкану аспидную бутоньерку.
– Да, – горько произнес командируемый, и только тут понял, что именно ему показалось странным в Перфорации: цветовая гамма – бело-черная, наизнанку. Даже «серебряная» нить у него была эбонитовой, выходящей из перламутровой пуговицы на смокинге.
– Дай-ка я тебя напоследок сфотографирую, – предложил фотомастер.
Перфораций снял с полки, на которой стояли пластмассовые коробочки с нечувствительными к трагическим событиям фотопленками, старенький обшарпанный фотоаппарат, закрепил его на штативе, пересадил Флёра к отражающему свет экрану, рядом с которым теснились зонтики из фольги, направил на него осветитель, посмотрел в видоискатель, установив выдержку и диафрагму, навел на резкость, и, со словами: «Замри. Не улыбайся. Сделай скорбное лицо. Больше скорби, больше. Губы вниз, кадык вверх. Подбери язык. Да не высовывай, а подбери, я сказал. Вот так. Держать!» – спустил затвор.
– Ты какой формат предпочитаешь? – выключив осветитель, поинтересовался Перфораций.
– Мне все равно, – возвратив кадык на место, ответил Флёр.
– Хорошо, подумаю. А рамочку украшать как будем? Черной лентой наперекосяк или в венок из искусственных цветов воткнем? В лилиях или в плачущих серафимах? – вопросил Перфораций, разбирая штатив. – Надеюсь, не цветную? А то как-то оно жизнерадостно получится – в красочках-то.
– А нельзя просто – строгую и небольшую? Мне ж для таможни. А что касается цвета, так, опять же, на ваше усмотрение. Хотелось бы, конечно, все-таки цветную. И чтоб Тимоха влез. – Командируемый показал на испуганную рыбку, притаившуюся на дне галстука.
– Подожди, как для таможни? Я думал, ты близким оставить хочешь.
– Да у меня их нет, близких-то, – грустно сообщил Флёр. – Одни коллеги.
– А коллеги, значит, не близкие? – усмехнулся фотомастер.
– Коллеги – конкуренты и завистники. По крайней мере, в отделе лингвистики. Впрочем, в других, наверное, то же самое творится, но в отделе лингвистики как-то уж это особенно чувствуется, – пожаловался командируемый. Перфораций, соглашаясь, кивнул.
– Нет, я, конечно, могу сделать так, как ты хочешь. – Мастер задумчиво почесал голову, и пол густо устлали мелкие чаинки. – Но на это время уйдет. Проявить. Высушить. А вдруг ракурс неудачный или пленка с истекшей гарантией? Они ж пишут одно, а подсовывают совсем другое. Тогда переснять придется. Проблема, словом.
– Мне вообще-то срочно надо.
– Срочно можно, но некачественно, – заявил Перфораций.
– Давайте некачественно, – согласился Флёр.
– Я некачественно не умею. Чувство ответственности не позволяет, – с достоинством ответствовал Перфораций. – А вот Быстродей может.
– Это кто?
– Следующая дверь. Правда, получится преомерзительно. Я ведь приукрашивать люблю. Тут прыщик уберешь, там заретушируешь… Был урод, а стал мордоворот – красавец, три сажени в плечах! Из любого плебея плейбоя сделаю. Загляденье. Искусство, словом. А Быстродей так не может. Раз-два – и в рамках. Дырк-дырк-дырк. Ремесленник. Подмастерье. К этому же подход особый нужен. Дырк. Дырк. Где подбородок сгладишь, где мышцы нарастишь. Мешочки под глазами уберешь, из землистого цвета лица люминесцентный сделаешь. Монтаж могу: лицо ваше, а тело – всего отдела. И наоборот. Без накладок, конечно, не бывает, ну так на то оно и творчество – ошибки исправляются в процессе их появления. А этот... Этот отобразит в наихудшем виде. Родинка в фурункул превратится. Пародонтоз в выпрыгивающую челюсть. Я, конечно, преувеличиваю, но могу сказать точно: если вы призрак, то на фото призраком и будете, это как фиксаж сменить после пятидесяти фотографий, – ничего у вас не прибавится и, соответственно, ничего не убавится. Разве что глаза красные будут... аки карбункулы.
– Признаться, именно это мне и нужно, – отозвался командируемый, поднимаясь, – чтоб пореалистичней.
– Не путайте реализм с натурализмом, – метнул в ответ Перфораций, протянув ему черную руку.
– До свиданья, – Флёр, не без отвращения, легонько прикоснулся к пальцам мастера.
– Э, не… Раз уж вы в командировку собрались, то прощайте, – Перфораций вдруг глубоко и сочно зевнул и, смахнув выступившие на глазах креповые слезы, отворил дверь.
Флёр вышел и остановился около следующей двери с пляшущими буквами на табличке – «Быстродей-Полароид. Не качеством, но количеством». Наученный горьким опытом, он долго переминался с ноги на ногу, не зная, как ему поступить: постучать о филенку или открыть дверь сразу.
– Что делаем: входим или чечетку отбиваем? – услышал он металлический скрежет за спиной, обернулся и увидел перед собой сутулого старика с неприятным отечно-йодистым лицом и металлической «серебряной» нитью. Старик распахнул дверь. – Проходите. Для таможни?
– Как вы догадались? – пропуская его вперед, удивился командируемый.
– Глаз на чемоданное настроение наметан. Те, кто собираются уезжать, имеют затравленный и, если так можно выразиться, неуспевающий вид. Рубашки выглажены, а пуговицы не пришиты.
– У меня с этим все в порядке, – поправив узел галстука, похвастался Флёр.
– Как сказать. – Старик оценивающе посмотрел на манжеты командируемого с разными «запонками» и, тяжело ступая, подошел к стойке с кассовым аппаратом. – Кстати, где ваш чемодан?
– Я налегке. Ненадолго.
– Ненадолго? Ну, будем надеяться… Она, надежда, как известно, умирает последней… А то, знаете, нет ничего более постоянного, чем временное… Так вам как? Цветную или черно-белую?
– Желательно цветную, и чтоб Тимошка влез. – Флёр указал на галстук. – Вы фотографировать будете?
– Я уже давно этим не занимаюсь, в тираж вышел. – Старик горько усмехнулся. – Так – на побегушках. А тяжело, надо сказать, в мои годы, – возраст. Благо внучок помогает, а то не справился бы. Только запропастился куда-то. По Линзам небось пошел, Слайдик мой.
– Дагерротип, ты? – раздался молодой зычный голос из смежной комнаты.
– Я, я, Быстродей, кому ж еще быть, – проскрипел старик.
– Клиентура есть?
– Малец один. Анфас-профильную делать пришел, – откликнулся Дагерротип. – Сколько с него?
– А он куда собрался?
– Из Здания я! – крикнул Флёр.
– С покойников денег не берем. Фирма угощает. Входите, – ответил жизнелюбивый голос.
– Что-то рано вы меня хороните, – заметил командируемый, войдя внутрь.
– Лучше раньше, чем позже. Запах, знаете ли, – бодро отозвался тип в ярких размытых одеждах. Казалось, что костюм у него голубой, но стоило Быстродею повернуться боком, как тот приобретал сиреневый оттенок. Шаг вперед, от ширмы, – и лацканы с рукавами принимали удушливый фиолетовый цвет. Ножкой вглубь, к ширме, – и тип становился просто синим. Весь какой-то неестественный, болезненно-оптимистичный и точно разбавленный водой. Глаза у Быстродея были красные и припухшие – не то от недосыпа, не то с перепоя. Цвет «серебряной» нити едва поспевал за изменениями в костюме. От постоянного «плавания кадра» у Флёра зарябило в глазах, и он никак не мог сфокусировать взгляд.
Быстродей сделал неопределенный жест рукой.
– Присаживайтесь. В командировку, значит?
– Да, – наконец сосредоточившись, командируемый сел около белого экрана. – Только мне не очень понятны ваши мрачные прогнозы.
– Это не прогнозы, – Быстродей весело хихикнул, – это почти что свершившийся факт. Вы мне из тех, кто вернулся, хоть одного нормального можете показать?
– Вряд ли, я в Здании недавно.
– А я давно, – Быстродей заискрил сиреневым. – И скажу честно: лучше б им не возвращаться. Цветовая гамма в одном месте нарушилась, если вы меня понимаете.
– Честно говоря, не совсем, – кашлянул Флёр, подумав, что у самого мастера полароидного отображения далеко не все в порядке с цветом.
– Это я к тому, что не все живо, что движется. Вроде бы такой же, как мы с вами, а что-то с ним неладно.
– Вы хотите сказать, что и со мной такое произойдет? – слегка занервничал командируемый.
– Вовсе нет, – успокоил его Быстродей. – Вас по пути стереть с лица Здания могут или в утиль на догнивание отправят, так что не переживайте, может, обойдется.
– Приятная перспективка, – Флёр почесал за плавником у Томми-Тимошки. – И что мне прикажете делать?
– Существовать, как и мы все, – под страхом внезапной ликвидации. Не бойтесь, к этому быстро привыкаешь. На судьбу сетовать бесполезно – с ней можно только смириться. Думайте о том, что вас нет, тогда вас и стереть не смогут. Вас же нету. Как же вас сотрут? Главное, чтоб вас для себя не было, тогда вас и для других не будет.
– Ловкая у вас философия. С вывертами какими-то, – подметил командируемый.
– Уж какая есть, – хмыкнул Быстродей. – Я ведь почему вас хороню заочно? Чтоб вы на свой счет не обольщались. Тогда, когда с вами это самое печально-радостное событие произойдет, то не так страшно будет. Посему постарайтесь адаптироваться к неизбежному.
– Спасибо за совет, – бросил Флёр. – Так вы меня как – фотографировать собираетесь? – Он сделал многозначительную паузу. – За счет фирмы?
– А вам что, «гробовых» не выделили? Сэкономить напоследок решили? Шучу, шучу. Так и быть, бесплатно. Политика фирмы. Реноме. Статус. Может, мы с вами в последний раз видимся. Хочу, чтоб у вас хорошее впечатление обо мне осталось.
– Уже осталось, – процедил Флёр.
– Три с половиной на пять, хорошо?
Командируемый махнул призрачной шевелюрой.
– «Цинковую»? – не унимался Быстродей.
– Да что вы заладили, в самом деле! – взорвался командируемый.
– Хохмлю, хохмлю, – Быстродей миролюбиво замахал фиолетовыми рукавами. – Приготовьтесь. Сконцентрируйтесь. Напрягитесь. – Быстродей направил на командируемого объектив полароидного аппарата. – Сейчас отсюда выползет ящер смерти.
– Какой ящер?! Какая смерть?! – рявкнул Флёр. – Что вы себе позволяете?!
– Экий вы неуравновешенный, право. Слова вам не скажешь, – хохотнул Быстродей, сунул ему в руки картонку с цифрами и, скомандовав: «Держите на уровне груди», – быстро нажал на спуск и забрал картонку. – А теперь повернитесь профилем вправо.
– Зачем профилем? – удивился Флёр, поворачиваясь.
– Для архива – на всякий случай. Да и для таможни – сейчас же новые правила ввели: отпечатки пальцев, номера рож, бок ноздри. Вы не знали? Ничего, скоро узнаете. Всему свое время... Эй, Даг, циферки подержи, – гаркнул Быстродей.
В комнату, тяжело ступая, вошел Дагерротип, взял протянутую Быстродеем картонку и опустил ее чуть ниже левого плеча Флёра.
Быстродей щелкнул еще раз и велел:
– Подождите в приемной. Я быстренько.
Командируемый поднялся, вышел в приемную и подошел к стене, на которой в кляссерах стояли фотографии. В фас и в профиль. Каждой по четыре. Под некоторыми были сделаны, вероятно, рукой Быстродея, корявые расплывчатые пояснения: «Не востребована. Ликвидирован» или «Сошел с дистанции. Направлен в архив». Лица у клиентов, отображенных на снимках, были такими, будто всем им сказали, что эти фотографии в их жизни последние, поэтому следует сделать максимально пессимистичное выражение, нацепить скорбящую по себе желтушную масочку и вспомнить все самое худшее, что с ними произошло за время пребывания в Здании. «И побольше желчи, побольше. Так, чтоб скулы сводило», – слышались «закадровые» голоса работников отдела отобразительных искусств. Глаза у всех без исключения были красными и испуганными, – казалось, некоторым посчастливилось узреть плотоядную улыбку «ящера смерти».
– Даг, подойди ко мне! – проорал Быстродей. – Ничего не понимаю.
Старик тяжело поднялся из-за кассового аппарата и вошел в комнату.
– Первый раз такое вижу, – молодой голос был явно чем-то озабочен.
– Попробуй еще раз. Может, он дернулся в этот момент? – предположил Дагерротип.
– Ну да, – съехидничал Быстродей, – так, что костюм остался, а все остальное пропало. – Эй, бедолажный, пройдите сюда.
Флёр вошел и не без сарказма поинтересовался:
– Что-то не так? Мастерство подвело?
– Не дерзите. Еще раз попробуем. Анфас. Профиль.
Командируемый уселся и застыл. Дагерротип придержал картонку на уровне его груди, после щелчка Флёр повернулся вправо. Быстродей снова нажал на кнопку и велел посидеть. Сам стремительно выбежал. Через минуту вернулся в сопровождении Перфорация.
– Все понятно, – разулыбался фотомастер, мимоходом кивнув командируемому. – По-другому и быть не могло. Я, собственно, и не сомневался, что так выйдет.
– Я два раза пробовал. Вот первый вариант, а вот второй. – Быстродей вытащил из-за пазухи снимки.
Перфораций, Быстродей и старик Даг склонились над фотографиями. Перфораций, задумчиво мотнув кипенной шевелюрой, повертел два варианта в руках и обратился к Флёру:
– Вам какой больше нравится? Там, где рубашка желтая или морковная?
– По-моему, она у меня оранжевая, если не ошибаюсь, – хмуро ответил командируемый, но на его замечание никто не отреагировал.
– С пятном пиджака или с серой дымкой? Галстук цвета тины или салатный? – справился Перфораций, нервно огладив топорщившуюся щетку светлых усов.
– Лучше, где я на себя больше похож, – подался вперед Флёр.
– А нигде, – скрипнул Дагерротип.
Перфораций усмехнулся, оголив нездоровые, но в негативе меловые зубы, и вручил Флёру оба варианта.
– Да-а-а, – озадаченно протянул командируемый, рассматривая полароидные пластинки. – Вот те раз. Что же это все значит?
– Призрачность облика, я предупреждал. Плюс быстротечность процесса, – пояснил Перфораций.
– И что же мне теперь делать? – подавленно выдохнул Флёр.
– Выбирать, – заявил Быстродей. – В третий раз еще хуже может получиться. Зато бесплатно.
– Я второй вариант, пожалуй, возьму, – без энтузиазма пробормотал командируемый.
– Нам без разницы, – отозвался Быстродей.
– Первый вариант предлагаю повесить на стене в качестве художественного портрета, – заносчиво предложил Перфораций.
– Издеваешься? – обиженно шмурыгнул Быстродей.
– А что? – парировал Перфораций. – Апофеоз твоей деятельности и всякого быстродейства. – Он взял со стола две рамочки и вложил в них снимки.
– Кр-р-а-с-с-а-вец, вылитый призрак. – Перфораций с любовью посмотрел на творчество Быстродея.
Полароидный лист отображал Флёра в четырех одинаковых жизнеутверждающих анфасах: пятно пиджака, желтая размытая рубашка, галстук в тине, на замусоренном дне – конвульсирующий мутант-Томми цвета гнилого апельсина. Лицо у Флёра отсутствовало. Две кровавые безобразные капли, нависнув над сорочкой, пытались сорваться вниз – это были глаза. На снимках, где командируемый был сфотографирован в профиль, вообще кроме серого пятна пиджака ничего не было.
Внизу каждой фотографии виднелись цифры, но отчего-то они выстроились в кривую линию, и понять, что это было за число, не представлялось возможным. Кривая отдаленно напоминала расплющенную горизонтальную восьмерку с рваными кольцами – символ бесконечности.
Перфораций попросил у Дагерротипа столярные инструменты, вышел из комнаты, выбрал самое видное место в приемной, вколотил гвоздики и повесил на них рамки.
– Сними немедленно, – запротестовал Быстродей.
– Глупый ты, – оборвал его Перфораций. – Посмотри, как хорош. Выражение лица отсутствует. С фоном сливается. Да и непонятно, честно говоря, где тут фон, где тут он... Разве не к тому мы в Здании все стремимся? Ты еще за это отображение премию получишь.
– Думаешь? – Быстродей с сомнением посмотрел на шедевр.
– Уверен. В искусстве что главное? Не выделяться и делать все как можно быстрее, – заявил Перфораций. – Вам не пора? – прервавшись, обратился он к Флёру, который угрюмо смотрел на рамки, нервно теребя второй вариант: с дымчатым пиджаком, морковной рубашкой, абрикосовым Томми-Тимошкой в салатных водорослях, с вытаращенными, возбужденными – какими-то абстинентными – глазами на пустом месте.
– Ухожу, ухожу, быстродеи! – обозлился командируемый и, хлопнув дверью, покинул помещение.
– Очень нам нужна ваша рожа! – проорал ему вслед Быстродей, поправив покосившиеся от удара рамки.
– Обиделся. – Дагерротип покачал головой и повернулся к Перфорацию: – Какую надпись сделаем?
– Так и напишем: «Без лица, или лицо каждого. Top-model Fler», – предложил Перфораций.
– Лучше только последнюю фразу оставить. Завитьевато получается, – заметил Быстродей.
– Как хотите, мне все равно, – отмахнулся фотомастер. – Только без первой фразы весь смысл теряется.
– В чем же смысл? – озадачился Дагерротип, взглянув на вставленные в стенные кляссеры фотографии.
– В том, что все мы призраки. Наше прошлое убито фотографиями, наше настоящее – заряженная пленка, а будущее – закрытый объектив, и кадр еще не отснят, – с претензией на философию промудрствовал Перфораций, задумчиво посмотрев на стену с ликвидированными и сданными в архив. – Посмотрите на наше желание отличаться от других: заостренные черты лица, выпяченные скулы, всезнайская ирония на губах и злоба, всеразрушающая злоба в глазах. Только на самом деле – за всем этим кроется страх. Страх быть непонятыми. Страх потеряться в общей массе. Страх, что плечами затрут. Вы не замечали, что многие долго не могут найти себя на стенде, когда приходят за снимками? Это потому, что одеты все одинаково, – по неписаному правилу не отличаться в анкетах. Это оттого, что не только однообразная форма убивает лица, но зачастую и простой серый галстук. Это оттого, что улыбаться нам – по тому же неписаному правилу – запрещено. Вот и получается в итоге одно глупое затравленное лицо. Так что лучше так, призраком – без лица… В массе своей, в желании быть неповторимыми, но при этом оставаться похожими на других, мы, к сожалению, одинаковы, а значит, нас нет, – резюмировал фотомастер. Коллегам после этих слов показалось, что над Перфорацием на мгновение вспыхнул нимб. Вспыхнул и погас.
– Ну, не знаю, не знаю… я как-то этого не замечал, – Быстродей пожал по цвету и форме неясными плечами.
– Это потому, что молод еще – спешишь, – наставительно произнес Перфораций. – Остановись – сделай стоп-кадр и посмотри… Посмотри на заносчивых, целеустремленных и самоуверенных. Знаешь, что за всем этим таится? Комплексы, страх и неуверенность в себе. Ты слышишь чеканный шаг? Это – пошаркиванье. Точно тебе говорю, Быстродей. Прислушайся.
В этот момент, точно по заказу, дверь широко распахнулась, и в приемную вбежал нахрапистый тип в линялом костюме, в отутюженной белой сорочке с двумя равнобедренными треугольниками воротничка, между которыми гордо висел какой-то бесцветный шнурок. Костюмные брюки были коротковаты, рукава пиджака – слишком длинны. Не шлейфом, но потрепанным хвостом за ним тянулся терпкий запах дешевого одеколона. Несмотря на то, что тип был вполне осязаем и не лишен отличительных черт – резкий визгливый голос, нервная походка, чуть заметная ямочка на подбородке, – казалось, что приемную заполнило бесцветное бесформенное пятно с ничтожной «серебряной» нитью.
– Фотографироваться? – живенько спросил Быстродей.
– Да, – не улыбаясь, ответил тот, расправляя ямочку на подбородке. – Побыстрее, пожалуйста. Я тороплюсь.
– Спешите? Дырк-дырк-дырк... – умилился Перфораций.
– Фото-миг? – вскидывая «Полароид», уточнил Быстродей. – Дешево и сердито?
– Как знаете… Только скорее, – быстрым голосом откликнулся клиент. – Мне для анкеты в отдел кадров. И если можно, черно-белую…
– «Поликом» таких не делаем. Цивилизация… – щелкнув кнопкой, хохотнул Быстродей. – Только цветные.
Перфораций горько усмехнулся, скептически взглянув на незнакомца с выглаженными, точно утюгом, чертами лица, закатил эбеновые глазные яблоки и тихо притворил за собой дверь.
– Все вы правильные, все вы чистенькие, и лица у вас накрахмаленные какие-то... – бормотал под нос седоусый и сребровласый Перфораций. – Анкета сути важнее... Только вот штанишки – коротковаты... Да и лица… А что, собственно, лица?.. Такие лица только мыльницей снимать… и то без пленки…
Погасшее Окно

Дипломат был наглым, амбициозным – из кожзаменителя; позолоченные замки с простеньким кодом в некоторых местах дали ржавчину, левый замок был сломан, на дерматиновой обшивке виднелся хорошо заметный рубец, а перехваченная замусоленной изолентой ручка болталась на двух слабо прикрученных винтах из стороны в сторону.
Весь он был в наклейках и переводных картинках. На одной облупившейся «переводке» сидел взъерошенный голубь с конвертом в клюве, на котором проступало хорошо заметное слово, выцарапанное, вероятно, гвоздем. Откуда эти пять букв появились на его правом боку, Дипломат по причине постоянной беспробудности не знал, и ему казалось, что слово ругательное. Поэтому он его стеснялся и старался повернуться к собеседнику левым боком, выставляя тем самым на обозрение сломанный замок.
Дипломат церемонно высморкался в грязный носовой платок, откинулся на спинку кресла, так, чтобы не было видно бранного слова «E-mail», брезгливо прошелся взглядом по стенам кабинета с отклеившимися в некоторых местах wallpaper’ами , недовольно дернул кирпичной по цвету «серебряной» нитью и буркнул:
– Смрадно у вас тут.
– Реорганизации ждем, – запинаясь, пояснил Портфолио, старенький журнал, некогда занимавший в Здании ранг художественного альбома при отделе культуры, а затем, когда отдел был ликвидирован за ненадобностью, переведенный в категорию проспектов, где с тех пор и пребывал в должности заведующего сектором ино-странных дел. От прошлого у Портфолио осталась только качественная, хорошо пропечатанная «серебряная» нить.
– А меня скоро в ранг кейса переведут, – похвастался Дипломат.
– Кожаного? – с недоверием спросил Портфолио.
– Да, из свиной, – подтвердил тот.
– Кто же на вашем месте будет? – Портфолио заметался по кабинету, сверкая сальными страницами с рекламой, плэйметами, комиксами и постерами.
– Поставят какого-нибудь дилетанта без портфеля, – приосанившись, нагло заявил Дипломат, гордо дернув перекошенной ручкой. – Хотя жаль, мы с вами сработались… А вы-то как?
– Продвигают… тоже, – скромно ответил Портфолио.
– А я вот в разъездах все – из Здания в Здание, – посетовал Дипломат. – Чрезвычайные миссии, целевые, тайные. Впрочем, все миссии тайные. Назвать-то их можно по-разному, суть одна – вопросы решаются не в кулуарах, а в кутежах. – Он невесело подмигнул подбитым в одном из таких кутежей левым замком.
– Не проходит? Свинцовую примочку пробовали? – озаботился приятель.
– Эх, что я только не пробовал. И монеты, и примочки, и уринотерапию... Итог плачевен: к облику прибавился запах.
– Может, за встречу? – уходя от скользкой темы, предложил Портфолио. – И – за новую должность?
– Не, не, не!!! – замахал ручкой, перехваченной кольцами изоленты Дипломат. – Хватит.
– Для этикету надо бы, – укорил Портфолио.
– Спасибо уж. Наприемничался. – Дипломат щелкнул левым замком, утопавшим в набрякшем мешочке мутного цвета. – Кстати сказать, я все чаще ловлю себя на мысли, что мыслей-то у меня и нет – одни этикетки… Уж не из-за частой ли дани этикету? – скаламбурил он.
– Понимаю вас. Порой идеи приходят в голову, а потом упорно ищут мозг, – тяжело вздохнув, согласился с ним Портфолио. – А я вам «Амбассадорской» хотел предложить, которую вы в прошлый раз привезли. Буквально по пятьдесят, не больше. Ну, раз нет, значит, нет. Я, с вашего позволения, один…
– С черной наклеечкой и белым вензельком? – Рубец на дерматиновой обшивке Дипломата заметно порозовел.
Портфолио подбадривающе кивнул.
– В замутненной бутылке с выпуклым донышком? – Гость затаил дыхание.
– Точно, точно.
– А нарушений дипломатического иммунитета не будет? – для проформы поинтересовался Дипломат.
– Какое там. Мы с вами одни. Никто и не заметит.
Портфолио подошел к картине, на которой жирным маслом было написано огромное Погасшее Окно. Нажал сбоку на раму. Картина медленно пошла вправо, и за ней обнаружился бар с початыми бутылями «Амбассадорской», «Церемониальной», «Этикетной» и – закрытая бутыль в паутине – «Неприкосновенной Дипломатической», которыми по старой питейной дружбе снабжал приятеля Дипломат, часто бывающий в разъездах.
Дипломат встрепенулся, подбежал к картине и с явным интересом припал к автографу-крестику.
– Экая живописная архитектоника. Я раньше у вас этого не встречал. Неужели оригинал?
– Что вы, жалкая копия, – отозвался Портфолио, вытащив «Амбассадорскую» с двумя рюмками, и закрыл бар. – Малево.
– А как фигуративно, однако, выполнено. Вы поклонник мистического супрематизма ? – сверкнув лжеэрудицией, так часто встречающейся на раутах и званых приемах, Дипломат сделал шажок назад.
– Навряд ли, – ответил Портфолио, – скорее, поклонник первопроходцев, оригиналов, выскочек в некотором смысле, но выскочек в хорошем смысле. В пионерном.
– Погасшее Окно! Гениально! Конец или начало? – продолжал Дипломат.
– Думаю, ни то, ни другое. Просто абстракция, тождественная сама себе.
– Э, не скажите, в любой абстракции заключен подтекст. Что мы хотим сказать черным Погасшим Окном? Что за Ним? Пробуждение после долгого сна или конец всему? А если Его выкрасить в красный цвет? Это ж получается борьба, реорганизация, революция!
– Может быть, но все-таки…
– Что «все-таки»? Продолжайте уж, коли начали.
– А то, что это хорошо только один раз. – Портфолио задумчиво посмотрел на Дипломата и негромко, подбирая слова, произнес: – Вы знаете, мы часто путаем гениальность с эпатажем. Но отличие между ними существенное: эпатирующий делает то, что нужно, и только то, на что его настроили массы, а гений – то, что дóлжно, и только то, на что он настроился сам. Эпатирующий – всегда зависим и сыт. Гений же – всегда делает вопреки, и потому голоден. Мы порой забываем, что между искусством и эпатажем такая же разница, как между словами «соблазнить» и «совратить», как между «ловеласом» и «растлителем». Не спорю: есть эпатирующие гении, и существует гениальный эпатаж. Но знак равенства между ними ставить нельзя. Первый всегда выше. Ибо первый – прежде всего гений. А второй – всего-навсего эпатирующий. Вот и получается, уважаемый, что сейчас искусство заполонили зеленые треугольники, голубые круги и серо-буро-малиновые конусы. Собственно, не будем забывать, что единственная доступная для восприятия форма, в которой не может быть плагиата, – я имею в виду плагиат формы, а не содержания, – это реализм. Иначе говоря, поиск форм выражения ведет к повтору. Один раз – и хватит, а то так недалеко до имитаций, до болезни века.
– Что же вы подразумеваете под болезнью века? – спросил Дипломат, косясь на бутыль. – Аккуратней держите, выскользнет.
– Не выскользнет, – заверил его Портфолио, поставив бутыль на стол. – Информационная булимия . Болезнь века заключается не в том, что мы думаем, а в том, что думают за нас. В том, что нам внушает цивилизация. Но кроме цивилизации существует еще и культура. Мы же в последнее время стали путать эти понятия. Что предлагают нам? Полную и абсолютную подмену одного другим. Нас пытаются убедить, что цивилизация является культурой. Но если культура созидательна для духа, то цивилизация для него энтропна, разрушительна. Да, да, не удивляйтесь. Цивилизация – жестянки, пакеты и яркие комиксы – убивает дух творчества, одновременно насыщая тело. Культура же, зачастую уничтожая тело, возвеличивает дух. Смешивать эти понятия нельзя. В то время как цивилизация массова, культура – элитарна, я бы даже сказал – штучна и единична, ибо ее рождает единица, восставшая против миллиона. Культура – девственна, бутоновидна, неопытна. Если хотите, она – невеста, которая вот-вот откинет фату. А нам пытаются доказать, что культура – это миллион, что она – разведенка, что она – многодетна и многовнучна. Они – цивилизация и культура – должны подпитывать друг друга, как любовники, как два равных, но в то же время совершенно разных партнера, где опытность умножается на невинность. А что получается на деле? Нам говорят, что любви нет, что есть один-единственный потребитель, умелый, искушенный селадон с потухшим взором. Не дающий, а забирающий… Но культуру нельзя штамповать – она в единственном и неповторимом экземпляре. Как только культуру кладут на конвейер – она приобретает вид цивилизации. Не знаю, возможно, приведу неточное сравнение, но если культура – это флер… – Портфолио на мгновение запнулся и закашлялся, – я хотел сказать: флердоранж, то цивилизация – просто корзина гнилых овощей… Да, они не могут друг без друга, но и подменять культуру цивилизацией нельзя… Я вам так скажу: когда кухня приходит в культуру, культура становится кухней. Только культура – не газовая плита. Она не поджигается спичкой. А уж тем более – сырой…
– Простите, не совсем понял. Разве не вы говорили о «единичности», так сказать, спички? – устав слушать приятеля, Дипломат недвусмысленно кивнул на бутылку.
Портфолио медленно расставил рюмки на столе, налил «Амбассадорской», чокнулся с Дипломатом, и они выпили.
– Все зависит от того, кто ее, эту спичку, поджигает, как много рук держат то, что могут сделать всего две руки, как много уже обожглось, как много спичечных коробков израсходовано на одну конфорку и как работает вытяжка над плитой… – выдохнул Портфолио.
– Все равно не понимаю. Ваши эти глубокобессмысленные сравнения…
– Поясню, – пропустив шпильку, скользнувшую по глянцу страниц, отреагировал Портфолио. – Вот, к примеру, вы. Вы сами нашли для себя ответ. Посмотрели на картину и пришли к выводу: черное – это так, а красное – эдак. Что же касается большинства, то они не думают, а думают за них. Спросите у кого-нибудь в Здании, нравится ли ему черное Погасшее Окно, что он об этом думает, каково его личное мнение. И толком никто вам не ответит. Они просто знают, что это шедевр, что его принято считать шедевром, что так следует думать. Они не ведают, ни кто написал эту картину, ни какова природа появления такого в высшей степени абстрактного и субъективного творчества, ни как метался автор, ни что имел в виду... Но это не столь важно. Все знать нельзя. Но, что само по себе любопытно, у тех, у кого вы спросите, не будет собственного мнения на этот счет. Я акцентирую – собственного. Пусть они скажут, что это плохо, неоригинально, что это малево, глупость и идиотизм. Что за этой чернотой нет никакого мистицизма, а только реализовавшаяся бесталанность. Пусть! Но пусть скажут! – Портфолио быстро налил и, уже не чокаясь с Дипломатом, опрокинул в себя содержимое сосудика. – Ну, так ведь не скажут! Побоятся, что зашикают! Вот в чем болезнь века! У нас не осталось своего мнения. Нам навязывают его.
– Но ведь именно на навязывании идей держатся Здания, – не согласился с ним Дипломат. – Если не будет навязываний, так, позвольте, все же сплошной анархией закончится. И именно мы с вами призваны поддерживать этот устоявшийся порядок. Извините, это что ж такое получается, вы как бы нелояльны? – Он откинулся в кресле и прищурил замки.
– Я не нелоялен, я не согласен, – промямлил Портфолио.
– Не вижу разницы, – в свою очередь проскрипел обшивкой Дипломат.
– Есть, есть. Нелояльность – активна, мое же несогласие в высшей степени пассивно. Я лишь говорю, разглагольствую, но я бездействую. Стоит мне заикнуться о моих взглядах, как тотчас прибегнут к помощи другого, а меня просто-напросто ликвидируют. В моем положении не вякают и не качают права, а лишь рассуждают и вносят предложения. Но молча. Про себя. В ветошь и в простенок. Кулачком по столу стук-стук. И бочком, бочком – в тинку…
– Сдается мне, вы не свое место в Здании занимаете, – каменным тоном заметил Дипломат и, при упоминании бока, развернулся сломанным замком к собеседнику. – Ну да ладно, меня это не касается. Пришел-ушел. Но с такими взглядами вы долго здесь не продержитесь. Сами понимаете, я лицо не заинтересованное в том, чтобы ставить вам препоны в продвижении по службе, мы как-никак друзья… – Дипломат сделал паузу, – именно, как-никак… но если кто-либо из служащих услышит подобную ересь, то от вас даже «серебряной» нити не останется, уж поверьте мне. Да и как можно согласиться с вашим заявлением, что мы – служащие Зданий – должны противиться идеям?
– Не идеям, а информации. – Портфолио разлил по рюмкам.
– Вот те раз, как же это понимать? – недовольно фыркнул Дипломат, влив в себя очередную порцию.
– А так, что идея должна обозначаться пунктиром, иметь свободный вход и открытый выход, идея может как сужаться, так и расширяться, она не должна навязываться и презумпироваться. Нас же пичкают не идеями, но абсурдной информацией, которую выдают за истину и которую мы впитываем по причине нашей всеядности. Мы – поглотители. Мы заглатываем, не переваривая. – Портфолио опрокинул в себя рюмку. – Идей уже давным-давно не существует, – продолжал он, – вместо идей осталась информация, которая убивает мысль!
– Насколько я знаю, только информация и делает нас мыслящими существами, – заметил Дипломат.
– Не так, не так, – Портфолио заметался по кабинету, семеня листами и роняя на ходу рекламные вкладыши. – Идея рождает мысль, информация лишь помогает нам точнее выразить наши мысли, но опять же, какая информация? Та, которая нам нужна, или та, которая рождена мертвой изначально?
– Что же вы подразумеваете под мертворожденной информацией? – поинтересовался Дипломат.
– Ту, которая губит мысль, ту, которая не развивает, ту, которой мы, как служащие разных Зданий, обмениваемся и внедряем в отделы. Информация – пустышка. С виду красивая, глянцевая, разноцветная, а по сути – ненужная и уродливая. Именно при помощи такой информации и умерщвляется мысль. Мы пытаемся сформулировать, но нам нечем формулировать. Все, чем мы забиты, это фантом, которым нас кормят на протяжении всей нашей жизни. – Портфолио зло кивнул на Погасшее Окно. – Вначале нас приглашают на вернисаж и суют под нос нечто сверхсубъективное и сверхнепонятное, мы тупо вертим головой, но нам говорят, что мы просто недостаточно эрудированны, в нас нет творческой жилки, и заставляют прослушать не менее бредовую, чем сами произведения, лекцию на тему «Малево – как искусство». Мы внимаем. Мы саркастически киваем. В душе мы не согласны. Ничего не понимая, делаем вид, что поняли. И вот – кто-то рядом зааплодировал, кто-то сказал: «божественно, гениально, сверхзадачливо». Мы озадачены. Мы удивлены и обеспокоены. Мы начинаем сомневаться в себе. Мы мечемся. И вот – нас уже нету. Мы восхищены, и, безумствуя, кричим в общем хоре: «Архи, гипер, вне всякого…» – и видим за Погасшим Окном то, чего там никогда не было и даже не намечалось – начало, конец, становление, сверхзадачу… И всегда найдется грязнолицый кандидат из давно позабытого протухшего отдела, который ляпнет: «Сие есть прорыв, сие есть сие…» Эх, да что там говорить: сиволапая-онучая у нас элита, а народ – вислоухий. – Заведующий сектором ино-странных дел замолчал, подошел к картине, сдул с багета пыль и брезгливо передернулся: – А сколько интеллектуальных выползней в искусстве последнее время появилось, сколько нарывов – «искусство ради искусства», квадрат ради квадрата! И один другого переплевывает. Слова в простоте вымолвить не можем. А сказать по правде, посредственность боится реализма…
– Это вы, по-моему, о себе, – тихо вставил Дипломат.
Но Портфолио, продираясь через макулатуру собственных мыслей, не расслышал его слов и воскликнул:
– Черноквадратники!.. Вот что скажу: черно-квадратники!
– А вы, стало быть, не посредственность? – справился Дипломат, не скрывая глумливой ухмылки.
– Я? Я? Нет, конечно, – изумился Портфолио. – Я не посредственность уже хотя бы потому, что понимаю, что я – посредственность... А они этого про себя не понимают…
– Круто сварено, ничего не скажешь, – фыркнул Дипломат, разлив по рюмкам.
– Они считают, что все это… – чокнувшись с Дипломатом, Портфолио сделал неопределенный жест в сторону картины, – …и есть искусство. Они, они… – Он безнадежно махнул и выпил: – Да что тут скажешь… Хапуги! Воры! Убивцы! Художественные мародеры, поэтические мошенники, прозаические тати! – раздухарившись, вдруг выкрикнул пьяноватенький чиновник. – А если честно, – изрек, перейдя на жаркий шепот, – то это – мазурики и новаторы от сохи. Пакостное жулье, выдающее эрзац за оригинал, прикрывающее нутряную пустоту внешней формой. Они полагают, что это интеллект и новоформие из них прет? А на самом деле – дурь, чахоточность и бессилье. Малокровие, если хотите, – малоформие и малознание. Знаете, из аквариума уху можно сварить, но из ухи-то аквариум не нацедишь… Вы уж меня за малость-выпитость простите, но не могу иначе объяснить. Чтоб дураку его дурость показать, надо до этой дурости, к сожалению, опуститься, но главное – себя в ней не потерять.
Дипломат напрягся:
– Простите?
– Не вас, не вас имею в виду… Это я образно, – спохватился Портфолио. – А вам, дальновидному и во всех областях продвинутому, так скажу: рак начинается не с форм, он – душой питается. Ибо интеллект в искусстве – это как нижнее белье – его не обязательно показывать. Но нам нравятся рюхи… Только когда мы одежонку-то срываем, думая, что под ней эластичная молодая кожа скрывается, выпуклости и упругости, то перво-наперво, прежде чем свои антиформы оголять, стоит поначалу в зеркало посмотреться: там – морщины и обвислости, там – пролежни и просидни. Стыдоба, старость и амбишки. Но нам, к несчастью, пока волос из ноздри не покажешь, мы – ноздри не увидим... Нам для того чтобы обувь почистить, обязательно в гуталине вымазаться надо… И знаете, что в итоге получается? Эпитеты, которых не было и быть не может: сиво-красивый и элегантно-вульгарный… Этот список можно продолжать до бесконечности, только нужен ли он?.. Ведь как бы мы ни обдихлофосились, наше творчество духами не запахнет, поскольку мы дезодорант с дихлофосом путаем. А цветы на тараканах не растут. Тем более – на дохлых. Цветам нужна почва… – Портфолио хлопнул в сердцах глянцевыми руками: – М-да… Пуст постмодернизм. Пуст. Вы на меня гляньте, и все вам станет понятно – сплошная форма. Пустмодернизм…
– Полностью с вами согласен, – отозвался Дипломат, которому лень было спорить.
– Поймите, уважаемый, – гнул свое неуемный заведующий сектором ино-странных дел, – я вернусь к картине. Когда это приходит от вас, когда ваше мнение не связано с общими устоявшимися, но навязанными взглядами, именно тогда вы и становитесь личностью. Если вы скажете, что это начало, потому что так решили вы, – я пожму вам ручку, если вы скажете, что это конец, потому что, опять же, так решили вы, – я поклонюсь вам. Но, если вы скажете мне то же самое, но уже после всех – я плюну вам на облицовку… Да, да, плюну на облицовку… – Портфолио предался размышлениям, а Дипломат зарумянился и поежился, на всякий случай отодвинувшись вместе с креслом вглубь кабинета. – Но все это в прошлом, – продолжал Портфолио, не обратив внимания на перемещения Дипломата, обеспокоенного своим шкурозаменителем. – Раньше нам навязывали идеи, теперь – товар. Нас одурачивают с самого рождения. Вначале выдают свои мысли за наши, потом свои поступки за наши, потом окончательно придумывают нам жизнь… Да, собственно, вот, полюбуйтесь, я был художественным альбомом, а превратился в чахлый брошюр. Эх, не тот я Портфолио, не тот… – С этими словами он начал перелистывать в себе страницы и показывать их приятелю. – Картины, которые были во мне раньше, рождали чувство, рождали желание размышлять, а что может породить глянец, заключенный во мне сейчас? Он заставляет вас чувствовать? Вы получили что-то новое, для того чтобы поделиться с кем-то своими взглядами? Нет, – вы проглотили, и в то же время остались голодным. И раз за разом вместо того, чтобы дать вам то, что требуется для существования вашей мысли, вас пичкают пустой «некалорийной» информацией. Вас угощают бубликом, но на самом деле вы заглатываете дырку от него. И вы опять голодны, хотя вам кажется, что вы насытились. Информация сегодняшних дней заключается в одном: что приобрести, где приобрести, как это работает и где это починить. Информация не идей, а вещей. А слова, слова!.. – Он развернулся на рекламном вкладыше. – Читайте. Это реклама бритвы.
Дипломат наклонился над Портфолио и принялся читать:
– «…Для самых сложных рельефов. Встроенный триммер срезает длинные волоски…»
Портфолио стал быстро листаться.
– Смотрите, смотрите! Подмена сущего рекламой антисущего! – надсаживался он. – Механические станки для бритья, флакон-спрей для одеколона, глазной контур-бандаж, эпиляторы – уникальная система дисков-пинцетов, коробочка для талька… Кожа пяток у Вас утолщена, шелушится, иногда краснеет, покрывается пузырьками, зудит? Чаще всего это грибковое заболевание. Не отчаивайтесь! Новый стандарт в лечении грибковых инфекций кожи – спрашивайте ламизил... Липосомно-витаминный крем для ежедневного ухода за кожей век «Флюид»... А формулировки, формулировки! Коэмзим молодости! Перманентный макияж – и вы вечно эффектны и молоды. Это как? Как, я вас спрашиваю? Как мумия, что ли?.. Алюминиевая банка – еще один повод любить свое пиво... От запоров и цистита – пейте чай вы «Афродита»... Геморрой и анальные трещины с гарантией… Перхоть за три дня!
– И что же в этом плохого? Временами парадоксально, правда, но зато – весело, задорно, – удивился Дипломат. – Закройтесь, простудитесь. По крайней мере, будете знать, чем пользоваться в случае… – Скрипнув обшивкой, он издал неприличный звук. – И вообще, на мой взгляд, вы передергиваете.
– Мы с вами как будто на разных языках говорим… – обиделся Портфолио, закрывшись. Пытаясь уйти от спора и понимая, что с каждым произнесенным словом все больше и больше погрязает в нем, точно в болоте, он поежился, выпил, решил завершить разговор на многообещающем многоточии и тотчас выпалил: – Я не против этого, я против только этого! Где информация идей? Где мысль? Что такое «триммер», «триклозан», «коэмзин» и прочие варварские слова? Антиперспиранты, мотилиум, лингвальные таблетки... Что это за вурдалаки такие лингвистические? Зачем нам это? Бетаин, керамиды, эластаз и липиды – это что за уроды? Что это за информационная диарея, я вас спрашиваю? Что за словесный инорез? Зачем мне знать процесс работы и ингредиенты? Мне надо знать одно: работает это или нет. А нас, извините, загружают. Где знание? Много вы для себя почерпнули, узнав, что в таких-то духах находятся теламераза и мелатонин? Где дискуссия?
– Реклама отвергает дискуссию, – прохрипел Дипломат, которому стало слегка дурно – не то от водки без закуски, не то от услышанных неудобоваримых слов, от которых хотелось вывернуться замшевыми внутренностями наизнанку.
– Она не дискуссию отвергает, она мысль отвергает... Заметьте, из-за этого даже искусство стало существовать в рамках слогана. Во всем начал доминировать принцип рекламы – образно, но не содержательно. Вместо жизни нам подсовывают какие-то китчевые картины. Но зачем, скажите, малевать китч, если можно писать жизнь?
– Сейчас это и есть жизнь, – брякнул замками Дипломат.
– Вот именно: жизнь – слоган, жизнь – лозунг, жизнь – этикетка! – тотчас подхватил Портфолио. – Идет мощнейший поток информации, который никогда нам не пригодится. Мало того, этот поток идет на чуждом нам, непривычном языке, понятном только очень узким, уже некуда, специалистам. Гуэмзин, виазун, фернелит…
– А это еще что за слова такие страшные? – облицовка Дипломата потрясенно вытянулась.
– Я их только что выдумал… Понимаете? Только что… Я просто хочу сказать, что «триклозан» ваш от моего «гуэмзина» ничем не отличается. И первое, и второе слово не несут никакой идеи. Но что-то в них такое есть… даже не знаю… код, что ли? Именно. И вот мы уже сами – один сплошной Гyэмзин… Но если без передергиваний и утрирований, то даже при нормальном рекламировании товаров нам не дают передохнуть и сосредоточиться на чем-то одном. «Спамят», а мы не «отфильтровываем». Из всего безликого ассортимента мы приобретем разве что изоленту-скотч, но перво-наперво, сами того не заметив, проглотим информацию о том, что эти духи – не одеколон, этот одеколон – не лосьон, этот лосьон – не туалетная вода, а эта туалетная вода – вообще не вода… При том, что у нас на все это синтетическое великолепие – аллергия, и мы предпочитаем всему этому здоровый запах пота. Но мало того… приобретая изоленту-скотч, мы еще, как бы невзначай, узнаем, что кто-то построил Здание из телефонных справочников, победил на конкурсе спагетти и дальше всех плюнул. Вот скажите, зачем нам это?
– Для разнообразия, – хмыкнул Дипломат.
– О, как же вы недальновидны! Это не для разнообразия, а для того, чтоб у нас не осталось времени на сомнения, на рассуждения, на поиск; для того, чтоб ликвидировать наше время, а вместе с ним и нас.
– Ну, вы и загнули! Ведь «информация идей» дается тоже. Интервью, советы, рубрики по интересам. Или я не прав?
– Нет, не правы. – Портфолио наполнил рюмки. – Посмотрите процентуально, как это выглядит, и вам все станет ясно. Один к десяти.
– Не так уж мало, по-моему.
– Да, если бы было наоборот – десять к одному. А то на одно интервью – дюжина вибраторов приходится. Шейных, шейных вибраторов, не подумайте чего. И нам, чтоб до этого интервью добраться... Знаете, от булимии до ботулизма – один шаг… нередко выворачивать начинает. Об этом следует задуматься. – Портфолио поднял рюмку.
– Ну, знаете ли, – ухмыльнулся Дипломат, – не факт, что это – факт. Тем более что на ненужную информацию я могу просто не обращать внимания.
– Ага, как же. Вы не обращаете, а оно само обращается. Тут уж не до революций.
– А вы, значит, за переустройство? – язвительно спросил Дипломат, потянувшись к своей порции.
– Именно, но не в самих отделах, как это бывало раньше, а в сознании. Я за «информацию идей», а не вещей. Словом, я – за здоровый анализ и синтез, за дедукцию и индукцию, за теоремы, за мысль, а не за внедрение аксиом. В конце концов, я за поиск и ошибки. Я за свой опыт, а не за приобретение чужого. Нельзя учиться на чужих ошибках, только трус и дурак учится на чужих ошибках, – возвестил Портфолио и залпом выпил.
– Странно, я всегда думал, что наоборот, – усомнился Дипломат, заглатывая порцию водки.
– Вот и неверно. Это за вас думали, это вам внушили. Покажите мне хоть одного, кто не повторял бы чужих ошибок? Мы только и делаем, что повторяемся. Все, как один. Казалось бы, знаем все чужие ошибки, все до единой, но все равно совершаем их. Почему? Сказать вам?
– Поведайте, сделайте милость, – зевая, ответил Дипломат и удобней расположился в кресле.
– А потому, что развитие идет не только через себя, но и через других, через пробы и ошибки не только свои, но и чужие. И, примеряя чужие ошибки на себе, мы вбираем в себя Здание, с тем, чтобы затем дать Ему свои ошибки, которые впоследствии повторят другие.
– Значит ли это, что Здание – есть ошибки?.. Что Здание – это халтура?..
– Нет, это означает лишь то, что Здание есть развитие. В правильном направлении идет это развитие или нет – не мне судить. Но если вы попытаетесь не повторить чужих ошибок и, в конечном счете, вам это удастся, то я бы поостерегся вас обличить… в смысле, персонифицировать… извините, сбиваюсь... я бы вас попросту обезличил…
– Подождите, подождите, а вам не кажется, что, повторяя мои ошибки, вы из Портфолио превратитесь в Дипломата?
– Резонно. Но вот что я вам на это отвечу: кроме ваших ошибок я делаю еще и свои. Ибо опыт – это чужие ошибки, помноженные на собственные.
– Постойте, постойте. Но зная о чужих неудачах, зачем мне повторять их?
– Знать мало – надо прочувствовать. Иначе почему мы расстаемся, теряем друзей, пьем и блудим? Ведь мы неоднократно видели все это со стороны. Сказать? Видение и знание – это еще не опыт. Опыт определяется лишь собственными поступками, а не теми, которые мы подглядели со стороны… И…
– Спорно, очень спорно, – позевывая крышкой, скрипнул Дипломат.
– Не перебивайте, пожалуйста, а то я опять собьюсь…
– Да уж, пожалуйста… – смилостивился Дипломат, подловато сверкнув замками.
– Значит, так… – подбирая слова, начал Портфолио. – Как бы это точнее сформулировать…
– Не утруждайте себя… – все-таки не сдержался визави.
– Послушайте, да перестаньте язвить, наконец!
– Хорошо, хорошо… – миролюбиво замахал ручкой Дипломат.
– Так вот… – собравшись с силами, молвил Портфолио. – Информация, которая дается нам, как раз и имеет одну-единственную цель – обезличить всех, сделать одинаковыми, даже не глянцевыми, а глянцевитыми какими-то, придумать всем одну-единственную журнальную жизнь. Без ошибок, без чувств, без размышлений… Но постулировать мечту нельзя! – потому что для вас она приемлема, а для меня такая мечта – таблетка от изжоги. Только желудка у меня нет, вот в чем беда. Не надо мне ваших таблеток.
– Изжога есть, а желудка нет? Чем же вы пьете, в таком случае? – усмехнулся Дипломат.
– Болью я пью, болью. Вы посмотрите: даже нити нам всем навязывают «серебряные», но они не серебряные, не серебряные… И давайте откровенно, мы – это пот и выделения, а нас убеждают в том, что мы – это эпиляторы и шариковые дезодоранты… Но ведь душу – не выбреешь, душу – не продезинфицируешь… Жизнь – свиная кожа, а не нитроцеллюлозный дерматин... Ну и слово… Я б товар из такого материала не купил – выговорить невозможно…
– На что это вы намекаете? – вяло отозвался Дипломат, потершись боком о спинку кресла, и снова зевнул.
– Простите, не хотел. Я в другом смысле… Просто ну не верю я говорящим, что в носу они никогда не ковыряются, потому что для этого есть носовые батистовые платки. Не верю и никогда не поверю. Ковыряются они! Когда платков нет – ковыряются... Я же ковыряюсь... – Портфолио стеснительно улыбнулся, помолчал и снова устремил печальный взгляд на картину: – Вот вам заявляют, что Погасшее Окно гениально и имеет черный цвет? А я вам говорю, что все это уже было – и этот квадрат не черный, но серый, это – плагиат, это – не мое и не ваше, это – не искусство и уж тем более не икона, на которую молятся слепые. Но уже давно никто не ведет дискуссий об Окнах, сейчас пришло время моющих средств для окон… Время «Белого Квадрата» – время кафеля на стене!.. Эй! Что с вами?
Портфолио нагнулся над приятелем, который, вальяжно развалившись в кресле, спал. Из недр Дипломата – при пьяных всхрапываниях, на выдохе, – выпадали низкосортные «прокламации» с рекламой аэрозолей, освежителей воздуха, шариковых дезодорантов и последних революционных разработок в сферах очищения ротовой полости, защиты кожно-галантерейных изделий и превенции шерстяной мануфактуры от порхающих чешуекрылых паразитов.
Вдруг дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появился Флёр. Он держал в руке циркуляр об откомандировании и фотографии.
– Слушаю вас, – напрягся Портфолио.
– Я, собственно, в командировку.
– Куда? – не понял тот.
– В командировку, из Здания.
– Ну-ка, ну-ка, что там у нас… – Портфолио взял протянутый циркуляр. – Ага, так, так. Но, милейший, вы же не туда попали – вам через печатный цех нужно, а это сектор ино-странных дел. Связь Зданий. Дипломатия. Сами должны понимать. Иммунитет, этикет, камуфлет… Нет, последнее, кажется, не оттуда. Не суть... Главное, что ваша командировка в небытие...
– Почему вы так решили? – резко перебил его командируемый. – Почему в небытие?
– А как понимать фразу в циркуляре, видите, тут маленькими буковками написано, в самом низу, в постскриптуме, почти не видно… Цитирую: «Пункт первый: В случае невозвращения объект, именуемый Флёром, считать ликвидированным. Пункт второй: В случае возвращения и психической неуравновешенности объекта избрать альтернативную форму воздействия: от ликвидации до заключения в архиве, с последующим проведением диагностирования и признанием одним из архитипов – «Инфантилом» либо «Творителем». Странно, у вас тут, видимо, опечатка. «Архетип» везде через «и» написано. Архи… Архитип... Вы, надо полагать, Флёр? Очередной покров таинственности, за которым пустота? Призрак, иными словами? То есть вас нету?
– Как же, вот он я! – взвился Флёр и, придушив Тимошку, дернул себя за галстук. – Как же они могли?
– Успокойтесь, – одернул его Портфолио. – Вы мне дипломатический церемониал нарушаете.
Сделав шаг назад, он указал на спящего Дипломата, который на мгновение перестал храпеть, завалился набок, и из него выпал ворох цветастых бумажек, на которых можно было увидеть все, начиная от зубных щеток и заканчивая пылесосами.
– Тайная миссия, связь Зданий, международные сношения, а вы тут – о своей оранжевой шкуре печетесь. – Портфолио приблизился к командируемому. – Поймите, хоть я и не имею, как служащий Здания, морального права вам это говорить, но Здание всегда и везде будет важнее отдельно взятого призрака. Кто вы для Него? Так, один из многих. А Здание – Одно на всех. К вам даже не как к субъекту относятся, а как к объекту. Понимаете? Это Здание – Субъект. Не беда, что вас вдруг не станет. Для вас, конечно, это трагедия. А для Здания – лишь потеря одного из многих. Завтра на вашем месте окажется другой, послезавтра – третий. Вполне возможно, что и я. Но я привык. Знаете, почему? Потому что давно для себя решил: я – никто, если не могу противостоять Зданию. Я рассуждаю, я борюсь внутри себя, но – не противодействую. Если хотите знать, я в некотором смысле тоже – призрак. Может быть, даже в большей степени, чем вы. Ибо я знаю, что я не прав, служа Зданию, но я служу Ему. Я знаю, что мысль погибла на стадии обмена информацией, и все равно продолжаю работать на Здание и распространять информацию. Так что не переживайте. Все мы одним Зданием писаны. И как знать, может, все обойдется, и для вас эта командировка будет не последней. Возвращались же другие.
– И какова их участь? – боязливо осведомился Флёр.
– Эх, – вздохнул Портфолио, протянув ему циркуляр. – Читайте постскриптум. – Он отворил дверь, ободряюще похлопал командируемого по плечу, перегнулся через дверной проем и, выпроваживая, напутствовал:
– Я б на вашем месте расслабился. Фантики, витаминчики, музычка. Дорога вам предстоит дальняя, неизведанная. Как знать… Ладно, не буду… – перехватив озлобленно-сломленный взгляд Флёра, прервался Портфолио. – «Граммофон» этажом ниже. Позабавьтесь, не откажите себе в маленьких радостях существования. Ну, а если все-таки вернетесь, сделайте одолжение, загляните ко мне на «Пресс-атташейную», выпьем по маленькой, больно я по информации изголодался, а то, знаете, очень уж страшно на пыленепробиваемое Окно изнутри смотреть, а не снаружи... А если Оно еще и Погасшее, Окно это, так и подавно… О, какая же я все-таки посредственность!
Портфолио притворил дверь, на косяке которой искрилась густая паутина с сытыми полусонными пауками, отдаленно напоминающими буквы www, и жадно обглоданными с разных сторон мушиными тельцами в виде h, t, t, p; r, u, затем, нервно посмеиваясь, подошел к Дипломату, который стал совсем «дерматиновым», нашел в ворохе страниц несколько реклам – жевательной резинки, гуталина и антимоли – и вклеил их прямо в себя. Подошел к столу, налил «Амбассадорской», залпом выпил и, со словами: «Информационные уроды и интеллектуальные шизики», рухнул в стальные никелированные ножки Дипломата, которому должны были присвоить ранг кейса из свиной кожи, но который с каждым всхрапом-вздрагиванием «хармс, хармс», с каждым выпавшим листом, все больше и больше походил на мятый планшет с дешевыми матерчатыми внутренностями.
Дипломат повернулся набок, громко, спросонья, выругался, разодрав тишину таинственными, пробирающими до костей, словами «Су-пре-ма-ти-сты. Эрзац. Бытие», – свистнул, и из него выпал очередной рекламный шедевр, на котором значилось:

«КАЖДОМУ СЛЕПОМУ ПО ИЛЛЮСТРИРОВАННОЙ КНИЖКЕ»

Кабаре «Граммофон»

По мере того, как командируемый миновал этажи, пролеты, отсеки и секторы, его не покидало смутное ощущение, что чем дальше он удаляется от отдела лингвистики, тем в более неясном свете предстает для него остальная структура Здания. Ему казалось, что за каждой дверью зияет вход в нечто большее и глубокое, в более абстрактное, не поддающееся точному определению, но в тоже время совершенно оформленное, а само Здание так и вовсе с каждым шагом теряет всякие границы, рельеф и объем. Оно словно нарочно отдаляло Флёра от выхода, превращаясь в мираж, к которому чем скорее приближаешься, тем более он становится недосягаем; в призрак, чей силуэт, с одной стороны, невозможно точно очертить определенными рамками, а с другой – таящий что-то очень конкретное, четкое и жесткое, где-то даже жестокое, нечто гораздо более значительное и чудовищное, чем отделы и кабинеты со своими жалкими интрижками и кознями...
...которые, впрочем, с каждым шагом все меньше и меньше походили на кабинеты и отделы. Особенно сильным это ощущение «неотделов», а может, как раз таки и «отделов», появилось у Флёра, когда мимо него прошли двое – в черных кожаных пальто, темных очках и черных же широкополых шляпах. Они покосились в его сторону, но, не замедлив шага, прошли мимо. И командируемый еще очень долго чувствовал на себе их недобрые, раздевающие до подсознания взгляды.
Бормоча под нос проклятья, Флёр в полной растерянности побрел по мегабайтам коридоров. Куда идти, он не знал, да и будь на то его воля, он бы вообще никуда не шел, но точно какие-то злые силы неумолимо тянули его вперед, разворачивая на углах, заставляя спускаться и подниматься, перепрыгивать через ступени, стучаться в двери, выслушивать подбадривания, в которых нет-нет да проскальзывала подлая усмешка – хорошо, что мы не на вашем месте, ох хорошо.
Он вглядывался в искусственные лица сопереживальщиков, но за мнимой скорбью видел лишь неописуемую радость – ага! перст указал на вас, что ж, в путь, в путь… Мы бы и сами с удовольствием, но дела, дела… Здание без нас не может, а вашу потерю мы уж как-нибудь восполним. Ох и завидуем мы вам – загранка, новые впечатления, знакомства… А вы у Них политубежища попросите, авось смилостивятся, соблаговолят, одаруют… Правда, мы о таком не слышали… Да вы не переживайте, все под страхом внезапной ликвидации ходим. А то, что вы исчезнете раньше, чем мы, так то не беда, главное, что Здание наше наилюбимейшее, наипрекраснейшее, наичудеснейшее останется. Без Здания мы никто. Так, кхе-кхе, извините за невольную ассоциацию, – призрак, фантом. Но вы не принимайте это на свой счет. К слову, знаете ли, пришлось. Нет, все-таки здорово, что вы в командировочку отправляетесь. Здорово, что вы, а не мы. Отчего, спрашиваете? Так ведь у нас обязательства перед Зданием… Да и коллеги, семья, привязанности… А вы? Что ж, за вами ничего нет. А раз нет прошлого, значит, нет и будущего. Простите, не хотели... Нет, завидуем мы вам, за-ви-ду-ем, это мы тут безвылазно. Впрочем, стоит ли вылезать-то, а вдруг Там ничего нет? Или тоже Здания такие же? Так какой смысл зря время терять?.. Ну, до свидания. Прощайте, в смысле...
…невозвращенец.
С этими невеселыми мыслями, не обратив внимания на невзрачную дверь с надписью «Клумпы» , из-за которой доносился едва различимый шепот: «Су-ве-ре-ни-тет, су-ве-ре-ни-тет, су-ве-ре-ни-тет...», – с висящим над перекошенным косяком желто-зелено-красным чахлым триколором и двумя «инквизиторскими сапожками» на нем же, Флёр переступил через выброшенную за порог двери пару лаптей с сапогами и оказался около стеклянного помещения. Внутри виднелись лица, пожирающие резиновые подошвы и вливающие в себя гекалитры ледяных химических напитков. В руках они держали флажки и воздушные шарики. На головах сидели бейсболки, а пивные «мозоли» обтягивали ковбойки и майки с желтушной буквой «M». Взгляды «пастухов» были дегенеративны, но по-своему счастливы; в бодрых перечавкиваниях картошки фри чувствовались свобода и независимость. И от ума, и от здоровой пищи. Ибо если «серебряные» нити харчующихся просто лоснились от жира, то их губы были измазаны машинным маслом. Вода «Perrier» их не интересовала, они предпочитали травиться микстурой «Col’ы». Рядом же с помещением происходило какое-то унылое копошение в виде вялотекущего пикетика с пятью-семью сонными бастующими, вооруженными «серебряными» нитями в виде шестов с транспарантами: «Скажем жральням – нет!», «Поджелудочная железа не регенерируется!», «Долой панкреатит!» и «MacDown – не пройдет!» У нескольких «серебряные» нити были в виде взлохмаченных штандартов на древках. На штандартах – непонятная геометрическая фигура с еще менее понятной аббревиатурой: «ОТК». Около них стояла заряженная краской пушка-брандспойт, направленная в сторону трапезничавших.
Командируемый хотел было войти внутрь, но вдруг из яркого ресторанчика с душой низкосортной столовой вышли, переговариваясь, два криминальных лица – кудрявый черный и носатый белый, очень похожий на осла. У обоих «серебряные» нити были «желтыми», цвета низкопробного чтива.
– Ты знаешь, как я называю гамбургер? – спрашивал белый.
– «Королевский размер»? – вопрошал черный.
– Нет, «подошва».
– Не «King Size»? – удивлялся собеседник.
– Нет, просто подошва.
– Что, вот так вот? Просто подошва?
– Да, просто подошва.
– Просто подошва? – в энный раз переспросил чернявый. – Странно...
– Ага, просто подошва. Давай в «Граммофон» прошвырнемся. По бифштексу с кровью схаваем. Если под лимоном, конечно, нароем. А то я после этой тошниловки жрать хочу… И рези в пузе задолбали… – Ословидный, застрекотав ушами, махнул рукой в сторону огромной искрящейся вывески, но вдруг резко остановился, согнулся над мусорным ведром и со стоном «фи-и-и-кция» стал выворачиваться наизнанку.
Флёр отскочил в сторону, посмотрел в направлении, которое указал ословидный, и направился к неоновой вывеске, нависшей над стеклянной дверью. Чуть поодаль от входа, сплевывая зубы в кулак, покачивался кто-то шатко-валкий и трипогибельный – с кровоточащей «серебряной» нитью. Рядом с ним валялась разрезанная надвое пластиковая «золотая» VISA. Подбадривая себя, он щербато цедил: «Кровохарканье – это всего-навсего выделение крови с мокротой во время кашля». Дверь на фотоэлементах распахнулась, командируемый, мельком взглянув на кривляющиеся разноцветные буквы кабаре «Граммофон», вошел внутрь и оказался в проспиртованном фойе.
Около двери – напротив игрального автомата, из которого не переставая сыпались арахис, фундук и грецкие орехи, стоял однорукий бандит с гранитной шеей и скулоизбыточным лицом, с плеч до щиколоток обвешанный гирляндами из чернослива, фиников, урюка, инжира, хурмы и фейхоа. Левый рукав бандита был заправлен в карман, в правой длани он держал телефонную трубку и истошно орал:
– Jack Pot!!! Jack Pot!!! Пот Джека!!! Накрывай на стол – полакомимся!
«Серебряная» нить у него была покалечена и имела форму пустого рукава. Флёр боязливо обошел его стороной и, озираясь, остановился. На него двигались четверо, издававшие странные звуки: «...pirs-pirs-pirs… хлясть-хлясть-хлясть… tattoo-tattoo-tattoo...» Командируемый посторонился и пропустил маленькое катящееся пирсинговое колечко, плеточку с усиками и каких-то двух размазней с вывернутой ориентацией, оказавшихся кусочками татуированной кожицы. Словно сиамские близнецы, размани, «клавиатуря» друг друга вялыми пальчиками по до конца не сформировавшимся выпуклостям, тащились в обнимку и мычали какую-то психопатическую чушь про то, что «их не догонят». Примечательно, но за ними никто не гнался и, по всему, даже не собирался. Сработали фотоэлементы, и четверка, уничижающе посмотрев на немодного Флёра, исчезла в темноте: цвет и форму их «серебряных» нитей командируемый не разобрал.
– У нас закрытый вечер. Пригласительный есть? – раздался сбоку хриплый голос, и тяжелая рука легла на призрачное плечо.
Флёр повернулся. В лицо ему ударил кислый запах щей, пельменей с луковым соусом, шкварок, паленой водки, запущенного кариеса и многолетнего гастрита. На него недобрым взглядом смотрел швейцар в засаленной ливрее с бесцветными галунами-«солитерами». Из отставных. Ресторанный цербер ковырялся в зубах вилкой и имел чрезвычайно задумчивый вид. Часть бороды состояла из капустных лепестков, другая – из табачных крошек. Кое-где можно было заметить жиденькую поросль. Сам собой напрашивался закономерный подловатый вопрос: «А что это у вас, сударь, в бороде такое вкусное?» «Серебряная» нить у него была в форме свернутой в трубочку денежной купюры – малого, пропускного, достоинства. Он флегматично огладил «богатую» бороду, обнажив ряд кривых прокуренных зубов, ливерно улыбнулся, смахнул колбасную крошку и процедил:
– Безбилетник? А вот я тебя в органы дознания. Эй, широкохваты!!! – И, лениво позевывая, повлек его к выходу.
Около командируемого тут же появились голодно клацающие зубами типы из секьюрити – с кровожадными «серебряными» нитями. Два капкан-молодца – приземисто-кряжистый с череповатым личиком и короткостопый с неестественно длинными руками. Один – на крупного зверя, другой – на ласку. Оба с отпечатками интеллектуального, нравственного и эмоционального безобразий на лицах.
– Нельзя мне в органы! Командировка горит! – упираясь, заголосил Флёр. Капкан-молодцы тотчас расступились.
– В Запределы? – Швейцар убрал руку, окинул его с головы до ног каким-то потусторонним взглядом и промычал: – М-да… Дела. Проходи. За резервный.
– Да я посмотреть только… У меня и денег-то нет.
– «Граммофон» угощает. Командируемые бесплатно.
Он слегка подтолкнул Флёра к дверям, передал с рук на руки изгибистому официанту с порочным лицом без подбородка, а сам направился к полутрезвому работнику «плаща и дубленки» с «серебряной» нитью из монеток, уминавшему за гардеробной виселичной стойкой кровяную колбасу. Завидев швейцара, гардеробщик заглотил остатки деликатеса, нервно зашуршал газетой и, сбивая на своем пути плоды номерков, ринулся к повешенному песцу в углу гардероба и мгновенно выудил из-под его полы припрятанный магарыч. Неотрывно следя за швейцаром, который, не добежав до раздевальни, вдруг развернулся и по долгу службы метнулся к дверям, гардеробщик жадно присосался к горлышку и высосал все без остатка…
Сопровождаемый официантом с пристальными глазками и при-стольным изгибом, Флёр вошел в раздираемый пьяным угаром зал.
Играла издерганная рваная музыка. «Серебряные» нити переплелись. Конфетти сыпалось. Мюзле кривилось. Брют пенился. А «Граммофон» гнусавил.
Икра свисала с боков столешниц гроздьями рябины.
Рябило.
– Вискоза! Вискоза! – кричали восседавшие за круглыми мраморными столиками, освещенными матовыми лампами-шарами, набриолиненные и бритоголовые типы в дорогих, но безвкусных бордовых костюмах, с мощными часами-«наручниками» на запястьях. Из-под расстегнутых рубах выглядывали золотые цепи с крестами. Туфли крем-брюле, пальца в растопыр, галстуки удавкой. Они чокались, лобзались, бахвалились. Глазные яблоки поблескивали мутным кафелем, керамические надраенные рты напоминали хоть и дорогую, но все же сантехнику, а на хрустящие воротнички, правда, с грязноватыми полосами, само собой напрашивалось клеймо «WC», которое смотрелось бы на них более органично и естественно, чем на дверях кабачных сортиров. Что касается галстуков, то их хотелось заменить на пипифаксы и, разматывая рулоны, обворачивать и обворачивать вокруг шей… Лиц у существ, иссушенных химией и захлебнувшихся в водке, не наблюдалось. Все были абсолютно одинаковыми, и в люминесценте огней отсвечивали малиново-сизым.
Лишь некоторые из них, фурункульно-угревые, с «серебряными» нитями цвета золотых перстней с о-печатками, одетые по последнему писку в классический спортивный стиль – «кырпычные пинджаки», «вязатые г-г-алстухи», маннокашие кроссы с залубеневшими от пота носками, треняши с лейблами, а лейблы с хроническими ошибками, – слегка выбивались из общей массы. По их напряженным умствующим лицам – «породистые» низкие лбы, с мягко переходящими в ежик бровями, «точеные», вмятые в основание черепа, профили, многоэтажные подбородки, заплывшие от водки малоинтеллектуальные взгляды – несложно было догадаться, что «мозг есть мышц», жизнь измеряется в промилле алкоголя, а самая длинная и потому недочитанная книга так и вовсе – «Букварь».
Около них, запыхавшись в попытках найти нужный ракурс, сновали Перфораций в седом смокинге и шустрый Быстродей-Полароид в хамелеоновом, хромающем цветами, пиджаке. Однако стоило Перфорацию уловить момент, как тотчас выстреливали бутыли, и пробки попадали прямо в объектив. После проявки на таких фотографиях должны были получиться свиные рыла в шампанском. На полароидных снимках Быстродея запечатлевались только вывалившиеся, измазанные майонезом, языки и вбитые в лица пятаки. Иногда, по просьбе позировавших, Быстродею приходилось делать на снимках надписи. Из-за чего он испытывал большие трудности. При этом бронелобые, соревнуясь размерами цепей, рвали на себе рубахи и во все свои жалящие глотки орали: «И шоб гимнаст, гимнаст влез!!! Мой распятей!» Сборище напоминало пчелиные соты, в которых жировали осы.
Казалось, что сидит кто-то один – огромный и бесформенный, отечный и обезличенный, одновременно накрахмаленный и потный, пахнущий дорогой туалетной водой и писсуаром, с вензельным платком и с каймой под ногтями, наложивший табу на нормальную речь, а потому изъясняющийся веерными знаками и горланящий что-то про материнскую плату. Пальцы не сходились – мешали печатки. Мысли путались – мешали мозги. Слова бессвязно повисали над заплеванными скатертями.
«По разбору, баклан, соскучился?! Кто кого кинул? Ты мне сто тонн еще должен! Не гони фуфло, гнида! Долг платёжкой красен! Закрой хлебало, я сказал! Я в тендерах не участвую, я их покупаю! Сам урод! Короче, так... Слуш сюды… Включаю счетчик... С утра не проплатишь – вечером либо фирму на меня перепишешь, либо ляльку свою отдашь! – кричал один из обезличенных в трубку, брызгая семужьей икрой на зерна-кнопочки телефона. – Иди ко мне, моя кур… курочка. Вот я тя… Офьсянт, литруху! Г-хх-а-а-рс-о-о-н, ядрена вошь!!! Водяру гони! – И рука в тяжелом браслете ложилась на ажурную ляжку дамы с клеймами – в синяках и в ссадинах. – Сколько за час? Беру на ночь!.. Менуэт? Нет, не танцую. Ах, это… Как звать тебя? Лайкра? Красиво. Меня? Золотарь. Шо тоже… Хошь визитку-вензельку дам? На. У меня их тыщи... А ты думала! Он самый – Генеральный Ассенизатор. В виньетках! Суть? Золото качаем. Баррелями... Баррелями, но самовывозом… Сказать, из чего баррели?.. Я, между прочим, этот... как его, бишь, зверя этого?.. Во! Мыцынат... У мя даже благотворительный фонд для отмыва имеется – «Золотая жила ассенизатора»… Для традиционной, блин, благотворительности да блин, этой, как ее, стерву?.. Венчурной филантропии… А? Чего? Громоздко? Это как? А… понял… Зато искренне. А я за искренность. Но шо это мы о работе да о работе… Ох и бретельки у тебя… А это у нас шо такое? Ах, пояс. Очень это даже… цел… цел… целомудренно… Снять!» – И амур, расправляя жирные покатые плечи, натягивал вялую тетиву.
Быстродей тем временем щелкал полароидом и делал надписи, а Перфораций, заприметив среди выпукло-вогнутых, с просвечивающимися неинтересными «серебряными» нитями, запотевших Линз внука Дагерротипа, от выпитого – прозрачного, от съеденных «Оливье» и «селедки под шубой» разноцветного, подскочил к нему и, прихватив за галстук, начал строго выговаривать:
– С кем поведешься, с тем и сопьешся…
– Ик, ик, – раздавалось в ответ.
– Доложу деду, – не отставал Перфораций, от которого подпорченный Слайдик прятал глаза и пытался, точно фотопленка, скрутиться в рулончик. – Смотри, у тебя еще «серебряная» нить даже не оформилась, а туда же…
– Ик…
– Ну тебя! Недопроявленный. – Перфораций сердито оттолкнул Слайдика, отчего тот, потеряв равновесие, упал со стула и так и остался лежать между исторгающими сырный запах разноразмерными ногами жирующих, а сам направился помогать Быстродею.
– Вискоза! Вискоза! Попросим, господа! – толстомясый конферансье в смокинге, составленном из компакт-дисков, с плоским лоснящимся лицом и затравленной «серебряной» нитью поправил бабочку на мутном заезженном воротничке и уступил место вялой, завернутой в целлофан девице.
Девица была бледной и какой-то обездоленной. Острые коленки, шиповидные локотки, выступающая рамочка ключиц. Лениво потряхивая воробьиными перышками жидких плохо выкрашенных волосков, она сиротливо переминалась под заунывную музыку около вонзившегося в потолок эрегированного стального шеста, с которым явно не знала, что делать: то ли поелозить по нему межножьем, то ли почесать о него спину, и под горловые бухтения зрителей нехотя разоблачалась. Целлофановая обертка, словно длинная, тягучая слюна, которую пускал сквозь фарфор зубов обезличенный «ассенизатор в виньетках», медленно сползала на сцену. Девица извивалась – «серебряная» нить у нее была вязкой и скучной. Ее не хотелось – ее жалелось. Вплоть до того чтобы скинуть с себя шевиотовый пиджак, набросить на колючие плечи, приголубить и тихо так, в ушко, заботливо прошептать: «До чего ж ты себя довела, сиротко... Давно ль из приюта? Идем, я тебя копчеными щековинами с пивом угощу... Сразу в тонус войдешь... А может, горяченького хочешь? Как насчет глинтвейна с яблочным пирогом?.. Вон – продрогла вся... Суконце ты мое залатанное... Или просто... борща с сальцем да чесночком, ты как?.. жировая пленка и ветчинная прожилка?.. В момент отпаришься... Да не стесняйся, не стесняйся, сирая... Я сегодня при «лавэ»... Извини за убогий язык – при деньгах я, простынка ты моя лоскутная... Впрочем, тебе понятней первый вариант – ущербный... Песнь ты моя... не спетая...»
Тем временем обезличенный не терял времени даром. Рука его была под столом и теребила пероксидную шевелюру большеглазой и влажногубой Лайкры, которая, со стороны казалось, искала среди объедков и костей завалявшуюся шпильку. «Хваты подбери, кому говорю, подбери хваты», – изредка наставлял он нерадивую, побрякивавшую дешевым драже бижутерии одалиску.
Быстродей швырнул на стол несколько фотографий с наспех сделанными надписями, выхватил протянутые купюры и, утянув за объектив пузырящегося в шампанском Перфорация, покинул зал.
– Я еще не отснял пленку! – упирался тот, на ходу щелкая аппаратом.
– Бежим, говорю. Чем толще извив цепи – тем тоньше извилина. Не так поймут: нас потом самих и отснимут, и проявят… в серной кислоте.
– А что ты там написал? – поинтересовался Перфораций, и Быстродей рассказал ему о надписях.
На одном снимке, оставленном Быстродеем, была запечатлена бутылка водки и удаляющаяся ноздря. Фото именовалось: «Я и абсолют». «Я» – с большой буквы, «абсолют» – с маленькой и без кавычек.
Вторая фотография была групповой: между двумя гунявыми размывами сидит придушенная бледнокудрая Лайкра с пероксидной челкой-чупруном на один глаз и брошкой на груди в виде «ночной бабочки». Одно кулаковидное пятно держит на излете вилку с рыбиной, другое – кастетное, с раскатанными губехами, размазывает по лицу панельщицы тушь. Фото – «Мы с севрюгой».
Третья и четвертая были скромными. Одна полностью черная, другая – алая. Назывались они одинаково – судя по всему, тут Быстродею воображение отказало: «Икра – три литра».
Пятая же отображала некоего брюхатого типа, пытавшегося заглотить микрофон, повернувшись к экрану «Караоке». Именовалась она изысканно, но была с ошибкой, сделанной Быстродеем сознательно: «Ланфрен-вольфрам».
– Эти? – ухмыльнулся фотомастер, ознакомившись с текстами. – Не переживай. Поймут. Поймут, как им надо. Даже похвалят. – Но все-таки подчинился и пошел за коллегой, напоследок развернувшись и двумя ударами добив пленку: «Клац! Клац!»
Вскоре Вискоза, опустив очи долу, жеманно дернула хрупким, почти детским, плечишком, повернулась спиной к разгоряченной публике; показались крупные горошины тощего сколиозного позвоночника, танцовщица стыдливо шевельнула костлявым тазом, целлофан окончательно сполз на сцену, беззастенчиво обнажив попку в ямочках и потасканные, бывшие в употреблении ножки, и вдруг…
…Вискоза исчезла.
Пиджак ей так и не понадобился – ни шевиотовый, ни твидовый, ни тем более коверкотовый.
Раздались дохлые аплодисменты, раздирающий ушные перепонки свист и копытный топот ногами.
– Отстой! Верните бабки! Ты на кого булку крошишь?!.. Даешь шмару topless!.. Баттерфляя энтомологам! – волновалась обманутая публика. Конферансье выскочил из-за кулис, извиняющимся жестом подхватил липкий целлофан, поймал на лацкан смокинга пущенные с первых столиков балык и баклажан, низко, в пуп, поклонился и подобострастно зачастил в микрофон:
– Премного, премного… Я рад, что вам понравилось. А теперь – сестры-целлюлозы! Поприветствуем, господа! – И, посверкивая исцарапанными CD смокинга, бодренько засеменил в сторону кулис, с изображенными на них в самых откровенных позах стрип-моделями.
– Тебе это так не пройдет! – послышались агрессивные выпады с задних рядов.
Но кто-то сидящий впереди, с более дорогим мобильным телефоном и более заплывшим взглядом, с толстой «серебряной» нитью цвета плавленого золота, а скорее – сырка, выпирающей из расстегнутой до ремня рубахи, за которой обнаружилась майка в сивушных узорах, развернулся, опрокинул в себя стопарь водки, закусил малосочным огурцом, дулами глаз прошелся по залу… Крики потонули в не терпящем возражений: «Цыц, кодла! Дюзну в грызло!», – копчик огурца – огурок – полетел в сторону галерки, и все притихли.
– Чего изволите? – выгнулся сквернолице-хитрозубый официант с чаевой «серебряной» нитью, усаживая Флёра за дальний столик, стоящий около приоткрытой двери, на которой горела бубновая вывеска с красивым для непосвященных названием: «Казино «Катран» . За столом уже сидел какой-то древний старец с изрезанным временем пергаментным лицом и клевал носом над глиняной кружкой с пивом.
– А что у вас есть? – в свою очередь, спросил Флёр, мельком взглянув на старика, под стулом которого стоял ящичек с ручкой.
– Самое изысканное, – елейным голосом проворковал официант с половым цветом лица, развернул меню с прейскурантом цен и сверкнул искренне неискренней улыбкой.
Волосы на его треугольном черепе были разделены на пробор и смазаны подсолнечным маслом. Красно-огненная шелковая косоворотка с безразмерными рукавами, в которых без труда можно было спрятать бочки с соленьями, котлы с варевом и прочие баки с харчами и емкости со снедью; саржевые шаровары цвета золы с острым запахом колбасных колец; навакшенные, сажевые, сапоги «бутылками» с объемными голенищами, в которых не раз выносилось и «сухое», и «полусладкое», а также перекинутый через руку утиральник, расшитый истошно горланящими петухами, завершали иллюстрацию к брошюре «О вреде холестериновой пищи». Для полной картины не хватало только щеголевато-шикующего скрипа сапог. Но вместо сухой бересты, которую некогда закладывали в обувь жуликоватые сапожники, между стельками и подметками «капустными» зелеными листами лежали банкноты, отчего официант казался выше ростом, но о причине этого, кстати, не догадывался, поскольку сапоги перешли к нему от проворовавшегося коллеги. До того же он шастал по залу «Граммофона» в застиранной сумбурного цвета t-short’ке с номером «ОО» на спине и «волосатым» сердцем в груди. В дерматиновых кроссовках и невнятных однострочных джинсах без ярлыка, прикрывающих безволосые женоподобные ноги с бодрой филейной частью. Но зато с пластмассовым ведром, на боку которого нагло лучилась неимоверных размеров, с чьей-то грязной пятерней посредине, звезда, и шваброй с поблекшим штампом на древке в виде едва заметного золотого диска с воткнутой в него иглой. Сейчас же на спине его рубахи красовался гордый раструб граммофона, из которого вылетали ноты, больше похожие на колбасные обрезки, вырывающиеся из мусорного контейнера.
Командируемый посмотрел на цены и от удивления открыл рот.
– Это что? – осведомился он, показывая на цифры. – Номера двигателей?
Официант сделал невозмутимое лицо, сверкнул жирной биссектрисой пробора, загнул вороватую ручку к пояснице и помпезно провозгласил:
– «Граммофон» – лучшее заведение в Здании.
– Но позвольте, это же нельзя есть, – возмутился Флёр. – Что значит «курица в шоколадном соусе» и «сельдь в инжире с кремовой начинкой»?
– Да, да. Самое новомодное, – улыбнулся официант.
– А, изыски, понимаю. Нет, ну надо же! «Икра паюсная с марципаном и сахарной пудрой». Скажите, может, комплексное что-нибудь есть? Биточки? Бульончик? Компот?
– Комплексного не держим... Только консоме… Впрочем, если вы горяченького хотите... есть чесночный суп с базиликом, суп из жерухи с салями и зеленый суп с крутонами ... Предупреждаю, всё со сладкими ингредиентами...
– Салями – с солями? – Командируемого разговор начал слегка забавлять.
– С тертой халвой... – не поведя бровью, ответил гарсон. – К супам – эклеры и зефир. По выбору.
– Замечательно. А что такое «крутоны»? Уж не гренки ли?
Официант нервно передернул плечами, и языки пламени на рубахе возмущенно задрожали:
– Признаться, не интересовался. Но ради вас узнаю. Заказывать будете?
– Нет, знаете ли, я, пожалуй, просто выпью чего-нибудь.
– Пиво со взбитыми сливками? Водка мармеладная, леденцовая, с фиалковой эссенцией, с запахом настурции, цвета распустившейся розы? – официант подобострастно изогнулся, огнистые языки лизнули Флёра прямо в лицо. Тот резко отпрянул и потер обожженную щеку.
– С жиру вы все беситесь… безднадежные, – на миг подняв голову, молвил сидящий рядом старик и вернулся в исходное положение – носом к пивной пене. Официант, руководствуясь принципом, что клиент всегда прав, но не всегда трезв, сделал вид, что не услышал сказанного.
– А просто воды у вас нету? – спросил Флёр, закрывая и возвращая официанту разблюдовку.
– Естественно. Даже несколько видов. С корицей, гвоздикой... Перечная.
– А с лавровым листом?
– Не завезли.
– Жаль. Тогда с корицей. Только корицу отдельно, – заказал командируемый.
– На блюдечке или в салатнице?
– Пожалуй, на блюдечке.
– Воду из чего откушать, изволите?.. Хайбол? Флюте? Гоблет? – не унимался подавальщик.
– Как-то не знаю, – засомневался Флёр. – Может... в фиал?..
– Не учитесь вкусу у халдеев! – оторвавшись от пены, одернул его старик. – В стакан ему...
Командируемый иронично глянул на последнего и, согласившись с репликой, утвердительно кивнул.
– Будет исполнено, – щелкнув каблуками и строчнув в блокноте, отозвался подносочный. – Что будете на десерт? Абрикосовое желе с орешками и свиным хвостом или мороженое с апельсиновыми дольками и форшмаком? Настоятельно рекомендую, по новейшему рецепту.
– Спасибо, я на диете. Вот лебеды бы неплохо…
– Кончилась. Кофе, чай будете? – Огни рубахи начали постепенно затухать.
– Кофе с цедрой и ложкой уксуса? А чай со сметанкой и кетчупом? – заерничал Флёр.
– Нет, кофе без цедры, но с тмином, а чай с табаско и мускатом.
– Откажусь, пожалуй, – ответил Флёр, откинувшись на спинку стула.
Опечаленный официант удалился – угли рубахи «с косым воротом» сердито зашипели, будто на них выплеснули половник воды.
– Издевается он, что ли? – произнес вслух командируемый.
– Зря вы так, – подал голос старик. – Это же все от безысходности. – Он распрямился, не спеша глотнул колючего пива и вытер рукавом сизые губы. – Их пожалеть надо… Эх, молодо-зелено. Старость не в радость, молодость – гадость. Кстати, с кем имею честь праздновать апокалипсис – он же праздник печени?
– Флёр. Отдел лингвистики.
И тут, повернув голову, командируемый заметил восседавших за одним из столиков приодетого Баланса, мадам Фактуру в кожаном макси-переплете с золотым тиснением, фиксатое Фискало с противным телосложением и двух гаденько хихикающих субъектов, напоминавших обручальные кольца. Баланс понуро лежал на скрещенных чашах своих рук и всхлипывал. Фискало и мадам Фактура, пьяно обнявшись, лобзались и гундосили романс о пропитых финансах. Как только чаши Баланса наполнялись медяками, «обручальные кольца» разводились, превращаясь в наручники, но стоило чашам вновь наполниться купюрами, гаденькие вновь сливались в брачном союзе, начиная золотиться и искрить до гробовой тоски:
– Я ставлю, ты платишь, – говорил один другому.
– Я похож на альтруиста? – вопрошал второй.
– Вроде нет.
– Так чего ты от меня хочешь? – искренне удивлялся напарник.
– Хорошо, тогда делаем так: ты – ставишь, я – плачỳ. Тю, подожди, у меня тоже нет денег. Придумал: мы – ставим, Балансик – платит. Баланс, шампанского хочешь? Тогда иди и купи нам всем. Гэк-гэк… Мы – ставим, Балансик – плачет… Внимание, Баланс! Фискальный сбор: с миру по нитке, с Баланса – рубашку. Кэк-Кэк... Только много не покупай – мне много нельзя. Четыре бутылки выпиваю, и изжога начинается... Так что смотри не загнись там, от щедрот своих... и помни… мы мзду не берем, только шампанским… ибо деньги – это презренный металл… Хэк-хэк...
Отголосив, мадам Фактура и Фискало в свою очередь тоже принялись плести сложный узор задушевного разговора. Расчувствовавшаяся мадам лепетала:
– Нет, возьмите… Я вас умоляю… Маленький презент…
– Что вы, что вы… я при исполнении… – вяло отмахивалось Фискало.
– Обидите… Прошу вас… В качестве сувенира… – медоточивым голосом ворковала заведующая финансовым отделом. Наклонив голову, мадам расстегнула фермуар-застежку на ожерелье и, заструив голосом с переливом, ни к месту выдала: – Умо-о-ля-я-юю… По-о-жаа-лууйста… Да и не последнее, собственно... – окончательно запутавшись в сложном макраме беседы, Фактура прикусила кожаный язык, но было уже поздно.
– Ну, так тому и быть… Убедили… Но разве что в качестве сувенира.
И Фискало приняло из рук мадам скромное монисто из золотых монет, которое, толком не оценив, привычным движением опустило в карман.
– Не последнее, говорите… золотое тиснение… Что ж, учтем… – вперившись мертвым взглядом в мадам, многообещающе проронило Фискало. И в ее злых алчных глазках появилась извивающаяся, прижатая стоеросовой дубиной змея без видовой принадлежности – $.
– Ничего не понимаю, – обомлел командируемый.
– Тут давным-давно никто ничего не понимает... – прошелестел старик. – Мозги-то у нас есть, ума – нет... Так как вас там, вы сказали?..
– Отдел лингвистики. Флёр.
– Да, да, все мы здесь в каком-то смысле химера – замуж поздно, сдохнуть рано, – перехватив взгляд командируемого, направленный в сторону заарканенных служак финансового отдела, которые Флёра игнорировали, прошептал старик, протянув ему руку: – Имею честь представиться: Амадей Папильот.

Амадей Папильот

Амадей Папильот был в концертном, давно потерявшем лоск, платье. Локти на рукавах протерты. Туфли стоптаны. Подошва зевала. Ветхое пенсне треснуло. Свалявшиеся сиреневые букли падали на слабые пожившие плечи. Голос у него был скрипучим, как у расстроенного музыкального инструмента. Однако, несмотря на то, что Амадей казался очень старым, в нем не было ничего старческого: «серебряная» нить отливала мудростью и имела форму юного, стройного, звонкого, но, как все молодое, немного злобного и вздорного смычка.
– Странное у вас имя, – заметил Флёр, пожав узловато-сучковатую руку.
– У вас у самого не ах, – ответил Амадей Папильот. – И вообще, ничего странного в этом нет. Просто вы не застали то прекрасное время, когда в Здании не было ни Вискоз, ни Клофелинов, ни Аммонитов, ни Тротилов с Гексогенами и Пластидами, ни прочей нечисти, типа этих, как их – о! – Маркеров-пачкунов… Что и говорить, горды имена нынешних героев… Золотари… Беспросветные, беспробудные золотари… Е-стеблишмент... Будки в галстуках… Куцая мода и куцые взгляды… Виниловая одежда, виниловые лица и виниловые мысли…
– Понятно. Ваниль, словом, – оборвав старца, усмехнулся Флёр.
– А вы не перебивайте, – окрысился Папильот. – Знаете, у меня в последнее время складывается впечатление, что в нашем Здании зрячие идут за слепыми, полагая, что это сами они слепые, а те, ведущие, – зрячие. Вот вы, по-моему, из первых...
– Простите, – смутился командируемый и спросил: – А вы давно в Здании?
– С самого изначала, – недовольный тем, что ему не дали до конца высказаться, ответствовал Амадей, вытирая губы. – Я тогда еще отделом музицирования заведовал, потом был выгнан по собственному желанию. С «волчьим билетом», естественно. Как говорится, вчера я ел форшмак, сегодня я – «фиршмак» . Ведь мне и в архиве посидеть пришлось – за чужие проделки. Знаете, как бывает: кто-то всегда должен сидеть, а «чалку одеть» , как известно, легче всего тому, кто за себя постоять не может. Впрочем, все это в прошлом, – Амадей Папильот тяжело, туберкулезно, закашлялся, – и сейчас вот – спиваюсь… Музыка-то везде с гнусью. Два аккорда – три аб… аппорта, я хотел сказать. Очень под нее набираться хорошо… Благо, для меня по старой памяти вход бесплатный и пиво без извращений… А может, и вину свою подсознательно чувствуют, кто их знает… Жалеют? Впрочем, что такое жалость, они не знают.
– Вас сюда после реорганизации направили? – спросил Флёр.
– Нет. После продажи. Здание же несколько раз продавали.
– Простите, не понял, как продавали? – командируемый нагнулся к старику.
– Просто – из одних рук в другие. Ну, как девку гулящую.
– Разве такое возможно? – усомнился Флёр.
– А что ж вы думали, мы единственные на свете? – Амадей Папильот задумчиво и надолго приложился к кружке.
– Постойте, постойте, так получается, что мы все-таки не единственные?! – радостно воскликнул командируемый.
– Мало того, – оторвавшись от кружки, произнес Амадей Папильот, – мы не единственные, кто на этом свете не существует. Именно – не существует. Все, что с нами происходит, колобродит само по себе, а мы лишь играем роль актеров, вызубривших роль, но не отдающих отчета в том, что эта роль написана не нами. Мы – марионетки. Куколки. Пустышки. Ну, вы меня должны понимать. Старо как Здание.
– Простите, не понимаю… Мы же движемся. В конце концов, мы чувствуем и создаем. Значит…
– А ничего это не значит. Химера это все. Серпантин. Шутиха. Мишура. Мы – не живем, мы – экзистируем… Кому – бутик, кому – развал поношенной одежды… Жизнь цвета рваной мешковины, дыхание – в рассрочку... – угрюмо произнес Папильот. – Вот я вам пример приведу. Когда-то работал я в отделе музицирования. Не могу сказать, что был талантлив или даже способен, но, по крайней мере, занимался тем, чем хотел, и для чего, по-видимому, Кем-то создан. В Здании я был в почете, концерты мои многим нравились, да и сам я, признаться, думал, что суть моего существования заключается в том, чтобы не путать тамбур с тамбурином, а тимпан с тампоном. И я отдавал себя всего музыке. М-да... Я имею в виду большую музыку – вальсы, фокстроты, тустепы. И чем же все закончилось? Продают Здание, а вместе с Ним продают и мою жизнь. Вместо смычка суют в руки шарманку, открывают в концертной зале злачное заведение, выставляют меня за кулисы, назначают администратором какого-то выскочку, места Скрипок и Виол занимают Вискозы и Целлюлозы, в партере ставят столы со скатертями, вместо пюпитра с нотной тетрадью – меню, вместо стаккато – стаканы, помпозо заменяет попса, стрепитозо – стриптиз, фурьезо – курьезы... блевота и мокрота, словом. – Амадей перевел дыхание. Флёр молчал. Папильот продолжил: – Знаете, раньше свистели, выказывая недовольство, теперь свистят – выражая восхищение. Не музыка, а сплошное вибраттто. Этакая икра музыкальная: на зубах лопается, в душе – соленый привкус остается. Что и говорить, сменились времена – пришла мода: скоро будем не бороды, а ноги брить, и носки вместо ночных колпаков на черепа натягивать. Из личностей в личины превращаться – в рафинированное быдло и элегантную кодлу... Заметьте, у них даже не имена сценические, а кликухи какие-то... Были б звезды, а то все больше блестки дешевые… Впрочем, вам это неинтересно. Так вот, скажите, пожалуйста, можно ли на моем примере утверждать, что я живу и являюсь полноправным хозяином своей жизни? Нет, нет и еще раз нет! Я просто жалкий Амадей Папильот, у которого забрали все, – нет, не только парик, чулки и сюртук, у меня их, собственно, никогда и не было, – у меня меня украли!.. – с этими словами Папильот надолго припал к пивной кружке.
Сквозь посербыванья слышалось невнятное пение старика. Амадей тихо подвывал фонограммному шлягеру, тягучей нерифмованной субстанцией прилипшему к стенам шалмана, словно плевок:
Они блестяще понимают друг друга:
уютный Флис и прохладная Орга-а-а-нза-а-а-а…

Песенка изредка перемежалась чуть слышными нудными комментариями Амадея: «Эх, дебри, эх, тьма… Здесь флис-органза как флюс оргазма… Здесь рожи как гимны, а гимны – как рожи… Здесь каракули выдают за каракуль… Здесь смех кончается слезами – гримасы тут прикрыты лыбой…» – и, наконец, громкое: «Здесь триумфальный марш покрылся свистоплясом!!!»
Тем временем Флёру принесли стакан воды и корицу на щербатом блюдечке.
– Сервис... – кивнув на блюдце, ухмыльнулся Амадей Папильот. – Раньше такого бы себе не позволили. А еще «гоблет», «флюте»... Тьфу, на вас, не ругаясь... Вот я и говорю, украли, – всех нас у себя же и украли, – Амадей неожиданно трезвым взглядом посмотрел вглубь зала. – Лица – удавиться. Вы знаете, кем раньше были эти набриолиненные мракобесы? Эти рожи-отморожи? Фэйс-морды эти? Знаете, есть экземпляры, а есть особи. Так вот это – особи. Ибо раньше, согласен, денег не было, но звучали имена. И какие! – доложу вам, а сейчас – денег куча, а репутации – ноль. И вообще, как можно сегодня барщину с оброком платить, а завтра уже десятину собирать? Объясните мне это.
Он указал на столики, стоящие у сцены, на которой бескровная Целлюлоза, голая, рыхлая и несвежая, скрепя сердце и скрипя зубами, неистово целовалась с никлой вялоокой Глюкозой, импровизируя на тему брачной ночи в среде стрип-моделей. Их языки крутились так быстро и громко, что, казалось, работают лезвия двух кофемолок.
Бильярдношарые и не в меру шалые типы пыхтели в унисон шлепаньям плоскостопных ног, раздающимся со сцены, а их пылающие морды расползались по скатертям, точно икра по блюду. На Целлюлозе, кроме фаты и лилового пояса с подвязками, больше ничего не наблюдалось. Глюкоза, вероятно, олицетворявшая «молодого», однообразно переминалась с ноги на ногу, и ее хилые ручки то и дело застревали в аппетитном целлюлите «суженой», чей левый сосок с возбужденной альвеолой напоминал хороводящие родинки с выбранным в середину именинником – пунцовым от смущения и настороженным, а правый – кнопку лифта, затертую, расплющенную и от возмущения багровую. Из одежды на Глюкозе остались лишь заштопанные носки и прокисший галстук. Попка у нее выпячивалась злая и вертлявая – эдакие две скрещенные кости с ложкой крови в ложбинке. Бровки были выщипаны, ротик – стервозен. По нервному тику, пробегавшему по тревожному лицу Целлюлозы, и по безумному софитово-наркотическому взгляду можно было сделать вывод, что лобзается она по необходимости, с известным отвращением, и ее вот-вот, точно целлофановый мусорный пакет, вывернет наизнанку. Глюкоза же предавалась соитию с рвением, присущим только тем особам, что работают сверхурочно, в свободное время обивая пороги администрации, запамятовавшей выплатить причитающуюся сумму за прошлый квартал. Как и большинство безысходников, Глюкоза руководствовалась старым принципом: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят».
Сестры-целлюлозы были похожи друг на друга, как два рафинадных кубика из одной коробки: бесцветные кристаллические взгляды, приторные улыбки, унылые формы, липкие «серебряные» нити. Стальной шест им явно мешал, и пляска «go-go» была с вывихом.
Флёр, наблюдая, как стервозные губки захлебываются в поцелуе, невольно «залюбовался». От сцены его оторвал мелодичный, как хрип волынки, голос Амадея.
– Эротика, покрывшаяся эрозией. Скрип-модели. Что и говорить, порнушная у нас жизнь, порнушная: длинные ноги и спортивные рожи, суррогаты духов и жвачка с гранулами, нефотогеничные лица и засвеченные души…
– А? – Флёр с трудом вернулся к разговору.
– Вы меня не слушаете совсем! – Папильот обиженно поджал губы. – Я говорю: синтетические платья – синкопические чувства… барби и барбитураты… В том смысле, что культура пластмассовая, и элита такая же – искусственная, надуманная, вычурная... Микрофаза и макроцефалы, одним словом…
– Ну да, ну да… – вяло отозвался командируемый, устремив взгляд на сцену.
– Мокромысли и мерклодуши… – продолжал бубнить Амадей. – Ведь грязь тела – она с нечистоплотности души начинается. Эй, вернитесь!
– Что?! – Флёр дернулся и нервно улыбнулся.
– Повторите, что я сказал, – потребовал Папильот.
– Макроформы, но – микродуши… Что-то в этом роде... Так? – по лицу командируемого прошел легкий тик.
– Почти, – смилостивился Амадей. – Впредь попрошу вас не отвлекаться на разврат всякий. Так вот, возвращаясь… были они всего-навсего мелкими торговцами из подотдела негоции при отделе финансов.
– Простите?..
– Коммерция, торжище, рвачество. В кутюрном цехе украли, в соседнем продали, – пояснил Амадей. – Предпринимательский склад ума – воровской склад души... Шаромыжники с честными лицами... Неизменно-низменная порода… Стр-р-рекулисты! – Он сделал такой мощный глоток, на какой был только способен, собрался с силами и, выщелкивая всю горечь, которая накопилась у него за время пребывания в Здании, не сдерживаясь, выпалил: – Изящные черви… Тонизирующие уроды… Элегантные мрази… Тролли в профитролях… Упыри из попурри… Души прекрасные миазмы…
– Ясно-ясно, – Флёр глубокомысленно кивнул, прикрыв рот ладонью. От амадеевских напыщенных сентенций, надуманных острот и натянутых каламбуров тянуло в сон. Подумал: «Вот же щебетун неугомонный. Интересно, надолго его хватит?»
– И вот ведь странно… – чуть успокоившись, продолжил Амадей Папильот. «Надолго», – решил Флёр и принялся внимать. – …Я еще могу понять тот честный до беспринципности и беспредельно вежливый молодняк с чирьем интеллекта на лице, который быстро всего добился, вернее, слишком рано урвал и ринулся в беспросветный блуд. Тут все ясно: пока у вас не мозги, а мозочки, покуда путаете наглость со смелостью, а хамство – с гордостью, правильного выбора вам не сделать. Но когда этим же занимаются лица из отдела финансов, без пяти минут кандидаты и профессора… – Амадей сделал скорбную гримасу. – Нет, не могу понять. Кстати, их столики в самом первом ряду. Интеллектуалы, умницы, светила… А что от них осталось? Рюмки, блюдца и визитки. Богатые, сытые... несчастные, – заключил любитель парадоксов. – И знаете, отчего так вышло? Слабая душевная организация. Интеллект есть, а души-то, как оказалось, нет, или, как бы это выразиться, неразбуженная она – душа. Когда они по отделам бедствовали, пытаясь познать тайну МироЗдания, когда формулы для них казались важнее, чем положение в отделах, все вроде бы ничего было… Нормальные служащие в серо-мятых потасканных костюмах – в целом, надо сказать, еще приличных. – Амадей потер прохудившийся локоть концертного платья и вздохнул. – Но стоило им чего-то добиться, как вот вам, пожалуйста… бриолин на лысине, барбистые лайкры на коленях. Полуфабриканты с полуфабрикатами. Киндер-сюрпризы в фольге. А развернешь обертки да сложишь начинки – киндер-капуты какие-то получаются, – монстры, пожирающие младенцев. Нетопыри с несессерами, честное слово. А сколько полезного могли принести Зданию! Какие идеи были в головах! И что мы сейчас имеем? Не анфилады и колоннады, а жиртрест с кабинетами на час – эдакий отдел в стиле порокко. Ибо назвать-то по-разному можно – рауты, сэйшн, суаре, журфиксы, бьеннале да файф-о-клоки... А на поверку? На поверку чем все это оказывается? «Тусовками» да «малинами». Одной сплошной червивой «малиной». И ни одного, заметьте, ни одного свежего лица. Но вы знаете, я не виню их в этом. Все зависит от того, в Чьи руки попадет Здание. Большинство из них глубоко заблуждаются, полагая, что во всем виноват Альбинос. Не Альбинос виноват, а Тот, Кто им руководит. Эх, да что тут говорить… Гениальность и вырождение в одном стакане.
– А кто он вообще такой, Альбинос этот? – рассеянно спросил Флёр, внимательно разглядывая бездушные лица юристов и финансистов, сидящих чуть поодаль, – без мимики, без чувств в глазах, с поджатыми губами, застывшими сургучными скулами, стойким форс-мажором в душах, оправдывающим любые неправомерные деяния, и визитками, наколотыми на «серебряные» нити. «Белые воротнички» ораторствовали, витийствовали и разглагольствовали. Словом, городили всякий вздор, несли чушь и молотили отсебятину. За вывернутыми софизмами и мертвыми сентенциями прожженных дельцов с высоким уровнем интеллекта и низким коэффициентом души чувствовались убогая изнаночная философия, перевернутый вверх ногами «моральный кодекс» и неинтеллектуальное право. В каждой фразе – абсурд, коллизии и казусы. В перемигах – двойные стандарты и тройные тарифы. Эдакие зажравшиеся гедонисты, несущие в массы спасительную идею черствой корки аскезы вместо сытного батона с румяными боками, давно переваренного вместе с осетровой икрой и семгой истлевшими желудками. «Народ, чтобы думал, должен голодать…», «Чтобы двигаться, надо мерзнуть...» – отскакивали от дорогих клыкастых ртов подворованные афоризмы. – «Клиент есть тупая, злобная скотина, которую постоянно нужно убеждать в обратном…» «Нам, с высшим образованием, платят не за то, что мы делаем, а за то, что имеем это образование…» «Надежный – это тот, кто собирается кинуть тебя по-крупному…» «Чтобы стать хозяином жизни – надо стать слугой народа…» – И в конце – как эпитафия: «Все дороги ведут к уголовному кодексу».
– А бес его знает, кто такой Альбинос, – отозвался на вопрос командируемого Амадей. – Ведь он никакому отделу не принадлежит. Вот вы можете себе представить, чтобы кто-то в Здании не принадлежал ни одному отделу?
– С трудом, – признался Флёр, поразившись увиденным каменным лицам, торчащим из хрустких воротничков рубах, и услышанным ядовитым хрусткостям. Ему показалось, что все это время он смотрел в какую-то ужасную, засасывающую, беспросветную пустоту и внимал гулу гороха в бочке. Меньше всего ему сейчас хотелось принадлежать их отделам. Лучше уж командировка – и не возвращаться.
– Правильно, потому что ни один субъект, находящийся в Здании, не может существовать сам по себе, – похвалил его Папильот. – Он может, естественно, утверждать, что является редким индивидом, который ни от кого не зависит и живет по своим законам, но стоит ему об этом заявить во всеуслышанье, как тут же придут добры молодцы в белых халатах, с рубашкой о длинных рукавах, и препроводят его под завязанные руки в архив. Мало того, если вы никакому отделу не принадлежите, то попросту не существуете. Вот вы – командируемый из отдела лингвистики. А сказали бы, что вы просто Флёр… Скажите, и что бы это означало? Ровным счетом ничего. Вы – никто. Дым. Пелена. Призрак. Асоциальный элемент. Нет вам ни уважения, ни места в Здании. А раз вы Зданию не нужны, то от вас просто откажутся. Вначале перестанут замечать, а потом, со временем, вы и сами понемногу начнете исчезать… и будете еще долго переживать, что вас не ликвидировали в самом начале. Есть у нас в Здании бездна таких типов без определенного места жительства и без дна, которые ползают по отделам и попрошайничают. Маргинальные-маргинальные такие все из себя. Знаете, почему им перестали подавать? Их никто не замечает. Их просто для Здания нет. Они – социально бесполезны.
– Но это не означает, что их нет в физическом смысле, разве не так? – ошалело спросил Флёр, прислушиваясь к разговору за соседним столиком.
Хорошо поддатый магистр права с мраморным бескровным лицом, но пульсирующими ушами проникновенно увещевал какого-то снулого финансиста от сохи с невнятно-акриловым цветом кожи и злыми острыми ушами, прикуривавшего сигарету со стороны фильтра: «Жизнь не есть перцепция чего-то вечного... жизнь есть восприятие тленного, ибо тлен, как меньшее в большем, как преюдиция и монада вечного... о!.. веч-но-го... о-го-го... между прочим... Не согласен? Зря. Ну, ничего. В споре рождается, типа, истина». Правовой цербер поднял палец, опустив его в тарталетку с устрицей, брезгливо выдернул, не договорил, вспомнил, что находится не за кафедрой, с горечью глянул на приятеля, смахивавшего после выпитого на финансовую гидру со множеством голов, которым можно было дать имена: «ЗАО», «Цессия», «Холдинг» и «Оффшор», расслабился и вдруг потек по столу.
Появившийся официант с подносом в руке склонился над юристом, легонько похлопал по плечу и попросил:
– Поднимите голову, пожалуйста, я вам рыбный салатик принес… Вы заказывали... и сыр с тмином... А вот «Цезарь» закончился… Извините…
– «Рыба?»… Салатики?! – резко отпрянув, рявкнул правовед, вложив в первое слово специфический смысл . – Какие, к черту, салатики?! Са-ла-ти-ки! Я вам покажу салатики! Все Здание на салатики порезали... на брокколи и холопень... Нет, это ж надо, кругом сплошные холопы! Холопы и халдеи! Цезаря на вас нет! Беспардонщина!.. Са-ла-ти-ки!.. – вдруг сбился, ошалело прошелся плошками глаз по «Граммофону», тихо и жалко прогундосил: «Пиво и сыр... Сыр и пиво... кстати, о пиве... хмель и тмин... хмель и хмель… О! Mix! Водка и пиво!.. Пиво и водка!.. а то салатики, понимаешь... «Цезарь» закончился? Да как он закончиться может?.. И вот это все, вот это… – пьяным, не располагающим к беседе жестом указал он на пустые бутылки «Absolut’а», стоящие на столе, – это все, абсолютно все – сивуха. Вы меня поняли? Си-ву-ха.
– Абсолютно с вами согласен, – кивнул официант. – Сивуха.
– Сивуха?!!
– Но, попрошу заметить, какая, – подняв кривой перст, провозгласил тот. – Абсолютнейшая!
– Совершенно?
– Совершенно.
– А, ну тогда… Еще по стопке, – и тут правовед, окончательно показав всю свою юридическую сучность, бесповоротно упал на скрещенные руки.
Официант потеснил бутылки с тарелками, поставил закуску и удалился. Под напомаженными волосами билась резвая мысль о том, сколько можно будет накинуть «рыбьих яиц» на салат из искромсанного хека и приписать нулей в счете.
– То-то и оно. Субъект существует не в физическом, а в социальном смысле. – Флёр снова услышал голос Амадея, который на время затерялся в пивной пене и сыре с тмином. – Он обязан принадлежать какому-нибудь отделу. Если он не признает законов Здания и утверждает, что, мол, не Здание следует ставить во главу угла, а его самого, то, извините, пусть он тогда отдает все имеющиеся у него в наличии документы, скидывает портки, которые приобрел в кутюрном цехе, и пойдет прогуляется по этажам. Знаете, что с ним будет? Когда он вернется, то на его теле вы обнаружите следы подошв всевозможных размеров, подпалины от окурков и потеки от помоев. Его просто не заметят.
– А при чем тут Альбинос?
– При том, что все эти правовые нигилисты без определенного места жительства, все эти маргинальные элементы так или иначе находятся – или, по крайней мере, в недалеком прошлом находились – в связи с отделами, а Альбинос ни одному отделу не принадлежит. Он сам по себе. Исходя из постулата, что в Здании каждый напрямую связан с каким-либо отделом, мы можем заключить, что Альбиноса не существует.
– Простите, простите, но ведь это еще не означает, что он не существует в физическом смысле, – Флёр потянулся к стакану с водой.
– Я с вами согласен. Но Здание признает только документарного субъекта. Только статистическую единицу. Иными словами, вы можете быть переведены из отдела лингвистики в отдел финансов, но если за вами следом не поступили сопровождающие вашу физическую оболочку документы, а затерялись где-то между этажами, то как служащий отдела лингвистики вы уже не существуете, а как финансист вы еще не народились; следовательно, вас, попросту говоря, в Здании нет. Никакие начисления переводиться не будут, бонусов и премий вы не получите, изо дня в день вас станут кормить «завтраками», а тринадцатая микрозарплата в итоге так навсегда для вас и останется тринадцатой – в бесовском значении этого слова. Будете ждать ее, ждать… Может, правда, случиться и по-другому: вас сотрут с лица Здания, но документы о вашей ликвидации по какой-то причине должным образом не оформят. Так вот: для Здания вы все равно будете существовать. Ваше место никто не займет, вы продолжите торжественно лыбиться с анкеты в отделе кадров, а вашему фантому по-прежнему станет начисляться зарплата. И, несмотря на то, что вас не будет в физическом смысле, для Здания вы все равно останетесь великолепным Флёром, работающим в отделе лингвистики. Ведь что получается: мы все отождествляем себя с социальным положением, которого добились. Сегодня вы – финансист, завтра – безработный, послезавтра – работодатель, а еще через день – снова безработный. Но никому не придет в голову назваться своим именем. Флёром, например. Уяснили? Мы есть социальный статус. Об этом, к слову, даже пергидрольные блондинки в жидких полушубках и «мягких рухлядях» догадываются. Смутно, но догадываются.
– Любопытно, весьма любопытно, – ответил командируемый, потягивая воду. – Но почему вы все-таки считаете, что Альбиноса не существует? Вдруг он сидит где-нибудь за кулисами и посмеивается над нами? И, кстати, я, к примеру, его видел.
– Да кто ж его не видел, – вскинулся Амадей Папильот, опрокинув кружку с остатками пива, – я его тоже неоднократно видел, но это еще ни о чем не говорит. Понимаете, это не доказывает его существования!
– Чушь какая-то, – Флёр поднял кружку, поставил на столешницу и бессмысленно посмотрел на Амадея, вытиравшего платком руки. – Если вы сами признаете, что видели его, то как тогда вы утверждаете, что его нет?
– Я утверждаю это не с точки зрения Амадея Папильота, а с точки зрения Здания, вы меня понимаете? Он, еще раз повторяю, не принадлежит ни одному отделу. А это говорит о том, что в Здании его нет. Одним лишь голым фактом существования еще не обуславливается его право на жизнь. Где задокументировано то, что он есть? А раз не задокументировано, стало быть, его и нет. Его – как факт – еще и де-юре признать надо, – Амадей спрятал платок в карман.
– А если он не требует признания? Если он и есть тот самый индивид, который ни с кем не считается и руководствуется только своими принципами?
– Даже если он не требует признания, он все равно останется для истории Здания только мифом. Мифом, у которого нет письменного разрешения на жизнь. А коли нет разрешения, значит, и жизни нет… – Амадей Папильот грустно поглядел в пустую пивную кружку. – Понимаете, чтобы жить по законам Здания, нам в любом случае пришлось бы выдумать Альбиноса или подобного ему. Неважно, есть он или нет, просто всем нам очень нужна легенда, очень нужен герой-одиночка, который, в отличие от нас, живет своей жизнью, по своим законам и правилам. Ведь это же с ума сойти можно, если признать, что не мы руководим Зданием, а Оно – нами. Что Объект всегда Субъектом был, а субъект, напротив, – объектом. Жуть. Кстати, поскольку Альбинос имеет физическую оболочку, то наверняка где-то есть и его документарная плоть. Просто мы этого не знаем. А раз он задокументирован, то он уже, к сожалению, не легенда. А раз не легенда, то и говорить о нем не имеет никакого смысла, а уж тем более – обвинять во всех наших неудачах. Он такой же, как мы. Другой немножко, но такой же. Иными словами, во всем надо винить не того, кого все именуют Альбиносом, а Того, в Чьи руки попало Здание.
– А с чего вы взяли, что Здание продавали?
– Я это чувствую. Вы не заметили, что говорите на совсем другом языке, нежели раньше? Понимаете, заблуждение служащих любого отдела основано на том, что мы всегда ищем виноватого по принципу «кто крайний?» Мы ищем бревна в чужих глазах, в то время как у самих и глаз-то давно нет. «Зенки», сплошные «зенки»! И есть Альбинос на самом деле, или его нет, уже не так уж и важно! Если не будет крайнего, то его обязательно выберут. Им с одинаковой возможностью могли бы оказаться как вы, так и я. Все дело случая. С глобальной точки зрения, нам следует выбрать ответственного за все наши грехи и за грехи Здания. А в Чьих, собственно говоря, руках находится Здание? Кто руководит Им? Я не случайно задал вам вопрос о том, не заметили ли вы, что мы говорим на ином языке.
– Не знаю… Дело в том, что я не так давно в Здании, поэтому не могу сказать, на каком языке здесь говорили, – извинился командируемый.
– Здесь говорили на языке порядочности, а сейчас говорят на языке зависти. И вообще – раньше говорили, а сейчас «ботают по фене». Когда место портмоне занимает «лопатник», а на смену преступному поведению приходят «мочилово и разборки», и «урка» становится у власти, то все: Зданию – конец. Но и так скажу: когда нас начинают дурить мудреными словами типа «дефолт», «инаугурация», «конвергенция» и «ротация», то мы рано или поздно перестанем понимать друг друга. Вот вы мне можете объяснить назначение слов «презентация», «номинация» и «гран-при»? У нас что, нет аналогов? – Амадей подобрался, лицо его вытянулось, «гусиные лапки» вокруг глаз разгладились. Напоминал он в этот момент статуэтку, вручаемую за сомнительные заслуги перед Зданием.
– Но ведь и «аналоги» когда-то... – не согласился с ним Флёр.
– Номинант вы, номинант, честное слово, а еще из отдела лингвистики… Поймите, я не против нововведений, но знаете, в чем-то я, наверное, похож на Портфолио, – вы, кстати, с ним не знакомы? Он из сектора ино-странных дел.
– Вообще да, знаком. Но разговаривал очень коротко. – Флёр подумал, что Амадей сам нередко перемежает свою пространную речь словами из разных лексических слоев языка, но вслух этого не высказал. Слушать его стало любопытно.
– Так вот, я не против нововведений, но я против только нового. Понимаете? Нельзя забывать о корнях языка. А у нас они другие. У меня же складывается впечатление, что мы сознательно и целенаправленно пытаемся выдрать свои корни и посадить новое дерево со стволом, ветвями и листьями, но только уже без корней. Виртуальное дерево, которое ни пощупать, ни объять. Но язык не может быть виртуальным. Он либо есть, либо его нет. Так вот – на сегодняшний день его нет. Где десница, где длань, где ошуюю и одесную? – Амадей, услышав слова раздавшейся шалманистой песни: «...Кликни по баннеру, получишь в сайт!..» – вдруг резко передернулся и покрылся испариной. – Да… что и говорить, продали Здание, а мы и не заметили.
– Кстати… Вы вот тут упомянули Портфолио… А вам не кажется, что имя у него какое-то, мягко говоря…
Папильот усмехнулся:
– Его же словами и отвечу, он их часто повторять любит: «Чтоб дураку его дурость показать, надо до этой дурости, к сожалению, опуститься, но главное – себя в ней не потерять». А от себя добавлю: чтоб меньшинство было услышано большинством, меньшинство должно говорить на языке большинства. Пусть выдуманном, пусть это будет воляпюк и бессмыслица, но другого выхода нет: каково общество – таков и язык.
– А попроще нельзя?
– Можно. Только скучно, наверное.
– Неужели он именно поэтому Портфолио?
– Как и все остальные – только поэтому. Содержание-то в нем – старой потрепанной брошюры: так – листочки, картинки, буковки… И все это замызгано и косноязычно до комиксов. Зато как звучит – Портфолио! Бедняжка.
– Почему «бедняжка»?
– Потому что, в отличие от большинства, от всех этих интеллектуальных брызгунов пустословных, которым главное – свою дефолтированную, обнищавшую словами мысль облечь в недосягаемую виртуальную форму, так, чтоб всем стало ясно – перед вами полиглот, выпендрыш, IQ-шник, – он прекрасно понимает, что он не Портфолио. Вот если б не понимал, ему б легче было. – Амадей вдруг быстро-быстро стал махать руками из стороны в стороны, показывая какие-то знаки: вверх-вниз, вправо-влево. – Скажите, какая, по-вашему, «стрела» является собирательной для всех показанных?
– Вот уж не знаю, – искренне пожал плечами Флёр подумав, что если и можно представить себе «воплощенную эмоцию», то она должна быть похожа на Папильота.
– Вот, – заключил Амадей. – У вас коэффициент интеллекта – как у дегенерата или разрекламированного общественного деятеля. Выше среднего, но ниже нормы. Шутка, извините. Дело в том, что никакая.
– К чему это вы? Я не совсем понял… – Флёр принял такой озадаченный вид, словно ознакомился с собственными результатами теста на IQ, которые его, мягко говоря, не впечатлили.
– А к тому, что сейчас дуракам по сравнению с другими временами намного вольготней живется.
– И отчего так? – командируемый так до конца и не понял, что имел в виду Папильот, хаотично размахивая дланями.
– Отчего? А вы не знаете? – Амадей накрутил на палец седой локон. – Наверное, оттого, что в оппозиции к дураку тоже дурак стоит. И поменяй их местами – сумма слагаемых власти не изменится. Оно будет минусным. Потому что дурак – он всегда с отрицательным знаком. Но все можно оправдать. Сомнительные тесты на IQ, несуществующее общественное мнение, PR, глянцевая реклама... Это то, что с Портфолио сотворили. Подмена. Желаемое выдается за действительность, дурак за мудреца, пассив за актив.
– Ну и где же, позвольте узнать, мудрецы? – Флёр посмотрел в зал и отпил воды; лицо его в этот момент вытянулось; казалось, он не нашел мудрецов среди присутствующих и весьма удивился этому факту.
– Как всегда, где же им еще быть? Вне, – ответил Амадей.
– А именно?
– Вне кормушки. Рыла и зады мешают.
– А если потеснить?.. – ухмыльнувшись, спросил Флёр.
– Смеетесь, что ли? Кто ж от кормушки запросто так отлепится? Отруби, они же вкусные, сочные, аппетитные... Но тут в другом дело. Мудрец лучше голодать будет, чем из корыта, ведра или лохани, как другие, жрать станет. Поэтому он и вне. Вне скотин, для которых любой, кто искренен, открыт и добродушен, обязательно глуп, наивен и непрактичен. Вне скотин, от которых смердит нечистотами.
– Чистоплюй? – саркастически хмыкнул Флёр.
– Нет, честь бережет. Зря иронизируете, между прочим. Честь для него превыше положения в Здании. Ибо он не жрет, он – наслаждается пищей. А как со скотами наслаждаться можно, посудите сами. Да и скучно оно: больше, чем собственный желудок вмещает, не съешь… Вот, к примеру, в нашем балагане. Каждый хочет другого перещеголять, перефрантить, перепижонить. У вас платьишко кремовое? А у меня будет со взбитыми сливками. Вы ассенизатор, а я – Генеральный Ассенизатор. У вас душа нараспашь, а у меня – воротник апаш. «Уши собачьи», говорите? А у меня слоновьи будут. «Кожа змеиная»? А у меня, глядите-глядите-ка: и-и-гу-анья. И туфли из кожи омара. Вона как. Что, умылись писсуарной водой? И с каждым разом все больше и больше. Чтоб не воротничок, а шкап воротничков, чтоб не комод, а сервант, чтоб не скобяная лавка, но корпорэйшн, лимитед, спекулэйшн. И никто не может себе уяснить простую истину: новый – это безвкусно одетый старый. Король-то – жомовый. Жо-мо-вый! Потому и цвет костюма у него не кофейный, а жженого кофе, и галстук – не с коричневым отливом, но цвета гусиного помета... И так далее, и тому подобное. Не все птичье молоко – ох, далеко не все… За этим шоколадом нередко вообще начинки нет, да и сам шоколад этот – с плесенью… – Амадей перевел дух, потянулся к пиву, задумчиво глянул в пустую кружку, пожевал пересохшими губами, с обреченным вздохом поставил сосуд на место и занудно провещал: – Правда, «фарца», говоря нынешним языком, она даже не столько «прикидом» определяется, сколько отношением к закону. Ведь она же, в отличие от настоящего предпринимателя, не по закону и договору живет, а «по понятиям» и «бандитским распискам». Потому что законы «моль» принимать начала. За торговым рядом, веером, в растопыр. И уже не поймешь: мальчики с перстнями или перстни с мальчиками... Вот в чем весь ужас-то! Все они – за деньги, но категорически против их зарабатывания. «Украшать» для них давно стало производным от «красть». А порядочен для них лишь тот, кто не делает больших подлостей из-за маленькой выгоды. И не могут они зарубить себе на вмятых носах, что если очень хочется, но нельзя, то, значит, нельзя для всех, а не – пытаться купить-подкупить. Нельзя! И пока у них сознание «фарцы», то кроме «Жойнт – Сток Компани Лабаз» им ничего лучшего не придумать. Менталитет не тот. Впрочем, с таким словом им «фарта» не будет – выговорить не смогут… Знаете, «Граммофон», может, и золотой, только игла у него – золотушная; пиджаки, конечно, замшевые, только вот подкладки у них – замшелые. Да и разве дело в «Граммофоне»? По всем отделам так: рак души, метастазы совести. Посмотрите вокруг, – Амадей обвел зал истерзанным взглядом и развел руками, – пришло время кабаков: вкусу учимся у официантов, манерам – у швейцаров, чистоте – у посудомоек... А управленцы?! Вы только взгляните на эту шатию интеллектуальных кастратов – лица после вчерашнего, мысли позавчерашние. И куда ни глянь – бациллы коррупции, так и летают вокруг, так и вьются, все живое вокруг себя заражая, честное в лживое перекраивая. И что любопытно: у них, у чинуш этих, одно из двух: или морды, или зверюшачьи личики. Не заметили? При этом совершенно отсутствует самость. Смазанные, невзрачные, в толпе теряющиеся. Им бы не в норку облачаться, а в норах жить. Все друг на друга похожи, как из одного инкубатора. Цыплята такие мутировавшие, с душами коршунов. А лиц нет. Клювы только. Отсюда и проблемы. Мы их не замечаем, а они из толпы выжмутся, за лодыжку – хвать, и обратно в толпу. Ку-ку... ку-ку... Нет его. Ищи-свищи. Лица-то нет. – Флёр рассмеялся. Взгляд Амадея залиловел. – Вам смешно?.. Не до смеха скоро будет. Попомните мое слово. У них же зубов больше, чем у нас – лодыжек.
– По-моему, вы уже не о коршунах говорите, а о волках... Или собаках... – подметил командируемый.
– Те же яйца – только в профиль, – махнул рукой Папильот, продолжив: – А поймаешь его, смуроглазого, он на тебя испуганной мышью глянет да как запищит: «Пи-пи...» Как тут не пожалеть? Беги уж, мыша. Только ты его отпустил, а он по новой – хвать! хвать!.. И такой он перевертыш хитрющий: ты зверюшку ищешь, а он уже курлыкает; только ты его за крыло поймал, а он тебя – зубами, и снова цветком ароматизирует или пчелку из себя корчит. И весь такой подозрительно-положительный… «Мы что... мы работаем, на благо, во Имя…» Хвать-хвать! Да что тут скажешь? – фейерверк туш и скорбь душ… Птицезвери какие-то!.. – Амадей помолчал; через минуту, скорее для себя, чем для собеседника, проронил: – Иными словами, кому и намордник – галстук, – и вдруг совершенно некстати добавил: – С другой стороны, знание законов, даже толковых законов, делает нас безответственными и безнаказанными…
– Интересный взгляд. Разве знание законов не делает нас ответственными перед другими? – обомлел командируемый.
– Куда там. Знание законов делает нас хитрыми, выскальзывающими и уклоняющимися от ответственности. Закон – он же в голове должен быть, а не на бумаге. Понимаете, в чем дело, в сами-то законы я верю, искренне верю, а вот во взяточников нет. Не верю!
– Неужто раньше по-другому было? – иронично улыбнулся Флёр.
– Так же. Только в прошлом все это было ярко выраженное, а сейчас – грязно скрытое. Разницу чувствуете?
– Не совсем, честно говоря… Ну, и как же все-таки с этим бороться? – вяло поинтересовался командируемый, которому порядком надоел этот разговор.
– С этим не надо бороться, – Амадей Папильот кивнул на столы. – Нужно разгадать причину этого шалберенья . А причина тут одна – нежелание жить. Они не хотят работать на отделы и ведомства, так как те не могут их защитить и не в состоянии пролить свет на природу МироЗдания, природу их «серебряных» нитей, природу их появления в Здании и их ухода. Они просто-напросто боятся реальности – вот и прячутся здесь, в «Граммофоне». Поэтому и гребут под себя, понимая, что Здание никто, говоря их языком, не «крышует». Поскольку Здание и есть самая жестокая, беспощадная и «беспредельная» «крыша». Поэтому и распространился по отделам самый страшный недуг – массовый эгоизм. В виде обществ с ограниченной ответственностью, колоссальными олигархическими возможностями и перманентным страхом перед ликвидацией. Вы, наверное, думаете, они празднуют что-то? Нет. Все они в глубоком трауре. Они уже давно не живут, а делают вид, что живут. Мало того, все их лжеистины по поводу борьбы между материальным и духовным давно свелись к одному: к борьбе между материальным, которое может быть выражено в деньгах, акциях, долях и облигациях, и всем остальным, что такого выражения не имеет, а значит, не является материальным… – С этими словами Амадей острым, как рыболовный крючок, взглядом зацепил вымазанный тунцовым салатом пиджак, обладатель которого посапывал за столом и вкусно приговаривал: «Ах, какая маржа! Ах, какая маржа…» – Но это еще не самое худшее, – брезгливо отцепившись от юриста, продолжил Папильот: – По крайней мере, они еще в здравом уме пребывают. Худо-бедно, но пребывают, худо-бедно, но сохранили собственное «я», в то время как другие попросту закрылись в себе, придумали ирреальную жизнь, оказавшись в итоге в архиве.
– Кто же, например?
– Ну, например, Герцог.
– Дворянин? – усомнился Флёр. – Разве в наше время такое возможно?
– Вот именно, что невозможно. Но надо же как-то отличаться от других, чтобы окончательно не раствориться в общей массе. Честно говоря, будь на то моя воля, я бы всех этих ряженых выскочек, всю эту дворянскую камарилью как класс ликвидировал. Не подумайте, пожалуйста, что я какой-нибудь завистник и филистер. Напротив, я с большим пиететом отношусь к титулам и заслугам перед Зданием, но, поймите меня правильно, – к истинным титулам, к истинным заслугам, а не к выдуманным. К дворянам, а не к псевдодворянам. Объявить себя сегодня дворянином, не имея на то никакого морального права, – это значит попросту расписаться в собственной непорядочности. Это ж в клошарном сне не приснится – знаете, кем раньше был Герцог? Простым кукольником из отдела игровых автоматов… а сейчас Герцог, видите ли. Галун ему на фуфайку. Смех, да и только. Заслуг что воды в решете, а туда же… И вообще, если уж на то пошло: в наше время присвоить себе чужие регалии – это то же самое, что нацепить пуанты на культи безногому. И самое вам место после этого – в «желтой» части Здания, в архиве, в закрытом «кабинете». Так нет же, некоторые еще собираются отдел дворянского гнезда учредить. – Амадей Папильот в сердцах хлопнул по столу музыкальной ладошкой. – Очень надеюсь, что он будет зарегистрирован по местоположению архива, очень, очень на это надеюсь. Кстати, Герцог уже там – в архиве. Впрочем, он не совсем дворянин. Более того, он – совсем не дворянин. Этот аристократ – пластмассовый.
– Так, стало быть, причина всего этого… - Флёр неопределенно потыкал пальцем в воздухе. Последнюю фразу собеседника он проигнорировал.
– Э, нет, – подался вперед Амадей Папильот, – если мы это признаем, то Зданию конец придет. Сразу всеобщим переустройством запахнет. Ни в коем случае нельзя признаваться в своих неудачах, никогда и ни за что. Нужно искать Того, Кто руководит Зданием. А вовсе не того, кто стал крайним. Понимаете, крайнего легче всего найти. Но это не решит проблемы.
– А с чего вы взяли, что Зданием вообще Кто-то руководит, и Кто-то за все ответственен?
– Хо-р-р-оший вопрос, очень хороший. А на самом деле, руководит ли Кто-нибудь Зданием? – поперхнулся Амадей. – Я частенько его себе задаю, и все чаще прихожу к выводу, что Зданием уже давно Никто не руководит. Но даже если Никто и не руководит Зданием, то надо этого Руководящего выдумать, а потом все валить на Него. Потому что иначе получается, что мы сами во всем виноваты. Но если мы признаем во всем свою вину, если каждый скажет, что в своей судьбе виноват он сам и только сам, и захочет ее изменить, то столкнется с парадоксальной ситуацией, у которой есть три выхода, но все они для нас закрыты.
– Какие же? – с интересом спросил Флёр и вновь отпил воды, краем глаза наблюдая за Амадеем, который скривился, точно от зубной боли, при виде выбежавшего из-за кулис двуполого патлатого ди-джея в клеенчатых лоснящихся брючках, с серьгой в левом ухе и «гвоздиком» в правой ноздре, воткнутым, вероятно, для симметрии. DJ – грудь женская, таз мужской – взлетел по лесенке на лепившуюся к сцене импровизированную трибунку, оснащенную многочисленными приспособлениями для порчи музыки, радостно подпрыгнул, хлопнул в воздухе штиблетами и устроился за пультом.
– А теперь… «Органза», господа!.. Relax-Reflex! – натянув наушники и бодро дернув стальными скобами пирсинговых бровей, недомерок пискнул в шишечку микрофона, скрипнул «серебряной» нитью – тупой золотушной иглой-коротышкой – и зажонглировал пластинками. Казалось, по стеклу заводили бритвой. Под напором беспорядочно снующих и жужжащих, подобно мухам, децибел, Сестры-целлюлозы окончательно сбились с ритма.
Шарманка с вертепом

– Выход первый – изменить свое окружение, – помедлив, произнес Амадей Папильот. – Но поскольку, с известными оговорками, мы все живем в замкнутом пространстве, то изменить свое окружение не можем. Альтернативным вариантом является возможность сменить место жительства. Опять же, даже если бы была у многих такая возможность, а именно – выйти за пределы Здания, то где гарантия того, что мы не попадем в такой же, если не в худший, Массив, в котором нас, в придачу, Никто не знает и вовсе не собирается устраивать нашу жизнь? Тогда существует третий, единственный, выход, которым пользуется очень малое количество служащих Здания, – изменить свое отношение к происходящему. С одной стороны, звучит заманчиво, поскольку тогда отпадет надобность искать виноватого, а с другой – задача зачастую невыполнима… – сказав это, Амадей Папильот нагнулся и поставил на стол ящик с вертящейся ручкой. – Знаете, что это?
– Нет.
– А вы «выньте плейер из ушей» и сконцертируйте внимание, – кривясь от микшированной музыки, посоветовал Папильот.
– Попытаюсь, – ответил командируемый, всматриваясь в миниатюрные фигурки, находящиеся внутри, в которых легко угадывались обезличенные из «Граммофона». Амадей крутанул ручку: враз грянули невидимые цимбалы, громыхнули трубы, заголосили евнухи, и фигурки в ящичке, медленно задвигавшись, разбили на мелкие осколки стекольный скрежет, рожденный пультом ди-джея.
Флёр склонился над ящичком: на сцене в пароксизме страсти копошились миниатюрные копии Целлюлозы и Глюкозы. Сизо-малиновые клиенты «Граммофона», напоминающие фарфоровых пустоголовых куколок, пялили на подмостки слепые глаза. В глубине виднелись две маленькие фигурки: одна в сером пиджаке, бурых брюках со стрелкой, малиновых штиблетах и оранжевой сорочке с изумрудным галстуком, другая – в свалявшихся буклях и пожившем концертном платье. Обе склонены над ящичком, формой походившим на Амадеев, но по размеру спичечным, в котором проглядывались крохотки еще меньше.
– Заткни оральню! – вдруг рявкнул с соседнего столика зобатый многощёк в клубном пиджаке и клубничном кис-кисе , помешивающий в чашке жидкий кофе «JACOBS» такой прямой и короткой ложкой, что она отдаленно напоминала палец дауна. Рот у него был мокрый, слюнявый, с вывернутыми губами, в уголках которых все время что-то пузырилось. Весь его облик вызывал отвращение и напоминал неимоверных размеров гору сала с розовыми прожилками, но почему-то в галстуке. – Эй ты! К тебе, к тебе, потертый, обращаюсь. Сделай тише, я ди-джейской иглы не слышу… Я к-к-о-о-му-уу ска-а-за-а-ал!!! Хайло сверну!!!
– Конечно, конечно, – миролюбиво замахал протертыми рукавами Амадей, сменил валик на другой – с тихой заунывной мелодией, приглушил звук, наклонился к собеседнику и заметил:
– Ди-джей побеждает евнухов... А растворимый кофе – молотый.
– Еще раз такое сделаешь, я тебя уроню! – пообещал многощёк с «эффектом хомяка» на плечах, пригрозив «пальцем дауна» со своего стертого рыхлым задом места. Отпил коричневатой бурды, поморщился и, хвастовски поигрывая неотпоротой пошлой лейблой «VIP» на рукаве беспредельно клубного пиджака, потянулся к сахарному дозатору. Через минуту, после непродуктивных встряхиваний и бессмысленных заглядываний в металлическую трубку, многоэтажно выругался и принялся отвинчивать крышку. – Руки бы пообрубал тому, кто это придумал!
Амадей в ответ лишь скорбно улыбнулся, подумал, что дозатор со склеившимися кристаллами одержал победу над сахарницей с рассыпчатым белым песком, и чуть слышно, не для ушей многощека, процитировал кого-то неизвестного:
– «Гулял он целых три денька... при галстуке и при деньгах...» – и тут же добавил: – Много званых, но больше пришлых.
– Подождите-ка, но ведь это… – Флёр указал на маленькую фигурку с оранжевым воротником рубашки, которая вдруг исчезла, а на смену ей пошли быстро сменяющиеся картинки.
В беспорядочном смешении кадров отчетливо выделялись следующие:
– мощный тип в белом халате с фонендоскопом, пьющий что-то прозрачное из колбы в компании рыжей веснушчатой особы;
– три субъекта – один в полосатой пижаме с нездоровым лимонным цветом лица, другой – в дымчатом костюме с угольным чемоданчиком, сухолапый и беспалый, третий – полуголый, с одухотворенным личиком, в позе лотоса, с кучей разбросанных вокруг него фетишей;
– хромающий по развалам и выбоинам голубоглазый вояка с черной атласной лентой в блондинистых волосах, в пурпурном камзоле, розовых панталонах, желтых чулках, хрустящих башмаках с пряжками и абсолютно не вязавшимися с этим обликом рюкзаком за спиной, кожаной кепкой на голове, левая рука сжимает противоастматический ингалятор;
– лысый старик, облаченный в мантию, с украшенным кроличьими ушами курительным прибором – не то трубкой, не то кальяном;
– идеально сложенное существо с ангельскими чертами лица и адским пламенем в глазах;
– некто с царственной посадкой головы и плебейским лицом, сидящий на носилках, в бурачковом кашемировом пальто, в нахлобученной на самый лоб шляпе-треуголке, со щегольской барсеткой, сотовым телефоном и брелоком от косоглазого на одну фару «мерина» в руках;
– прищуривающиеся плохо видящие служаки одного из отделов;
– толпа с табличками (Флёр успел прочитать несколько: «Опус», «Памфлет», «Вирши» и «Панегирик»);
– тип в искрящемся костюме, держащий в руках длинный список-рулон;
– крыс в сюртуке, на перламутровых пуговицах которого была выгравирована одна и та же эмблема – играющая с собственным хвостом мышь;
– два пьяных обнявшихся приятеля с корешками позвоночников
и, наконец,
– пачка испещренных лазерными чернилами желтоватых листов бумаги.
После чего все вернулось в исходное положение – в зал «Граммофона».
Флёр протянул руку к фигурке, копирующей его самого.
– Руками не трогать! Здесь вéки смыкаются с векáми!.. – прикрикнул на него Амадей Папильот, отодвинув ящичек подальше.
– А что я видел? – отпрянув, спросил командируемый.
– Полагаю, что многое из увиденного вами принадлежит архиву, но вход посторонним туда воспрещен... Поэтому лучше не будем о нем говорить – не всяк входящий выходит оттуда… А вот это… – Амадей похлопал по ящичку. – Это шарманка с вертепом. Вы знаете, что такое вертеп?
– Догадываюсь.
– Но вряд ли знаете, что вертеп – это каждый из нас в миниатюре. И пока мы будем видеть в нем что-то одно – белое или черное – мы никогда не выйдем из порочного круга заблуждений. Из бессмысленных поисков виноватого. Для большинства вертеп – это не люлька с младенцем и овечками, а грязный бордель с распутными девками, в котором место люльки заняла кровать с мятыми простынями, а тонкорунных овец-рамбулье сменили зубоскалы, подмявшие под себя не одно стадо. И как бы мы ни пытались изменить свое отношение к вертепу, как бы ни стремились доказать, что внутри его видим волхвов, а не волков, а разбросанная кровать – не что иное, как колыбель, как рождение нового, мы не сможем отрицать очевидный факт, видимый глазу. Это не рождение нового – это его распятие. Мы изменимся, но изменится ли вместе с нами сущее? Изменится ли это сущее для других? Нет, и еще раз нет. Они все равно будут гадить в наших яслях. Вы правильно подметили: проблема – в нас самих. Но одни это понимают, а другие нет. Поэтому и ищут виноватого, Того, Кто якобы смял простынь в колыбели, забывая о том, что на простыне лежат они сами. Мы так устроены. Мы не хотим меняться. Нам легче изменить другого. И что в итоге мы имеем? Монастырь в притоне и богохульца у аналоя. Но так не бывает… Вот вы думаете, мне приятно торговать всем этим? И я могу это изменить?
Амадей Папильот, сдвинув заднюю стенку на шарманке, просунул внутрь руку и достал цветные фантики. В беспорядке раскидал их по столу.
Круглые, квадратные, фигурные, шоколадные, перцовые, светящиеся, с усиками и рожками, с запахом ванили и земляники, в виде зайцев и елочных игрушек, с мелодией и без. Амадей нажал на один из них, и фантик жалобно пискнул.
– И вы этим торгуете? – изумился Флёр.
– Дистрибьюирую... – поперхнувшись, ответил Папильот, – чтоб они себе подобных не плодили. До сих пор, кстати, не уяснил, что же это слово означает...
И внимательно посмотрел в прозрачные глаза командируемого. Затем пожевал во рту очередную тягучую мыслинку и, глянув на утомленных сестер-целлюлоз, семенящих на полусогнутых за кулисы, произнес:
– Вот-вот, и вы туда же – осуждаете. Но ведь жить-то мне на что-то нужно, правильно? Пенсия и приработок вяленькие – премий не платят. Сейчас в Здании у всех одно чувство появилось: ощущение перманентного денежного напряга, все остальные чувства как-то сами собой атрофировались. Вместе с честью и достоинством. Своего рода эмоциональная обстипация . Запор чувств, если хотите… С другой стороны, а что делать: у кого кошелек, тот, как говорится, и смеется, а остальным приходится наступать на дужку собственных очков, на стекла собственных пенсне, чтоб не видеть всего этого… – Амадей устремил пронзительный взгляд на сцену.
Сестры-целлюлозы испарились, мелодия захлебнулась в нотах, а ди-джей заглох. Послышались скрип колесиков и громыханье тяжелого катящегося предмета. Прощелыжный голос конферансье возвестил: «Сирена, дамы и господа!» – и на сцену из кустов-кулис выкатился рояль. За ним выскочил тапер, нос и верхняя губа которого напоминали небольшой хобот млекопитающего из отряда непарнокопытных. Раскисшее помятое лицо цвета обезжиренного кефира, «пьяные» мятые штаны, «усталый» пиджак с вытянутыми рукавами, выглядывающие из-под лацканов подтяжки, разномастные туфли и черно-слоновая, под цвет замусоленных клавиш, «серебряная» нить говорили о том, что жизнь удалась. Следом выплыло раздекольтированное «нечто», в черном расшитом бисером балахоне до пят и пожеванной, будто магнитофонная лента, «серебряной» нитью. Подтяжки щелкнули, и «нечто», по габаритам не уступающее роялю, с хрустом распрямив тулово, заголосило.
«Плясовая колыбельная» – примерно так можно было окрестить раздавшееся со сцены. Унылое, перемежаемое всплесками гортанных срывов и западающих клавиш. «Нечто» не пело, оно – вопило. «За жисть, за братву, за маруху». Далее шли кабацкие «ноктюрны», «рапсодия» о «мурке» и непременная «фантазия» на тему «гоп-стопа». Трели с фальшивыми слезами от потекшей туши и «пером-щекотуном» в подреберье. Это была не Сирена – это была какая-то раскормленная фурия.
Обезличенные вначале мрачно внимали, в такт подергивая бровями и брылями, но вскоре не выдержали и пошли в пляс. Кто-то спортивно одаренный, разбрасывая вокруг себя купюры, швырнулся на пол и затрясся, словно камбала на песке. Около него угрем завилась девица без слуха. Карась – в кроссовках, треска – в трико, плотва – в платине и сардина – в сардониксах. Вокруг них хищными пираньями замельтешили остальные. Тонкое запястье одной селедочной охватывал массивный браслет. Из-под браслета виднелись точки – не то родинки, не то уколы. Обезличенные подвывали, нещадно перевирая слова. Сам танец напоминал нечто среднее между вальсом и гопаком. Флёр с Амадеем молча наблюдали, ибо разговаривать было невозможно. Потянулась долгая пастила безвременья. Но через какое-то время ритм уже держал только шлепнувшийся на пол – он просто конвульсировал. Без кульбитов, но достаточно чувственно. Остальные – пританцовывали как-то, пели о чем-то своем и дышали кое-как. Каждый был сам в себе, а стало быть – самодостаточен.
Наконец, «нечто», исполнив еще пару песен на бис, отработало программу, жадно сгребло «пятихатки» толстопальцевой пятерней в золотых кольцах и загромыхало в сторону кулис, по пути утирая кулачищем растекшуюся по щекам тушь. Рояль укатил следом, оставив в память о себе старую шутку о том, что если все клавиши – черные, то следует поднять крышку. За ним ускакал «тапир» в непарнокопытных туфлях: левом – блеклом, остроносом, с набоечным каблуком, и правом – темно-фиолетовом, с квадратным мысом и стертой подошвой. Отдышавшись, танцующие потянулись к бутылям – «врачеваться». Из-за кулис на смену Сирене c «лабухом» снова выползли изможденные сестры-целлюлозы с тряпками языков, завязанных узлами, и заняли «забронированные» места у накренившегося шеста. Ди-джей воспрянул – вновь понеслись утомительный обмен бактериями из несвежих ротовых полостей и рваное скольжение потных тел по залапанному кем-то из «трикотажных» девиц вяло эрегированному шесту.
– Эх… Вот всегда так получается: кому палитра, а кому – политура… Только почему-то художники у нас политуру пьют, а политурщики картины заказывают… – подвел итог происходящему Амадей Папильот. – Одни, как говорится, килькиными глазами закусывают, а другие – семужью икру на вернисажах лопают… Но к делу, отвлекся как всегда... Я ведь вам их показал не для того, чтобы, погоревав, попросить у вас платок для протирки очковых стекол, я вам их для примера показал, – он кивнул на фантики. – А пример очевидный. Как бы я их ни называл, как бы ими ни пользовался в своих целях, ну, скажем, магистр Эвтаназ, надевающий их на ультразвуковые зонды, или, к примеру, Герцог, который защищает ими дула «огнестрелов», какое бы им ни придумывали завуалированное название – «плащ», «конверт» или «изделие № 2», – они все равно останутся тем, чем являются. К ним можно изменить отношение – использовав не по прямому назначению; их можно изготовить из внутренней пленки панциря черепахи или из рога, из рыбьих пузырей или кишок животных, из сока гевеи или гипоаллергенной латексной резины; их можно надуть, как воздушный шарик, или наполнить водой, как мешок; смазать силиконом, обработать спермицидной смазкой и проверить электроникой; разнообразить их толщину – от 0,03 до 0,16 мм; придать им любой цвет – от кораллового до кокосового, сделать их ребристыми, цветными и ароматизированными, – а суть их все равно не изменится: чем были, тем и останутся.
Амадей Папильот протянул один сверкающий в темноте фигурный фантик из латекса кукловатой Лайкре – с «серебряной» нитью цвета грошовой, потерянных надежд, бижутерии, – которая взамен угостила его пивом, и сгреб оставшиеся в шарманку.
Глазливая магдалина, виляя тазобедрием, чуть прикрытым микроюбкой, – походка «восьмерка на пятерку», – отставив в сторону наманикюренно-прокуренный пальчик с сигаретой и распространяя вокруг дешевый запах дезодоранта «FA-пачули», удалилась. На прощание, козырнув и прозвенев облупившимся колокольчиком, вдетым в ноготок мизинца, шуточно проворковала: «Честь имею».
– Имеешь ли, лоханка-фу-флёрка, губки бантиком, попка – крантиком, душа – фантиком… – пробормотал Амадей, провожая ее взглядом, полным скорби и осуждения. И вдруг совершенно неожиданно, с вожделенно-раздевающими нотками, свойственными усыхающим старикам, сочно прошептал: – …и юбка у тебя по самый сквозняк…
Лайкра тем временем подошла к типу в блескучем костюме, с нежным сутенерским личиком и увиливающими глазками. «Серебряная» нить у него была паразитирующей – в полипах. Ширинка на брюках – микроскопической. С булавочную головку.
– Твоя доля, Люстринушка, – отсчитав купюры, прочирикала Лайкра и, преданно заглянув ему в глаза, облизнула перламутровое сердечко губ. На мгновение показался не то птичий типун, не то пирсинговая, для услады, горошина в языке.
– И это все? Это все?! Я спрашиваю, это все?! Я ее на руках ношу, магнолию эту, а она…
– С клиентами напряг… – заикаясь, потупила взор Лайкра.
– Клеиться лучше надо, – взревел Люстрин, швырнув ей купюры. – Я ее на руках, а она…
– Я буду стараться… Я люблю тебя… – мурлыкнула она.
– Ты меня совсем, совсем не любишь, – злобненько процедил он. – Я о ней забочусь… Лелею, нежу, холю… Все ей, все ей, а она…
– Я постараюсь… – скорчив обиженную гримаску, прошептала Лайкра.
– Уж постарайся. А то продам Формалину, – в сердцах бросил Люстрин, выскочив из зала.
Лайкра, тряся асекссуарами и взбитой, что мусс на голове, пергидрольной халой, нагнулась, собрала купюры, спрятала их в бархатном, в проплешинках, ридикюльчике и, сжав попку на выдохе, поцокивая каблучками, скользнула к обезличенным. Когда она подплыла к столам, кутящие раздухарились:
– Ах, какая у нас кокетка спинки!
– А кокетка переда так вааще!!!– восторженно ляпнул некто отечно-лайковый, погрязнув в лестничном остроумии и приклеившись к девице легкого поведения, но тяжелой судьбы. – Хороша мурена! Ногастая! Дай-ка я тебя по баннеру кликну!
– Не получи по сайту, – завистливо цыкнул собутыльник с вертикальным и звенящим, как рюмка, глазным хрусталиком, потянувшись потной рукой к бутыле «Dom Perignon» в холодной испарине. После «галантно» шлепнул Лайкру чуть пониже спины, отчего в разные стороны от юбки, как при фейерверке, пошли искры, а хлопок, дойдя до кулис, вернулся и эхом отозвался в конце зала.
– Мальчики, мальчики, не ссорьтесь, на всех хватит, – испуганно защебетала шалаватая Лайкра, усаживаясь на колени восторженного босоголового мордана, при этом строя глазки другому – с лицом, плавающим в подбородке, и мясистыми, как охотничьи сардельки, пальцами, венчающимися крупными и розовыми – словно куски ветчины без прожилок – ногтями. Раскиданные по лицу глазки напоминали раззявленные пасти фисташек, а трехдневная плесень рыхлых щек – «небритость» сыра «DORBLU». Обезличенный чем-то походил на дорогой фуршетный стол, но по какой-то причине малоаппетитный. – С вами, ребята, так хорошо, спокойно… А деньги у вас еще остались?..
Флёр тем временем принялся внимательно оглядывать «скромницу» с противными ногами и накладными ресницами, которыми она восторженно-глупо хлопала, кокетливо подмигивая сразу обоим корефанам, но так и не смог уяснить, каким же таким «хитрым местом» она «берет» окружающих «за гульфики»: ажурные чулки на резинках c переизбытком den’ов на лайкровой чешуе; за переизбытком – пупырышачья гусиная шкурка. Вся какая-то потрепанная, жалкая, с потертыми, поеложенными локотками, варикозными икрами и ощетинившимися ежами подмышек. Без силикона и с обвислостями, маленькая и пероксидная. Даже швы на чулках перекошенные… Не щучка, а какой-то большеглазый малек, запуганный хищницами по ремеслу, недобро косящими из-под распушенно-распущенных ресниц с соседних столиков... Впрочем, о «месте», которым выжженная химией гетера «брала за гульфики» обезличенных, командируемый догадался. Не сразу, но догадался.
– Они блестяще понимают друг друга – благородный Люстрин и цветущая Лайкра… Промоутер тел и операторша по оказанию релаксационных услуг, – брезгливо поморщившись, проронил Амадей. Флёр перевел взгляд на Папильота, подумал, что морщины на лице все-таки гораздо лучше, чем на чулках, и принялся внимать: – Как говорится, ваше Эго плюс наше Либидо, – продолжил шарманщик. – К чему это я?.. А?.. Нет, вы мне все-таки объясните, почему все блондинки красят корни волос в черный цвет? А? Ну ладно… Так вот… Вы можете утверждать, что вы Герцог, но если отношение к вам не изменится, вы все равно останетесь кукольником из отдела игровых автоматов. Мало изменить себя – нужно сделать так, чтобы и другие изменили к вам свое отношение. Но и это еще не все. Изменится лишь отношение, но сама ваша физическая форма будет такой же, какой была. Без плюсов и минусов. Мы же пытаемся изменить то, что изменить невозможно, назвать по-другому, увидеть в вертепе ясли, а не бордель. Не надо – там есть и то, и это. Но все зависит от нас самих. И если каждый, повторяю, каждый скажет себе, что там только колыбель, то притон сам по себе исчезнет. Но пока в Здании останется хоть один, кто будет комкать простыню и прятать использованный фант под кровать, – вертеп будет иметь два лица. И одно будет мятым-мятым. Полюбуйтесь… эпигоны в «погонах», прозелиты в «зелени», – вытянув морщинистую черепашью шею, Амадей Папильот кивнул в сторону приоткрытой двери, за которой находился малый карточный зал. Пять силуэтов облепили стол: косопузый банкомет, повернутый почему-то спиной к двери, и четверо понтеров.
«Серебряная» нить у банкомета была похожа на нить гардеробщика, но вместо монет на ней шашлычились разноцветные фишки-ставки. У понтеров «серебряные» нити были азартно-подрагивающими и неровными. Цвет и форма их нитей постоянно менялись в зависимости от того, выигрывали они или нет. Когда банкомет подвигал в сторону одного из понтеров крупный выигрыш, «серебряная» нить у последнего становилась густой, с вплотную нанизанными фишками; соответственно, у других – нити изрядно редели, и между фишками можно было расставлять кружки с пивом.
Один из понтеров, одетый в розовый двуборт, веерно обмахивался червонным королем и тузом масти вырванного сердца. На ногах у него сияли лаковые туфли на чрезмерно высоком каблуке, из нагрудного кармашка – очень маленького, почти грудного, который хотелось покачать, – торчала чахлая роза цвета неразделенной любви. Мизинец украшал массивный перстень в виде доминошины с шестью очками. Понтеру «фартило», но он отчего-то вздыхал, то и дело нервно оглаживая шелковистую бороденку и поправляя шейный платок. Лазурный, фуляровый. И в маргаритках. По шафрановому, а точнее – желто-оранжевому с коричневым переливом – лицу трусил нервный тик. Беспокойный взгляд перебегал с груды купюр, возвышавшейся около блюдца с окурками, на декольтированную брюнетку-пик с приколотой к платью бутоньеркой, жестким абрисом лица и обрезом носа, ревнивым глазом косящую на платок в маргаритках. Вдруг дама пик неожиданно громко пробаритонила: «Перебор», – и, скинув карты – мужлан в берете и две шестерки, – полезла в сумочку за пудреницей. В негодовании фыркнув, прошлась подушечкой по черноватой поросли над губой и профундила: «Весь вечер фуфляк идет». Четвертый и пятый, один – с бегающими глазками, вулканическими прыщами на скулах и перевернутой девяткой на кожаной спине, другой – в солидной тройке с бамбуковой тростью, длинноногий и худотазый, хором произнесли: «Еще», – и банкомет протянул каждому по карте. Оба безмолвно зашевелились, синхронно сбросив карты на стол. «А у меня «Black Jack»», – медленно прошептал тип в розовом двуборте, показав карты банкомету, который нехотя подвинул ему выигрыш.
В глубине казино обнаружилась еще одна дверь, ведущая в другое, рулеточное, помещение – без окон и настенных часов. Над игорным столом возвышался крупье, меланхолично гоняющий шарик.
– Этого не может быть, этого просто не может быть! – удивлялся некто с животом-бурдюком, наполненным не вином, а фишками. «Серебряная» нить у него была выкрашена в красные и черные прямоугольники. За столом он играл один. На спинке стула висел пиджак с таким густым ворсом, что казался просто волосатым. Шарик, описав несколько кругов, затрясся, эпилептически подпрыгнул и в энный раз за вечер застыл на «Zero».
– Хорошо. Дай-ка я на «ноль» поставлю.
Крупье лениво улыбнулся и, вытянув свою «серебряную» нить в виде загребущей лопаточки с длинной ручкой, забрал предыдущую ставку. Крутанул рулетку. Шарик поскакал. Двуцветная «серебряная» нить играющего напряглась.
– Тринадцать! – констатировал крупье, выбрасывая лопатку.
– Не может быть! – удивленно выдохнул игрок, опорожняя бурдюк. – На тринадцать!
– Двадцать пять... – через какое-то время заявил крупье, расправив иронические мышцы лица в ухмылке.
– Чтоб ни разу за вечер... Как же это понимать? – выдавив последнее из бурдюка, изумился «сухой» пьяница, и «волосы» на пиджаке встали дыбом. – Двадцать пять. На все!
– Судьба, надо полагать... Карма, рок... – фатально пожал плечами крупье, швырнув шарик на вращающуюся рулетку.
Благо, магнитная педаль под столом работала безотказно.
– Скажите, кто, по-вашему, из них главный? – спросил Амадей Папильот. – Я имею в виду тех, за карточным столом.
– Судя по поведению, тот, кто одет в тройку, – незамедлительно ответил Флёр, вглядываясь в тугое «зашнурованное» лицо одного из понтеров.
– Почему вы так считаете?
– Он самый независимый.
Амадей склонил голову набок и хитро посмотрел на командируемого:
– И вы полагаете, что это дает ему право называться первым среди неравных? Заблуждаетесь. Он не более чем напыщенный червонный туз. Этот туз червив. Все остальное поза. – Папильот на миг оторвался и взглянул в сторону сцены, на которой сестер-целлюлоз сменил гибкий Нейлон в стрингах, с неоновой, искрящейся «серебряной» нитью. Поигрывая литыми мышцами на сухом теле, он подтягивался на шесте, напрягая крепкие ягодицы и зацепившись стальными икрами, висел вниз головой; далее, спрыгнув, жонглировал ножами, размахивал веером со стальными иглами, вертел мечом, и что уж совсем невероятно, глотал огонь. Это было красиво, но скоротечно. Ибо один из заглотов попал ему не в то горло. Нейлон вспыхнул, заискрил «серебряной» нитью… и вдруг сгорел. В тот же миг некто отожравшийся и предельно гетеросексуальный, сидевший в партере, сделав своего рода контрольный выстрел, швырнул на сцену окурок и рявкнул: «Долетался голубь!» Администрация тут же подсуетилась – на сцену вскарабкался кто-то из персонала с усталым, озабоченным и голодным лицом вечного студента, вооружился веником, небрежно сгреб в совок остатки Нейлона и скорбно удалился. От многодневного недоедания «серебряная» нить у него почти не проглядывалась. Место же стриптизера снова заняли изможденные донельзя баядерки-целлюлозы.
– Ну, тогда, наверное, тот, кто выиграл? – предположил Флёр, не обратив внимания на происшедшее.
– А где гарантия, что этот валет не окажется просто-напросто дурачком и в следующий заход не поставит весь свой капитал и, соответственно, спустит все до нитки? – отозвался Амадей, скорбно вздохнув.
– Неужели дама?
– А чему тут удивляться? Они бывают выше валетов, но к нашему случаю это не относится. Тем более что она такая же дама, как тот червивый туз. Не фиалка, словом.
– Серьезно?
– Абсолютно. Классическая мужебаба.
– Вот те на! – подскочил Флёр.
– Бывает.
– Тогда… постойте, неужели – тот невзрачный бритый затылок?
– А почему не банкомет?
– Ну, не знаю, – командируемый развел руками, – я как-то о нем не подумал.
– И правильно сделали. А теперь я вам объясню, почему самый главный тип среди них – это тот, кто облачен в кожаную куртку. – Амадей Папильот кивнул в сторону кожаного молодца с перевернутой девяткой на спине. – Взглянем на всех по очереди. Каждый из них пытается изменить себя, не меняя при этом свою сущность. И все как один повторяются. Туз рядится в тройку? Дама строит из себя валета? Валет думает, что он выиграл? Все это лишь иллюзия – иллюзия формы. И выглядит она достаточно нелепо и призрачно. Вместо того чтобы туз был настоящим тузом и набирал одиннадцать очков, он выглядит как «пассивная» единица. Все знают, что он из себя на самом деле представляет, и как бы он ни тужился, как бы ни пытался прикрыть свое истинное содержание – полноценным тузом ему не стать. Дама? Ей никогда не стать дамой, что бы она на себя ни напялила. Это не краля – это «фря». Валет, который выигрывает? А не «валетный» ли он? Не дурачок ли? Ведь все знают, что он лишь опытный, но, к его несчастью, неосторожный и амбициозный «шулер-дергач», которого рано или поздно поймают за руку и «выпишут бубей». Банкомет? Но деньги банкомета принадлежат «Граммофону», и как только банкомету перестанет везти, его просто, как грязный носовой платок, сменят. Для них жизнь – иллюзия, крапленые карты, крапьё, если хотите. Каждый из них пытается обмануть других, но забывает, что они при этом все слишком давно знакомы. И тут не форму менять надо, а содержание. Ведь это только по форме «Black Jack», а по сути-то – «очко»... То ли дело перевернутая девятка! Вот кто не собирается никого обманывать, потому что они сами обманываются. Его принимают за шестерку, но только ему одному известно, что они без него никто. Смотрите, смотрите, как он себя ведет. Он нужен всем. Он для них и швец, и жнец, и на дуде игрец. – Амадей Папильот кивнул в сторону бритоголового, отпустившего комплимент даме-пик. Та зарделась румянцем. Тут же в его руке вспыхнула зажигалка, и он поднес огонек тузу, который, вытащив длинную тонкую пахитоску, вставил ее в мундштук. Далее, весело подмигнув валету, дал понять, что не заметил нервных одергиваний манжет. Со светящей золотыми фиксами улыбкой многозначительно кивнул банкомету, заподозрившему за столом неладное и незаметно щелкнувшему пальцами. Кожаный молодец незамедлительно раскланялся и, поправив черный ворот водолазки, вышел. Подозрительно при этом глянув на командируемого.
Через секунду в зал ворвалась толпа синеруких капкан-молодцев – с наколотыми на костяшках пальцев перстнями. Бетонные подбородки дергались в перечавкиваниях жвачек. Взгляды – отсутствующие. Мысли – загноившиеся. Резиновые змеи, утопив головы-микрофоны в пещеры ушей, огибали одеревеневшие шеи.
Процессию возглавлял агрессивно-деловой администратор, взъерошенно-крашеные волосы которого напоминали перекошенную облупившуюся корону. Крупитчатое личико эгоиста на опереточных ножках. Перевернутая желеобразная фигура – бедра шире плеч. Ярко выраженные седалищные мозоли и выветрившийся запах мужчины. Осторожные женские шажочки и плотоядный взгляд растлителя – одновременно застенчивый и рыскающий. Дорогой клубный блайзер «Клифт» палевого цвета, узкие штиблеты с наборным каблуком, алая рубашка-апаш и ржавая копна волос. На «серебряной» нити – одиноко болтающаяся «золотая» фишка без пробы. Над узкой склочной губой – рваная жидкая нить усиков-мерзавцев.
На руках «жирно» одетого администратора восседал скверный малыш с анемичным личиком и фиолетовыми глазками, облаченный в бархатный темно-вишневый костюмчик. Голову его покрывал абрикосовый оладушек – беретик с пупочкой. Пытаясь вырваться из похотливых липких рук, недоросль кривился и куксился. Незрелая «серебряная» нить мальца была издерганной и возмущенной.
В свою очередь, группа охранников напоминала горсть одноцветных жетонов, которую швырнули на пол и слегка пересыпали монетами: крупными по размеру, но мелкими номинально. Отличались «сухопарые и отощалые» только количеством многоярусных загривков и в противоположные стороны смотрящими флюгерами носов.
– Внимание, король! – хихикнул Амадей Папильот, указуя на процессию. – Костюм льняной, душа – шерстяная. Ему сам черт люльку качал.
– Что ж ты, мерзавец, трефу гонишь! – крикнул администратор типу в розовом двуборте, переступая порог «Катрана». Голос у администратора был резким, тонким и по звуку напоминал бьющийся фужер – наглый фальцет, тщетно притворяющийся гулким басом.
– Свинти, пилигрим, – рыкнул один из охранников с нежным взглядом имбецила; переставил Флёра вместе со стулом в угол, а сам, поигрывая стероидными мышцами и поскрипывая «крепкими» носками, источающими запах пота, прошел к играющим.
– Поклеп, поклеп! – малодушно запричитал тип в двуборте. – Я не мухлевал!
– А что, шеф, может, ему пики выгнуть? – положив разлапистую руку на розовое плечо, задумчиво протянул дебелый мордоворот с мощными бицепсами, крошечной головкой и умилительно дебильным выражением на лице. Палец другой руки намертво застрял в ноздре. Им он изредка выуживал «фарфокли», делал катышки и бросал в стену. От всего этого великолепия хотелось наглотаться рвотных таблеток.
– Не мухлевал, говоришь? А что девятка скажет? – недобро осклабившись и голодно обнажив двоящийся левый резец на нижней челюсти, администратор повернулся к появившемуся типу в кожаной куртке.
– Сам видел, отец родной. Трижды манжеты одергивал. У него еще напарник, кажется, был. Банкомет карты свои слишком высоко поднимал, а тот сзади за дверью сидел и знаки подавал.
– Кто? Где он? – завизжал администратор, напрягая мягкие пластилиновые мышцы.
– Да вот тут сидел. Нету сейчас. Дохлый такой, в сером пиджаке. Вздрогнула фраерская душа – свинтил.
– Этот, что ли? – другой бодигард с «умным» взглядом на утомительно-дурном лице кирпичного цвета показал обкусанным ногтем с заусенцами на командируемого. Во рту у него была жвачка. Жевал он ее не челюстями, а перемалывал всей головой. Тряслась даже лобная кость. Еще не законченный олигофрен, но что-то очень близкое. Говорить ему было трудно, поскольку он привык изъясняться, сплевывая сквозь зубные щербины. Тело же его напоминало огромный воздушный шар, наполненный гелием.
– Точно – он, – мотнул головой тип с кожаной спиной, согласившись с «полуолигофреном», в голове которого копошились личинки каких-то беспорядочных мыслей.
Несколько пар крепких рук тут же вцепились в до смерти перепуганного Флёра.
– Ну-ка, хмырь, пошли, – прозвенел голосом администратор, подав знак охранникам, которые тотчас поволокли командируемого к выходу.
– Постойте! – раздался голос Амадея Папильота.
– Что тебе, минорный? – недовольно отозвался администратор.
– Оставьте его в покое. Он никуда не пойдет, – указал на шарманку Амадей. – У него командировка.
– Тут я решаю, пойдет он или нет, – отрезал администратор.
– Ошибаешься, – тихо ответил Папильот. – В нем уже есть будущее, и в зале Альбинос.
– Где?! Где?! Дави его! – загорланил администратор, озабоченно завертев головой в разные стороны и опрометчиво опустив малыша на пол, который тотчас скрылся в глубине зала, напоследок скорчив администратору злобную рожицу и негодующе дернув абрикосовым писюном-пупочкой на берете.
– Вон, около сцены прошмыгнул. – Амадей Папильот показал на шарманку, в которой жирующе-тусующиеся господа горохом посыпались со своих мест. Они принялись метать стулья, пытаясь наступить на маленькое белое тельце, быстро уворачивающееся от беспокойных ног, и вдруг в какой-то момент все фигурки в шарманке застыли, и только одна – с изумрудным галстуком – медленно пошла к выходу.
Администратор подскочил к Амадею и со всего размаху ударил по ящичку. Шарманка вдребезги разлетелась.
– И что теперь, душа-шелуша? – вяло отозвался Амадей и, словно предчувствуя неладное, заблаговременно снял пенсне. – Думаешь, таким вот глупым физическим вмешательством можно изменить будущее? Дурачок.
– За дурачка ответишь!!! – взвыл администратор, что есть силы саданув шарманщика в глаз.
Амадей, как ни в чем не бывало, продолжал, на этот раз обращаясь к Флёру:
– Заметьте, самой распространенной ошибкой всех нас является то, что когда мы пытаемся изменить будущее, то стараемся воздействовать на него извне, в то время как на будущее можно влиять только изнутри, изменив себя, – и, поняв, что вы и есть то самое Здание, полюбить Его всем сердцем, каким бы глупым, на первый взгляд, и абсурдным Здание ни было. Мы и есть Его будущее. Виноватых не надо искать. Виноватых нет, потому что кругом виноваты мы сами. Ведь «Кто крайний?» и «Кто виноват?» – это то же самое. Знаете, как с орехами часто случается? – Папильот бросил двусмысленный взгляд на капкан-молодцев, не уловивших подтекста. – С виду крупные, а внутри гнилые.
Администратор вновь бросился к Амадею, но вдруг боковым зрением заметил промелькнувшую алебастровую фигурку. В какой-то момент он даже не мог понять, откуда она взялась. Казалось, что буквально секунду назад он разбил ее в шарманке, и вот она валяется на столе, но не менее очевидным фактом было и то, что здоровый и невредимый Альбинос бежал к сцене, а беспокойные ноги-клеш подвыпивших обезличенных пытались не то увернуться от него, не то, напротив, наступить – зал медленно, но верно наполнялся агрессивностью, точно мочевой пузырь разбавленным пивом.
– Альбинос! Альбинос! – взвизгнул что есть мочи администратор, отчего на столах лопнуло несколько фужеров. – Мочи его!
– Он тут ни при чем, – мягко заметил Амадей. – Причина в нас; если нам что-то не нравится, то следует просто очень хорошо задуматься, а стоит ли это не понравившееся менять? А может, может – это и есть мы сами? Может, это нас следует менять? К сожалению, мы этого не понимаем. Поэтому будущее будет таким, каким должно быть. Не овчина с почтенной овцы, а смушка с новорожденного ягненка.
– Замолчи! – рявкнул администратор. – Здесь я решаю!
– Распространенная ошибка всех эгоцентристов, – ответил Амадей. – Более того, решает даже не Альбинос. Вопрос в другом – а стоит ли вообще что-либо менять?
– Уведите его! – приказал администратор охранникам, указав на Папильота.
– Никуда-то я не пойду, – горько усмехнулся шарманщик. – Мое будущее закрыто. А ваше будущее – что ж… Если это можно назвать будущим… шерстобиты недобитые... – и презрительно посмотрел на администратора. Посмотрел, точно плюнул: – Неблагодарный ты. Забыл, за чьи делишки я в архиве сидел? – И в своем стиле закончил: – Здесь термин «власть» синоним к «всласть», здесь слово «страсть» рифмуют с «красть»!!!
– Ах ты! Ах ты! – кривя душой и тушей, администратор неосознанно захотел утереться, но вдруг схватился за сердце и принялся жадно хватать воздух перекошенным ртом.
– Органза, господа! – недобро резюмировал Амадей, скрестив на груди покрытые старческой «гречкой» руки и оборвав тем самым словоплеванье и фразохарканье администрации. – Всем вам органза!
Охранники, не снеся оскорбления, бросили командируемого и, применив всю «Камасутру» в речи, устремились к Амадею.
И тут произошло то, чего никто не ожидал. Пользуясь всеобщей суматохой, царившей в зале, Флёр медленной, но верной походкой, так и не отведав корицы со щербатого блюдца, направился к выходу. Охранники метнулись к нему – и вдруг, словно восковые фигуры, застыли на месте. Раздался истошный скрежет микшированной музыки, походящий на предсмертный хрип поперхнувшейся зернами кофемолки; крики и визги, переходящие в ультразвук, поникли оборванными струнами; гаммы и аккорды повесились, а в зале наступила гробовая тишина – ди-джею сломали иглу. Флёр обернулся и застал картину, которую, казалось, где-то уже видел.
Фата грязной тряпкой устало падала со сцены: пароксизм страсти кухарок сцены – Целлюлозы и Глюкозы – оборвался настолько резко, что со стороны могло показаться, будто они, наподобие счастливых влюбленных, в один день и час мирно почили в бозе. Несколько стульев, брошенных в сторону сцены, около которой маячила белая шкурка, так и остались парить в воздухе. Напомаженные типы, размахнувшиеся всевозможными предметами и целившиеся в зверька, напоминали мраморные статуи дискоболов в малиновых пиджаках. В их позах чувствовались возмущение нерастраченной энергии и недонабранность алкогольных градусов. Всевозможные лайкры и линзы, пудрившие выпуклости и впадины на лицах, походили на мумий, которых забыли положить в саркофаги. Картежники «в погонах» имели настолько нелепый вид, что с ними можно было сыграть в «подкидного» без ущерба для собственного кармана. Администратор застыл в позе «будущее эгоцентриста» – ничего не выражающее скорбное неутертое лицо; руки, пытающиеся объять необъятное; левая нога, застывшая в полушаге назад; свалившаяся на пол рыжая корона-нашлепка, скрывавшая плешь. Охранники, часть которых ринулась к Флёру, замерли в неловком полуобороте, медленно, точно в рапиде, сделали по шагу вперед и вдруг резко упали на столы. У одного из пасти вывалился и шлепнулся на пол изможденный комок мятной резинки. Кислотно-щелочной баланс нарушился, и полуолигофрен разом сник, – стало ясно, что Stimorol Pro-Z оказался важнейшей частью его тела. Лишь один Амадей Папильот невозмутимо сидел на своем месте, и его мудрый глаз счастливо отливал фиолетовым, да рулеточный шарик остался верен себе, уютно устроившись в лунке-Zero и подмигивая гладкой поверхностью обиженно-пустому сдувшемуся бурдюку.
– Амадей! Амадей! – позвал Флёр. – Амадей...
Но Амадей безмолвствовал.
А вокруг него были разбросаны в щепки разбитая шарманка, расколотая люлька с гипсовым младенцем и рваные матерчатые овечки.
Командируемый с грустью посмотрел на шарманщика и, ничуть не удивившись метаморфозам, которые произошли с содержимым шарманки, понимающе кивнул и вышел из зала в фойе, где швейцар с искровавившимся взглядом битый час тряс за грудки вопящего гардеробщика, попытка которого спрятаться под полой песцовой шубы оказалась неудачной. Гардеробщик извивался в мощных руках граммофонного цербера и пытался носками дотянуться до пола, а швейцар, наливаясь свекольной дурнотой, нежно шептал ему в волосатое ухо:
– Ах ты, гадкая свинина! Там еще полбутылки было, я же помню! – он отпустил гардеробщика и принялся лепить ему из уха сочный вареник. – Где бухло, я тебя спрашиваю?! Ты – выхухоль!
– Почем знаю? Выдохлось, наверное, – проблеял несчастный.
– Песец тебе, гардероб! – испражнился орально кабацкий пес, и его лапы сомкнулись на горле пьяницы.
– Отпуст-и-и-и…
А в это время по столам, ловко лавируя между блюдами и бокалами, в сторону выхода метнулось стремительное тельце, оно вскочило на плечо одного из охранников, отчего последний накренился и рухнул на стол, разбив талантливо выдающимися надбровными дугами пивную кружку. Пена взметнулась вверх и, нависнув седой бородой, застыла над Амадеем. Зверек ловко перепрыгнул на всклокоченную голову старика, свесился, лизнул в нос, аккуратно, словно боясь потревожить его сон, спустился на плечо, вытянулся, прицелился и, рисуя длинную дугу, прыгнул в сторону выхода. Острой мордочкой вонзился в выключатель.
«Серебряные» нити померкли, свет в «Граммофоне» погас, и мрак цвета «крести-пик» воцарился в зале.
Стало так темно, что можно было болеть корью.

Часть 2. АРХИВ

Магистр Эвтаназ

Магистр Эвтаназ страдал одышкой, запоями и состраданием к ближним.
Восседая на сколиозном стуле в собственном кабинете, он, в компании с ассистенткой, попивал неразбавленный спирт. Магистр был тучным, короткотелым, с заплывшим лицом, глубокими носогубными складками и подслеповатыми глазами. Клубневидный нос в сизых прожилках удачно гармонировал с двойным, завалившимся на кадык, подбородком и нависшими над бордовыми щеками сиреневыми тучками. Мышиная кайма над мощными кренделями ушей обрамляла лысину. Глистовидный фонендоскоп уныло свисал с борцовской шеи. Длинной непродезинфицированной иглой выпирала «серебряная» нить.
– Между прочим, всяк и каждый имеет право на смерть. Это я тебе как врач говорю, – обратился Эвтаназ к ассистентке, поправляя белый халат в кровавых разводах, из нагрудного кармашка которого торчал молоточек с резиновым набалдашником. – А получается какая-то мистика. Стоит пациенту прийти к этому волевому шагу, как у него возникает проблема с «серебряной» нитью. Ведь заметь, Циррозия, ни один из нас, работающих на благо Здания, ни разу – за все годы существования нашей достопочтенной коробки – так и не самоликвидировался. О чем это говорит?
– О чем же? – спросила Циррозия, взбив роскошную рыжую шевелюру. Голос у нее от частых вливаний был с хрипотцой, который, по неведению, можно было принять за грудное, томное и сексуально-насыщенное контральто.
– А о том, душа моя, что я, пожалуй, начинаю сомневаться в диагнозе наших достопочтенных, которые возвращались из командировок. Не такие уж они и параноики, дорогая, – густым, как кисель, голосом булькнул Эвтаназ. – Но… – Магистр взял колбу со спиртом и плеснул в мензурки. Задумчиво облизнулся. – Смущает вот что. Если следовать утверждению, что мы полностью подвластны себе, а не каким-то там Заоконным силам, то как же так получается, что никто из нас не смог реализоваться в смерти на свое усмотрение? Вот чтоб сам – хрясь… и за Окном. Как же так выходит, что, когда огни Здания потухают, потухаем и мы? Кто включает огни – и Кто их выключает? Что заставляет нас работать, а Что – бездействовать? Так ли уж мы с тобой зависим от самих себя? – задумчиво почавкав влажными губами, вопросил он. – Мало того, разум и внешность у нас тоже достаточно зыбки. Как так: вчера еще – умен и красив, а сегодня – туп и уродлив? Я понимаю, психика – вещь необъяснимая, это я тебе как психиатр говорю, но внешность... Чтоб она до непонятных, ужасающих форм менялась... Это, знаешь ли, ни в какие медицинские палаты не укладывается! Казалось бы, еще вчера под обеденным столом в гостиной бегал, головушкой занозы собирал, носом шмыгал соплеедик эдакий, в замочные скважины подглядывал – интересовался, стало быть, короед бесштанный, буйной жизнью предков: какими такими они там глупостями занимаются, пыхтят да хлюпают, – кровать двуспальную поделить не могут? И вот уже сам на глазах тупеешь, пипетку теребишь, капельки выдавливаешь, интересуешься: а не в них ли, в капельках этих, тайна МироЗдания заключена? Только вроде бы понял, постиг и осознал, что, мол, нет, не в них тайна заключена, в другом чем-то – более густом, видимо, – и нате вам: лежишь уже на том самом столе обеденном, под которым занозы коллекционировал, а вокруг тебя гости гостятся, капли считают, что тебе со свечи в ладони падают, в восковую лужу натекают. А сам ты такой морщинистый и лысый, в тайне МироЗдания разочаровавшийся, печальный и тихий, – не интересуешься уже ничем, в утиль собираешься. А ведь, казалось бы, вчера было – шпингалетничал, пакостил, пятиточием ременные звезды собирал… Ну, максимум – позавчера. Во время-то бежит! Или вот еще что. Ты замечала, что некоторые просто так исчезают: жили себе, жили, и на тебе – нету. Слышала, совсем недавно кутюрный цех ликвидировали? Причем целиком, минуя утиль.
– Серьезно? – Циррозия вскинула рыжие бровки.
– В том-то и дело. Но скажу больше: я еще могу понять реорганизацию предприятия, аннулирование должностей, ликвидацию отделов, но куда, куда, спрашивается, делись служащие? Куда пропал Стеклограф? И кто перенял его полномочия? Что случилось с теми, кто работал вместе с ним? Циркуль, Транспортир, Маркер… Кстати, никогда не понимал, что они в кутюрном цехе делали? Блатные, наверное… Эх… Ну что, помянем души стертых с лица Здания? – предложил Эвтаназ, тяжело задвигав тугими валиками век.
Оба подняли мензурки. Магистр заглотил, а Циррозия, сделав смущенно-трусоватый глоток, закашлялась. За упокой не шло.
– Что ж ты так? – Магистр перегнулся, похлопал ее по спине с просвечивающимися бретельками от бюстгальтера и прохрипел: – Миазмия ты моя, миазмия. С таким подходом тебе не в мензурку, а в соску набирать надо. Я же и водички в графин налил. Ладно я, я его чистым могу употребить. Но ты-то… Особа молодая, натура нежная, стыдливая, духовная организация тонкая... Запивать надо. – Эвтаназ ласково прошелся пухлой ладонью по тоненьким бретелькам – рука сползла и застыла в районе пищеварительной железы.
– Как печень-то, варикозочка? – нежно и заботливо спросил он.
– Спасибо, разрастается. – Циррозия недовольно дернула молодыми бедрами, стряхнув с себя пожившую руку магистра с буквой «М» на внутренней стороне ладони, состоящей из линий «ликвидации», «безумия» и «рока».
– Не бережешь ты себя совсем... – озаботился Эвтаназ.
– А для кого? После того как Герцога в архив упекли, мне Здание не мило... – отмахнулась она.
– Да, жалко пластмасску нашу. Понимаю тебя. Хороший парень был. Ну да ничего, может, поправится, я еще у вас на свадьбе погуляю... Глядишь, циррозят маленьких понянчу...
Ассистентка снова зашлась в кашле. На этот раз гулко и с надрывом.
– Молчу, молчу. Что это я о больном...
Откашлявшись, Циррозия выпрямилась, повела мощным трепыхающимся бюстом, перекинула ногу на ногу, оголив белые бесстыжие ляжки в веснушках с легким намеком на «эффект апельсиновой корки» и, широко распахнув голубые масленые глазки, произнесла:
– Страшно-то как… Ведь если все это правда… Боюсь даже подумать…
– А ты не думай. Рассуждения, сама знаешь, к добру не приводят, – магистр выхватил молоточек из нагрудного кармашка и тюкнул им по коленке Циррозии. Ножка дернулась. – Шалят, шалят. Может, пора завязывать?
– Повременю...
– Ну и правильно, – пряча молоточек, согласился Эвтаназ. – Толку-то. Завязывай, не завязывай… Все едино... Ведь к чему мы с тобой пришли? Что, выходит, правы наши «интеллектуалы». Я имею в виду не иносказания, в которые они облачили Потусторонье, но саму идею. Существует Что-то, Чему мы полностью принадлежим и на Что влиять никак не можем. А раз они правы, то либо нас с тобой в архив сдавать надо, а их выпускать, либо – перестать философствовать и принять все так, как есть. Между прочим, ты замечала, что Окно часто меняется? – магистр на мгновение задержал взгляд на внешней стороне левого бедра ассистентки с «татушкой» в виде розового сердечка, внутри которого посверкивало: «DUKE» . Циррозия в ответ нервно кивнула. – А ты не обращала внимания: Оно меняется, как правило, тогда, когда мы все спим? И я тебе по секрету скажу. Я стар и сплю беспокойно. Так вот, однажды я, похмельно-озабоченный, явственно почувствовал, что Здание просто переставили с одного места на другое. Уж поверь мне, так оно и было. Прямо не знаю, хоть ты в верха обращайся, чтоб к Зданию сторожа или швейцара приставили... – Эвтаназ немного подумал и обронил: – Или консьержа. Или этого, как его... камердинера... Не-е – дворецкого... Во! – вахтера. Или это все одно и тоже?.. – засомневался он, – не знаешь? – Ассистентка, в ответ глупо хлопая глазищами, молчала. – Да уж куда тебе, не знаешь, конечно...
– Может, все-таки приступим? Там уже, наверное, заждались, – уходя от неприятного вопроса, затрагивающего ее интеллектуальные способности, проронила Циррозия, поправив халатик, и без того едва скрывающий выпадающую грудь. Спрятав татуировку, расскрестила ноги. Эротично завернула рыжий локон за ушко. Томно взмахнув цитрусовыми длинными ресницами, поправила белую шапочку с маленьким красным крестиком.
– Что, не веришь? Думаешь, набрался старик? А я ведь хоть и не совсем трезв, но в полном рассудке, если то, что мы подразумеваем под ним, является рассудком. Ладно, давай. – Эвтаназ раскраснелся, жадно сглотнул слюну, мысленно лишил Циррозию халатика и произнес: – Кто там у нас следующий?
– По списку – некто Флёр из отдела лингвистики, – откликнулась Циррозия, справившись в картотеке.
– Зови, – магистр спрятал под стол колбу и мензурки. Проводил жадным взглядом колыхающую бедрами и печенью Циррозию.
– Следующий! – открыв дверь, крикнула она в пустоту и вернулась. Нагнулась и принялась искать в столе завалявшуюся ручку. Над столом виднелась только циррозливая прическа. На какой-то миг Эвтаназу показалось, что на голове ассистентки шевелятся щупальца медузы . Он безумно замахал перед собой руками, несколько раз зажмурился, ущипнул себя за палец, а когда открыл глаза, перед ним стоял ввалившийся из пустоты полупрозрачный командируемый.
– Выделения, потливость? – сразу приступив к делу, поинтересовался Эвтаназ, указав на стул рядом с бормашиной и хирургическим столом. – Навязчивые идеи, слуховые галлюцинации, симптоматические психозы? – Кинул быстрый взгляд на Циррозию и с облегчением выдохнул. Видения исчезли – ассистентка меланхолично заполняла карточку Флёра.
– Призрачность и тяга к самопознанию, – присев, отозвался командируемый в манере Эвтаназа.
– Понятно, – уныло протянул магистр, откинувшись на спинку стула. – Экзистенциальный психоз. Давно это у вас?
– Всегда, – твердо ответил Флёр.
– Э-э, – нагнулся к нему магистр. – Что ж вы себя не бережете?
– Что я… Все мы тут – нереализованные экзистенты, – устало и горестно ответил командируемый.
– Философская интоксикация, ясненько, – резюмировал врачеватель. – Чувствуется костлявая рука старого развратника с перегоревшими «предохранителями», – намекая на фанты, которыми приторговывал Амадей, прогундосил Эвтаназ. – Общались, небось?
Флёр утвердительно кивнул.
– И многое он вам наговорил – широкоуст наш, но маломозг? С него станется. Сам кашу заварит, а нам – расхлебывай… И вообще, – заметили? – очень он свои мысли сумбурно выражает, а нередко и вовсе себе противоречит... У него всегда так: есть два мнения – одно его, другое – неправильное. Он, знаете ли, из тех, кто понимает, что все мы разные, но почему-то никак не может взять в толк, отчего мы на него не похожи. Что и говорить, старость – она противоречива… И эта его манера дурацкая: «Мымозы здесь мыазмы, морали здесь маразмы...» – «проыкал» магистр. – Как вам, ушкó не режет?
– Да, так… – неопределенно сказал Флёр. – Я, правда, не помню, чтоб он такое говорил.
– А вы б не слова слушали, а многоточия… Там, где лица-ягодицы, – полагаю, он вам о них поведал, – Эвтаназ задумчиво пожевал губами и обратился к Циррозии: – Пропиши-ка ему, милочка, литературное голодание, должно помочь. И побольше гуляйте, дружок. Дышите…
– Угарным газом, – прыснула ассистентка, но тотчас смутилась под жабьим взглядом Эвтаназа и быстро застрочила.
– Развлекайтесь, блудите, – продолжал магистр, – нецензурно выражайтесь, не пренебрегайте алкоголем. Словом, максимум девиантности в поведении. Как рукой снимет, обещаю. – Эвтаназ окинул командируемого пристальным взглядом. – У меня все. Свободны.
– Подождите, как все? Вы меня, видимо, неправильно поняли, я не из-за Амадея пришел, я сам по себе, – запротестовал Флёр. – меня к вам из отдела лингвистики направили, на вакцинацию.
– А что, подцепили чего? Сыпики, прыщики, шанкрики? – Магистр вытаращил глаза и страшно заухал: «У! У!..» – затем, под хихиканья Циррозии, выпалил: – Так что с органоном-то у вас? Вирус А? Гепатит В? Палочка Коха?.. Бледная? Гонококк Нейссера?.. Мокрая инфлюэнца? Гадким гриппером не страдаем?.. Брюшнячком не балуемся? Забубонной чумой не злоупотребляем?.. Ладно, ладно, шучу я. Вижу, вы у нас чисты, как руки патологоанатома. – Эвтаназ жутко и раскатисто загоготал, а Флёр залился девственным румянцем. – Так зачем вас прислали-то, что, в отделе вирус бродит какой?
– Вроде бы нет. Но… понимаете… Я – командируемый. Из Здания. Мало ли, чем Они там болеют, – повторил Флёр слова мадам Литеры.
– Во как, слышала? А то я уж решил, что у него хобби такое – без нужды лечиться... – Эвтаназ переглянулся с ассистенткой и незамедлительно вытащил из-под стола колбу и две мензурки. Порылся в ящике стола, вытащил третий сосудик, дыхнул, прочистил полой халата запотевший стекляш и поставил на стол. Молча разлил.
Циррозия прошла к двери и закрыла ее на щеколду. Затем направилась к покрытой лишаями раковине с отбитой эмалью, сполоснула под протекающим, капающим на мозги, краном граненый стакан, стоящий на стеклянной полочке под треснувшим зеркальцем, вернулась к столу и налила из графина воды.
– Пейте, – приказал магистр. – Глоток, задержали, и сверху – воды. – Давайте, за упокой, не чокаясь.
Флёр, ни слова не говоря, поднял свою мензурку и впервые приобщился к «нектару» зеленого змия. По прозрачной глотке потекла маслянистая жидкость, глаза выпятились, заслезились, голос задубел.
– Это что такое? – хрипло спросил он, после того как залпом осушил стакан воды.
– Расщепитель сознания, щелочь души. Чтоб действительность мозги не резала, – изрек Эвтаназ и, не запивая, опрокинул свою порцию.
Циррозия последовала его примеру, но все же плеснула из графина воды и сделала кроткий короткий глоток. Оба залучились.
– А почему – за упокой? – справился командируемый.
– Потому что Оттуда еще никто и никогда не возвращался, – невесело отозвался Эвтаназ.
– А я слышал, будто бы многие вернулись.
– Ага, еще как! – проскрежетал магистр. – Но какими?.. Так что сейчас кто в архиве, а кто и в утиле.
– И что они там делают? – полюбопытствовал Флёр. – В архиве?
– А кто что, – лениво ответил Эвтаназ. – Орут, в основном. Квинтэссенцией всего этого бреда можно считать следующее положение: «Нас нет. Есть Они. Мы – Их отображение». Собственно, на этом все и помешаны. Есть, конечно, латентные сумасброды, которые ни в архив, ни в утиль не попали, и все еще продолжают работать в своих отделах. Но что-то я не больно им верю. Тихие какие-то, с мистическим блеском в глазках. Знаете, такой неприятный задумчивый взгляд, будто бы в нем тайна МироЗдания заключена. И такое «ну-ну, рассказывайте мне…» в глазах таится... Но мы их не трогаем. Мирные, исполнительные, никому не мешают, ни с кем почти не общаются. Одно слово – латентные. Или вот еще что... Вы когда-нибудь слышали об отделе клумп?
– Клумб?
– Клумп! – повысил голос магистр.
– Никогда.
– М-да... запущено... Впрочем, понимаю вас, это слово не в каждом словаре отыщешь, – скорчил глумливую рожу Эвтаназ. – Но просвещу вас. Когда-то этот отдел принадлежал Зданию. Мелкаши, работавшие в нем, плели лапти и тачали сапоги. Но в какой-то момент, возомнив себя Зданием, заявили, что будут долбить клумпы. И вот что из этого получилось. Лаптями и сапогами теперь занимаются другие отделы, а клумпы отчего-то никто не приобретает. Более того, об отделе клумп никто вообще знать не знает, потому что Здания в Здании быть не может. Дело в том, что только Здание устанавливает правила, а не отделы. Даже несмотря на то, что эти сапожники провозгласили независимость, объявив праздники Здания личными траурами отдела, наподписывав кучу деклараций и навыбирав невзрачных лидеров-башмачников в органы власти и умудрившись заразить воздушно-капельным путем другие отделы идейкой независимости, Зданию от этого ни тепло, ни холодно. Отдела клумп не существует. Да, шумят, да, требуют, но... Здание – это лапти и сапоги. Клумпы Ему не нужны. Они из кожи вон лезут, чтобы их заметили и признали, а их просто никто не слышит, несмотря на все их шумные деревянные потопыванья. У Здания просто нет времени заниматься несколькими отделами, задача Здания – сохранить тысячи, а не единицы. И когда об отделе клумп просачивается информация в другие, реакция обычно такова: «Надо же! И такие есть! Че производят?! Клумпы?! Ух ты!.. А зачем? Носить? А кто их кроме них носит?.. Че? Суверенитет имеется? Ишь ты! Шо, может, и конституция своя? Нет, серьезно, что ли? О дают! Декларация независимости? А от кого независимы? От Здания? Ну-ну, ну-ну... Держава? Империя? О-бал-деть! Молодца! Как большие прям!» Я когда-то был у них – диагноз ставил. Чувырлы чувырлами. Что любопытно, даже историю Здания накатали – мол, Здание – это на самом деле отдел, а они как раз таки и есть Здание. И что истинное Здание им, унылым, в услужение отдано. Я как-то их самиздатовскую книжицу листал: «Великое княжение клумп во времена упадка лаптей и сапог. Эпоха возрождения и гуманизма». Большего бреда я даже от буйно помешанных не слышал… А уж сами-то, сами!.. Вы бы их видели… Язык – убогий, непонятный. Песни – скучные, шепотливые. Танцы – хороводные, клумпоногие – вялые и заторможенные. Так и хочется под зад пинка дать. И все недовольны, все горюют и убиваются, что язык клумп никто не учит и говорить на нем никто не собирается... И чего-то требуют, требуют… То древесины у них, видите ли, перестало хватать, то инструментов. Оказалось, что гордость у них в копчике таилась, розог просила. Ныть вдруг начали, длани выпрастывать: «Подайте на независимость, суверенитету ради...» Раньше надо было думать. Чего уж теперь. Им бы, конечно, дали, убогим, так ведь не слышно, что они из своего чулана вякают да лопочут. Хотя, по большому счету, всыпать бы им разок – и дело с концом. Но у Здания времени на них, к сожалению, нет... Недавно прошел слух, они клумпы долбить бросили – ходули выстругивать принялись. Видимо, чтоб повыше быть. А с ходулей на копчик гордости, да будет известно, очень больно падать. Да и древесины для этого дела больше нужно, и вливаний денежных. Причем, естественно, из того же Здания. Ведь их дензнаки с неизвестными башмачниками никто не признает и не конвертирует. И чем только кредиты отдавать будут? Клумпами? Ходулями? Не понимают, жопошники, что истинная аннексия на купюрах зиждется. Вот скажите, нормальные они после этого или нет?
– Нет, пожалуй. – Флёр не очень-то поверил прыщевато-притчеватым россказням магистра, но решил с ним на всякий случай согласиться.
– Вот и я о том же. Но Детьми и латентными мы не занимаемся. Не наш профиль. А вот с буйными, так сказать, с особенно продвинутыми, мы радикально поступаем. Кого на цепь, а кого и в камеру.
– А посмотреть можно? – поинтересовался командируемый, тотчас устыдившись своей навязчивости.
– Почему нет, конечно, – радушно-равнодушно произнес Эвтаназ. – Тем более, вам полезно будет. По крайней мере, будете знать, чем все это чревато. Вообще, если заметили, то все мы делимся на тех, кто, находясь в Здании, внутренне знают о жизни за Ним, и на тех, кто, даже побывав за пределами нашей избы, отрицают факт Потусторонья. Они будут твердить одно – есть только они, Других не существует. Таких я называю просто – «консервами». Но это так, к слову. Прелюдия, если хотите. – Магистр поднялся и, минуя бормашину с хирургическим столом, направился к выходу. Командируемый последовал за ним.
– Да, и, это… – Эвтаназ резко-резво повернулся к Флёру. – Я вам этого не говорил. Это мое личное мнение. Остальное же – от Здания, которому я служу. От лукавого, иными словами. – Он посмотрел на ассистентку и объявил: – Циррозия, я ненадолго. Займи клиентов пока чем-нибудь. Ну, ты сама решишь, чем, женщина взрослая, – магистр подло хихикнул. – Ассистентка густо покраснела и для храбрости выпила еще мензурку. – Ах ты, гангрена! – взъерепенился Эвтаназ, подмигнув Флёру. – А нам? На посошок надо же, правда? Для внутреннего, так сказать, втирания.
– Естественно, – поддержал его командируемый, устремился к столу и лихо, не запивая, дернул многоградусной жидкости. Кабинет разодрал пронзительный кашель. Эвтаназ неодобрительно покачал головой и похлопал Флёра по спине.
– Вы полегче. К этому быстро привыкают, – магистр кивнул в сторону беспокойно-рыжей Циррозии. – Правда, крысавица моя ненаглядная? – Та поджала губы, но поступила мудро и промолчала.
– А, скажите, вы сами на сто процентов уверены в том, что существует другая жизнь? – откашлявшись, уточнил Флёр.
– Я? Э… Ну… Как бы вам сказать… короче… Не уверен, что уверен, но и не так, чтоб совсем был уверен в своей неуверенности. Глубокомысленно?
– Весьма. Я еще спросить хотел… А что такое «Псих-травм-дерм»?
– Где это вы такое глупое слово услышали? – остолбенел магистр.
– А у вас на дверях табличка висит: «Псих-травм-дерм лечитель Эвтаназ».
– Да?! – воскликнул тот, быстро выскочил за дверь, прочитал написанную одним из залеченных до галлюцинаций пациентов надпись и вернулся. – Надо же, шутники. Сменишь табличку, – велел он Циррозии.
– На какую? «Эвтаназ Маниакальный»? – неожиданно для всех и в первую очередь для себя, выпалила Циррозия, колыхнув гладкими атласными грудями.
– Ну, ты, эмфизема легкого, поговори мне, – грубо оборвал ее Эвтаназ, наградив хмурым взглядом. – Субординацию нарушаешь.
– Я не эмфизема, я – Циррозия, – дернув янтарно-пивной «серебряной» нитью, гордо и одновременно обиженно парировала ассистентка, вскинулась, но, почувствовав, что сморозила очередную глупость и гордиться тут, собственно, нечем, отвела взгляд, положила перед собой чистый лист бумаги, ручку и приготовилась записывать. Магистр насупил лохматые брови.
– «Аллопат-гомеопат Эвтаназ Единственный», – подумав, возвестил он.
– Почему «Единственный»? – поразился Флёр.
– А окромя меня нормальных врачей в Здании больше нет, – скромно сообщил Эвтаназ. – Или вы этого не знали?
– А предыдущая табличка, надо думать, «психолог-травматолог-дерматолог»? – догадался командируемый.
– Не знаю, наверное, – пожал плечами Эвтаназ, – только не психолог, думаю, – психиатр.
– Так ведь не звучит, – заметил Флёр. – Как это: психиатр-травматолог-дерматолог?
– А я писал? – искренне удивился Эвтаназ. – И что, по-вашему, первая лейбла, так сказать, звучит, что ли?
– Я не в том плане…
– Ах, я ж совсем запамятовал, – опомнился магистр, хлопнув себя по лбу, – вы же у нас из отдела лингвистики. А это почти что диагноз…
– Простите, что надоедаю, но вы на чем все-таки специализируетесь? – Командируемый пропустил мимо укол Эвтаназа, показав на унылый хирургический стол и стоящую около него сияющую бормашину, которая, казалось, улыбалась.
– А на всем, – махнул рукой Эвтаназ, лихо перекидывая фонендоскоп через плечо. – Я все-таки магистр. Навроде Стеклографа, ластиком рока стертого… – Ну, идемте, идемте. Мне еще зубы сегодня вырывать. Чтоб я помнил, как это делается, – проронил он, пропуская Флёра вперед.
– Мы в архив идем, да? – замешкался командируемый. – А я не буду там посторонним?
– Не, не будете, – смерив того оценивающим взглядом, отозвался магистр. – Вы там свой.
– А что с прививками? После архива?
– Зря сыворотку переводить? – опешил Эвтаназ и вдруг случайно запутался в шнуре фонендоскопа. – Да помогите же! – Флёр ухватился за шнур. – Не в ту сторону!.. Кх-кх... А-а!!! Угомонитесь же, наконец! Не в ту сторону, говорю, крутите! Дайте я сам... А то от вас пользы, как от клизмы во время диареи... Да отпустите шнур, наконец, малахольный!.. Кто ж в сторону закрутки дергает? Идиотина! И не трогайте больше. Палач!
– Извините. Только, по-моему, вы сами не в ту сторону крутились... Так почему, вы сказали, зря сыворотку переводить? – переспросил командируемый, отпустив шнур.
– А потому, что призрак, тем более – лингвистический, уже, как я говорил, само по себе – диагноз... А от этого прививок не бывает, – назидательным тоном объявил магистр, замедлил шаг, окончательно распутался, потер баклажанно-фиолетовую борозду, проступившую на шее, поправил фонендоскоп и как-то странно взглянул на ассистентку, задумчиво и безысходно взиравшую на колбу: – А с другой стороны, смотря что считать самоликвидацией… – Правда, Цир-р-розия? – Сказав это, Эвтаназ бросил тревожно-тяжелый взгляд на мензурки с колбой и вышел. Флёр устремился следом.
Циррозия посмотрела на баночки с лекарствами, стоящие на столе магистра, лениво развернула одну из бумажек, лежащую рядом с какими-то пилюлями, и прочла:
«Инструкция по применению препарата «Дифлюкан» (информация для потребителей).
…не принимайте Дифлюкан, в случае если у Вас в прошлом были аллергические реакции на Дифлюкан…
если Вы сомневаетесь или Вам непонятно, почему Вам назначен Дифлюкан, обратитесь к врачу…
противопоказания неизвестны…»
Далее ее беспомощный взгляд зацепился за одну из баночек – со странной, с каким-то двойным смыслом, этикеткой «Отпуск только по рецепту врача». Ассистентка магистра ошеломленно дернула огнистыми бровями, затравленно шепотнула: «Напишут, а нам гадай, что они, фата-морганы, имели в виду», – взмахнув рыжестью ресниц, боязливо взглянула на дверь, втихаря налила спирта, выдохнула, хлопнула...
...И содрогнулась.

Творитель и Миротворец

В подвале архива было темно, сыро и неуютно. Пахло мышами, тревогой и безнадежностью. Камеры до предела были набиты «душеотказниками». Из-за дверей доносились истерические повизгивания, безумный хохот, бормотанья и надрывный кашель.
По освещенному тусклыми лампочками коридору подвала бродили медбратья и санитары-опекуны с волосатыми мощными запястьями, жидкими испитыми лицами с рыжиной на подбородках и «серебряными» нитями в виде катетеров. Характерный запойный загар, которого не добиться ни в одном солярии, покрывал носы и щеки. Никаких бахил и марлевых повязок, но много спирта для дезинфекции, – перегарная вонь била кулаком в лицо настолько мощно, что, казалось, могла своротить скулу. По тому, как некоторые из них беспрестанно потирали суставы и морщились от резких болей, можно было заключить, что физическое перенапряжение и частые алкогольные интоксикации как причины породили закономерное следствие – доброкачественный, «профессиональный» полиартрит, победивший все циркониевые браслеты вместе взятые. От собственного бессилья перед недугом опекуны пинали ногами лишившихся душевного покоя и сквернословили. Не обласканные щедрой судьбой в лицах мятой простыни, бассона и перекошенной капельницы, несчастные больные лежали прямо на ледяном полу кишкообразного, темного, провонявшего аммиаком нехлорированного коридора. Некоторые сидели на цепи, заливались нестройным лаем и брызгали шампунем слюней. На шеях, руках и ногах болтались стальные обручи, крепящиеся к выгнутым скобам, которые торчали из вымазанных масляной краской, цвета плесени и гнилых грибов, стен. С облупленного потолка хламидно свисала паутина, серые клоки свалявшейся пыли негреющим ковром покрывали пол. Тонкие щиколотки, запястья и хрупкие позвонки то и дело напрягались, когда их обладателям виделись сцены из Потусторонней жизни и слышались не присущие Зданию звуки и голоса. Но отпускало…
И тогда они в беспамятстве замирали на полу – до следующего хаоса в сознании. Пока сонные – уставшие от перегонки гемоглобина – артерии не вздрогнут, душевные тройники не проснутся, а глаза не упрутся в жуткую, написанную готическим шрифтом фразу на плакате, прикрепленном с внутренней стороны архива:

ВОССТАВШИЙ ПРОТИВ ЗДАНИЯ ПОТЕРЯЛ ЭТАЖИ В СЕБЕ

– Архитипов в Здании существует немного, – встав на благодатную почву диагностики, говорил Эвтаназ Флёру, когда они пробирались сквозь лежащие на полу, прикованные к стенам беспомощные тела.
– «Архе-» или «архи-»? – уточнил командируемый, пристально всматриваясь в лицо магистра. Казалось, вначале плывут сиреневые тучки под глазами, а уже за ними семенит их обладатель.
– «Хи», «хи»… Никакой ошибки тут нет, – ответствовал Эвтаназ. – Так мне продолжать? Или вы меня снова душить будете?
– Продолжайте, пожалуйста.
– Премного благодарен… – сверкнул капиллярами глаз магистр и, словно гончая, без передышки, понесся по заросшим бурьяном полям психоанализа и психиатрии. – Наиболее ярким в плане ссоры с самим собой является тип так называемого Творителя, или Эпитафия. От других архитипов его отличает главным образом то, что он противопоставляет себя Контингенту. Под Контингентом здесь следует понимать всех без исключения служащих Здания, в том числе и подобных ему Творителей.
Как правило, этот архитип отличается излишней чувствительностью, самобичеванием и склонностью к лукавому мудрствованию. Это чрезмерно ранимый тип – он не переносит грубости, бурно реагирует на пертурбации, происходящие в отделах, плохо приноравливается к новой обстановке, страдает повышенным уровнем пессимизма и надуманными болезнями всех тщедушных интеллигентов и лиц, вопящих на каждом углу о своей принадлежности к бомонду. А именно – мигренью и люмбаго. У остальных же, не относящих себя к околокультурным кругам, просто изредка побаливает голова и случаются прострелы.
Все бы ничего, но, как говорилось ранее, он – Творитель, а стало быть, наделен неуемной тягой к реализации заложенного в нем творческого потенциала. Что бы он ни делал – писал, лепил, рисовал, – пестрит в противовес собственной психической ущербности выявлением пороков Здания. Чтобы окончательно не тронуться умом, архитип Творителя, будучи стойким мизантропом, старается собственные изъяны души и тела переложить на лист бумаги, холст или глиняную лепнину в виде извращений, царящих в Здании, карьеризма и откровенных патологий, якобы имеющих место на этажах. Если Творитель еще не окончательно за-творился в своей сумасшедшей скорлупе и в Здании имеет какую-нибудь должность, то для того, чтобы перебороть в себе неизгладимое желание прославиться и занять ведущее положение в отделах, он кидается в беспросветные запои и блуд. Подсознательно он понимает, что часть души ведет его на пьедестал почета, и ему на самом деле страсть как этого хочется, но другая часть ему говорит, что как только он воцарится на верхних этажах Здания, то будет лишен творческого потенциала. И душевный диссонанс, происходящий из-за подобной несовместимости творческого начала и трононенасытности, приводит к тому, что он должен лишиться чего-то одного – или имени, или места в Здании.
В большинстве случаев архитип Творителя лишается второго, но все-таки мечта о венце в нем теплится, а поскольку венок на него могут возложить только служащие самого Здания, с которыми он порвал, то и выходит, что он начинает их клеймить, наделяя собственными неполноценностями. Дело в том, что поскольку Творитель от Здания в некотором смысле оторван, то абсолютно не понимает процессов, которые в Нем происходят. Поэтому объективно оценивать происходящее не в состоянии. Интуитивно лишь, проводя параллель между собой и служащими, он догадывается, что все мы похожи, а значит, в чем-то одинаковы. Заблуждение его заключается в том, что ущербные качества, присущие ему самому, Творитель применяет ко всем без исключения; что же касается положительных зерен своей души, то он не может наделить ими Контингент, поскольку тот его отверг, а стало быть, является врагом номер один.
За редким исключением, некоторым из Творителей везет, и со временем они вливаются в ряды служащих на правах высокопоставленных лиц. Казалось бы, нет теперь места той дисгармонии, которая была ранее в их душах, но дело в том, что время, которому они посвятили свое «творчество», нацеленное на борьбу с силами этажей, не прошло для них даром. Они, как говорилось, за-творились. К ним уже не пробьешься.
К сожалению, такой тип не поддается лечению, поскольку начинает вытворять в юном возрасте, еще не будучи известным. И о его «успехах» никто не знает. Когда же узнают, обычно бывает слишком поздно, Он сформирован, и вытворять превратилось в его пагубную привычку. А вместе с другими, не менее пагубными привычками, он превратился в окончательный архитип Творителя, и его уже невозможно вылечить. Обычно Творитель одинок, и кончает свои дни в полном забвении… Вообще, так скажу: особь может казаться весьма и весьма неглупой… пока что? Правильно, пока не начинает творить.
– Неужели тому нет никаких противоядий? – спросил Флёр, наступив на чьи-то испражнения.
– Только одно – либо держать свои мысли при себе, либо из Творителя стать Творцом. Но даже тут могут быть подводные камни. Большинство таких особей становятся латентными. Мы их не лечим. Во-первых, их невозможно признать умалишенными, поскольку они признаны, за счет своих творений, здоровыми, что само по себе абсурд, так как содержание произведения вовсе не связано с психическим равновесием исполнителя. Можно создать шедевр реализма или символизма, но при этом быть ярко выраженным шизофреником. А во-вторых, власть их творений настолько сильна, что какими убогими бы ни были их произведения, служащие не дадут их в обиду, ибо Творители – фавориты Здания. Вероятно, в данном случае следует говорить и о психической болезни фанатов Творителя. Но повторюсь, это еще не означает, что фавориты Здания внутренне не принадлежат к архитипу Творителя. Ведь искусство, оно, по сути, очень и очень субъективно. И нередко случается так, что за латентным типом скрывается пробившийся Творитель, которого по непонятной причине все считают Творцом. Знаете, как бывает: напиши вы серое Погасшее Окно первым, все крикнут: «Гений!», нарисуй вторым, загорланят: «Клякса!» Тут ведь как: кто первый, тот – мольберт, кто второй – тот пенал для старых идей: «Ответим на серый квадрат рыжим зигзагом», – смешно, право… А вдумаешься, следовало ли вообще быть первым… Ведь нередко, а порой очень даже и часто, по крайней мере, чаще, чем бы этого хотелось, многие «Творцы» сами не состоялись, но их состояли, если вы понимаете, что я под этим подразумеваю. Иными словами, за кавычками скрывается самый настоящий кондовый Творитель. Не Мастер, но – делатель, не прозаик, а – прозаист. Ибо здоровье – оно только в классике, а все эти «измы» – все это хвори и немочь. – Эвтаназ с минуту помолчал, а потом добавил: – Но, что самое удивительное, я так и не разобрался до конца, опять же из-за субъективности искусства, кого же считать Творителем, а кого – Творцом? Ведь есть и те, которые, талантливо написав одно произведение, начинают заниматься самоплагиатом, меняя имена героев, места событий, арки на обелиски, коньяк на абсент. Романы в итоге у них получаются как под копирку. Но знаете, они, тем не менее, навеки останутся Творцами, поскольку у Творителя нет даже того первого, триумфального, произведения, с которого можно было бы копировать последующие… Словом, очень, очень зыбкая грань между ними… Тем более что большинство Творцов, да будет вам известно, тоже с «левой резьбой».
– В таком случае, я не понимаю, как же вы их отличаете? – изумился командируемый, на ходу пытаясь оттереть измазанную (не кофейной гущей) подошву о плинтус.
– А вот тут есть кое-какие подвижки, ибо у Творителя «резьба» сорвана полностью. Более того, у него даже не тараканы в голове, а тараканьи экскременты, – откликнулся магистр, зыркнув на штиблет Флёра. – Удивительно, как это он умудрился? Он же в другом месте сидит... – Эвтаназ удивленно пожал пухлыми покатыми плечами и продолжил: – Так вот, постараюсь все-таки более популярно объяснить... Как только вы увидите, что явный интроверт корчит из себя экстраверта, коммуникабелен до навязчивости, постоянно твердит, что этажи следует крепить не горизонтально фундаменту, а вертикально, физически слаб, но при вливаниях бугрится, сексуально озабочен, а на поверку готов ублажить только графоманскими стихами; когда по утрам вдруг впадает в депрессию и подумывает о «руконакладстве», да еще, ко всему прочему, что-то там вытворяет – ишет о суперсубъекте, отрицая при этом значимость объекта, – знайте: это Творитель. Не ощущая полноты жизни, он пытается испробовать все ее соблазны; закомплексованный и нерешительный, склонный сомневаться в своих поступках, он страдает тяжелыми агрессивными разрядами и несдержанностью. Творитель, с одной стороны, пытается вести себя как окружающие, но с другой – его, на первый взгляд, казалось бы, нормальное поведение в какой-то момент вдруг начинает приобретать изощренную, болезненную, утрированную форму. Он эпатирует – одевается не так, как все, говорит не то, что все и ведет себя иначе, чем другие. Для него важно отличаться от остальных, и в то же время быть вместе со всеми. С другой стороны, он слишком раним, чтобы жить в Здании, и часто его жизненные всплески заканчиваются весьма печально. Рано или поздно он погружается в себя, занимается самоанализом, – а для подобного типа самоанализ – враг всех несчастий, – начинает вытворять, уединяется в закоулках Здания, рвет со служащими, но, как говорилось ранее, он тщеславен и амбициозен, он алчен до славы и признания; душа болит, хочется одновременно и создавать устои, и рушить, и быть на вершине этих устоев, и вдруг – щелк. В мозгах начинаются необратимые последствия. Он превращается в Творителя. Литературный бицепс пульсирует, трицепс стиля выкореживается… этакий творческий бодибилдинг. Но, замечу, эти черты во многом относятся и к Творцу, ибо без рефлексии и самокопания не бывает настоящего искусства. Но – тут, думаю, главным отличием является выстраданность. Творец на самом деле страдает и никогда, повторяю, никогда не считает себя Творцом. Ну, там, в закоулках сознания, где-нибудь глубоко в себе, он догадывается, конечно, что мозжечок его не без гениальных извилин, но одновременно очень-очень боится себе в этом признаться. Понимаете, он знает одну истину: Творец – Один. Признаться себе в том, что ты Творец, – это значит сказать себе: я – бес. А вот что касается Творителя, то тут никаких сомнений нет: просыпаясь и засыпая, он говорит одно: я, я, я… гений, гений, гений... Других нет и не было. Меня не переплюнуть, лучшего не будет. А Творец твердит себе – Он, не я. Я – пустозвон, проводник, ничто… Я ушел – Он остался. Что говорит себе Творитель? Его нету, есть – Я… И еще одно: нельзя писать о любви, если сам не любил. Так вот, Творитель – пишет, а Творец – любит… У Творителя – трехдневный насморк, а у Творца – вечная боль. У одного всего лишь ветреная поверхностная страстишка, а у другого – суховейная всепоглощающая страсть... Ибо творчество выболеть надо, выстрадать, тут аспирин и прививки не помогут, тут только одно – до конца, как бы больно оно ни было и как бы вас ни заплевывали со всех сторон сморкачи с аденоидным своим творчеством и гунявым гением… Кстати, Творец, в отличие от Творителя, всегда недоволен своими произведениями, ибо пытается достичь недосягаемого – Идеала. Его все время, вплоть до запятых и многоточий, что-то не устраивает. В этом, конечно, где-то его трагедия, поскольку достичь Идеала вообще невозможно. С другой стороны, согласитесь, такой подход, как минимум, заслуживает уважения... Ну а Творитель полагает, что – он сам, его «творчество» и Идеал – все это синонимы... Вот если я вас спрошу: «Пишете ли вы?» – а вы мне ответите: «Нет, ящики гружу», – тогда, может, я вам и поверю, что вы Творец... Ибо это очень тяжелая работа – «грузить ящики». Многие этого не осознают, большинство считает, что писать – это значит буквы в слова соединять, а слова в предложения. Вот поэтому они и Творители. В отличие от последнего, Творец понимает смысл фразы «Не кантовать!» Поэтому грузит аккуратно, с любовью, с дрожью в руках. Ибо не ведает, что там, в ящиках, за дар припасен – комедия ли, трагедия? проза, стихи ли? А для Творителя все едино – пошвырял-пошвырял ящички, и ладно. Брутто, вроде, как и у Творца, а вот нетто-то и нету. Простите великодушно за навязанный каламбур... И что немаловажно: для Творителя важно «сколько», а для Творца «как». Ибо только графоман не боится «чистого листа»... – В этот момент Эвтаназ задумчиво посмотрел на голую стену архива и передернулся. – Вообще, если использовать музыкальную терминологию, то «сколько» – это всего-навсего однодневный шлягер, а «как» – это уже многолетняя песня. Разница, как вы понимаете, колоссальная. При этом Творитель всегда поучает, ибо думает, что познал истину, а Творец лишь констатирует существование лжи… И в итоге получается, что Творитель через мнимую истину становится лжецом, а Творец через констатацию лжи постигает истину. Вот такие парадоксы случаются… И знаете что, я еще ни разу не встречал графомана, который не считал бы себя замечательным поэтом или прозаиком... не самовыродком, а самородком... – Тут магистр повел носом, пробурчал: «Попахивает. Ну да ладно», – и продолжил: – Ну а самое главное их отличие в том, что у Творца за глубиной фраз скрываются два, пять, десять подводных течений, зачастую не известных самому автору. У Творителя же, даже если он не отъявленный дилетант, – кстати, некоторые Творители нередко имеют академическое образование, – все на поверхности, без глубины и волн... так... мелководье, штиль... Но это надо не читать – это надо чувствовать... И научиться творить невозможно – плюньте в лицо зашлакованным филологам, которые заявляют, что буква – это знак азбуки, а запятая – знак препинания, плюньте, не стесняйтесь... Они в этом ничего не смыслят... Навязывая правила, они тем самым убивают литературу. Видимо, поэтому среди филологов очень мало Творцов... Все больше юристы и медики, – Эвтаназ самодовольно улыбнулся: – Да-да, именно медики... Я вот тоже подумываю на досуге за мемуары взяться… много всего накопилось… опыт, страдания… Как думаете, получится? Не отвечайте, сам знаю – кому дали клизму, за перо браться не стоит… О! Кстати, пожалуйста… Как поживаем, дружище? Как невроз поэзии? Как цирроз прозы? – Эвтаназ нагнулся над каким-то астеником в очках с толстыми стеклами, в войлочных тапочках, полосатой пижаме и с цепью на щиколотке. «Серебряная» нить у него походила на чернильную кляксу – темную и расплющенную, с множеством расходящихся в разные стороны отростков.
Астеник с запавшими, абсолютно безумными глазами плевал на стену и чуть ли не кровью писал что-то на рукавах. Рядом стояли стакан с водой и алюминиевая миска с выбитым на дне трехзначным номером. Последние две цифры – шестерки – прикрывала черствая корка. Около миски догорал свечной огарок, воткнутый в хлебный мякиш.
– Что, Эпитафий Эпиграммыч, Зданию реквием сочиняем?.. – осклабился магистр. – А как животик наш? Метеоризмом не страдаем? Перистальтичка не подводит?
– Вы зачем макет сломали? – не ответив, капризно вопросил Эпитафий и, оторвав лицо цвета гнилого лимона от злокозненных виршей на рукаве, недобро глянул на штиблет командируемого, наградив Флёра хмурым маниакальным взглядом. – Я старался, лепил «Памятник режиму», а вы… Извините, строчка… Подождите минутку, эпилог кульминирую, – и принялся выкругливать полоумную рифму. – «Смерть харизме», – возвестил он, закончив писать. – Ода.
– Быстрее, быстрее... Пожелайте ему «приятного эпитета» вместо аппетита, и идемте... Они все равно когда вытворяют ничего не жрут... Да скорее же... – Эвтаназ потащил Флёра вперед. – Главное, не показывать, что вы заинтересованы. Для них это – яд. – После чего бойко развернулся к Эпитафию и, сделав акцент на последнем слове, не без сарказма мурлыкнул: – Ни пуха, ни пера.
– А почему он на стену плевал? – поинтересовался командируемый после того, как, в свою очередь, пожелал Эпитафию «приятного эпитета», за что был награжден высокомерным и одновременно воспаленным взором.
– Не знаю, вероятно, картину писал. Что-нибудь вроде «Плач диссидента». У них это принято. Других не облаешь – самого облают… Знаете, я давно заметил: самое страшное бешенство – это литературное… Так, ну, это – просто «овощ», – Эвтаназ брезгливо откинул короткой ступней небольшую луковицу, пустившую корни прямо в пол.
– А он не медик? – спросил Флёр.
– Нет. Инженер.
– Сирых душ? – неожиданно выдал командируемый.
– Канализационных труб... – облизнув губы, произнес Эвтаназ. – Серость часто так сублимируется – выхода из клоаки ищет... Кстати, замечу одну любопытную деталь. Вы знаете, какой первый признак сумасшествия?
– Какой же?
– Первый признак сумасшествия – это ощущение непревзойденности, – выразительно подняв палец, заявил магистр. – Ведь порой высокий IQ граничит с безумием, а гениальность с сумасшествием. И я знавал таких Творцов, которые со временем становились Творителями. Они рождались в яслях, а кончали в хлеву. Но были и другие, те, которые переросли овчарню своей души. Кто переступил через ощущение непревзойденности, кто расстался с иллюзиями и приходил к выводу, что на самом-то деле никто не знает истинных вкусов Истинного Творца. Ведь чтоб стать гением, надо понять, что вы смерд, что вы – смертны, если хотите. Надо стать Творцом, но нельзя признаваться себе в этом. Ибо кара будет длиннорукавной, с перехлестом на спине… Но больше скажу. Самое главное во всем этом – не кичиться своим даром, и вовсе не потому, что наказать могут. А потому, что это всего-навсего данность. Только глупцу придет в голову гордиться карими глазами, доставшимися по наследству вместо голубых, или сухощавым телом вместо рыхлого. В этом нет заслуги – только доминанта и гены. Смешно, понимаете, просто смешно бахвалиться классической формой носа или горбинкой на нем. Суть носовых хрящей у всех одна – носовые крылья держать, чтоб аденоиды не выпадали. Так и с талантом. Это всего лишь данность, а не заслуга... Всего-навсего цвет глаз, который сложно определить, и любопытная форма носа... Да и вообще, если уж начистоту: это нам каждому по отдельности кажется, что мы гении, а соберешь всех вместе, вглядишься в толпу – так себе, быдло... – Эвтаназ сбился и повлек его дальше. – Между прочим, – снова продолжил он, – вылечить в себе непревзойденность можно только одним: смеяться не над другими, а над собой, так как именно самоирония является лучшим и, возьму на себя смелость утверждать, наиболее надежным противоядием от яда гениального сумасшествия и сумасшедшей гениальности… И никогда не плюйте в колодцы чужих душ, вам из этих душ еще пить. А плюя, вы только свой колодец замутняете… Есть, правда, другое противоядие: как только почувствовали, что нимб над челом засветился и поискривать внаглую начал, – нажритесь. До ризы упейтесь, до галлюцинаций, до копыт. Оттеняет очень… Глядишь, а нимб-то уже на кадыке болтается, и все ниже и ниже, до положения слюнявчика… И вот вы уже не Творец, а творяка – прокисшая творожная масса без меда и изюма, без цуката и марципана… Ну, я смотрю, несет меня сегодня, слов нет… Это все от обезжиренности… – Магистр резко прервал себя и посмотрел куда-то вбок. Подозвал опекуна с лицом-опухолью, западающим глазом и перегаром на пересохшее-потрескавшихся устах, шепнул ему что-то на ухо, тот унесся, а вернувшись, держал на излете две мензурки и стакан с водой. – Ну, за нимб души и копыта тела! – провозгласил Эвтаназ, полоснув спиртяги. Командируемый не заставил себя упрашивать и тоже выпил. Оба прильнули к опекуну. Эвтаназ к правому плечу, Флёр – к левому. Занюхали. Стало спокойно и тревожно одновременно. Хотелось и творить, и вытворять. – О, вот еще прелюбопытнейший экземпляр! – воскликнул магистр, утянув командируемого вглубь змеящегося коридора и на ходу договаривал: – Творителей, кстати, существует два вида – близорукие и дальнозоркие. Одни только вблизи видят, другие – вдалеке…
– А Творец?
– К несчастью, у него стопроцентное зрение, иногда даже больше чем стопроцентное. Творец, если хотите, – многозорок. И глаз его улавливает то, что у других не воспринимают все органы чувств, вместе взятые.
– Почему «к несчастью»?
– Дело в том, что, в отличие от большинства, он пользуется не семью цветами, а целым спектром цветов и оттенков, а это возлагает на него колоссальную ответственность. И часто бывает очень сложно переварить в себе хорошее, которое со временем станет плохим, и мертвое, гадкое, мерзкое, которое в будущем заискрит жизнью. Понимаете, Творец знает, что все временно, и то, что, казалось бы, перед вашими глазами сейчас происходит – это иллюзия, а фантом – он-то и есть реальность.
– Так это же замечательно, что он все видит.
– Вовсе нет… Потому что на самом деле Творец не так уж сильно от нас с вами отличается – сознание может быть с разным углом зрения и находиться в разных эпохах, а вот глаза наши и чувства живут настоящим. Правда, чувства еще и прошлым питаются – опытом, который у всех неодинаков. Наверное, поэтому мы часто на одни и те же обстоятельства реагируем совершенно по-разному, поскольку высшее достижение открытого разума, да будет вам известно, есть всего-навсего наблюдение игры интеллекта с видимой действительностью… Впрочем, это я, по-моему, утянул у кого-то… А с другой стороны, многое ведь и от организации нервной системы отдельно взятой натуры зависит... От ее эмоциональности... черствости или экзальтированности... – закончил Эвтаназ.
– А как с Эпитафием Эпиграммычем? У него какое зрение?
– Скоро никакого не будет… – пробормотал магистр. – Кстати, совсем забыл, есть еще два весьма любопытных варианта Творителя. У одного из них в «творчестве» все ладненько и складненько, но без изюминки, без души. Знаете, отчего? Он искусство ненавидит, но обожает правила в нем. С одной стороны, его и Творителем в полном смысле не назовешь, но с другой... Мертвечина у него все, поиска нет, надрыва... Этот Творитель – глуповат и зашорен. Теорем в искусстве он бежит, полностью полагаясь на аксиомы, в то время как Творец аксиомами часто пренебрегает... Другой же вариант, напротив, нередко бывает высокообразованным интеллектуалом, если не сказать – ходячей на кривых беспокойных ножках энциклопедией. Но по сути своей он – вор и конъюнктурщик, а значит, лжегений и псевдотворец. И несмотря на то, что оба этих варианта встречаются довольно часто, мы за них даже не беремся, ибо доказать, что они Творители фактически невозможно... Один использует глупые, затертые до дыр правила, другой – весьма, надо отметить, прозорливый прозаик и лукавый гаденыш – постоянно подворовывает из шедевров... Поэтому некоторые нарывы в искусстве нередко воспринимаются как нерв и новация... Ну, естественно, пока за руку прозорливца не схватили да не ткнули – плагиат, мол, это все, имитации и переиначки... Надеюсь, вам разницу между философом и философствующим объяснять не надо? Понимаете, нет греха в том, чтоб умыкнуть чью-то идею и талантливо переложить на свой лад; грешно и позорно – целую идеологию за свою выдавать, а потом одаривать всех а ля скромной улыбкой: «Сам не знаю, как получилось, снизошло, да и что я могу поделать... талант – его ж не спрячешь». А вы б попытались. Спрятали. Авось не найдут. Если искать, конечно, будут.
– Знаете, я кое в чем с вами не согласен… – оборвал магистра Флёр. – Не насчет Творителей, тут вы, наверное, правы, а по поводу Творцов… вот вы говорили про медиков и юристов… Я тут видел одних юристов… В «Граммофоне»… Очень я, признаться, сомневаюсь, что они – Творцы… и вообще в состоянии что-либо путное написать…
– А те юристы, о которых я говорил, они подобные помещения не посещают… Отпосещались уже… – выкрутился Эвтаназ. – Полагаю, против медиков ничего не имеете?
– Нет, конечно, – соврал командируемый, отводя взгляд от магистра, и вдруг спросил: – А где находится Истинный Творец? Я не проводника имею в виду, а Настоящего Творца. Кто Он такой?
После этого вопроса Эвтаназ остановился как вкопанный и побагровел. На мгновение взгляд у него стал ледяным и острым, точно скальпель. Командируемому на миг показалось, что этот взгляд, как и фразу об «открытом разуме», магистр тоже где-то подворовал.
– Чтоб я от вас этого никогда больше не слышал, – понизив голос, зашипел Эвтаназ. – Понимаете? Никогда. На этот вопрос нет ответа. И бойтесь тех, кто скажет вам, Кто Он и Где Он. Бойтесь их, бегите от них, не оглядываясь. Это Творители, это – Мессианы.
И, печатая шаг, пошел вперед. Флёр засеменил следом.
– Что же касается простого Творца, – мрачно пробубнил магистр, – так это тот, кто может сказать: «Пока вы надо мной смеялись и ерничали, я тонул в своей прозе; когда же вы, наконец, захлебнулись от собственной желчи и зависти, я выплыл на поверхность»...
– Всплыл? – уточнил командируемый, которому порядком надоело занудство Эвтаназа.
– Нет, выплыл! – осадил его магистр. – Запомните: если Творитель любой экспромт доводит до состояния экскрементов, то Творец, наоборот, из любых экскрементов может создать экспромт. Так что выплыл, а не всплыл...
– Стало быть, не творить? – издевательски поинтересовался Флёр.
– Почему же, творите, если можете, – не почувствовав иронии, отозвался Эвтаназ. – Только о тварях помните, и в Творителя не превращайтесь…
Вскоре они остановились около нервного кудлатого типа с агрессивным терракотовым лицом, в накрахмаленной сорочке, изумительном дымчатом костюме и начищенных туфлях. Галстук-плотва, грея грудь, клевал тупым носом вырисовывающийся из-под рубашки и завязанный аккуратным кукишем пуп. Указательный палец на правой, «сухой», руке отсутствовал. Шею обхватывал стальной обруч с цепью. Ржавым оружейным стволом выпирала «серебряная» нить. Так называемое лицо покрывали, словно рытвины от ядерных взрывов, оспины. Он нелепо переминался с ноги на ногу и, с благоговением поглядывая на черный чемоданчик, стоящий около стены, пронзительно орал:
– Левой, левой, раз-два; левой, левой, раз-два. На месте… стой… раз-два. Приготовиться к газовой атаке! Внимание, га-зы!… – издал мощнейший хлопок кормовой частью и прогорланил: – Кру-го-о-м, марш… Левой, левой, раз-два…
– Типичный архитип Миротворца – он же Монументал. Как и Творитель, Здание любит всеми фибромами своей гнилой души. Личность харизматичная, и я бы сказал, в некотором смысле – хрестоматийная, – произнес Эвтаназ и закашлялся. Отперхавшись, молвил: – Отличительной чертой Миротворца является то, что он начисто лишен воображения и творческой жилки. Если и бывают малейшие проблески, то он безжалостно вытравливает в себе это интеллигентство, поскольку часто бывает потомком ярко выраженных плебеев. Единственное, что роднит его в некотором смысле с архитипом Творителя, так это желание казаться значительным и незаменимым. На этом их сходство заканчивается, ибо они друг друга, в отличие от прочих архитипов, которые иногда находят между собой общий язык, просто не переваривают. И если у Творителя желание выделиться проявляется лишь в признании его художественных идей, которые вовсе необязательно должны быть претворены в жизнь на этажах Здания, то Миротворец старается облечь свои идеи в реальную, вполне осязаемую форму.
Возвращаясь к Творителю, замечу, что он больше всего боится жить в эпоху перемен, а уж тем более – таких перемен, которые он выдумал и увековечил в своих произведениях, точнее сказать – «производственных травмах». Между прочим, это еще один подсознательный страх Творителя: страх перед тем, что им написано. И в равной степени для него важны как равновесие в собственной душе, так и гармония на этажах Здания, поскольку первое всегда сопряжено со вторым. К сожалению, он часто этого не понимает, и на первый план ставит собственную душу, а потому, даже глубоко ненавидя Миротворца, нередко становится его клевретом и дифирамбщиком. Что же касается Миротворца, то, в отличие от предыдущего, достаточно безобидного, архитипа, он – жесткий реформатор. Причем именно тот нередкий тип страстного и непоколебимого реформатора, который со временем превращается в упертого заурядного консерватора. И, если вчера он был широкодушим обаятельным демократом, любителем шалашей и шалашовок, а также своим, «до трясущихся рук», парнем, то, стопудово, завтра – превратится в бронелобого, закодированного, половобессильного узурпатора. Это самый страшный и кровожадный архитип. Он глуп, труслив, хитер и, как результат, – чрезвычайно вспыльчив и заносчив. Путает конституцию с проституцией, а избирателей со скотиной. На словах готов к компромиссам. Но на деле – лишь к тем, которые приводят к сокрушительным последствиям. Старается утвердить свою правоту политикой силы и преследованием инакомыслящих. Любопытно, что сам он подвержен навязчивой идее преследования, – утверждает, что кругом соглядатаи, фискалы, тайные организации и прочие вражины, которые хотят его ликвидировать и стереть с лица Здания. В своем окружении никому не доверяет, считает, что за глаза о нем плохо отзываются, а также пытаются нанести вред физическому и психическому здоровью – копируют информацию, стирают психические данные и тому подобное. Будучи на редкость коварным и изворотливым аспидом, вначале пробует силы на своих подчиненных. Убедившись, что ему все сходит с рук, прорывается в высшие этажи Здания и устраивает театр одного актера... Нередко пломбирует историю отдельно взятых отделов, а порой и всего Здания. Так, что на месте зубных дупел вырастают безразмерные клыки и резцы. Отчего у электората, естественно, не закрывается пасть. Раньше щечки западали, но жевалось. Теперь, вроде, зубки есть, а прожевать нельзя. Приходится заглатывать кусками. Отсюда гастрит, язвы, несварение желудка... Впрочем, будем откровенны перед собой – каков электорат, таков и кандидат...
Далее. Миротворец исключительно работоспособен и энергичен. Он – трудоголик. Однако, как большинство трудоголиков, глух и слеп, а значит – слышит только себя и видит результат только своей деятельности. Работу других не ценит и прочих трудоголиков изводит. В компании претендует на лидерство и, если еще не пробился в верха, частенько бывает бит. Но на удивление живуч. Более того, нередко – долгоживуч, что весьма пагубно отражается на его дурь-избирателях, которым ничего не остается, как удивляться столь разительным метаморфозам, произошедшим с их выдвиженцем, поначалу казавшимся свежим, здоровым и умным, а со временем скоропостижно потерявшимся в недрах маразма и тенетах Альцгеймера. Из молодцеватого супердемагога превратившимся в косноязычного «экающего» хрыча. По причине так называемой «сильной слабости мозговой памяти в голове» он забывает имена (и лица) тех, с кем общается, перестает ориентироваться не только в собственном окружении, но и в отделах Здания, которыми руководит. Он вполне может поздравить электорат так хитро и заковыристо, что вначале и не поймешь, что же он имел в виду, как-нибудь навроде «чтоб предыдущий год был для вас лучше последующих», а уж если дал слово, клянясь собственными отпрысками и Потусторонними силами, будьте уверены – Миротворец слова не сдержит. Не надейтесь. Вполне в его духе помочиться в общественном месте, в концертном зале выхватить дирижерскую палочку и заставить оркестр профонить шлягерок «Красная кнопка – залог миротворчества», ущипнуть за мягкость-выпуклость какую-нибудь великосветскую особу, поднять фужер и забыть его осушить, начать фразу и закончить через минуту в том же месте, из которого выполз – на недоумевающем междометии – «Э… а что это я сказал? Э?»... Перепутать листы своей не-своей, подготовленной крючкотворами речи, обнять визави – и вдруг вздремнуть на нем миротворческим сном… ну, и так далее. Всех шуточек его не упомнишь, ибо Миротворец – сам по себе сплошная грустная нескончаемая шутка. И, к сожалению, прежде всего – над нами самими. Что еще? Ах, да… Характерными особенностями Миротворца являются переживания по поводу внешних и умственных данных. Поэтому все красивое и рациональное им беспощадно уничтожается. Ставя равенство между Творителем и Творцом, избавляется и от тех, и от других. Вероятно, в детстве он был бит не только сверстниками, но и подвергался определенным домогательствам со стороны взрослых родственничков и, как следствие, заработал расстройства на сексуальной почве. С возрастом начинает презирать женский пол за свое бессилье; по этой же причине ненавидит пол мужской. Если сам не попадает в архив, то организует его для приятелей. Со временем пиджак меняет на френч, портки – на галифе, штиблеты – на хромовые сапоги, полагая, что так выглядит более мужественным. Кстати, в одном из сапог Миротворец прячет шестой палец. Жутчайшая смесь. Идемте, Флёр.
– Стоять! – рявкнул Миротворец, потянувшись к собеседникам.
– Цыц мне, спущу мордодеров! – намекая на опекунов, предостерег его магистр.
– Эй!
– Не фрондерствовать тут – не на марше!– Эвтаназ сделал резкий широкий шаг вперед и заслонил собой командируемого.
– Эй! – не унимался Миротворец. – Э…
– Ну, ты, харя с харизмой! Ментальный кризис заел?! Плохо соображаем? – Эвтаназ, ничуть не испугавшись резкого выпада со стороны Миротворца, ткнул ему под нос комбинацию из трех пальцев, брякнул: «Накось – выкуси!» – и окликнул проходившего мимо корноухого и кривоглазого опекуна в нечистых бутсах, у которого из кармана мятого халата выглядывал кончик невесомого газового шарфика в ярких всполохах мимоз. Подбородок у него был небрит, а вместо пробора розовел шрам. В руках подрагивал никелированный лоток со шприцами. – Вколите-ка ему аминазинчика.
– Что Циррозия? – хрипло поинтересовался опекун, спрятав «мимозы», оброненные ассистенткой Эвтаназа, поглубже в карман. – Когда смена заканчивается?
– Никогда... Работайте... Не напасешься на вас цирроза на всех... – резанул магистр.
– Много вы в нем понимаете, – дрожащим голосом бормотнул опекун, выпустив из прокуренных легких неразделенно-любовный выдох, по которому можно было заключить, что рефлексия о не нашедшей отклика страсти, губительном алкоголе и суете навевает ему мрачные мысли о суициде. Однако служба была превыше собственных переживаний: опекун опустил лоток, и в его треморно пляшущих пальцах появился шприц с длинной иглой и «миротворческим» содержимым. Из иглы вырвался фонтанчик, описал дугу и ударился в пол. Рукав пациента взмыл вверх. Миротворец на время затих, но глазки его продолжали трусливо бегать, и по ним можно было определить, что бравурный марш «тянущей грязный носок» хромовой его души продолжается, и будет длиться еще очень и очень долго. Не только после инъекций «кубиков», но даже после вливаний кубов.
– А что это за чемоданчик около стены? – спросил Флёр.
– П-портфель с бомбой… – поперхнулся Эвтаназ. – Игрушечный, конечно. Наш активный шизик об этом не знает. Настоящий-то мы отобрали, чтоб не соблазнялся… Что-то мне не в то горло попало. Постучите по спинке.
– А почему у него нет указательного пальца на правой руке? – постукивая между лопаток Эвтаназа, вновь поинтересовался командируемый.
– Ушел в недосягаемое будущее, – дал исчерпывающий ответ магистр.
– А если серьезно?
– Если серьезно, то ампутировали в прениях, – разбрызгивая мокроту, раскашлялся тот, глянув на злобное лицо Миротворца в ядерных воронках, – чтоб его подлая экселенция на кнопку не нажимала.
– Нет, ну честно…
– Отсох за ненадобностью, – припечатал Эвтаназ и снова зашелся в кашле. – Уф! Прошло, кажется...
– Постойте, – опомнился Флёр. – А при чем тут кнопка? Портфель-то игрушечный, вы же сами сказали. И, тем более, у него для этой цели другие пальцы имеются.
– Много, я смотрю, вы вопросов задавать начали. Баллотироваться не собрались? – недовольно пробурчал Эвтаназ. – Не положено ему указательный палец иметь, понимаете, не по-ло-же-но… Он им только в ноздре ковыряться может. А это и мизинцем можно делать.
– Так вы бы и мизинец…
– Это еще зачем? – непритворно удивился магистр, заискрив растрескавшейся паутинкой капилляров на глазном яблоке. – Какой вы, смотрю, кровожадный тип все-таки, Флёрчик… ай-ай, ай-ай… Из вас отличный министр получился бы…
– Вы считаете? – не почувствовав подвоха, засмущался Флёр, конфузливо шаркнув ножкой.
– Ага. Они тоже много вопросов задают и никогда на поставленные не отвечают. А при удобном случае еще и на красную кнопку норовят нажать. Так, поиграться просто, – Эвтаназ невесело покачал головой.
Флёр понял, что толку от магистра не добьется, пристыженно подтянул ножку и замолк. Обернувшись, заметил, что Миротворец в полузабытье, с блуждающей ехидной улыбкой на вывернутых, как у младенчика, губах, с которых свисала слюнка, дотянулся-таки до угольного чемоданчика и дважды надавил большим пальцем левой руки на красную кнопку. С минуту потоптавшись на месте и наконец осознав весь трагикомизм ситуации, Миротворец вдруг разревелся. Плач его был искренним и ужасным. Чтобы заткнуть этот требовательный испепеляющий вой, напоминавший по звуку не то глас сирены, не то стон диафона , хотелось заменить игрушку настоящим чемоданом. – Шалит дитятко, – не оборачиваясь, констатировал магистр. – Для него же власть – ясли, жезл – погремушка, а овальный кабинет так и вовсе – манежик с «соской»...
Сделал многосмысленную паузу и поддел ногой пустой двухлитровый баллон из-под пива, брошенный кем-то из медперсонала.
Флёр засеменил следом.

Мессиан

– Следующий кадр, – сказал Эвтаназ, подведя Флёра к существу в челобитной позе с «серебряной» нитью цвета осиновой коры, – Мессиан. Он же – колдун, вещун и прорицатель. Я его еще для себя ласково прозвал Армагеддоша, – магистр сделал продолжительную паузу и опасливо посмотрел в сторону одной из палат. – Впрочем, истинный Армагеддон находится в другом месте. Редкой мерзости тип... Так вот, что касается Мессиана, то, в отличие от Творителя и Миротворца, которые бывают во все времена, Мессиан появляется исключительно во времена смут и реорганизации отделов Здания. Полюбуйтесь – чудо в иероглифах…
На расписной огнедышащими драконами циновке в позе лотоса, с цепями на левой щиколотке и левом запястье сидел фрукт с терновым венчиком вокруг чела. Череп у него был бритым – с шестью черными точками на темени. Во лбу горело красное размытое пятно. С затылка свисал крысиный хвостик-оселедец – давно не мытая косичка, перехваченная аптечной резинкой. На ногах красовались сандалии, на чреслах – набедренная повязка, на месте сосков зияли шрамы, спина же была разрисована татуировками религиозного содержания: священные монограммы, иероглифы, трилистники и… синие, откровенно уголовные, купола – не маковки, но «отсидки». Мессиан бубнил мантры, перебирал четки и неистово лобызал коллекцию крестов, могендовидов и пентаграмм, висящую у него на груди. На циновке лежал рваный полотняный мешочек с выпавшими сребрениками, а также груда каких-то железок: круг «Инь-Ян», свастичка, джамма чакра , вилка, пентальфа, звезда с полумесяцем, пронзенное сердце, три рыбы и, наконец, двенадцать эмблем, от косого креста до копья. Сплевывая через левое плечо, Мессиан чертыхался, затем кричал петухом и заходился в трансе. В редкие моменты просветления принимался осенять проходящих опекунов крестным знамением на собственный лад (пальцы – большой, безымянный и средний – щепотью, указательный и мизинец разведены в стороны), отчего складывалось впечатление, что он строит козу и хочет забодать Тех, кто ему не кланялся и не припадал к костлявой длани, – а такого за время пребывания в архиве страдалец припомнить не мог, – Мессиан без зазрения совести предавал анафеме, насылая на «неверных» мнимых грифонов, химер, василисков, мух, летучих мышей, гадов и черных дроздов. Чему был несказанно рад. Около горящей свечи, стоящей в алюминиевом блюдечке и истекающей стеариновыми апокалипсическими слезами, валялись грязная чалма, рваная епитрахиль и астрологический колпак в кометах и звездах, с венчавшим острый конец лунным серпом. Усами вниз. Там же – сонник, гороскоп друидов и сушеная кроличья лапка. Около стены стоял менорах, в котором вместо свечей торчали семь покосившихся, пронзительно вонявших сандаловых палочек. Благоухало гнильцой.
– И говорю вам: покайтеся, ибо грядет затмение на Окно. И свет в Здании погаснет, – прошамкал с пола сребролюбец и, дернув сандалетами, хлопнулся черепушкой об пол.
– Вот вам, пожалуйста. Мал клоп, да вонюч… – кивнул магистр, – экземпляр, появившийся в Здании не так давно, но уже изрядно подточивший умы неустойчивых служащих. Отличается фанатизмом и дилетантством. Начинает свою мессианскую деятельность с первой ступени в какой-нибудь секте в качестве беспрекословного раба. Еще до того, как приходит в секту, кидается во все экстремальное: от вегетарианства до поедания летучих мышей. Читает много, но беспорядочно. В голове религиозная каша. Очень эмоционален – до истерических всплесков. Любит испытывать судьбу – режет «серебряную» нить. Создав секту, а у данного типа был отдел мессианства, создает учение, основанное на том, что он перечитал и не понял на протяжении всей своей жизни. Привлекает таких же, как сам, но исключительно в качестве учеников, ибо лидеров, окромя себя самого, в отделе не признает. Сходить с ума начинает на старте. Продвигается по религиозной ступени семимильными шагами, в полуфинале становится Отцом, Учителем или Матерью – в зависимости от того, какого сумасшедшего начала в нем больше. Рвет со своим непосредственным наставником и создает собственную секту. Перед финишной чертой, за которой находится вымпел сумасшествия, окончательно теряет половую принадлежность и превращается в «Оно – суть есть». Стращает, проклинает, клеймит. Хороший оратор. Велеречив и убедителен. Обладает сильнейшим гипнозом и удивительнейшей практической жилкой – на сходках призывает к отказу от материальных благ, и после подобного рода сборищ все имущество учеников, как правило, переходит к нему в безраздельное пользование. Но исключительно, повторяю, исключительно осторожен. Секты регистрирует под благотворительные фонды, несанкционированных митингов не устраивает… Правда, подозревая, что с рук ему это все равно не сойдет и рано или поздно его сдадут в архив, запугивает окончательным разрушением Здания и концом Окна. Спастись могут только избранные, которые являются членами отдела и славят своего гуру. Любит медитировать и вызывать души ликвидированных. Не гнушается ничем и никем – будучи бесполым, одинаково любит женское и мужское начало, причем предпочтение отдает особям не сформировавшимся. Со временем начинает страдать слуховыми галлюцинациями и видит быстро сменяющиеся картинки, отчего приходит к выводу, что все это не иначе как знаки, подаваемые ему с другой стороны Здания; окончательно убедившись в своей избранности, срывает с себя одежды, горланя, что «тело есть лепестки лотоса, а ткань – пыль и сор», призывает к покаянию и очищению отделов от скверны. Ну, и вот итог… – Эвтаназ сокрушенно покачал головой.
– А он не поранится? – спросил Флёр, показав на фетиши, в коих копошился Мессиан: косой крест, нож мясника, сабля, палка, чаша со змеей, мешочек для денег, булава, алебарда, перевернутый крест, Т-образный крест, пила, копье . Рядом с фетишами лежали две открытки. На одной была изображена мужская компания. У всех званых за «тайный» стол заботливая рука «избранного» выколола булавкой глаза, а у находившегося посреди и возглавлявшего вечерю – еще и вырвала сердце. Вторая открытка разительно отличалась от предыдущей. Портрет Мессиана в полный рост: руки раскинуты, над челом – нимб, в грудную клетку вклеено мертвое сердце с терновым венком, выдранное из первой картинки. На лице святой полоумный улыбон, в дланях – цветы с желтыми лепестками. Ядовитые лютики. Командируемый мысленно перенес сердце на первую открытку, и оно забилось, затрепетало и запульсировало. При этом выглядело оно именно как живое сердце, оплетенное колючими пальцами терновника с багряными каплями крови. Когда же он бросил взгляд на открытку с Мессианом, то сердце странным образом снова превратилось в обмотанный колючей проволокой полый мышечный орган, разделенный на камеры, с желудочками и предсердиями, с венами, узлами и клапанами, которому не помогло бы ни одно аортокоронарное шунтирование. Просто красноватый комок с застоявшейся кровью.
– Я вам так скажу, – чуть слышно, но с нажимом произнес магистр, – все, что вы здесь якобы видите, – это иллюзия. Вы меня поняли?
Флёр непонимающе замотал головой.
– Хорошо, слушайте. Пока я вас трогать не буду. И на цепь не посажу. Но как только вы ему проговоритесь, что все это видели, то ни в какую командировку не отправитесь. Это – его болезнь, а не ваша. Может, вы еще будете утверждать, что и стигматы видите? – Командируемый посмотрел на конечности Мессиана – и обомлел. На них были кровоточащие ранки. – Так что, видите или нет? – настойчиво повторил Эвтаназ.
– Нет, – солгал Флёр.
– Умничка, – добродушно рассмеялся магистр, радостно потерев руки. – А то вы меня напугали. Ладно, постараюсь объяснить. Не знаю, получится ли. Тут какая-то неувязка в психиатрии происходит. Все, абсолютно все, что вы здесь видите, само по себе материализовалось. В том числе и стигматы. Суть в том, что в каждом из нас существует так называемый Мессия, который несет в себе идею спасения Здания. Но сама идея таится так глубоко в недрах подкорки, что у подавляющего большинства никогда наружу не выходит. С точки зрения самых глубинных уровней подсознания, мы с вами абсолютно одинаковы, поскольку и в вас, и во мне хранится вся информация о Здании, – примерно так же, как Здание, если бы Оно было мыслящим существом, могло бы считать, что состоит из нас всех. В свою очередь, Здание, не могу этого, конечно, утверждать точно, находится среди подобных Ему Массивов, – так сказать, среди множества Зданий в огромном Здании Зданий. И надо полагать, что наше с вами Здание таит в себе какую-то информацию, которую знает только самое важное Здание Зданий. Но если об этом знает Оно, то подсознательно об этой информации знаем и мы, так как являемся Его частью. Другими словами, существует некто Флёр, который отличается от Эвтаназа по ряду физиологических и интеллектуальных признаков, но на глубинном уровне и Эвтаназ, и Флёр одинаковы. В них есть данные о Здании, в котором они живут, и информация о других Зданиях, в среде которых существует наше Здание. Так вот, конкретно идея о спасении Здания пришла извне – из Здания Зданий – и касается она не нас с вами, а непосредственно самого Здания… Как вы сами понимаете, подсознание для нас с вами закрыто, и этим мы отличаемся от сумасшедших. Что же происходит с ними? А вот что. Подсознание постепенно выплескивает наружу свои данные, сознание истощается, и слои личности меняются местами. Казалось бы, можно говорить о некоем суперсубъекте, в котором вся информация Здания подменила его личность. Представляете, Эвтаназ, Флёр, Циррозия и другие – в совокупности, в одном, так сказать, лице. Потрясающе. Но такого быть не может по одной простой причине. Грубо говоря, физические данные неразрывно связаны с психическими, и если бы подобное произошло, то вам пришлось бы менять свою физиологию. Но отчего-то этого не происходит. Почему? Да потому, что окончательной смены сознания подсознанием не бывает. Какие-то части подсознания и сознания остаются на своих незыблемых местах. Вы можете сойти с ума по поводу своей профессиональной непригодности, и часть подсознания, таящая в себе цветные карандаши и краски, выплеснется наружу. Но, замечу, все остальные части, которые держат в себе мадам Литеру, Фактуру, Герцога и печатный цех останутся на своих местах. Словом, в Здание вы в любом случае не превратитесь. Максимум – отрастите длинные волосы, будете небрежно одеваться и со временем станете похожи на креативщика Стеклографа. Что же касается Мессиана, то место его сознания заняла еще более потаенная часть нашего подсознания, которая, минуя информацию об отделах Здания, полностью поглотила сознание и изменила не только его психику, но, частично, и физиологию. Она подменила его собой. Опять же, вопрос: так, может, он на самом деле Мессия? Как психиатр, отвечу вам – нет.
– Почему же? – пришел в изумление Флёр.
– Вот такого рода сомнения и приводят к сектантству, – печально покачав головой, ответил Эвтаназ. – Да потому, что ни один Мессия не будет думать о себе, он думает только о Здании, его интересует не он сам, в качестве Спасителя, а результат его деятельности, то есть мы с вами. Его интересует то, что он говорит, и то, как его слушают. Мессиан же думает только о себе, его интересует то, что он говорит, и то, как его слушают. Он глубоко неверующий субъект и в высшей степени эгоцентрик. Ученики его интересуют примерно так же, как прошлогодние испражнения. Он глух, слеп и невежествен. Святость для него – это он сам. Он отрицает Здание, поскольку считает себя выше всяких там отделов с их низменными целями… И вообще, знаете, чем истинная вера от показной отличается?
– Чем же? – вяло поинтересовался командируемый.
– Истинная вера – это гранит, глыба, непробиваемость. Но этот гранит – неосязаем. Он внутри. И он молчит, – подбирая слова, сказал Эвтаназ и, поигрывая фонендоскопом, возвестил: – А показная вера – это блюдечки, медиумы, спиритизм и свечной «перегар». Истеричность, вериги и обеты, одним словом… А шелохнешь веру эту, приглядишься – на поверку стекляшками разноцветными оказывается, от одного удара бьющимися... Ведь если постоянно окружать себя декорациями, то рано или поздно и жизнь декоративной становится, и алтарь – кумирней, и вера – фотообойной. Что это там на ваших новых wall-paper’ах нарисовано? Это я – нимбосветящийся, коленопреклоненный, с фальшивыми слезами, – а это махонькое пятнышко, пальцем размытое, разслюнявленное – вера моя. Только гранит не меняется, а вот шпалеры часто перелицовочки требуют. Они же от рук чужих грязнятся быстро. Ясно вам теперь? Кто чревовещание с чревоугодием путает, вентрологию – с венерологией?.. Иными словами, где киот с мироточащей, плачущей иконой, а где консоль с пошлой открыткой?
– Более-менее. Много непонятного, правда, и нелогичного на мой взгляд, но в общих чертах… Кстати, а почему Мессиан становится таким, как бы это сказать, иконописным, что ли? Ненатуральным, – поинтересовался Флёр.
– Ага, значит, и рожу вы его рассмотрели?
– Успел, – ответил командируемый. – У него лик.
– Не лик – маска! И стигматы его – это лишь кровоточащие, гноящиеся ранки. Дело в том, что обладание этими священными знаками – великий дар, который следует еще заслужить. И дается он только избранным. Но к нашему случаю сие не относится. Это не дар, это – кража. Он сам себя довел до такого состояния. Просто наступает определенный момент, когда Мессиан начинает верить в свое предназначение. Если раньше он хотел, чтоб ему поклонялись, как парадигме, началу всех начал, чтоб его славили и последователи целовали его немытые ноги, то со временем он настолько срастается с мыслью о собственной исключительности, что полностью лишается собственного сознания. Ему уже не нужно поклонение, ему просто хочется быть Мессией в полном смысле этого слова. Раньше он еще был самим собой, хотя и с известными вывертами, но в самом конце он уже истинно жаждет спасать Здание, врачевать, пророчествовать. Однако поскольку внутренне он не меняется и глубоко в себе так и остается Мессианом, то лик со стигматами у него фальшивые. Морда с дырочками.
– То есть вы хотите сказать, что когда он понимает, что не является избранным, он и сходит с ума?
– Не совсем так. Если бы у него хватило мозгов на подобное осознание, я думаю, он бы излечился без посторонней помощи. Наоборот, именно пока он не понимает, что он не посвященный и не спаситель, он остается Мессианом.
– И все-таки не очень ясно, почему материализация религиозной атрибутики столь сумбурна, – Флёр неожиданно для себя заговорил на языке магистра.
– О, это очень просто. Вот вы, допустим, призрак, который считает себя художником. Вы бесталанны и амбициозны... Не обижайтесь, не обижайтесь – это я для примера... Изобразительному искусству нигде и никогда не учились. Но поскольку вы живете в Здании, то примерно знаете, что собой представляют художники, поскольку не раз видели подобных типов на этажах. И что вы делаете для того, чтобы стать живописцем? Приобретаете кисточки, мольберт, краски и тому подобное. Начинаете шедеврить – и таким образом становитесь художником. Все твердят, что вы не более чем призрак, и мазню вашу творчеством назвать язык ну никак не поворачивается. И только вам одному ведомо, что вы не призрак, а истинный Творец. Вы сошли с ума. Ха-ха. Так и тут…
– Позвольте, как же так? – перебил его Флёр. – Одно дело – приобрести атрибутику, другое – когда она сама материализуется.
– То-то и оно. Почему я вас и просил не говорить ему, что вы это видите. В этом-то весь казус и заключается. Оно само материализуется.
– То есть как – «само»? – обомлел командируемый.
– А вот так, – пожевав старческими губами, задумчиво отозвался Эвтаназ. – Мы думали, что ему кто-то приносит все это. Ставили кордоны, обыскивали навещавших. Нет – само. Ладно, крестики, может, не досмотрели. Но лик, лик!
– Удивительно! И как вы это объясняете? – спросил Флёр.
– А никак, – с присущим профессионализмом в голосе ответил Эвтаназ. – Диагноз Мессиана, в отличие от других болезней, напрямую со Зданием не связан. И если Творитель с Миротворцем помешаны больше на своем положении в Здании, то Мессиан – на своем положении в Здании Зданий. Что же собой представляет Здание Зданий, никто, к сожалению, не знает. А может, и к счастью... Поэтому лечить его гораздо сложнее, чем остальных. Понимаете, ведь если ему сказать, что мы все это видим, – это ж, извините, признать, что он Мессия. Поэтому и говорим ему, что все это – плод его воображения.
– И что? Верит?
– Вначале не верил, но когда забывается, то мы, естественно, прибираем тут. Проснулся, а религиозного мусора нет.
– Но он же не слепой, раны видит.
– Убеждаем, что поранился. Кстати, поскольку он страдает редким комплексом полноценности и самодостаточности, то его от других отличает еще и то, что ему у нас нравится. Совсем не знаю, что с ним делать. Все отсюда вырваться пытаются, а он словно бы через очищение проходит. Говорит, что это ему испытание судьбой дано. Отпустишь – перезаражает всех, не отпустишь – совсем с ума сойдет. Сами понимаете, вылечить это полностью невозможно, можно только залечить… И что странно: периодами у него стойкая ремиссия наступает – раны зарастают, атрибутика исчезает, вместо маски – вполне нормальное лицо. Над своими идеями смеется, миролюбив, никаких мессианских замашек. А потом опять: бац… и стигматы.
– Хорошо, а почему все-таки атрибутика, как вы выразились, такая, мягко говоря, взаимоисключающая?
– Тут я, пожалуй, смогу внести ясность. Представьте на минутку, что вы не только художник, но и архитектор. Сразу кульман с готовальней появятся. А теперь вообразите, что вы, ко всему прочему, еще и модельер. Поверьте мне, швейной машинки вам не избежать. Вот я и подозреваю, что идея мессианства, я имею в виду истинную идею, имеет только одно содержание, а именно – спасение Здания или, если угодно, Зданий, но вот форм у нее очень много. И чем ближе вы воспринимаете какую-то определенную форму, тем сильнее она вас поглощает. Был бы Мессиан более разборчив, может, и отделался б ликом да стигматами. Но так как он ни на чем определенном не остановился, то из глубин подсознания вырвалось все, что там было. А как мы видим, было там много чего. Сразу и не разберешь. Винегрет-с... Вообще, если по-научному, то мозг наш задействован всего на несколько процентов. И это правильно.
– Серьезно? А почему так? Не лучше ли было его полностью задействовать? – заинтересовался командируемый.
– Не лучше. Слишком много информации. И зачастую та информация, которая к нам поступает, совершенно нам не нужна. Но она просочилась. Куда бы ее? В подсознание. На склад. Несколько процентов – это наше сознание. Это – мы. А склад – это Здание. Странно я как-то выразился. Вам интересно?
– Очень, – признался Флёр.
– Ну вот. Далее... Процесс притока и оттока из подсознания в сознание регулируется так называемым клапаном, или сточным фильтром.
– И зачем же он? – удивился командируемый.
– Ну, вы даете! Не поняли? Чтоб в Мессиана не превратиться... Вы понаблюдайте за сумасшедшими, у которых подсознание в свое время впитало информацию о, предположим, спасении Здания. И у которых личностные проценты настроены на вытирание пыли и мытье посуды. И суждено им всегда быть полопротирающими личностями и посудомоечниками. И тут – хлоп! – фильтр дал течь. Сознание впустило в себя идею спасения Здания. Ни книжек они не читали, ни Здания толком не знают. Так только, на этажах чего-то там вытирают, в проемах. И на тебе – «Спасать»! Но их проценты твердо держат тряпку с ведром. Кадилом там и не пахло. Вот если бы их мозги были ориентированы на спасение Здания с самого начала, тогда – они в норме. И не норма для них – мыть полы…
– А как узнать, на что ты ориентирован?
– Э... Вот я вам другой пример приведу. – Эвтаназ недовольно дернул плечами. – К примеру, подсознание впустило в себя зайчика. Клапан забарахлил, и вы ушками застрекотали. Но вы же не зайчик.
– Я не об этом. Как узнать, на что настроены мои проценты?
– На градусы, надо полагать, – съязвил магистр. – Послушайте, оставьте меня в покое. Не знаю я. Честное слово. Говорю же вам, психоанализ и психиатрия – вещи абсолютно необъяснимые... Толком никто о них не ведает, но все о них пишут... Бессознательное, подпороговое, подсознательное, конгруэнтность , эмпатия … «Оно», «Я», «Сверх-Я»... Итог – коллапс… Хотите ножку в штиблете сломать?
В этот момент Мессиан оторвал от циновки с огнедышащими драконами изможденное личико, пошерудил ручонками по тонким аурным полям и весям, гавкнул чего-то невразумительное, глянул присущим данному архитипу шизануто-дегенеративным косоньким взглядом и заунывно протянул: – Все во всём, и всё уйдет. – Кривой, с изглоданным ногтем, перст указал на озадаченного Флёра. – Вы исчезнете, и вместе с вами исчезнем мы.
Командируемый пошатнулся и уцепился за рукав магистра.
– Что это он говорит такое? – испуганно прошептал Флёр.
– Не обращайте внимания, пророчествует сандаловый. У них, конечно, бывает такой дар, но сомневаюсь, чтоб наш подопечный им обладал.
Мессиан повернул голову в сторону Эвтаназа, окинул его лукавым взглядом юродивого и вдруг пророкотал:
– Лейкемией накроешься!
– Я же говорил: сандалевый, – усмехнулся магистр. – Зайка наш, психотик, психопатик.
– А где его последователи? – успокоившись, спросил командируемый.
– Как, вы их не видите? Вот же, он их в руках держит. Маленькие такие, обкатанные. Прозелитики. С пониженной вменяемостью.
Флёр мельком взглянул на четки и тут же с любопытством нагнулся. Черные лакированные шарики, нанизанные на одну, цвета осиновой стружки, «серебряную» нить, казались совершенно одинаковыми и бездушными. Мессиан быстро перебирал их, и от этого они походили на смоляной гибкий хвост грызуна.
– Отличаются безволием, апатией и неустойчивостью психики, – подчеркнул Эвтаназ. – Глупее их только сама глупость. Почти все загипнотизированы Мессианом, поэтому, сами понимаете, мозговой координации у них – ноль. Считают Мессиана светочем, скипетром и державой. Абсолютные дегенераты. еще хуже религиозного пройдохи. Их хлебом не корми, водкой не окропляй – дай только к дланям поприкладываться, лишь бы не работать. Дуреют от одного слова «Ом». Из гипноза, к сожалению, вывести не удалось. Мы их вместе с «папашей» в архив сдали, чтоб не скучно было. Ладно, идем.
– Будьте вы прокляты! – напутствовал их Мессиан, и с золотой серьги в ухе в виде перевернутого креста спрыгнула тощая вошь.
– Всандальте ему чего-нибудь атеистического, – крикнул магистр опекунам, подведя Флёра к резным воротам.
Командируемый на мгновение замешкался и снова посмотрел на Мессиана, от которого исходили странные засасывающие импульсы.
– Не вздумайте смотреть на него сейчас, – предостерег Эвтаназ, – сделает из вас катышек на четках.
– Не ведаете вы... – вдруг произнес Флёр и, закатив глазные яблоки, потянулся к Мессиану. – Он же избранный... Вы не понимаете... Вам не дано... Вы не на той ступени развития...
Магистр ухватил командируемого за рукав и резко дернул.
– Не смотрите на него, говорю! Засосет в секту!
– Что вы, что вы... – меланхолично проворковал Флёр. – Мне так хорошо...
Магистру ничего не оставалось, как дать Флёру затрещину. Командируемый тотчас пришел в себя.
– Что это со мной было? – потирая щеку, изумился он.
– Райский запах ада. Напугали вы меня. Я уж думал, всё – придется вас в смирительную закатывать.
Тут к ним подбежал опекун с разношенным и незатейливым, как тапка, лицом, держащий в грубых красных руках «Атеистический словарь». Потеснив Мессиана и расправив полы белого халата, опекун положил рядом с циновкой старый номер журнала «ОМ», скрестил ноги, поправил слуховой аппарат, панцирем покрывавший распухший моллюск багрового уха, и устроился на глянцевой обложке.
– Заповедь одиннадцатая, – гайморитным «муэдзинским» голосом провозгласил он, – не становись фанатиком. – Опекун раскрыл книгу и, тщетно борясь с тиком шеи, занудил: – Фанатизм религиозный, исступленный, неистовый – слепая, доведенная до крайней степени приверженность религиозным идеям и неукоснительному следованию им в практической жизни, нетерпимость к иноверцам и инакомыслящим… Особенно проявляет себя фанатизм религиозный в религиозном сектантстве… Типы фанатиков бывают различные: от пассивно-созерцательного, мистического, до активно-экстремистского… Крайним выражением фанатизма религиозного является изуверство религиозное…
– Ом, – качаясь из стороны в сторону, откликался, не размыкая рта, Мессиан. – Ом.
– К следующему уроку подготовить домашнее задание на тему: «Изуверство религиозное». Буду спрашивать. Ом? Да, кстати, прошлый урок выучил? – закрыв словарь, поинтересовался опекун.
– Ом, – отозвался Мессиан.
– Ну-ка, проверим… Что такое «Ом»? – поправив панцирь слухового аппарата, спросил опекун.
– Единица измерения электрического сопротивления СИ; сопротивление проводника, между концами которого при силе тока 1А возникает напряжение 1В. Обозначается «R»,– напрягшись, ответил Мессиан.
– Умничка, – похвалил его опекун. – Каждый день себе это повторяй, а про священный смысл советую забыть. Тебе это вредно.
– Ом! Не поминайте меня ликом, Ом! – вдруг выплюнул Мессиан и приклеился лбом к циновке.
– От… ексель-моксель… чтоб тебя... опять шиза накатила... – выругался белохалатный, толкнув Мессиана, который, не подавая признаков жизни, завалился на спину, скрестив сухонькие ручки на впалой ненасытной мамоне.
Недовольный мордодер пожал плечами, разомкнул ноги, потрогал скрюченное тело Мессиана, тот не отреагировал; тогда опекун распрямился и со словами: «Подлец! Снова, выхлопень астральный, из тела выплюнулся», – подхватил журнал и пошел прочь.
– Осторожно – «тумбочка», – Эвтаназ потянул командируемого в сторону от привалившегося к стене не прикованного субъекта с «выдвижной» нижней челюстью, похожей на сломанный ящик не то стола, не то комода. «Серебряная» нить у него была цвета прессованных опилок.
– А? – спросил командируемый.
– Мебель-обездвиженка – мозжечок разжижился. Спит все время, – особо не вдаваясь в подробности, пробурчал магистр, повел из стороны в сторону мясистым носом и строго спросил: – Что это от вас как будто рыбой тухлой пахнет? Или мне кажется?
Флёр посмотрел на кончик галстука, в изумрудной тине которого плавала брюхом вверх дохлая рыбешка.
– Ах ты, – посетовал командируемый. – Я его писков из-за этих криков даже не услышал. Ну, ничего. Он у меня самовосстанавливающийся. – Флёр нажал на узел, Томми-Тимошка встрепенулся, вильнул золотым хвостом, выпустил несколько идеально круглых пузырей, подхватил мотыля и, переваривая его, затаился под листом кувшинки.
Магистр подозрительно посмотрел на командируемого.
– Сенильным слабоумием не страдаем? А то могу рецептик выписать.
– Это друг. Тимошка. Познакомьтесь.
– Понятно. Эвтаназька, с вашего позволения. – Магистр, изобразив рукопожатие, прикоснулся к галстуку. Томми испуганно задрожал и нырнул вглубь. – Вона как! Игнорирует, подлец. Ладно, я ему устрою как-нибудь рыбный день... Поехали дальше. Следующий тип – это Инфантил, – произнес Эвтаназ и озабоченно, словно что-то для себя решая, покосился на командируемого. – Нет, все-таки вы какой-то странный, Флёр, с отклонениями… По заказу клиентов аквариумы не тонируете?.. Но не будем усугублять… Продолжаю… Инфантил, или Герцог, известен в Здании тем, что играет в игры, которые придумывает сам. Психопатия Инфантила основана на том, что он, придумав свою игру, начинает жить только в ней. Герцог – однодум, и реальность для него не существует. Опять же, замечу, инфантилов на самом деле гораздо больше, чем мы полагаем. Большинство из нас, якобы нормальных, является, по моему наблюдению, полуинфантилами. Но только если наши игры проявляются в каких-то отдельных областях – семья, карьера и другие хобби, – а стало быть, игр у нас бесконечное множество, то у истинного Инфантила игра одна – навсегда, везде, – и она полностью поглощает всю его жизнь. Ведь, как известно, мы в некоторых отношениях являемся манипуляторами, а в некоторых, наоборот, куклами. Знаете, как бывает: в своем отделе кобелем на всех смотрите, порыкиваете, погавкиваете из кабинета, самца из себя корчите, а стоит вернуться в свою ячейку, в каморку к отпрыскам с мегеркой, удивительная метаморфоза происходит – подкаблучник, набоечка. И вовсе вы уже не грозный овчар, а так – такса подшкафная... Пока мы думаем, что сильны и непобедимы, мы, безусловно, являемся инфантилами, стоит же нам стать слабыми и никчемными, и главное – смириться с этим, принять сущее со всеми минусами и плюсами, мы тотчас становимся нормальными. Образно выражаясь, не следует никогда забывать, что сапог – это не только сверкающее хромовое голенище, это еще и грязная резиновая подошва... Другое дело – настоящий Инфантил. Будучи куклой своего больного воображения, он считает, что является полновластным хозяином собственной жизни. Тут-то и кроется основной «бзик». Скажу вам так – все мы без исключений являемся одновременно как статистами, так и режиссерами. Но стоит сосредоточиться на чем-то одном – возомнить себя гениальным неповторимым постановщиком спектаклей по сворованным пьесам или, напротив, никчемным актеришкой – «кушать подано, в рожу дадено», – как театр нашей души сгорит. Впрочем, я смотрю, меня из психиатрии в конъюктурную литературку повело… Не допил… Одним словом, вкратце, болезнь его протекала так: Герцог начинал как простой кукловод из отдела игровых автоматов. Полагал, что Здание – это большая игра, в которой каждому отведена своя роль. С треском вылетел из отдела, когда выстрелил в начальника из плазменного оружия, утверждая, что вовсе это не начальник, а осьминог, щупальца которого держат подчиненных в страхе и суеверном ужасе перед грядущей ликвидацией. Обдал чернилами с ног до головы, но увидев, что тот не исчез, а отчего-то больше прежнего рассвирепел, попытался перерезать ему «серебряную» нить. После того, как и это не помогло, хотел заколоть его тем самым плазменным оружием, а именно – чернильной ручкой, которой стрелял, но тут-то его и повязали... Любит игры, рассчитанные на оттачивание реакции и улучшение работы вестибулярного аппарата. Предпочтение отдает «душилкам», «мочилкам» и прочим «стрелялкам». Достиг в этом неимоверных результатов. Создал свой замок с матерчатыми куклами, и теперь сражается с ними. Перезаражал идеей игр половину отделов, благодаря чему многие убивают время, играя в карты, бильярд и кости. Благо, в Здании со «стрелялками» покончено – они теперь вместе с ним, в архиве, почти со всем отделом игровых автоматов. Инфантил агрессивен, но нападает исключительно на кукол, поэтому, если не боитесь, можете его навестить.
– А как же вы? – боязливо замешкался командируемый.
– Мне еще обход делать и зубы вырывать, я вам говорил, кажется. Пока все отделы обегаешь, пока все зубы выкорчуешь, или как там... Сами знаете, в мои лета… Да не бойтесь, он вас не обидит. Если вообще заметит. Потом встретимся. Надоест – стучите. Только сильно. А то из-за этих криков, в самом деле, ничего не слышно.
Эвтаназ загремел засовом, – петлицы заскрежетали, ворота распахнулись, наружу вырвало смрадом и затхлостью, – втолкнул трусливо переминавшегося Флёра внутрь и резко захлопнул ворота. Командируемый попятился, развернулся, потянул два железных кольца на себя, но с другой стороны Эвтаназ быстро вставил деревянный засов в металлические пазы и глухо проорал:
– Не дрейфьте, я скоро!
...А дальше была мгла, изредка пронзаемая далекими одиночными выстрелами. И Флёру на миг показалось, что он уткнулся в упругое крыло летучей мыши с тонкими серпантинными прожилками...

Пластмассовый Герцог

Вскоре глаза привыкли к темноте, и командируемый, спустившись по долгим каменным ступеням вниз, оказался в огромном слабо освещенном зале. Сделал несколько нерешительных шагов – и в ужасе остановился: облупившиеся ледяные стены в трещинах, развалах и выбоинах произвели на него самое гнетущее впечатление; тут и там валялись грустные автоматные гильзы и пустые неприкаянные рожки. Он испуганно огляделся, интуитивно дернулся вправо и тотчас отпрыгнул – раздался мощный взрыв, каменная кладка подозрительно накренилась, и кусок стены с грохотом обрушился на то место, где секунду назад стоял Флёр.
Стало совсем светло – из проема, образовавшегося в стене, появился Герцог, в бордовом камзоле, сияющем золотым шитьем и позументами, с пуговицами из драгоценного металла, с выглядывающим из-под ворота тонким кружевным жабо, с парчовым плащом, перекинутым через левое плечо… Герцог выглядел бы более чем симпатично, если б не безобразные «украшения», облепившие его с ног до головы: камзол во многих местах был в подпалинах, штукатурке и с одной стороны дымился. Правый рукав превратился в ошметки беспомощно болтающейся материи, рука до плеча отсутствовала. Из кармана камзола торчала кожаная кепка негативного цвета с рыжей буквой «Ц» на козырьке. Жабо, как оказалось, было не столько тонким и кружевным, сколько – будто раздавленная жаба – рваным, грязным и в подозрительных пятнах. Пуговицы камзола самоубийственно свисали на тонких нитях; от двух нижних остались лишь фантомные боли. Флёр опустил взгляд и обескуражено замотал головой. Вместо облегающих аристократичные ноги кружевных панталон и ажурных шелковых чулок на Герцоге были протертые, оттянутые на коленях трикотажные треники с фирменным знаком «Status-Lapsus» на правой ляжке и тонкими рваными каймами по бокам. Лампасами. Кожаные башмаки с серебряными пряжками валялись в далеком прошлом – в настоящем их сменила спортивная обувка. Правую ногу украшала кроссовка на толстой резине. Она закрывала щиколотку, была на липучке и выглядела достаточно сносно. Вторую ногу венчала чуть закрывающая лодыжку истоптанная баскетка с раскрытым зевом оторвавшейся подошвы. В дырочки баскетки была вдета развязавшаяся бечевка. В довершение всего из обуви торчали линялые полосатые гетры, которые должны были доходить до колен, но отчего-то сползли, и ноги Герцога смотрелись в них словно кривенькие сучки, неряшливо завернутые в несвежие носовые платочки. Командируемый поднял голову и всмотрелся в изможденное личико Герцога, которое, как и бахромистое жабо, было жуткеньким. Несколько существенных штришков дополняли обезоруживающую внешность: воспаленные глаза, перебитый кровоточащий нос, лоб в каких-то, чуть ли не напалмовых, разъединах, ободранная правая щека... От скошенного кастетом, ощетинившегося многодневной небритостью подбородка тянулся свежерозовый шрам, кончавшийся где-то на темечке. Герцог был подстрижен, а скорее – выпален, под бобрик; оттопыренные наивные уши были без мочек: ими, вероятно, полакомились крысы.
«Серебряная» нить цвета киновари слабо подрагивала, а в некоторых местах даже вовсе не проглядывалась.
Единственное, что было значительным во внешности аристократа, так это глаза и брови.
Глаза – карие и очень печальные. Казалось, что это два глубоких бездонных колодца, внутри которых плещется не «живая вода», но темно-коричневыми волнами тяжело колышется густая всасывающая мертвая смола, несущая погибель всему живому, лишь стоит этому живому соприкоснуться с ее обманчивой сладко-чайной поверхностью.
Левая бровь Герцога была совершенно седой и по форме напоминала кокон с невылупившейся бабочкой, правая же – аспидной и подвижной, будто пыталась взлететь.
Аристократ – брови вразлет, нос вразлом, тело вразброс – покачнулся, а точнее накренился, выщелкнул изо рта несколько зубов, попытался потереть разбитую челюсть правой рукой, но вспомнив, что руку оторвало, он с каким-то фатальным равнодушием качнул головой из стороны в сторону (жест, символизировавший его отношение к физической стороне бытия) и скинул с левого плеча плащ – как оказалось, завязанный узлом. Тот развязался, и из плаща вывалились трофеи в виде замордованного животного непонятной видовой принадлежности, а также дохлого осьминога с проломленной головой и полудюжины оружейных стволов. Затем вытер левой рукой со сбитыми костяшками кровоточащий подбородок и задумчиво процедил:
– Вот так и живем… Портуланы и портупеи, кортики и бортики… И почему меня все сумасшедшим считают?.. еще неизвестно, кто здесь «тук-тук»…
Взгляд его остановился на Флёре, Герцог осекся, правая бровь взвилась вверх, он отпрянул, сорвал полевой рюкзак, торчащий за спиной, швырнул себе в ноги, быстро сунул в него левую руку и вытащил огромный блестящий агрегат.
– Ты кто такой? – подозрительно рыкнул он, направив на Флёра дуло. Командируемый попытался сделать шаг назад, но тотчас был остановлен пронзительным командным криком: – Стоять! Прыжок на месте – провокация! Шаг в сторону – побег. Стреляю без предупреждения!
– Флёр я, – дрогнувшим голосом прошептал командируемый.
– Кто?! – не расслышал Герцог. – Филер? Фигляр?
– Нет, Флёр. – По спине командируемого побежала тонкая липкая струйка, футболка прилипла к острым лопаткам, а на голове от страха зашевелились волосяные луковицы.
– Кто?! Откуда?! Не создавал я таких! От мага приковылял? Признавайся!
– Я, ну, это… – тихо пролепетал Флёр.
– Отвечать по существу. Призрак, что ли?
– Не-а, – покачал головой командируемый. – Флёр я.
– Что «не-а»? Ты че меня морочишь? Выглядишь как призрак. Огненными шарами плюешь? Где оружие?
– Гражданский я, – чуть слышно произнес Флёр.
– Ага, как же, дури мне башку. Я таких у мага видел. Потом сзади навалишься и – поминай, как звали. Летать умеешь?
– Умею, – признался командируемый.
– Точно, призрак, – заключил Герцог. – Марш к стене, Ферт, кончать тебя буду – плазменным. Размажу – и дело с концом.
– Не надо кончать, я хороший. Флёр я. Из отдела лингвистики. В командировку, – запричитал командируемый.
Герцог опустил дуло, окинул его не сулящим ничего хорошего мрачным взглядом, приказал повернуться вокруг оси, тщательно оглядел со всех сторон, заставил вывернуть карманы и, не удовлетворенный результатом, приказал:
– Ну-ка плюнь на стену. Небось разъедает камешки-то.
Командируемый попытался исполнить приказ, но вместо слюны из него изверглась хорошая порция спирта.
– С кем пил? – жестко спросил Герцог.
– С доктором, – отплевываясь, отозвался Флёр.
– С ласковым коновалом, что ль? – лицо аристократа вдруг заметно подобрело, и на левой щеке выступила симпатичная ямочка, полученная, вероятно, в одной из драк. – Да, круто ты попал.
Командируемый кивнул. Герцог усмехнулся, обнажив ряд гнилых десен с остатками недовыбитых зубов, сунул блестящий агрегат в рюкзак, протянул его Флёру, вытащил из кармана камзола кепку насыщенного черного цвета, нацепил ее на бобрик и миролюбиво пробормотал:
– Ну, тогда пошли. Раз с самим эскулапом куражился, так ты точно не от мага. Как там дед вообще… лютует?
– Вроде нет, – ответил командируемый, пытаясь поднять за лямки громоздкий рюкзак с множеством карманов.
– Немочь ты моя бледная!.. Одно слово – Флёр. – Герцог без усилий закинул на спину рюкзак и пробормотал: – Никакой помощи от Здания. Так вот инвалидом и останешься, никому до тебя дела нет. Сам руку не пришьешь – так тебе вторую оторвут. Идем, расслабимся. Я на сегодня закончил.
– А далеко? – деловито осведомился Флёр.
– В каминную, за углом. Лобстера будешь? Или могу осьминога в собственном соку предложить.
– Не знаю, никогда не пробовал.
Герцог недоверчиво посмотрел на него и с каким-то сожалением произнес:
– Что ж ты в жизни видел, если лобстера не ел?
– Взятки видел, трюфели, – задумавшись, начал перечислять Флёр. – Спирт еще пил. Девок лицезрел.
– Бляшек из секонд хэнда?
– Кого?
– Магдалин, из третьих рук в пятые передающихся...
– Простите, не понял...
– Лайкр, спрашиваю, битых пероксидом, видел?! Из сферы обслуживания, но не из бутиков, – не выдержал Герцог, повысив голос. – Многофункциональных – с заглотами и глубокими менуэтами...
– Видел, – подтвердил командируемый.
– Умудренный, – заметил аристократ, успокоившись. – Их «стройные» ножки ни одним курвиметром не измеришь... Мерил как-то... Только изнашиваются быстро. Надо полагать, от трения… – Он на мгновение залучился, посмотрел на командируемого и спросил: – Кстати, тебе от роду-то сколько?
– Немного, – уклончиво ответил Флёр.
– Зелень ты, зелень... А я вот годами тут. Что там вообще в Здании творится? Менисками пошевеливают? Промискуитетничают? Блудят?.. Как Циррозия? Про меня не спрашивала?
– Да так… К реорганизации отделов готовятся вроде бы… Циррозия в порядке. Про вас не спрашивала.
– Жаль… как все-таки чувства скоротечны и скоропостижны, – горько вздохнул Герцог. – А я вот скучаю по ней. Как она там без меня? С кем? Эх, ладно. Развела, стало быть, судьба... Осталось имя. – Он щелкнул себя по козырьку. Буква «Ц» вздрогнула. – Ну, а насчет Здания... Шнифт новый ставить собираются?
– Простите?
– Шнифт. Окно, в смысле… Ну, это… глаз в другое Здание…
– Собираются, кажется, – Флёр туманно пожал плечами.
– А, ерунда. Меня это все равно не коснется. Сколько себя помню, при всех нововведениях выживал. Отделы ликвидируют, а меня словно бы жаль. Стереть-то. Так и живу, в архиве. Прихвати плащик-то.
– С осьминогом?
– Да оставь его. У меня целый аквариум в каминной.
– А второй кто? – поинтересовался командируемый.
– Мутант какой-то. Помесь кабана и собаки. Не пробовал, боюсь отравиться, – отозвался Герцог, нагнулся, подобрал стволы и запихнул в рюкзак.
– Так зачем же вы такую тяжесть с собой волокли? – удивился Флёр, поднимая плащ, из рукавов которого вывалились еще какие-то разодранные тела.
– Для приманки, – пояснил Герцог. – Вдруг я не всех уложил. Они на кровь потянутся, увидят собратьев, пойдут по следу, а я их и подорву… Ибо хорошая мина при плохой игре – вещь незаменимая. – С этими словами он вытащил из кармана камзола пластиковый брикет, прицепил к стене и нажал на кнопку. – Инфракрасные лучики. Взлетят – только песня. Пригнись.
Но командируемый не расслышал, пошел за аристократом и случайно зацепил невидимый луч. Как ни странно, взрыва не прогремело.
– Ядрены пассатижи, сломалась, что ли? – опешил Герцог, поднял булыжник, потащил Флёра в проем, из которого нарисовался в самом начале, прижался к камням и швырнул булыжник в сторону мины. Раздался взрыв, потолок просел, верхняя балка упала и завалилась внутрь проема. Раздался душераздирающий вопль.
– Хребет! Хребет! – заорал Герцог. – Нет, подожди, нога, кажется...
Флёр попытался поднять балку, но ноша оказалась непосильной.
Аристократ выругался, приподнялся и тотчас опрокинулся наземь.
– Что делать?! Что мне делать?! – в панике заголосил командируемый.
– Нож… Рюкзак… Правый карман, – простонал Герцог. – Да в другом, другом кармане. В третьем ряду, пятый. Тьфу ты – ну ты, так всегда – карманов больше, чем денег. Сплошные у.е... Нашел?
– Кажется, да.
Флёр приподнял Герцога и вытащил из «безденежного» кармана рюкзака охотничий нож с зубьями.
– Режь, – мужественно скомандовал аристократ.
– Но как же, как же… – прошептал Флёр, покрываясь испариной.
– Режь, говорю, новую пришью, – повелительно произнес тот. – Только осторожней, кровью не забрызгайся.
Флёр зажмурился и всадил острый клинок Герцогу в ляжку. Принялся что есть силы пилить. Из ноги ударил голубой фонтан псевдодворянской крови. Аристократ прикусил нижнюю губу и за все время не издал ни звука. Когда с ногой было покончено, командируемый помог Герцогу подняться, тот оперся на него, но поскольку тело и сила Флёра были достаточно призрачными, то он снова упал, подняв ком грязи и пыли. Цепляясь за выбоины в стене, Герцог все-таки сумел выпрямиться, отдышался, подхватил кепку, очищая ее, похлопал об оставшуюся ногу с трикотажным пузырем на колене, нахлобучил по самые брови и, указуя глазами путь, прохрипел:
– Поскакали, в прямом смысле этого слова.
Скакал Герцог недолго. За углом показалась дверь, ведущая в каминную. Опершись обрывком правой руки о стену, он толкнул дверь левой, пропустил Флёра внутрь, вытащил из кармана вторую мину, прицепив ее на косяк, нажал кнопку, пригнулся и впрыгнул в каминную.
Без правой ноги и правой руки, с разбитым лицом, с нездоровыми кругами в подглазьях, в изодранном камзоле, с рюкзаком на спине, чуть живой, в комичной полусогнутой позе, наверняка со сломанными ребрами, дистрофично-высушенный, со скошенным вправо башмачком носа, хищно и в то же время трусовато выглядывающим из-под кожаной кепки, Герцог вызывал целый сонм взаимоисключающих чувств: от жалости до желания поддать пинка в зад, на котором мешком свисали остатки треников, измазанные белилами.
– У вас, наверное, шок? – предположил Флёр, аккуратно положив плащ на пол. – Врача позвать?
– Я сам себе врач, – отмахнулся Герцог, нащупав в темноте кресло. – Нам мастера по эвтаназии ни к чему... Да, я теперь уверен: если тебя и мина не берет, то ты точно не призрак. То есть призрак, конечно, но не маговский.
Он вмялся в глубокое кожаное кресло, разорвал камзол, быстро наложил на ногу жгут из бечевки от баскетки, затем с меланхоличным равнодушием вытащил из многочисленных кармашков рюкзака бензиновую зажигалку, пачку сигарет без фильтра – с надписью «Здоровье вредит вашему куренью» – в непромокаемом футляре-фанте, похожем на те, которыми приторговывал Амадей Папильот, растянул латексный чехольчик, выбил сигарету и, предварив процесс прикуривания неприятным скрежещущим щелчком зажигалки «Zippo», задымил.
– Палочку здоровья будешь? – спросил он Флёра.
– Н-нет, – со слезами на глазах откликнулся командируемый, искренне сочувствуя отбросившему кроссовку Герцогу.
– А я вот не могу. Стрессы. Убийства. Как тут не сорваться, – просипел аристократ сквозь дымовую завесу. – Да ты не переживай, живы будем – не помрем. Подай аптечку. Если сможешь, конечно. Больно сильный ты, – добавил он с гримасой на разбитых устах, призванной, вероятно, изображать ироничную улыбку. – Около камина стоит.
– Но тут темно. Я ничего не вижу, – сказал командируемый, тотчас наступив на длинную кочергу, которая безжалостно, как в седобородом анекдоте, хлопнула его по лбу.
– И кто тебя только создал, такого убогого – не только сильного, но и ловкого? – прокряхтел Герцог, в сердцах швырнув кепку на стол. – Топай сюда, я тебе зажигу дам. Пользоваться умеешь? Или в пожарников поиграем?
Флёр, потирая лоб, подошел к Герцогу.
– Канделябр около камина, – аристократ пыхнул зажигалкой и протянул ее Флёру. – Свечки зажжешь и вот эту крышечку закроешь. И без глупостей там. – Он с нехорошим предчувствием отдал зажигалку и стал ждать последствий.
Командируемый прошел к камину, потоптался в поисках канделябра, но вдруг увидел свечи и ликующе поднес к ним зажигалку. Раздался треск, полоснуло искрами, Флёр закашлялся, из глаз брызнули слезы, и он потерял сознание…
Первое, что он увидел, придя в себя, был какой-то страшный мастодонт с выпученными глазами, рифленым хоботом, без растительности на лице и потухшими свечами в руке.
Герцог снял противогаз и с присущей ему иронией проскрежетал:
– Шедеврально! Удивительная ты личность, Флёр. С тобой только в разведку ходить. Ты что, слезоточивые шашки от восковых свечей отличить не можешь? Я уж думал, гикнулся ты, даже «серебряная» нить как-то странно задребезжала. И меня вот с места поднял. А я, с позволения сказать, на культях – не ходок. Ты как? Глазки не щиплет?
– Чуть-чуть, – ответил командируемый, поднимаясь.
– Ничего-ничего, тяжело в учении – легко в гробу. Но предупреждаю: еще один такой финт выкинешь, я тебе по кумполу дам и в аквариум к осьминогам посажу, уяснил? – пообещал Герцог, швырнул шашки в сторону, взял флакончик с антислезоточием, капнул в глаза командируемого и пополз к камину. Опираясь на каминную решетку, поднялся, зажег свечи, затем кое-как нагнулся, подхватил саквояж с красным крестом и запрыгал-задвигал в сторону кресла.
– Вас перевязать? – предложил помощь Флёр.
– Ты перевяжешь, мне потом ампутировать все придется, – плюхнувшись на сиденье, отозвался Герцог. – Правда, уже и ампутировать нечего. Ладно, спасибо, конечно, но я уж сам как-нибудь. Перекурю только.
Аристократ нагнулся, вытащил из-под кресла ветошку и швырнул командируемому. – Утрись. Забрызгался кровушкой-то, пока меня хирургировал... Хуже Эвтаназа, чес-слово.
После этих слов Герцог полез во внутренний карман камзола и вынул золотые часы «луковкой» на длинной цепочке. Открыл крышечку и присвистнул.
– Вот те раз! Даже странно, как это я еще жив! – воскликнул он и черным пальцем, в свое время прищемленным дверью, поманил Флёра к себе.
Командируемый подошел и от удивления открыл рот.
– Закрой варежку, пломбы выпадут.
– Первый раз такое вижу. Что это? – вытерев с лица голубые кровавые разводы, поинтересовался Флёр.
– «Котлы» «Кроликс». Маг по пьянке презентовал. Небось, жалеет теперь.
– Странные часы, – заметил командируемый, вернув ветошку.
– Еще бы. Они же не время показывают.
– А что?
– Жизнь. – Герцог бросил ветошку под сиденье кресла, озабоченно уставился на циферблат и мрачно, немного непонятно, пошутил: – Эй, что есть жизнь? Ну, что-то есть… А как прошел твой день? Прошел…
Часы у него на самом деле были удивительными и, несмотря на свою форму, скорее напоминали термометр, поскольку стрелки у них отсутствовали. Деления на циферблате располагались не по кругу, а находились в запаянном ртутном столбике-шкале, разделенном на показывающие возраст деления. Всего их было сто. В качестве нагрузки к каждому делению прилагались кролики: где-то один, где-то несколько. Некоторые из кроликов, особенно на отрезке от трех до пяти, были востроухими и настолько резвыми и шустрыми, что от них рябило в глазах. Ближе к четырнадцати кролики все еще пребывали в хаотичном движении, но, по сравнению с отрезком от трех до пяти, более медленном, хотя и не менее бессмысленном. Глаза у них светились тем незабываемым безумным светом, который бывает только на лампочках дискотечных иллюминаций. От четырнадцати до восемнадцати в прыжках и скачках появлялась некая осмысленность и даже рациональность, но было в них что-то максималистское, причем векторы подскоков менялись настолько часто, что, казалось, кролики танцуют «non-stop». Сказывались остаточные явления пубертатного периода. К двадцати пяти вырисовывался один вектор, направленный обычно не туда, куда следует, движения становились более плавными, «non-stop» сменяли брачные вальсы, но тут почему-то начинался спад. К тридцати активность уже была какой-то пассивной, во взглядах явственно проглядывала скука, – длилась, правда, она недолго, сменяясь эйфорией и танго измен. Лампочки глаз то загорались ярким влюбленным светом, то затухали, погружаясь в меланхолию и депрессию. После тридцати на делениях зачастую не хватало места – откуда ни возьмись, появлялись смешливые крольчата, почему-то с чужими ушами, и с «антресолей» шкалы в несметных количествах наползали престарелые родственники. К сорока длительность скуки увеличивалась, эйфории, соответственно, уменьшалась. И несмотря на то, что в каждом скачке чувствовались значительность и «зрелость», по глазам кроликов с тусклой спиралькой можно было определить, что существенного удовлетворения они от этого не испытывают, тем более что место адюльтерных плясовых все чаще и чаще стали занимать бракоразводные хоровые. С другой стороны, в этом были свои преимущества: расползались родственники, и «метража» на делениях значительно прибавлялось. Некоторым, однако, не везло, и им приходилось перескакивать к приятелям. За сороковым делением, ближе к пятидесяти, активность кроликов была очень странной: прыжок, скачок, пульсация, одышка. К шестидесяти – прыжок, одышка. После шестидесяти – сплошная одышка. На кроликов наваливалась ползучесть, изредка перемежаемая потугами на подпрыгивание. И если внизу шкалы находилось что-то чуть видное, розовое и эмбрионное, то на сотом делении полулежало одинокое, седое, вислоухое существо с грустными «перегоревшими» глазами. В данный момент кровавый ртутный столбик был почти полностью заполнен и замер на девяностом делении – из капустных листов проглядывали четыре тощих лапы и впалый живот. По всему, Герцог температурил.
Положив часы на стол, аристократ швырнул окурок в камин и вытащил новую сигарету. После первой же затяжки столбик резко подскочил вверх – к грустным усам и волочащимся лапам.
– Никотин убивает жизнь, но продлевает ее иллюзию, – Герцог астматически закашлялся, и в его руке тотчас появился ингалятор «Astmopent». После двух впрыскиваний он задышал легче, ртутный столбик упал на несколько делений – к одной еще крепкой кроличьей лапе, однако Герцог лишь философски усмехнулся и поднес ко рту сигарету. Столбик пошел вверх, «серебряная» нить цвета киновари затрепыхалась – лапа дернулась. Флёр с грустью посмотрел на чуть живого аристократа, которому по шкале оставалось только одно деление.
– Не надо бы вам – задохнетесь, – попенял командируемый.
– А кому легко? – изрек не менее замусоленную, чем сам аристократ, фразу Герцог. – Ты не переживай. Такие, как я, живут долго…
– Но с вами все в порядке?
– Бе-зу-сло-вно… Хуже не бывает… Ибо в каком-то смысле все мы кролики: прыгаем, жуем, а в конце – и прыгать нечем, и жевать. Только за другими наблюдаешь да удивляешься: что это они, дурни, такое вытворяют? Всё прыгают да жуют, прыгают да жуют…
– А это чего у вас такое? – Флёр с любопытством кивнул на ингалятор.
– Это? – Аристократ задумчиво повертел впрыскиватель. – Это, милейший, дуст от легочных тараканов. Правда, я иногда от него самого задыхаюсь: по привычке пользуюсь, когда не требуется. А это все-таки дуст. Если он легочных тараканов не убивает, то на сами легкие перекидывается... Хорошо – не на печень.
И Герцог посмотрел поверх камина. Командируемый проследил за его взглядом и ахнул.
Над камином в массивном золоченом багете висел портрет Циррозии. Едва заметные кракелюры покрывали холст. Мадам, закинув ногу на ногу и опершись холеной рукой в едва заметных симпатичных веснушках-цветочках на подлокотник, нежилась в овальном велюровом кресле. Жарким поцелуем на левом бедре алело сочное сердечко с «породистым» словом «DUKE». На щиколотке сияла цепочка. Медсестринский халатик декольтированно распахнулся на убедительной груди. Ресницы, казалось, подрагивали. Зазывали. Поигрывали. Красивый резкий росчерк бровей смущал. Тело манило, томилось, алкало… Толкало. На безрассудства, глупости, подвиги. На перекусывание цепочки со щиколотки. Рыжие волосы, рыжие ноготочки, «рыжий» беспокойный взгляд. Любострастная. Трепещущая. Бесстыжая. Упругая и эластичная, беспрецедентная и экстазирующая. Не с изюминкой, но с целым фунтом кураги. Не женщина. Вымпел. Знамя. Стяг. Хотелось взметнуть его над головой и нести, нести… Любуясь, куражась и млея.
– Циррозия. Чувствиночка моя, – сентиментально проворковал аристократ, обратившись к Флёру. – Хороша, да? Молчи, молчи. Слово барышню не объяснит. Слово барышню портит. Как прекрасную картину в дешевой раме. – Командируемый, ничего не ответив, стыдливо потупил взор. В руке у «барышни» была мензурка. И вряд ли с аперитивом. – Циррозия! Что в имени твоем? Что в сути? В чреслах что? – не то с иронией, не то с чувственным надрывом фонтанировал Герцог, вдохновенно откинув голову и любуясь портретом. – Ланиты! Длани! Перси!.. – Опомнившись, бросил Флёру: – Ты гуляй, гуляй пока. Чувствуй себя как дома...
Командируемый обреченно вздохнул, но повиновался и сделал шаг в сторону. Зачем-то обернулся и вдруг застыл. Портрет ассистентки оказался с «подмигиванием». Стоило взглянуть на него с того места, где только что стоял Флёр, – и Циррозия оказывалась в велюровом кресле при декольте. Но отойди на несколько шагов – и глазам представлялся совсем другой холст, с множащейся перспективой. За спиной молодой и весьма раскрепощенной ассистентки Эвтаназа оказывалась другая дама, чем-то неуловимым напоминающая Циррозию, но намного старше. С перманентом на голове, в шикарном банном халате с коралловыми пуговицами и в тапочках с опушкой. Портрет в полный рост. Все та же стать и пышная грудь. Милая коленка, выглядывающая меж халатного роскошества. Макияж, маникюр и угадывание педикюра в тапках. Дутые золотые цепочки, браслеты и кольца. Но в лице отчего-то – усталость и тоска. Чуть поодаль – суетящийся около пафосного гостиного гарнитура о двенадцати ореховых стульях кто-то из персонала архива со смазанными чертами, – не то опекун, не то грузчик, не то преемник Эвтаназа. От картины «дыхнуло». Командируемый сделал шаг назад – и дама вдруг резко постарела. Банный халат стал мужским и обтерханным, а тапки – стоптанными. На ковре появились шалуны разных мастей и возрастов с погремушками, в милой шкодливости которых отчего-то проглядывались будущие мерзавцы. «Мерзкие, гадкие визгуны, – читалось в утомленных глазах Циррозии. – Нетопырёчки». Около гарнитура копошились чужие лица из разных отделов – с никелированными целями, но даже без глиняной мечты. Они переставляли мебель и вносили дорогостоящую технику. Переставив, «рокировались» сами, уступая место более шустрым и нахрапистым служащим с многочисленными коробками, в которых лежали: пылесос «Thomas Twin Aquafilter», домашний кинотеатр «Fujitsu» с плазменной панелью, DVD-плейер «Toshiba», пишущий CD-проигрыватель «Philips» с чейнджерами для дисков, музыкальный центр «JVC», цифровые фотоаппарат «Sony» и видеокамера «Panasonic», сотовый «Ericsson» с цветным дисплеем, анимированными картинками и полифоническим многоголосьем, и прочая, прочая, прочая… «Grundig», «Samsung» и «Nokia». Hi-Fi & Hi-End и Dolby Surround. «Навороты», «примочки» и «мульки». Из-за коробок выглядывали испуганные огнистые глазища Циррозии с расширенными от удушья зрачками. Она пыталась выбраться, но, словно в болоте, каждое резкое движение лишь усугубляло ее положение, засасывая в стоячую дурно пахнущую воду быта и гиблый торфяник житейщины. Рулоны с ламинатом и ковролином. Ящики с плиткой и эмалированной краской. Раковины и унитазы. Декодеры, декодеры, декодеры… Не было только гибрида телевизора с пишущей машинкой, коврика для «мыши», принтера и сканера, о которых командируемый не знал, да и не мог знать…
У Флёра закружилась голова. А в лицо пожившей ассистентки Эвтаназа, наконец-таки выбравшейся из-под нагромождения коробок, с каждым подобным презентом, наподобие водяных матрасов из акварезины, от удобного лежания на которых затекает весь круп и разбивает паралич, все глубже врезались морщины. Видимо, «квартирный вопрос» и зыбкая топь избытка, а точнее переизбытка, вызывали у нее ни с чем не сравнимую скуку-изжогу. К последнему же дару, в виде чего-то фирменного и супердорогого, в довесок к возрастным «кракелюрам», ползшим по изможденному холсту лица, на лике Циррозии укрепилась жесткая, как сургучная печать, брезгливость, отражавшаяся в хромированном зеркале туалетного столика. В том же зерцале виделся плацдарм неподъемной кровати из цельного массива, покрытый ярким «брезентом» с рюшечками, складочками, воланами, кружевами, оборочками и прочими тягучими «розовостями». Над ним – многоваттная люстра на бронзовых цепях и матерчатый суицидальный клоун, подвешенный за шею к одному из позолоченных рожков. Все было чужим и ненужным, претенциозным и убогим: блескучая, кричащая достатком техника с одной стороны, и мещанские «слюни», как олицетворение достатка, с другой: ковер с пылевыми клещами, секция уморенного клопами дуба с фарфоровым сервизом «Madonna», фаянсовыми блюдами и хрустальными мамонтами с затупившимися бивнями «счастливым» количеством семь; нагромождение комодов, стульев и пуфов; накрахмаленные салфетки; неестественно напряженные искусственные розы в уродливой вазе на столе; фикусы, герани, антурии, рододендроны и цикламены в горшках да кадках; гипсовая кошка-копилка с задранной лапой на серванте; слишком круглая и слишком уж уютная лампа; не антикварные, но какие-то престарелые торшеры, диваны с подушечками, валиками и думками... Банкетки, козетки, оттоманки и софы.
Резко запахло полиролью, – нос при этом почему-то забился пылью, а от взгляда на картину захотелось выть. Казалось, художник всадил-влепил в холст все, о чем мечтал (и как только умудрился?), но из-за какого-то пагубного, патологического пристрастия в искусстве к разляпистым портретам, беленьким-сереньким кискам-мурлыкам, розовым пупсам и пасторальным пейзажам, так и не получил. Каждым своим мазком он точно пожимал в недоумении плечами: «Ну почему это все не мое?» Командируемый попятился назад – и Циррозия переместилась на кухню. Картина загремела. За грязным иллюминатором стиральной машины «Bosch» с известковым налетом на «внутренностях» захлебывались носки; рядом, жонглируя тарелками, работала посудомоечная машина «Ariston» и тремя камерами одновременно отрыгивал холодильник «ARDO». На электрической плите «Gorenje» в тефлоновой сковороде что-то шкварчало, а в стальной кастрюле варился борщ. Над ними надрывалась кухонная вытяжка «ELECTROLUX». Подвесные полки были заставлены посудой «Hoffmans» с тройным капсулированным дном. Рядом теснились шедевры от «Tefal» – электрический чайник с резиновым хвостом, золотой спиралью с несоскабливаемой накипью из дрязг и склок, а также окропленная слезами подошва утюга с отпаривателем.
Сама же Циррозия, в неряшливом шлафроке, со спутанными волосами, склонилась над кухонным столом, с остервенением разрубая тесаком чей-то хребет. В этот момент ей, вероятно, хотелось не-жить позвоночник избранника.
Все было термостойким, но обреченным.
Последний шаг Флёра вернул ассистентку Эвтаназа назад в гостиную, на этот раз – к дряблому опустошенному личику, к сморщенным сухоньким ножкам – в перекошенных тапках-зайцах, – без всякого стыда выпростанным из подобия халата, к поблекшей татуировке. Не к шиньону, но к какому-то мышиного цвета вантузу на голове, скрученному из жидких жирных волосков, которые недостойно сменили роскошную платиновую гриву. К потемневшей от времени цепочке на сохлой щиколотке. К мамонтам в пыли на уморенном дубе и мертвой технике. К старой-старой развалине. Песочнице, перечнице и хрычовке. К шелушащейся цедре пяток и влажным водорослям подмышек.
…Как ни пытался командируемый поменять ракурс, ничего нового, кроме кухонного комбайна, секаторов, микроволновой печи и старческих пигментных пятен, сменивших цветочки веснушек, в картине не увидел.
– Поброди мне, поброди, – вдруг заскрежетал Герцог. – Думаешь, не знаю, чем ты все это время занимался? Иди, около меня встань.
Флёр подошел к креслу аристократа, и картина заиграла Герцогом: чуть выпивший, в легкой прострации аристократ на кушетке – в смокинге с округлыми лацканами, поясе кушаком и бабочке в горошек. В одной руке – изящный кальян, в другой – мобильный телефон с логотипом в виде парящих панталон с надписью «UniSex» на правой штанине. Рядом в эксклюзивном вечернем платье щебечет молодая Циррозия. В гостиной – минимум. Супруга – по максимуму. И абсолютна счастлива. Гарнитур «Стальная Леди»: белое и желтое золото не средней 583, но высшей 958-ой пробы, бриллианты. Цена из сплошных девяток. Рядом, разбросав детальки розового домика с Барби и Кеном, выряженными так же, как хозяева гостиной, во все вечерне-фуршетное, верткими юлами крутятся миниатюрные копии обоих родителей – в голубых и розовых пижамках. Одни, раскидав по ковру пластмассовые джакузьку, бидешку и раковинку, тянутся к эспаньолке Герцога, а тот вяло отмахивается; другие, разметав мебель гостинички, спаленки и кухоньки, пытаются поставить матери эксклюзивные пятна на платье, что им в итоге и удается. В углу комнаты аккуратной свечкой вытянулся улыбающийся в антенны усов белый зверек. Альбинос.
Командируемый переместился чуть в сторону и попал в спальню: простая широкая деревянная кровать с периной, подушки, набитые гусиными перьями. Полосатая пижама, колпак, ночнушка до колен на тонких бретельках, разрисованная инфантильными аппликациями – пушистыми зверюшками и пахучими цветочками. Два знакомых тела, нырнувших под взметнувшееся двенадцатибалльной ураганной волной пуховое одеяло; тонкая аристократическая рука, тянущаяся к ночнику; заколка на одной тумбочке, и глянцевые эротические журналы «Плебей» с «Неозаветом» в летающих окошечках – на другой. Чьи-то незнакомые надраенные протезы у кровати. Над уютным, теплым, искренним ложем – сонетка и часы-терем. На часах полночь. Вместо кукушки из створок выглядывает загадочная острая мордочка. Флёру почудилось, что в этот момент из спальни в сторону невидимой двери знакомым голосом рявкнули: «Жорж! Жаннет! Заколебали! Та-а-а-к! Я кому сказал?! Быстро закрыли дверь! Быстро, я сказал! Спать! Берите пример с Жеки – дрыхнет без задних ног давно! Как не спит?! Какие мультики – на ночь глядя?!! Передайте – ремня всыплю! Всем спать, я сказал! Приду – проверю!»
Командируемый поймал себя на мысли, что вариации с Герцогом, в общем, не сильно отличаются от кухонно-гостинных карикатур, но что-то в них было более искренним, естественным и, как ни странно, ненадуманным. Единственное, оставалось смутное ощущение не картин, а скорее эскизов, зарисовок, кроки-мазков – крох чего-то неоформившегося. Казалось бы, вот-вот проступит лицо, рука, тело… но нет, лишь расплывчатые, едва узнаваемые силуэты, лишь нечеткие линии, лишь чьи-то размытые тени.
При этом, что парадоксально, были видны детали той же ночнушки, но отсутствовало ощущение цельности. Само собой напрашивалось слово – образность. Но совершенно с другим смыслом.
– Здорово-то как! – всплеснул руками Флёр.
– Знаю, – подхватил Герцог. – Но это лишь – вероятность. Реальность – тесак и «самоварное» золото. И меня там нет. Я там, где бульбулятор, а не кальян.
– Поч-ч-чемуу? Почему же? – проныл командируемый.
– Давай, это... не бухти... – невежливо осадил его аристократ. – Как-нибудь без сопливого бланманже обойдемся – а то и так скользко...
– Но нельзя же так. Сказки хочется, – уперся Флёр.
– Отстань. Иди купи себе калейдоскоп да пузырьки мыльные с воздушными шариками –будет тебе сказка. Я же потому так кресло и поставил, что – выдумка… Ладно, гуляй – не ной в душу... Ты еще слезу смахни для правдоподобия... – и тут же пропел-прохрипел: – Где же мой розовый пластмассовый домик? Где же ты, где?..
Флёр эхнул и стал бесцельно шататься по апартаментам. Озираясь на попеременно подносящего ко рту то «Astmopent», то сигарету Герцога, удивляясь тому, что аристократ «смотрит на жизнь сквозь прищемленные пальцы», командируемый думал о том, что более загадочной и противоречивой личности он еще не встречал. Однако, все чаще останавливаясь взглядом на любопытных деталях логова, он мало-помалу забывал о Герцоге, полностью отдав себя «музеированию». Апартаменты чем-то напоминали музей, а точнее – кунсткамеру, в которой, несомненно, самым главным экспонатом был аристократ. По сравнению с ним все остальное являлось не более чем скопищем барахла и хлама.
Каминная была просторной, по-холостяцки запущенной, но в то же время не лишенной озорной привлекательности: с красивым аквариумом во всю стену, в котором плавали жуткие осьминоги, стальными вертолетами вертелись черные акулы с клеймами на плавниках «К-50» и взрезали водную гладь стремительные субмарины барракуд. На дне шушукались бездвижные «погоны» – охитиненные беспозвоночные с отсутствующими пищеварительной и дыхательной системами, и притаились зеленые, всасывающие мальков раковины.
В дальнем углу стоял вольер с кем-то, изрыгающим утробные звуки, и поперхивающий холодильник «Студень», в морозильной камере которого на капроновой нитке додрагивала мышь. Рядом с рефрижератором находилась стиральная машина с нудным, как процесс полоскания, названием «Центрифуга-месиво-полуавтомат-нерж». Наверху машины лежала груда старых журналов сомнительного содержания. Сбоку, на правой панели – масса кнопочек, рычажков и колесиков. Около одного из колесиков жирными трафаретными буквами было написано: «Вращать только по часовой стрелке!» Флёр кинул беглый взгляд на Герцога, который в это время был занят ингалятором – чистил булавкой забившийся вентиль, – и, не отдавая отчета своим действиям, повернул колесико в «нечасовую» сторону. К большому его изумлению, в другую сторону оно не крутилось.
На противоположной от аквариума стене, на ковре с золотой пентаграммой, инкрустированной мелкими пацифистскими значками (голубиная лапка, наступившая на кружок, вероятно, символизирующий противотанковую мину – ), висели трофеи – кабаньи рыла, головы монстров, несколько черепов от гомункулов, крылья каких-то непонятных животных в рост самого Флёра, шкуры диких зверей и коллекция оружия: душило, свисающее галстучной петлей; неудобный, похожий на канцелярскую принадлежность, дырокол; ледострел, морозящий все живое; водохлоп, сбивающий с ног струей воды; смертонос, разящий наповал одним огненным выстрелом все, мало-мальски напоминающее врага, – впрочем, для Герцога почти все существа, обитавшие на его территории, являлись врагами, – а также сломанные – не возвращающиеся – бумеранги, ножи с наборными пластмассовыми ручками и нунчаки, кистени и кастеты, заточки и куски арматуры, пики и сабли с темляками на эфесах, арбалеты и аркебузы, бердыши и митральезы, берданки и винчестеры, пистолеты и автоматы, каски со страусовыми, павлиньими и вороновыми перьями, черные, зеленые и краповые трофейные береты, ожерелье из армейских медальонов и почему-то – москитные сетки с рыболовными снастями: катушки с леской, грузила, удочки, спиннинги, бредень, – а также капканы с тенетами и прочие лишающие жизни млеко- и икроносителей приспособления. Особое, почетное, место в коллекции занимала резиновая дубинка с гофрированной рукояткой, находящаяся под застекленной рамой, в углу которой, как в музее, этикетилось: «МУМ-1 – Механический Ускоритель Мысли». Под всей коллекцией лежали кирпичики динамита и стоял бочонок. Командируемый решил было, что он с соленьями, однако предупреждающая эмблема на бочонке гласила, что открывать его не следует. Щерящийся беззубой пастью «Веселый Роджер» устроился на беловатых скрещенных косточках, под которыми стояла скромная лаконичная надпись: «Газ Циклон “Б”».
Флёр утомленно поднял голову вверх, и взгляд его уперся в бессмысленный рой букв и цифр, которыми был испещрен потолок: SSG – 69, B – 94, M21; L7A2, AA52, M60; L16, M-43, M-37; АГС – 17, RAW, M79; LAW 80, «МАЛЮТКА», «ФАГОТ», СПГ – 9, РПГ – 18; Mistrale, FIM – 92 Stinger, СТРЕЛА – 3, RBS – 70; MDMA, 2 C-B, LSD – 25, DMT, DXM; C2H5OH .
– Что означают эти надписи?! – изумился командируемый, подняв палец вверх.
– Коды смерти... Бывают еще коды жизни, но это позже обкашляем... Ясно? – промычал Герцог, все еще поглощенный вентилем.
«Угу, ясно... – подумал про себя Флёр, – ясно, что ничего не ясно». Но вслух этого не высказал, утвердительно кивнул и продолжил процесс музеирования.
В углу, ближе к двери, приткнулся «Kettler» – черный, обитый дерматином лежак с хромированным грифом и коричневыми от ржавчины железными оладьями по двадцать килограммов каждая. Там же висело огромное засиженное мухами зеркало и валялись заплеванные тараканами гантели. Все – под паутинным альковом и в окурках. Рядом со штангой неколебимым обелиском возвышался аккордеон без названия – в сером, ни разу не открывавшемся кофре. Когда Флёр подошел ближе к лежаку, то заметил, что надпись на дерматине заметно подправлена. Вместо трех букв «Ket» стояли литеры «Hust». Получалось «Hustler» . Около лежака неприкаянно ютились шифоньер с дырявыми панталонами на перегородке и вместительный, в ущербных розочках, сборный шкаф-кейс – со сломанной молнией, а потому открытый настежь. На вешалках висели камзолы и кафтаны всех времен и расцветок, камуфляжная форма в болотных разводах, рыбацкий прорезиненный комбинезон и несколько вполне приличных костюмов, которые носили в отделах. Полки были забиты исподним. Отдельная предназначалась для носков. Некоторые были новыми и с бирками: «Носки – “Classic”. Мужские. Хлопчатобумажные. Невзрачные». Внизу шкафа-кейса стояли коробки со сдвинутыми крышками. Командируемый нагнулся, чтобы посмотреть, откинул одну крышку и обнаружил под ней тапочки с загнутыми носами. В другой коробке были туфли – одна со шнуровкой, другая с пряжкой. Третий короб, на первый взгляд, был забит елочными игрушками, взгляд второй обнаруживал в нем аксельбанты.
– …но не забывай, что ты в гостях, – услышал он ехидный голос со стороны камина и отпрянул. – Без эластана, кстати...
– Кто?!
– Не кто, а что... Носки, говорю, без эластана – рвутся постоянно... И нечего было постируху мою наилюбимейшую трогать – она все равно не работает. Суешь, понимаешь, свой угреватый нос куда не следует, – оторвавшись от ингалятора, проронил Герцог. Оказалось, от него не ускользнуло то, что командируемый вращал колесико стиральной машины.
– Да я так только… – начал оправдываться Флёр. – Но не понимаю – если она не работает, так как…
– Любопытствуем, ботаник? – перебил его Герцог, ввинтив правую бровь в морщинки лба. В этот момент он напоминал недобитого бесенка. – Объясняю для непонятливых: глупые надписи существуют для того, чтобы их не читали, а умные – для того, чтобы их не понимали. Что же касается вращения по часовой стрелке, то туда оно тоже не вращается.
– Я уже ничего не понимаю… – окончательно растерялся командируемый.
– А что тут непонятного? – извивалась гусеницей правая бровь аристократа. – Я же ее не как «стиралку» покупал, а как журнальный столик.
– Но это же не означает, что…
– Это означает, что с того момента, когда я вложил в нее смысл журнального столика, она им и стала, потому и колесико перестало работать, – пояснил Герцог, упрямо продолжая гнуть вместе с бровью свою кривую линию.
– А не легче ли было сразу столик приобрести, вместо того чтобы вкладывать смысл?
– Интересно, – поразился Герцог, и его бровь затрепыхалась бабочкой. – А как я стирать-то буду?
Флёр был сражен.
– Но ведь она не работает!
– Еще раз объясняю, – терпеливо сказал аристократ. – Она не работает только тогда, когда я вкладываю в нее смысл журнального столика. Стоит мне захотеть, и колесико будет вращаться. Все же от идеи зависит.
– А почему только по часовой стрелке?
– Вот уж не знаю… Лично я как хочу, так его и вращаю. Содержание журналов на столике от этого не меняется.
– Послушайте, – не выдержал командируемый. – Вы вообще хоть раз стирали?
– Конечно. Что ж ты думал, я грязнуля какой? Каждый месяц «большую стирку» устраиваю… в прачечной… «Режим жесткий», «режим бережный»… В зависимости от приемщиц. В меру упитанных и в меру воспитанных... – ответил Герцог, сложил крылышки правой брови и совсем уж не к месту добавил: – А вот носки «Classic» не покупай, не советую. Невзрачные они.
Флёр понял, что с ним, как и с Эвтаназом, спорить бесполезно и, пригнувшись под свисающей с потолка лентой мухобоя, по которой шустро передвигались насекомые, отошел в сторону. Правда, от его взгляда не ускользнули странные предметы, находящиеся в глубине шкафа-кейса, как то: распаявшийся самовар, электробритва с изящным названием «Агидель» и так же изящно вырванным проводом, хобот пылесоса без самого пылесоса и облепленный личинками молеед. За ними шли фен, акваланг, ботфорты, миновзрыватель, кладоискатель и лапти, – все покрыто морщинками паутины и шныряющими родинками пауков. Но больше всего командируемого поразила дюжина галстуков, висящих на одной вешалке вместе с пулеметной лентой и респиратором. Один из них был разрисован фантиками, из которых было сложено чужеродное слово «Lifestyle». На других пятнели плавающие осьминоги и акулы – копии живших у Герцога в аквариуме. Единственным их отличием от оригиналов являлось то, что акулы плавали брюхами вверх, а осьминоги были с вялыми, поникшими щупальцами и остекленевшими глазами.
– Кладбище для тамагочи, – буркнул в этот момент аристократ. Командируемый понимающе кивнул.
– Не кормили, значит.
– Некогда. Заботы.
– Понятно. Зачем же завели?
– А зачем полифонические мобильники?
– Не понял?
– Без полифонии что, не катит?
– Что-то я…
– Реклама. Ответ на все твои вопросы.
Флёр на всякий случай покормил Тимошку и, решив не углубляться в дискуссию, перевел взгляд на длинный сиреневый пояс с нашивкой-иероглифом и черной поперечной полосой, висевший рядом с галстучными трупами. Командируемый удивленно взглянул на Герцога.
– Да, да, – кивнул тот. – Увлекался когда-то… единоборствами… пока ребра не переломали. Пояс сиреневый – даун первый... Вообще так считаю: заниматься надо тем, к чему ты предрасположен, а не тем, чем модно. – И сделал удивительно длинную затяжку, которая могла бы убить если не тяжеловоза, то, как минимум, пони. – Я вот предрасположен, как видишь, к другому… Но странная закономерность, – выдувая дым вместе с легкими, просипел через минуту аристократ, – стоит мне расслабиться как следует, с магом поотдыхать или с Эвтаназом покуражиться, как цвет сиреневого пояса тотчас в черный превращается. А данов, данов, доложу тебе… столько не бывает… А уж темперамент... Но что самое удивительное – у меня глаза ярко-голубыми становятся, как у младенчика… Просто ангел, чес-слово... Крылья, правда, опаленные… И хвост торчком.
Командируемый задумчиво пожал плечами, не очень-то поняв смысл сказанного, и вдруг застыл около грандиозной коллекции, которую из-за ее грандиозности вначале не заметил. Под дыроделами находился стеллаж, забитый разновеликими модельками авиеток, монопланов, дельтапланов, самолетов и вертолетов. Самым симпатичным был вертолет «Apache» – весь разукрашенный, с фазаньими и куриными перьями лопастей. Около него зияло огромное пустое пространство, что выглядело, по меньшей мере, странно, ибо другим моделькам явно не хватало места – они терлись полированными иллюминаторами, а некоторые так и вовсе стояли на крыльях друг друга.
– Как так? – Флёр ткнул пальцем в пустоту и вдруг почувствовал, что палец уперся во что-то твердое.
– Йогурт ты, йогурт. «Самолета-невидимки» никогда не видел? – усмехнулся Герцог. – Модель «Склепс» . Нет, подожди, не «Склепс», кажется… тьфу, забыл. И вообще, осторожней там…
– Как же его увидишь, если он невидимый? – оторопел командируемый.
– Кому надо, тот видит, – отмахнулся Герцог, издав звук пикирующего самолета. Дальше последовал хлопок в камине – аристократ со всей мочи швырнул в него пустой ингалятор, тот ударился о стену и лопнул.
Флёр в замешательстве отошел от стеллажа и направился к двери с крючком и кругляшом со стрелкой, направленной вверх и чуть вправо – ♂.
– А это что? – обернувшись, командируемый указал на дверь с крючком. На крючке, вбитом почему-то не с внутренней, а с наружной стороны двери висел лоснящийся от времени фиолетовый мужской халат в ромбах, подозрительно напоминающий половую тряпку.
– Писсуарная и халат с лоском, – похвастался Герцог. – Можешь воспользоваться.
– Гальюн? – без задней мысли переспросил командируемый.
– Писсуарная! – рыкнул аристократ, но тут же взял себя в руку.
– А это? – совершенно спокойно спросил Флёр, подойдя ко второй двери с кружком и крестиком, перевернутым вниз – ♀. Крючок на двери пустовал. И по форме напоминал неприличный жест.
– Бидейная. Это не для нас… И только попробуй сказать – клозет...
– И не собирался... – командируемый широко развел руками, показывая, что камня у него за пазухой нет. Разве что – камушек. Крошечный и обкатанный, почти что галечный.
– Вот это правильно, – похвалил аристократ. – Хочешь старый анекдот на смежную тему? – вдруг ни с того ни с сего предложил он.
– Давайте.
– Долго, надменно, с презрением смотрели друг на друга фантик, проданный Амадеем Лайкре, и воздушный шарик… – аристократ загоготал, а затем астматически, глубоко и сухо закашлялся.
– И часто к вам захаживают? – даже не улыбнувшись, поинтересовался Флёр, когда у того прошел приступ.
– Хахалицы? Красивые, хорошие, полуподвальные? – переспросил Герцог, отдышавшись. – С царапинками страсти на хребточках? Редко. Настроя нет. Работа – стакан – работа. А для… ну, ты меня понял… чтоб кровушку погонять… состояние особое нужно – гормональное. Так что не до гульбищ тут, не до пульсаций... Как говорится, она хочет, а он – не кочет… А если и бывает, то один секскурс – бодунный. Представь: похмельное утро, просыпаешься – и видишь перед собой облезлую драную любовь. И так каждый раз: вчера, казалось, грудь колыхалась, а сегодня – развалилась… мнешь ее, мнешь… А она тебе, обладательница этого секс-развала, смрадно так, с перегарчиком на устах: «Ща бы рассолу… Возжелаешь меня?» А ты ей: «Пжалуй, нет. У меня че-то тестостерон упал». Тьфу. Пакость. Я в такие моменты от ентих клозетных амбре да липких соитий сексуально агонизирующим старичком себя чувствую. Эрекционный склероз начинается. Сам понимаешь – при таком раскладе особенно не повибрируешь. Да и, признаться, мне много двигаться и делать резкие движения противопоказано. Астма, знаешь ли. Задыхаюсь. Посему один я, совсем один. Всегда один, – эх, да что там говорить… Циррозия! Где моя Циррозия! Без тебя моя сексуальность лишена всяческих оснований, – сделав акцент на последнем слове, провыл аристократ, и на глаза у него навернулись пластмассовые капли. – Только не говори ничего. Не надо. Не говори. Не успокаивай. Я сам, сам, – аристократ сглотнул жесткий ком, кисло улыбнулся и бурлыкнул: – Хотя временами тоже, надо сказать, испытываю изумительное чувство сексуального голода… Знаешь, чтоб вот так: чтоб на эксклюзивное интервью пригласить, чтоб в ушах заложило и чтоб светлячки перед глазами замелькали... Э-э-ххх!.. Куклу себе, что ли, создать… синтетическую… Говорят, забавная штучка… Очень тихая – слепоглухонемая. Золото. Платина. Брильянтина… Ты гуляй, гуляй, потом оттянемся.
– Что ж вы курите, если у вас астма? – упрекнул Флёр, которого очень удивляло прыгающее, как старый кролик, настроение Герцога. Скачок, одышка; скачок, одышка.
– Э… – ответил аристократ, прихватив сигарету губами. – Э… Как бы это сказать... Просто мнения и взгляды моей головы не всегда совпадают с точкой зрения моих пальцев. – И щелкнул зажигалкой. Столбик часов застрял на постанывающем плешивом вислоухе.
Флёр, так и не дождавшись вразумительного ответа, принялся ходить взад-вперед, стараясь не упустить деталей сумасшедшего жилища.
Каминную устилал ворсистый ковер. В центре покоев стоял неимоверных размеров раскладной диван с мятыми клетчатыми пледами и мягкими подушками, два удобных кожаных кресла, качалка-плетенка с пачкой бумаги на сиденье и стеклянный кофейный стол со встроенным баром. Рядом с качалкой обреталась табуретка на трех кривоватых ножках – на ней умостилась механическая печатная машинка «Пегас» невыносимого красного, революционного, цвета, с заправленным чистым листом. С обеих сторон каретки топорщились маленькие, едва оперившиеся крылышки – черное и белое. Командируемый посмотрел на машинку и понял, что в ней чего-то не хватает. Клавиши были без букв, а печатная лента отсутствовала.
– Это еще что такое? – Флёр подошел ближе.
– Пегас, – последовал незамедлительный ответ.
– Вы пишете?
– Так – графоманю, – скромно отозвался Герцог, нервно забарабанив твердыми малоинтеллигентными подушечками пальцев левой руки по столешнице.
– А что?
– «Трактат О» – выбивая печатающую дробь, провозгласил тот.
– О чем, если не секрет?
– Обо всем и ни о чем, – отмахнулся аристократ, отдернув руку. – Я его почти закончил. Рукопись на качалке лежит.
Флёр взял громоздкую машинописную рукопись, перелистнул несколько страниц, полез в середину, посмотрел оглавление. Долго и бессмысленно взирал на аристократа, который искоса, с затаенной надеждой, что его похвалят, поглядывал на командируемого.
– Что?! Не нравится? Конечно, я понимаю, это не для всех... на любителя... – в нем заговорило уязвленное самолюбие, а в голосе появились обиженные интонации, точно его лишили карамельки с клубничной начинкой. – Я, между прочим, довольно долго писал. Это, считай, автобиография. Там все события и персонажи реальны, а любые совпадения с действительностью в некотором смысле злонамеренны. Кое-какие неточности имеются, правда. Но это так… Ибо автобиография – это не что иное, как факты из жизни, собранные в калейдоскопе воображения. Во как! Так что простительно… – подняв палец вверх, провозгласил аристократ.
– Но... но... как же... тут же... тут... пусто... – потряхивая листами, обронил командируемый, не заметив, как стряхнул с бумаги целый абзац и как в тот же момент у него оторвалась единственная пуговица на пиджаке и треснул плечевой шов.

– Что? Серьезно? – правая бровь Герцога снова задвигалась.
– Конечно же. Вы что, не знаете?
– Иди ты! А я вчера перечитывал понравившиеся места – ничего, мастеровито, – сам себя похвалил строчун. – Ты внимательней посмотри. Это на первый взгляд там пусто – пока вчитываться не начнешь.
Флёр приблизил рукопись к лицу и тотчас отпрянул.
– Ну? Видел? – бровь аристократа приняла форму вопросительного знака.
Во рту у Герцога появился карамельно-клубничный привкус.
– Да, – едва зашевелив губами, ответил командируемый, и нехорошее чувство, которому не было словесного выражения, закралось в его душу.
– Ну и?.. Процитируй... – Герцог откинулся на мягкую спинку кресла, закинул руку за голову и с наслаждением принялся внимать.
– «В темноте длинных коридоров, петляющих и сворачивающих в самых немыслимых местах, в тупиках и неизведанных пространствах этажей...» Галиматья какая-то...
– Странно... А я вроде другое читал... – ковыряя в зубе языком, поморщился аристократ. – «Стало совсем светло... В бордовом камзоле, сияющем золотым шитьем и позументами, с пуговицами из драгоценного металла...» Красиво, ничего не скажешь... Помню, Эвтаназ как-то листал, обиделся – жуть... Мол, одышка, запои какие-то... глистовидный фонендоскоп... крендели ушей... мышиная кайма... я очень смеялся... Говорю – да нет там ничего подобного... А он швырнул мне рукопись в лицо да как рявкнет: «Графоман!!!» Ажно в ушах заложило...
Флёр снова залистал. При этом почувствовал, что когда перелистывает назад, все у него внутри как бы съеживается; что же касается концовки, то его правая рука несколько раз делала нервные попытки вытянуть последний лист трактата, но точно бессилье настигало ее в этот момент, и она безвольно опускалась – будто бы командируемому было категорически запрещено читать эпилог. Главы же, которые были за серединой, он читал с большим трудом – слова пенились бурунами, фразы накатывали друг на друга волнами, абзацы разбегались барашками и становилось трудно дышать. Флёру казалось, что он захлебывается, то выплывая на поверхность, то вновь погружаясь в словесную пучину с головой.
– Про Эвтаназа, говорите? Есть... «Магистр Эвтаназ страдал одышкой, запоями и состраданием к ближним», – перевел дух командируемый, наклонил голову вправо и сильно ею потряс, – казалось, он пытается вылить воду из уха.
– Странно... – искренне удивился Герцог, подавшись вперед. – Что-то не припомню... На какой странице-то?
– А тут нумерация постоянно прыгает... Как ваши кролики... Вы, наверное, правите все время... Так о чем трактат все-таки?
– Как бы тебе объяснить, – смилостивился аристократ, и в корявом, ущербном теле его появилась профессорская стать. – Он, ну... Обо всем он... И ни о чем одновременно – я же говорил... Понимаешь – в нем каждый только себя видит. Для философа там – ребусы, для балагура – шутки... Злыдень в ней только желчь узрит, добряк – жемчуг, критик – эклектику, ищущий – поиск... Вообще, – горделиво заявил Герцог, после чего командируемому захотелось огреть его чем-нибудь тяжелым, – этот трактат – о языке и во имя языка... У меня, в отличие от некоторых, масса вопросов к нему накопилась… Ибо, как оказалось, он не только живой, но и на удивление живучий… А в трактате, трактате… я попытался соединить несоединимое... Мусорное ведро и хрустальную вазу... Он как бы на все трактаты, написанные до меня, похож, а в то же время индивидуален и самобытен… М-да, понесло меня что-то...
– Как же вы такую вещь умудрились написать?.. – Флёр чуть было не сказал: «Самобытно-увечную», – но вовремя остановился.
– Ну, ты ж знаешь, талант – не пропьешь. Вдохновение снизошло... В виде Пегаса скрылилось... Вот результат... – по лицу Герцога пробежала сладкая улыбка-конфузка, за видимой скромностью которой таилось плохо скрываемое кокетство. По взгляду же Флёра, недоверчивому и где-то укоризненному, можно было заключить, что попытка аристократа «соединить несоединимое» явно не удалась и попахивала.
– И часто... вот так вот?.. Снисходит да скрыливается? – командируемый тотчас вспомнил классификацию Творителей, которую приводил магистр.
– Нет... запоями... А вот насчет Эвтаназа – это все-таки странно, надо бы перечитать еще раз...
Герцог обреченно вздохнул, понял, что хвалить его никто не намерен, еще раз поковырялся в зубном дупле языком и вдруг выплюнул какой-то комок-обертку. Подняв и расправив бумажку на столешнице, собрал в кучку буквы, муравьями разбегающиеся в разные стороны, и прочитал: «Карамель Клубничная – изумительная», – нагнулся ближе, посмотрел срок годности...
И понял, что он истек.
С остервенением разорвал зубами обертку на мелкие кусочки и разметал по полу.
Командируемый без пиетета и трепета, каковые должно испытывать к творчеству, но в то же время с какой-то неясной, до конца не сформировавшейся тревогой положил рукопись на качалку и отошел подальше от «Пегаса». Что-то во всем этом было неправильным, абсурдным, не укладывающимся ни в какие логически объяснимые рамки, и вообще у него осталось смутное ощущение, что Герцог к этой а ля книге не имеет ровным счетом никакого отношения, и что вовсе это никакой не трактат, а чья-то убогая надуманная мистификация, но он решил не выражать вслух своих догадок, дабы не оскорблять хозяина каминной, и подошел к столу, напротив которого лежала шкура многолапого зверя с чередой рогов, простирающихся от носа до самого хвоста. Хвост упирался в поленницу, которая была аккуратно выставлена под выложенным изразцами камином. В черной пасти обогревалища, в золе, среди остатков «деревянных зубов», раскрошенных огненным кулаком, скобами торчали шампуры с останками обугленных крыс, гадов и чьих-то не то крыльев, не то лап с перепонками.
– В еде я – гурман. Только готовить не умею, – буркнул Герцог, перехватив брезгливый взгляд Флёра. – Дичь будешь? – кивнул он в сторону изъеденной огненным кариесом пасти очага.
Командируемый решительно замотал головой, давая понять, что сыт, и голодно сглотнул.
– Ну, тогда, может, выпьем? А то что это мы все о литературе да о моих творческих успехах... Давай за знакомство, а?.. Как говорится, чтоб наши желания совпадали с нашими достоинствами, – кинул лукавый взгляд на собственные чресла Герцог.
– Давайте, – согласился Флёр.
– Виски? Грог? Глинтвейн?.. – гостеприимно предложил аристократ. – Чача? Чифир? Hooch? Джус? Ты садись – не мусоль ковер...
– А что такое джус? Никогда не слышал, – подивился командируемый. Впрочем, с остальными напитками он тоже был знаком весьма смутно.
– Безалкогольное пойло. Кайф концентратный, – хромая голосом, изрек Герцог. – Этот, как его… жароповышающий жаждоудлинитель. Пять процентов нитратов, остальное – пестицидики. Настоятельно рекомендую. Изжогная штучка.
– Нет, спасибо... Я, пожалуй, глинтвейну выпью, – отказавшись от сока с химическими добавками, мякотью и ошметками, Флёр опустился во второе кресло.¬
– Ну, тогда открой створочки, там «Архивное» вино должно быть. – Герцог указал глазами на мини-бар в стеклянном столе. – И бутылку виски с золотой пентаграммой вытащи. А то я до спазмов в желудке трезвый – самому противно. Только, виночерпий, я тебя умоляю, осторожней там. Не побей чего, и, это... банку с рассолом не трогай.
Пока командируемый копошился в баре, Герцог докурил, кинул окурок в камин, раскрыл саквояж и извлек из него два протеза с рецепторами; один приладил к правой культе, второй, орудуя остатками зубов и действующей рукой, прикрепил на место правого предплечья. Подергал стальными пальцами, дернул ногой и остался вполне доволен. Затем достал банки со стероидами, витаминами всех букв алфавита, минералами, аминокислотами и другими не менее полезными для организма веществами, запрокинув голову, широко разинул рот и, не запивая, кинул в раскрытый зев изрядную порцию пилюль и таблеток. «Серебряная» нить цвета киновари запунцовела и затрепетала. Ртутный столбик резко упал и остановился на отметке двадцать пять – аристократ зеленел на глазах. Кролик перебирал мощными лапами и корчил из себя хищника.
Спрятав часы, пластмассовый аристократ громогласно объявил, что возраст у него самый «физиологично-подъемный» и «мужестоячий», однако поскольку душа все-таки не резиновая, чтобы выдержать реалии прошедшего дня, то посему…

Витамины века

…Он резко вскочил, подбежал к камину, сунул в дымоход руку и нажал на какую-то кнопку. Одна изразцовая плитка с шумом распахнулась, Герцог радостно гигикнул и вытащил из тайника шкатулку-ларчик с малахитовыми боками и хризолитовой выкладкой на крышке: «Herbalife» .
– От Эвтаназа прячу. Тс-с, только никому. Очень ругается, говорит, от этого не отвыкают, – приложив палец к губам, таинственно прошептал пластмассовый аристократ и совершенно некстати добавил: – Кто не рискует, тот не пьет шампанское, а кто рискует, тот цедит чифир.
Герцог вернулся на место, набрал на кодовом замке шкатулки слово из пяти букв, а именно – «Relax», и, когда крышка мелодично отъехала в сторону, с наслаждением крякнул. Кинул быстрый хитрый взгляд на Флёра и, заговорщицки подмигнув, спросил:
– Будешь? А то я что-то сволочно себя чувствую... Как бы это выразиться... Йодисто...
– А это что такое? – поинтересовался командируемый, перегнувшись через стол. Взгляд его задержался поочередно на кляссере с марками, разноцветных колесиках, фольге, тонких трубочках, обожженной ложке со сломанным черенком и футляре для «баяна» .
– Витаминчики, очень рекомендую, – нежно погладив крышку шкатулки, посоветовал Герцог. – Тонус повышают лучше всякого алкоголя.
– А аллергии не будет? А то я никогда раньше не пробовал, – озаботился Флёр, слегка поморщившись: обтянутая внутри ярчайше-голубым, богатым бархатом, диссонирующим с поверхностью, шкатулка была по-мещански китчеватой, если не сказать – откровенно вульгарной.
– Не, – зареготал пластмассовый аристократ, показав выломанный забор зубов, – только веселые картинки. И, по-моему, ты меня снова дуришь. Как же ты их не пробовал, если осьминога видел?
– А он, что, так не виден? – удивился командируемый.
И тут заметил одну особенность, которой не придавал раньше значения. Когда Герцог смеялся, глаза у него оставались грустными. Казалось, из них, как из глубоких блюд, можно черпать всю скорбь, которая накопилась в трапезных Здания. И даже несмотря на сальные шуточки, отпускаемые пластмассовым аристократом, и скабрезные анекдоты, которыми тот не то что не брезговал, а пожалуй что и наслаждался, взгляд его оставался напряженным, мученическим, остро занозящим душу собеседника.
– Конечно, нет. Ни осьминог, ни аквариум, ни прочее, – в свою очередь изумленно ответил Герцог и снова расцвел характерной улыбкой, отчего Флёру стало не по себе.
– А тогда что же на самом деле…
– Да ничего особенного, – хмыкнул пластмассовый аристократ и картинно развел руками. – Сидим, отдыхаем.
– А взрыв? А оружие?
– Нет, ты что, издеваешься? – Герцог потянулся в кресле. – Или ты на самом деле такой?
– Ну да... То есть, подождите, вы хотите сказать, что если бы я не принимал этих, как вы выразились, витаминов, то ничего бы и не увидел?
– Естественно, дурья твоя башка. Мало того, это лично мои осьминоги. У тебя, например, могут быть гиены или, ну, я не знаю, тритоны какие-нибудь… Слушай! – вдруг воскликнул Герцог. – Поделись опытом! Как ты этого достигаешь? Отдохновения.
– Никак, – глупо хихикнул командируемый. – Такой вот я… неординарный.
– Завидую тебе, чес-слово, просто завидую. Черной передозированной завистью. Нет, правда? – Герцог на всякий случай решил проверить: – Ну-ка, что за коврик у камина лежит? Как он выглядит?
– Ну, – начал перечислять Флёр, – зеленый, восемь глаз, двенадцать лап, когти там, рога по всей спине; чешуйка с правого бока облупилась, с левого – шерстка темная, хвост обуглен, язык вывалился, верхняя челюсть отсутствует, нижняя и не намечалась… Душка, словом.
– Ишь ты! – всплеснул искусственными руками Герцог и достал из мини-бара бокал для вина и трехгранный стакан для виски из цельного стекла. – Фокусник! Маг! Мыслечтец!
– Да не читаю я ваших мыслей, – обиделся командируемый. – Что вижу, то и говорю.
– Потрясающий ты экземпляр. Просто прелюбопытнейший. Да таких уникумов в Здании – раз-два и обчелся. Это ж надо, и многолапа узрел! Ну-ка, на два пальца, будь добр... – попросил Герцог.
Флёр открыл бутылку виски и прочел странную надпись на этикетке: «Виски пентаграммное “Три девятки”. Спиртовой напиток. Настояно на лучших сортах пшеницы. Сорт высший – третий. Перед охлаждением – употребить». Плеснув в выпуклый стакан, командируемый отметил, что, когда наливал, девятки на этикетке перевернулись, и тотчас с нехорошими чувствами вспомнил кожаного перевертыша с «девяткой» на спине из «Граммофона».
– Разве ж это пальцы? Обглодыши это, вот что. – Герцог взял бутыль и налил в стакан до краев. – Хохма в другом, – он перехватил взгляд Флёра, устремленный на этикетку. – Ты внизу посмотри, что там шинкарями начиркано.
– «Отдел безалкогольных напитков», – прочитал Флёр.
– Налоги, налоги, – предвосхищая закономерный вопрос, усмехнулся Герцог. – Их душат, а они – глушат. У них в отделе весь алкоголь по документации как лимонад проходит. А отдувается, как всегда, отдел финансов. Как говорится, на каждого мудреца довольно и купца.
– Жадные они, – вставил командируемый. – И Фактура их эта... нефактурная какая-то.
– Что, и тебя кинули на конине с дубильными веществами? – сделав упор на ингредиентах коньяка, проронил пластмассовый аристократ. – Не переживай. Все через это проходят. Кстати, ты там Пресс-папье не видел?
– Видел, по-моему.
– Ну, и как она тебе? – распахнув щербатый рот, поинтересовался Герцог.
– Да я мельком, и не разглядел толком.
– Зря! Хороша тетка! Весьма и весьма бедрастая... Туды-сюды, туды-сюды... Я плохого не посоветую. Э-э-х!.. Кого там только в отделе финансов нет, если подумать...
– Я, честно говоря, думал, что Пресс-папье – это оно...
– Это ты как лингвист думаешь. Нет, поверь мне, Пресс-папье – это она... Проверено... – Герцог блудливо хихикнул. – Ну а что там глинтвейн твой? Наливай.
– Ну, вы даете! – обомлел Флёр. – С Пресс-папье... Надо же...
– Это что, – отозвался Герцог. – Некоторые Скоросшивателями не брезгуют... И чтоб все обязательно об этом знали... В самом деле, чего в нашем Здании, если подумать, только не случается...
– Ой, я вас умоляю...
– Не буду, не буду... Ты не думай... Я-то нормальный... Знакомый рассказывал... Но я понимаю, некоторым иногда вместо настоящих чувств чего-то искусственного хочется... Декоративного, что ли...
– Ага, из папье-маше, – понимающе добавил командируемый, потянулся к большой, в плетеной корзине, бутыли «Архивного» вина, наклонил ее и наполнил свой бокал.
– Обожди, – остановил его Герцог, полез в мини-бар, нащупал несколько жестяных баночек и выставил на стол. Затем достал блюдце с подсохшими дольками лимона, кипятильник с длинным проводом и эмалированную кружку. Перелил вино, щепотью взял пряности и поочередно опустил в кружку. Лавровый лист, корица, гвоздика, перчик. Затем погрузил в кружку кипятильник и, поднявшись, прошел к камину. В одной из изразцовых плиток находилась розетка с тройником. Герцог включил прибор, повел носом, поморщился, направился к шкафу-кейсу и вернулся с вентилятором. Включил. Лопасти замесили воздух.
– Цивилизация, капсюль нам в ухо, – недовольно пробурчал пластмассовый аристократ, кинув на командируемого задумчивый взгляд. – Правильно все-таки говорят: никто так не умеет жить, как мы не умеем. Я к тому, что пока камины были, так мы окромя водки ничего и не знали, а стоило электрифицировать все, так нам водка навроде утреннего сока стала. На витамины перешли. Не уважаем белую горячку, нам параноидальный психоз подавай… Как говорится, из двух зол выбираем оба. Думаешь, не связано это с электротехникой? Э, братец, еще как. Многое же только в лабораториях делается. Вот, к примеру… – Он вытащил из шкатулки переводную картинку: Герцог в розовых панталонах, пурпурном камзоле, желтых чулках и башмаках с пряжками. – Модняво? Как считаешь?
– Я в этом мало что понимаю, – ответил Флёр.
– Модняво, модняво, – Герцог полюбовался картинкой.
– Я что-то похожее в кутюрном цехе видел. У подиумных мощей, – заметил командируемый, вспомнив меткое определение Маркера для манекенщиков и манекенщиц.
– Тоже мне, сравнил фурункулез с трип… – Герцог запнулся, – с трупом, я хотел сказать. Там это так, наклеечки, переводные картинки, раскраски-промокашки, а тут – волшебство сплошное: на язык кладешь – и все преображается. Культовая штучка. Психоделика. Вход в миллениум, можно сказать. Некоторые, правда, слишком яркими бывают – дикая собака «Бинго» называются. Те не советую – сгоришь, точно бенгальский огонь. А эту попробуй. Кусочек оторви и на язык положи. Расцветет Здание такими красками, что брат Стеклограф высохшим фломом покажется.
– Ликвидировали его, – вздохнул Флёр.
– Слышал. Эвтаназ доложил. Ладно, не будем о грустном. Кстати, не знаешь, кто его? – быстро спросил Герцог. – Они?
– Не знаю. Только я из цеха вышел, оборачиваюсь – а ничего-то уже и нет…
– Может, ты принял чего? Показалось? – с сомнением прищурился пластмассовый аристократ.
– Куда там, – отмахнулся командируемый, автоматически положив на язык кусочек переводной картинки. – Я и спирт-то первый раз у Эвтаназа попробовал.
– Подожди, их всех стерли? Весь цех?
– Ну да.
– Эх, – огорченно прошептал Герцог. – Постой, постой… Так ты говоришь, всех, я не ослышался?
– Абсолютно.
– Что, с Маркером? – встрепенулся тот.
– С ним, – кивнул Флёр.
– Ну и ладушки, одним маральщиком меньше, – бодро хлопнул в искусственные ладоши Герцог. – Дать бы им всем по колпачку… А то выдают не-норму за норму, и знак качества сверху ставят. Все Здание закляксили. Небось полагают, что слово «ягодичник» от ягоды происходит. Честно говоря, я последнее время совсем запутался, что сейчас врожденное, а что – вырождение. – Он на мгновение замолк, а затем добавил: – Не скрою, лично я не против отклонений – ибо сам, как видишь, не без изъяна, но, честно скажу, очень я против навязываний. Ибо любая сегодняшняя норма еще вчера воспринималась как эпатаж и плевок обществу, а завтра она будет уже восприниматься как дурновкусие или китчеватость: вчерашний стиляга, нагло пахнущий эксклюзивным «Chanel Egoist», сегодня уже – замурзанный слюнявец-сопливец, отоварившийся по случаю на дрянной толкучке… Кстати, ты хоть слышал, как он поет?
– Кто?
– Да Маркер твой.
– Омерзительно, – признался командируемый.
– Не то слово. Мразно, мразно поет. Не мужик – а какой-то уменьшительный суффикс. Сексуально дезориентированный. Полагает, что для того чтобы попасть в элиту, достаточно повилять нижеспиньем. А по большому счету, если не умеешь дрессировать талант, то, образно говоря, начинаешь жонглировать яйцами. Запомни, мужские цвета все, кроме голубого. Надеюсь, ты правильно меня понял. А гнусаво петь, вычурно одеваться и иметь непотребную внешность – это как раз таки норма сегодня, заслуга, талант… У нас же регалии не за заслуги дают, а за ориентацию. Дар рожи – продавай дороже!.. Впрочем, не будем усопших поминать добрым словом, они того не заслуживают.
Флёр хотел что-то добавить, но в последний момент передумал. Вообще с каждой минутой ему думалось все тяжелей и тяжелей. Герцог же стал каким-то оптимистично-пессимистичным одновременно.
– Что же касается жизни, то жизнь – ментол. Дымно и приторно, – нараспев протянул пластмассовый аристократ. – Казалось бы, живем для того, чтобы выжить, а в итоге – задыхаемся. – Он быстро полоснул новым противоастматическим ингалятором по легким и тотчас выбил сигарету из пачки. – Иными словами, все дороги ведут в утиль, поскольку жизнь – это яд замедленного действия, – после первой затяжки возвестил Герцог. – И знаешь, в чем самый большой парадокс? Мы живем в вечности, а исчезаем в секунду. Ибо самая большая загадка существования – это не столько существование, сколько его конец, – изрек он и дернул шнур кипятильника. – Глинтвейн в специях – философия с перцем. Рекомендую… Кстати, ты никогда не задумывался, что может противостоять «этим делам»? – Герцог резко сменил тему разговора, поочередно щелкнув себя вначале по кадыку, затем по сгибу руки.
– Что же? – спросил командируемый.
– Как это ни странно, не менее страшные грехи, как то: тщеславие, себялюбие, гордыня и амбиции. Только будучи истинным эгоцентриком, который хочет подняться выше остальных, очень сложно упасть на дно. Понимаешь ли, некогда. Надо все время что-то делать, как-то о себе заявлять, постоянно двигаться вверх… Знаю, знаю, о чем ты подумал. Что, мол, масса тому совершенно иных примеров. Когда, двигаясь вверх, оказывались внизу. Согласен. Только если бы у них не было вышеупомянутых антикачеств, они бы оказались в яме еще раньше. Эгоизм – он, с одной стороны, двигает нас вперед, а с другой – вниз. И часто случается, что твой личный эгоизм приводит конкретно тебя, как личность, на дно, но в то же время именно твой эгоизм, именно твое гипертрофированное тщеславие, амбициозность и самовлюбленность привносят неоценимый вклад в общество.
– Так получается, что… – Флёр не закончил.
– Нет, не получается, – перебил его Герцог. – Антикачества одновременно не только не дают свалиться вниз, но и поддерживают в тебе ощущение неповторимой личности.
– Но почему же многие все-таки сваливаются?
– Потому что они путают себя и Здание. И знаешь, когда этот момент наступает? Когда они начинают считать себя неповторимо-единственными. Когда переступают через отставших-оставшихся. А Здание этого не прощает. И однажды зарвавшимся дают понять, что есть подобные им, что есть даже лучшие; что в Здании много потенциала, и Оно Само – Творец, – вот тогда-то, когда они, наконец, осознают, что являются лишь одними из многих, а не сверхличностями, тут-то и начинается надлом. Просто рано или поздно наступает определенный момент, когда приходится выбирать между собой – равным другим, и собой – неповторимым. Многие выбирают последнее. А в итоге обнаруживают себя оскотинившимися и скатившимися. Но повторяю, эти антикачества могут и двигать нас всех вперед. Только никогда нельзя забывать, что тщеславие – это как цирковой канат, на одном конце которого находятся равные тебе, а на другом – твой дар. И двигаться надо не к дару, но от него... Кто этого не понимает, тот сваливается. Как на Фабрике грез, например.
– Что за фабрика такая? Отдел?
– Подвал, скорее… – процедил пластмассовый аристократ. – Не был там? – Командируемый отрицательно замотал головой. – Впрочем, что это я… Конечно, не был. Ты и не мог там быть. Туда же вход только для избранных. Собственно, это своего рода здание в Здании. Настоящее Здание они игнорируют.
– Везет же некоторым, – позавидовал Флёр. – Прямо как в Отделе клумп…
– Как сказать… Не всякий огонь греет. А он у них на два вида делится. Один – неоновый, ледяной. Он – внешний. Улыбки, фуршеты, брильянты, вечерние платья, смокинги. Другой – сжигающий изнутри. Зависть, склоки, интриги. И как результат – витамины и деградация. Шкатулка по сравнению с Фабрикой грез отдыхает.
– Зачем же им жизнь такая? – удивился командируемый.
– Чтоб Здания не видеть, – спокойно ответил Герцог. – Как в случае с Отделом клумп… А ведь не все клумпы – удобная обувь. Порой такие мозоли натереть можно, что нормальные лапти потом на ноги не налезут…
– Что-то я не пойму, чем же это здание от Здания отличается? Я имею в виду Фабрику…
– Ничем… только иллюзией, что Основное Здание можно победить. Что, естественно, нереально. Ибо живущие в Здании – именно живут в Нем, имея к Нему лишь пассивные претензии, а живущие на Фабрике грез пытаются активно Его уничтожить. Но Здание хитрее. Награждая их деньгами и статусом, вместе с тем подсовывает им витамины... Знаешь, в чем основное заблуждение тусующихся на Фабрике? В том, что они полагают, что жизнь – это сплошной праздник и фейерверк. А на самом деле, жизнь – это бракованная петарда без фитиля. – Герцог замолчал.
– Ну, а у вас как с «этими делами»? – поинтересовался Флёр, прикинув, что разговор напоминает ему лекцию Эвтаназа об архитипе Творителя, и только тут про себя отметил, что, как и Эвтаназ, Герцог, с одной стороны, вроде бы говорит с командируемым, а с другой – словно выступает перед аудиторией, нередко сбиваясь на третьи лица.
– У меня? У меня никак. Я сразу выбрал дно.
– У вас что, нет дара?
– Я боюсь его… Я боюсь себя… – признался Герцог. – И если раньше я мечтал оставить свой след, то в последнее время, как это ни банально, думаю о том, чтобы не наследить... Но еще одно: я не вижу смысла оставлять свой вклад. Где я его оставлю? Кому?
– Тому же Зданию, – изумился командируемый. – Разве нет?
– Оно само о себе позаботится. Таких герцогов, как я, пруд пруди. Вот ты, наверное, полагаешь, что я холостякую, и потому веду разгульную запойную жизнь, так ведь? И правильно полагаешь, но… Но что касается меня, я из тех, кто никогда и не стремился быть наверху – мне всегда нравилось внизу. Ибо в отличие от других у меня есть большой плюс, – Герцог трепыхнул бабочкой брови и очень серьезно сказал: – Знаешь, какой?..
– Какой же? – заинтересованно спросил Флёр.
Герцог затушил сигарету, посмотрел на шкатулку с «Гербалайфом» и отчетливо проговорил:
– Я знаю, где дно у Здания, а они все стремятся узнать, где Его верх. И что бы ты думал? Оказывается, гораздо легче узнать, где находится дно… Верха так никто никогда и не видел.
– Не значит ли это, что вы просто сдались?
– Нет, не сдался, просто я давным-давно уяснил одну истину – нам истину никогда не познать… Тем более на три извечных вопроса – «Пит» или не «Пит?» , «Что делать?» и «Едят ли курицу руками?» – так никто и не ответил... А я, между прочим, ждал... Вот не дождался... Поэтому жду остальных, – усмехнулся Герцог.
– На дне?
– На пути к равенству… А дно – и есть то единственное место, где все равны… Мало того, так скажу: многие, полагая, что являются чистыми, белыми, незапятнанными листами, забывают одно – любой черный лист был когда-то белым, и потенциал в нем заложен прежде всего белого листа, черное – наносное, а вот белый лист, пока не вымажется, так и не узнает, что же это за цвет такой – черный. Как говорится, натуральными блондинчиками нас все полюбят, вы нас крашеными брюнетиками полюбите.
– Но чтоб белое обнажилось, разве…
– Оттереться? – опередил командируемого Герцог. – Оттереться всегда можно... Забыть нельзя.
– А вы... вы... как?.. натуральный? – вдруг поинтересовался Флёр.
– Я? Я – да. Я – натуральный. Только постоянно забываю об этом.
Герцог провел по топорщащемуся ежику рукой, мельком глянул на оставшийся кусочек переводной картинки, на которой был нарисован черный башмак, и, дав понять, что продолжать разговор больше не намерен, взял эмалированную кружку за ручку, сунул в бокал ложку, чтоб от резкого перепада температуры не треснуло стекло, и начал медленно переливать через мельхиоровое ситечко горячее вино.
Наблюдая за ним, командируемый вдруг понял, что одновременно чувствует симпатию к Герцогу и не принимает его. Почему так, он ответить не мог. И не мог найти ответа и на другой вопрос, который мучил его намного сильнее. А как, собственно, относиться к скорби Здания, завуалированной под деликатес-икру, в этих черных глазах-блюдах? Намазывать ли на хлеб, смаковать ли каждое зернышко или, взяв столовую ложку и графин водки, просто выкушать, а, выкушав – отрыгнуть? Но тут, заметив, что Герцог пролил вино на рукав, командируемый перестал философствовать и рванул вперед.
– Осторожней, обожжетесь! а, вином
Пластмассовый аристократ хитро на него посмотрел и, опустив дольку лимона в бокал, проворковал:
– Как красочки? Плещутся? И не кричи ты так, я все слышу. Сядь, успокойся. А что касается пальцев, то обжечь их не суждено. Тело-то у меня бракованное. Ибо руки и почти все остальные части тела, окромя головы, у меня давным-давно искусственные. Даже тазобедрие фанерное. Впрочем, и голова малость… Как говорится, одни попáдали, другие – попадáли. Сам понимаешь – война. Последним клеточным материалом были правая нога и правая рука, но теперь и они валяются где-то неприкаянными. Хотя в последнее время такие протезы с рецепторами делают – от настоящих руконог не отличишь. А может, оно и выгодней так вот – искусственным… Ни тебе боли, ни тебе крови… Эх, душу б еще кто заменил, – печально пожаловался Герцог. – Ну, за твое здоровье через мой желудок! – Он поднял стакан с виски, и они чокнулись.
– Ой! Горячо! – отпрянув от бокала с вином, воскликнул Флёр.
– Дуй. Ветер под носом.
Командируемый набрал побольше воздуха в грудь и, дунув, разлил половину на многолапа.
– М-да… – с горечью посмотрев на ковер, а затем на Флёра, прокряхтел Герцог: – Это не ветер, а торнадо просто какой-то. Смерч. Ты мне что, все тут испортить решил, гость – в горле гвоздь?
– Извините, нечаянно, – запунцовел Флёр.
– Пей уж, мельница ветряная…
Командируемый аккуратно поднес бокал к губам, обжигающий пряный напиток скользнул куда-то вниз, мысли затуманились, голова закружилась… Флёр в неге закрыл глаза, а когда открыл, то обнаружил Герцога при полном параде.
Перед ним сидел весьма приятной наружности, не лишенный аристократизма, с породистыми чертами лица отточенный рафинированный господин. Волосы, стянутые на затылке черной атласной лентой, открывали высокий лоб. Нежные крендельки ушей с королевскими мочками кокетливо притаились в натуральных белокурых локонах, выбившихся из-под узла. Орлиный нос, волевая ямочка на гладко выбритом, отливающим фиолетовым подбородке и бархатная кожа. Алые, чуть припухшие, губы. Румянец на щечках. Загадочная каризна глаз. Рыцарь. Франт. Прелестник. Изумруд. Элегантный и сногсшибательный. Эффектный и непредсказуемый. Крайне красив и пронзительно сексуален: душа романтика, убеждения – циника.
На секс-символе всех отделов и всего архива был новенький пурпурный камзол, ослепительно розовые, цвета взбесившегося поросенка, панталоны при мощном гульфике, с «нефритовым», переполненным тестостероном, «жезлом» внутри, желтые чулки и башмаки с квадратными, начищенными до зеркального блеска носами. За всем этим чувствовались притягивающий слабый пол ферритовый характер и стержневитость.
Герцог вальяжно раскинулся в кресле, сильная рука с длинными красивыми пальцами и узким аристократичным запястьем, выглядывающим из белоснежного бутона манжета, мирно лежала на подлокотнике. Миндалевидные ногти были отполированы и покрыты бесцветным лаком. В другой руке, по-декадентски отставленной в сторону, с оттопыренным ухоженным мизинчиком, дымилась сигара с золотой каймой и надписью «Грасс» , стройные ноги сердцееда и плейбоя были вытянуты и скрещены. На мизинце левой руки отчаянно сверкал удивительной красоты перстень с камнем-авантюрином, переливающимся веселыми, смеющимися искрами.
Серебряные пряжки бантиком, рукавчики с рантиком и губехи фантиком завершали какую-то неестественную, фосфоресцирующую, «намарафеченную» картину.
– Отменный глинтвейн, – похвалил командируемый, почувствовав, что во рту у него стало как-то удивительно сладко и вкусно, а настроение точно вылилось в формочку с шаловливыми и шелковистыми ингредиентами, по вкусу напоминающими зефир «Шармэль», который, надкусив, хотелось запить искрящимся грушевым лимонадом. И тут же поймал себя на заезженной мыслефразе, что ему хочется развивать в себе чувство прекрасного и, откинувшись на спинку сиденья, любоваться Герцогом, словно картиной.
– Глинтвейн ли? – усомнился пластмассовый аристократ, выпустив двойную струю дыма из носа. Он положил сигару в пепельницу – череп мартышки, – которой до этого на столе не было, и, кинув брезгливый взгляд на кедровый хьюмидор с гигрометром и датчиком влажности, тоже появившийся неизвестно откуда, полез в шкатулку. – Никакого эффекта: не торкает, но плющит, – озабоченно пробубнил он. – Витаминов бывает много, но самый лучший из них… Так, это витамин Ка – это не будем. Куда ж он запропастился? – Герцог отодвинул в сторону обожженную ложку. – О! Нашел! Витамин Е! – Обнажив изумительно белые, Aquafresh’овые, ровные зубы, быстро кинул махонькую таблетку в рот и залакировал сверху хорошим глотком пентаграммного виски. Снова взял сигару «Грасс» и, немного подумав, оторвал кусочек от переводной картинки с нарисованным башмаком.
– Ну, рассказывайте. Кто? Откуда? Какими судьбами? Чем могу быть полезен? – в галлюциногенном забытье промурлыкал Герцог, с любовью посмотрев на собственное размытое отражение, прыгающее на носке башмака. И тут Флёр заметил, что глаза пластмассового аристократа, опушенные густыми длинными ресницами, расцвели, словно цветки незабудки: мраморная клумба белка, нежно-васильковые лепестки радужной оболочки, подозрительно расширенные тычинки зрачков – казалось, тот надел контактные линзы.
– Так, я же вам уже говорил… Фрол из царства Флор. Тьфу… Флёр из отде-е-е-л-а-а ли-и-и-н-гви-и-и-сти-и-и-ки-и-и, – командируемый как-то странно выдавил из себя, в общем-то, несложную фразу.
– Флио-о-о-р-р-р, го-во-о-о-ри-и-и-шь?.. Флио-о-о-р-р-р? Вку-у-у-с-е-е-н и ско-о-о-р-р-р? – затянул Герцог. – Это о-о-о-че-е-е-нь хо-о-ро-о-о-шо-о-о...
Голос пластмассового аристократа был неестественным, далеким, будто перекатывался горох в бочке.
– А ка-а-а-к зде-е-е-сь, нра-а-а-ви-и-и-тся-ся-ся? – продолжал вытягивать он.
– О-о-о-чень-чень-чень, – командируемый сбился, голова его повисла, потом вдруг резко взмыла вверх, глазки радостно забегали, движения стали хаотичными, и он быстро выпалил:
– Люблю я вас, жовиальный вы мой! И глаза у вас голубые!
– Знаю, знаю – пропала каризна-укоризна… Осталась – капризна. Как бескрылые ангелы, мечутся-ся-ся? – утробно спросил «старый друг в новом прикиде», и голос его потонул в многократном эхе. – Как визуальный ряд, тттоооррркккаааеееттт?
– Еще как!!! – в ажиотаже прокричал в ответ Флёр, которому стал мешать какой-то сброд из разноцветов, глазошлепов и задокрылов. Они взмывали вверх и кидались на командируемого, пытаясь клюнуть его в темечко. Он вскочил с места и, разгоняя пеструю толпу, начал пробираться к Герцогу.
– Дайте я вас поцелую! – Флёр стал очень энергичным, размахивал руками и выкидывал антраша.
– Кыш! Кыш! – в шутку отмахивался от него пластмассовый аристократ. – Кыш, кыш, ветряной! Кыш, кыш, ветреный! Кыш, кыш, внутривенный!..
И вдруг командируемый от испуга остановился, так как все вокруг Герцога стало на какой-то момент расплывчатым, в желтоватых пятнах и трещинах, как в старой кинохронике, с ужасным кривляющимся сурдопереводом, а уже через мгновение превратилось в кукольно-мультипликационный сумасшедше-красочный сериал. «Серебряная» нить цвета киновари размножилась на отдельные кадры, Флёр с облегчением выдохнул, и...
...понеслась банальная, как Здание, вакханалия.
– Идите, идите, – к Флёру протягивали руки сотни маленьких герцогов, которые бегали по столу, плескались в стакане с виски и загорали в пепельнице. – Идите, полобзаемся! – Пластмассовые аристократы махали ручонками, пронзительно выкликая: – Хорошо-то как –летозимой!
Тут командируемый размножился на множество флёрчиков, они нацепили коньки и закружились в бесшабашно-безбашенном танце на поверхности стеклянного стола. Тем временем несколько герцогов вытащили из пачек сигареты без фильтров, кинули на столы, взобрались на них маленькими стебельковыми ножками наподобие лыжных палок, подхватили по паре сигарет в руки и принялись бегать наперегонки. Другие, прислонив стакан с виски к пепельнице, стали съезжать с импровизированной горки.
– Эге-гей, конькобежцы! Эге-гей, слаломисты! Эге-гей, биатлонисты! – галдели в экстазе герцоги, размахивая сигаретами. – Задавлю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю…
– Вжих, вжих, – раздавалось тем временем с горки. – Кто следующий? Дайте мне съехать! Я еще не ездил! Вжих-вжих!
– Ты с лыжни-то сойди, валенок! – гаркнул один из герцогов крошечному флёрчику, который, откинув ножку, наматывал тысячный по счету круг. Флёрчик обиженно надул губки, в махоньких лапках появился метательный диск, он развернулся и швырнул им в голову обидчика, но тот отскочил в сторону; диск, подпрыгнув на горке, сделал вираж и полетел в бассейн.
– Купаться, купаться!!! – хором взвизгнули флёрчики и герцоги. Все вместе взобрались на горку, и, кто в коньках, кто на лыжах, гомоня и гикая, съехали в глубокий бассейн.
Появился плавник; один из флёрчиков поднырнул под рыбину, перевернулся в воде и что есть силы полоснул коньком по брюху. Вода окрасилась розовым.
– Крейсер! – надсадно проорал микроскопический аристократ, выглядывающий из пепельницы; в его руках был полевой бинокль. – Башенные, готоусь, пли!!!
Раздался выстрел, и все потонуло в дыму.
Едва дым рассеялся, армада из монстров бросилась в атаку на флёрчиков и герцогов. Вооруженные до зубов, с пиками, арбалетами и аркебузами, в рваных хламидах и в ржавых доспехах, на страшных оскаленных пегасах они ринулись в бой с жутким криком:
– Пленных не берем!!!
Флёрчики с герцогами быстро перестроились, подхватили лыжные палки и устремились свиным клином в орущую толпу. Изредка раздавались странные призывы: «Даешь зоопарк с пятницы до воскресенья! Громи вольеры! Языков не брать!..» Имелось в виду, вероятно, что в выходные следует отдыхать с полной самоотдачей. Впрочем, сложно сказать, когда у Герцога были будни, а когда выходные.
Один из миниатюрных пластмассовых аристократов, беспорядочно и бестолково размахивая бутонами манжет и стебельками ног перед чьей-то ощерившейся зловонной пастью, выпиравшей из шлема, мило пощебетывал:
– Кья, с вашего позволения... Кья... Маваши заказывали?.. Извольте отведать... Кья... Ос... – Далее шел церемонный поклон.
И вдруг все смолкло также резко, как и началось.
– Мало нам каруселей, нам аттракционы подавай, – процедил Герцог, оглядывая каминную. – Это ж даже не бардак – это форменный разгром... Впрочем, как говорится, сколько мусор не выноси, он все равно собирается, – махнув в безнадеге рукой, резюмировал он.
Аквариум со стеклянным столом были не просто разбиты, а именно взорваны. Несколько осьминогов конвульсировали на островке у камина. Там же валялся галстук Флёра с перепуганным, прижатым блином от штанги, Томми. Сам командируемый, с респиратором на лице и в тапочках с загнутыми носами, висел над камином, держа в руках ощерившуюся акулу, из распоротого брюха которой хлестала кровь.
Банка с рассолом из мини-бара и кресло-качалка лениво плавали в воде среди водорослей и листов рукописи. «Пегас», «Агидель» и «Herbalife» просто утонули. Герцог держал в руках гриф от штанги, на одном конце которого был натянут хобот от противогаза, а на другом – валенок. Во рту было скверно. Пластмассовый аристократ почувствовал инородный предмет и вытащил из-за щеки кипятильник. Кинул быстрый испуганный взгляд на розетку, зажмурился, открыл глаза, с шумом вдохнул, мотнул головой и с облегчением выдохнул. Розетка была разобрана и слегка потрескивала – из нее бойко подмигивали два окурка. Тройник с вентилятором куда-то исчезли. Перепутанный шнур кипятильника валялся на одном из немногочисленных островков и не подавал признаков тока.
И тут из глубины каминной раздался тоскливый, жалостливый стон. Герцог посмотрел в сторону вольера и обомлел. Прутья были выломаны, около будки лежал пьяный махонький глазошлеп с выпученными глазками. Глазошлеп дернул длинными, доходящими до колен ресницами, и с дрожью в голосе пророкотал первые и предпоследние в своей жизни слова:
– Гадье, выпустите меня отсюда!
Потом раздался истошный вопль, в глотке глазошлепа что-то булькнуло, он оперся на руку, сплошь покрытую глазами, тихо и как-то страдальчески прошелестел: «Пивка б...» Голова безвольно откинулась, ножки в глазках дернулись, реснички дрогнули и закрылись. Глазошлеп затих.
– Феерия просто какая-то... Феерия и фантасмагория... – переваривая увиденное, скорбно констатировал Герцог, с минуту помолчал и, когда печальные мысли о разгромленной каминной и безвременно почившем после непродолжительной болезни глазошлепе наконец кучно улеглись в сером веществе его мозга, с траурными нотками в голосе молвил: – Во-первых, пьем, а во-вторых, – пьем сильно. – Затем, глядя на единственный, все еще удивленно открытый, глаз существа, находившийся на кадыке и посверкивающий капельками виски на радужке, попытался смахнуть слезы с собственных вежд, но ему это не удалось. И тут пластмассовый аристократ понял, почему правый его глаз видел все сильно увеличенным, и казалось, что Флёр сидел у него прямо на коленях, хотя как он ни пытался дотянуться до командируемого, сделать этого не мог, а око левое видело все уменьшенным и отдаленным – так, что аквариум и камин находились где-то очень и очень далеко. Герцог зло швырнул гриф в воду и стал срывать с головы изоленту, которой прикреплялся бинокль – один из окуляров его упирался в левый глаз расширенным концом, а другой в правый – суженным. Разобравшись со зрением, он опустил ноги в воду и почувствовал, что вода вроде есть, но в тоже время какая-то не мокрая, а скорее резиновая. Он опустил голову и обнаружил на себе вместо башмаков сапоги. Тогда, ощупав себя с ног до головы и мысленно похвалив за дальновидность – он был облачен в рыбацкий прорезиненный комбинезон, – Герцог, по колено в воде, направился в сторону Флёра, оседлавшего модельку «самолета-невидимки», отчего складывалось впечатление, что тот парит в воздухе.
– Ну, ты, блин, совсем, на фиг, весь из себя… Иди сюда, аллергик, – обратился Герцог к Флёру, взял из его рук дохлую антрацитовую акулу, бросил в воду; та подняла сонм брызг и, словно крейсер с пробитым трюмом, медленно и как-то нехотя пошла ко дну.
– А-а-а... у-у-у... о-о-о... е-е-е... ы-ы-ы... – вдруг выдал командируемый. – Auch!.. Oops!.. Wow!.. – Он затряс головой и испуганно вжал голову в плечи. – Что это со мной было?
Пластмассовый аристократ внимательно посмотрел на него и членораздельно произнес:
– Поток сознания вышел... Сейчас это модно. Ну-ка, попробуй еще раз – у тебя получается. Особенно эти: «Упс» и «Вау»... Да, недаром все-таки говорят: пьянству – бой, трезвости – смерть. Что мы пьяные, что мы трезвые – диагноз один: «Млин!» Нет, не прав я был все-таки насчет языка. Деградирует он, де-гра-ди-ру-ет, – заметил аристократ, снял Флёра с модельки и направился к двери. Поставив его на один из островов, оказавшимся пирамидой из писсуара, биде и шкуры многолапа, бросил: «Я мигом, жди», – прохлюпал к перевернутому шкафу-кейсу, вытащил из него акваланг, ловко закинул на спину, нацепил подводную маску, воткнул трубку в рот и нырнул. Вскоре показался на поверхности, сорвал с себя акваланг и радостно завизжал: «Цела, цела!!!» В руках у него была шкатулка-«Herbalife». «Пегас» в этот момент, видимо, волновал его меньше всего. Разгребая плавающие в водорослях подушки, счастливый и окрыленный, он вернулся к Флёру и спросил:
– Что это ты нос повесил? Хаты жалко? Так я себе новую придумаю. С диваном-«аккордеоном» и кроватью-«баяном». И вообще, нечего орошать наволочку слезами, если и самой наволочки давно нет. Так что не унывай.
– Тимошка, где мой Тимошка? – всхлипнул командируемый, в наименьшей степени озабоченный апартаментами пластмассового аристократа.
– Мигом, мигом. Ох, и слякотно тут! – Герцог заплюхал в сторону камина с расколотыми изразцами. Поднял диск-«блин» и, держа руку на излете, прокричал:
– Твой икромет?
– Угу, – обрадовался Флёр.
Герцог вернулся и протянул командируемому изумрудный галстук с золотыми раздавленными плавниками. Флёр быстро нажал на узел, Томми-Тимошка вяло зашевелил хвостом, чешуйки блеснули, и он выпустил несколько голодных пузырей.
Тогда командируемый еще несколько раз нажал на узел, что означало кормежку и выгуливание, и вскоре счастливый реанимированный Томми лихо плескался в изумрудных иле и тине.
– Я смотрю, ты очень удачлив по части неудач, – скаламбурил Герцог, оглядев Флёра с ног до головы. – И выглядишь, я бы сказал, кощунственно…
Командируемый был совершенно голым, почти невидимым, из одежды на нем имелись только остроносые тапочки, каска с вороновым пером и пулеметные ленты, стянувшие призрачное телесо на груди и спине. Под мышкой задумчиво болтался респиратор.
– А я все гадал, что это ты такой тяжелый. Вон сколько дур набрал, – сказал Герцог, снимая с Флёра автомат и рюкзак, в котором находился почти весь коллекционный арсенал, висевший на ковре. – Как же ты в командировку теперь? – Он вытряхнул из рюкзака почти все, что запихал в него командируемый, оставив только самое необходимое. Естественно, не забыв про шкатулку с «малахитовыми сказками».
Флёр промычал что-то нечленораздельное и протянул руку вверх. Там с погнутых шампуров и свернутых в скобы стальных стрел, вбитых в потолок, импровизированным гамаком свисали рыболовные сети и лески. Внутри них невозмутимо покоился диван Герцога с выглаженной футболкой, украшенной орнаментом «Смерть стекольщикам» и летающими разноцветными окошечками, а также трусики кленовым лепестком. Через спинку были аккуратно перекинуты серый пиджак, оранжевая рубашка и бурые брюки со стрелкой. Мокрые малиновые штиблеты покоились на мягкой подушечке без наволочки, лежащей в изголовье. Хотя где в данный момент находилось изголовье у дивана, определить было крайне сложно.
– А вот этого не следовало делать. Зачем подушку-то портить? Мне ж спать на ней, – небольно ущипнув, пожурил Флёра Герцог, достал из рюкзака охотничий нож, взмыл вверх и быстро перерезал снасти. Диван с грохотом свалился вниз, окатив командируемого с ног до головы бидейной водой.
– Облачайся, и поживей, – велел пластмассовый аристократ и ревниво, словно заботливая хозяйка, которая во всем любит порядок, убрал штиблеты с подушки.
– Утрись только. – Герцог снял плед с дивана и протянул его Флёру.
Командируемый выполз из пулеметных лент, сбросил каску, вытерся пледом, вернул Герцогу и, прикрывая срам прозрачными руками, быстро оделся.
– Пошли отсюда, – вдруг скомандовал пластмассовый аристократ, швырнув плед в камин. – Не уперлось мне тут.
– Куда? – поинтересовался Флёр.
– К магу. Неужели ты полагаешь, что я, аристократ, буду ночевать в таком хлеву?
– А прибрать? – участливо спросил командируемый. – Я помогу.
– Не парься. Кому надо, Тот приберет. Не в первый раз. И вообще, быт убивает чувства. Плафон, тефлон, муфлон… Чисти тут да антимолью пересыпай… Можно подумать, заняться мне больше нечем, – отрезал Герцог, перекидывая через плечо рюкзак. – Остохорошело мне тут, мочи нет, если честно. Единственное, чего жаль, так это трактата. Ладно, потом просто куплю пачку чистой бумаги… Пригнись, я мину повесил.
– Так она ж меня не берет, – удивился Флёр.
– Знаешь что, если ты акулу смог укокошить, а она, между прочим, из моей игры, то, думаю, теперь тебе лучше посторониться этих лучиков. Лишний раз перестрахуешься – целее будешь... Подожди-подожди, что-то не так в каминной.
– Так все не так, – заметил командируемый.
– Я не о том. Не так что-то. – Герцог резко повернулся в сторону камина. – Циррозия! Циррозия! Где моя Циррозия! – заломив руки, воскликнул он и стремительно заплюхал назад.
Над камином было пусто. Бельмо выцветшего пятна укоризненно взирало на пластмассового аристократа.
Герцог разгребал воду и ревел белугой. Переворачивал мебель и точил слезы. Пинал камин и стенал. Хлопал ладонями по воде и голосил. И нюнил, и разливался, и завывал.
– Вот же она... – не ожидавший от Герцога столь бурной реакции, командируемый указал на портрет Циррозии, который, наподобие плота, плавал в дальнем углу каминной. Пластмассовый аристократ развернулся, быстро зашевелил поршнями в сторону портрета и, упав перед ним на колени и воздев руки, опустился по пояс в воду.
– Выпендрежечка! – ревмя ревел Герцог – Куксеночек мой! – роняя слезы над размытым пятном, хныкал он. – Мусипусик! – выкликал в темноту. – Рыжекрашесть моя! – горемыкал. – Носопырочка! Глазарик! Декольтушечка!..
После этих сумбурных выкликов неожиданно разогнулся, вытер слезы, кинул прощальный взгляд на полотно и боевито зашагал обратно.
– Что ж, не судьба. Двигаем отсюда. Быстрее давай. Все у меня в жизни монопенисуально как-то... Все, абсолютно все, – наступив широким квадратным носком на какой-то шнур, пропущенный под пяткой двери, прорычал он.
– Как?
– Однохреново, вот как. И как ты только в отделе лингвистики работаешь? Просто одним можно любить, а другим разрешено лишь скучать по любви.
На это Флёр ничего не ответил. Оба пригнулись под миной, Герцог с досадой отшвырнул ногой вентилятор с покореженными лопастями, тройник со сломанной штепсельной вилкой, сплющенный – совсем распоясавшийся – самовар, и они очутились в том же месте, где командируемый впервые встретил Герцога.
Пластмассовый аристократ вылез из комбинезона и оказался в камзоле, панталонах и башмаках. Поправил черную атласную ленту в волосах и властно произнес:
– Очень хорошо запомни этот момент; если что вдруг со мной случится, скажешь: «Герцог вечен». Понял?
– А что еще может случиться? – насторожился Флёр, попятившись.
– Покалечить меня могут, вот что. Или даже убить. У нас всех есть свой код жизни, только одни его знают, а другие нет.
– А кто обычно говорит эту фразу? Я ведь первый раз у вас.
– Чтоб я знал, – задумчиво отозвался Герцог. – Я б его собственными руками… – Он поднялся на ступеньку и вдруг стремглав бросился в обратном направлении. Когда вернулся, на ладони у него покоилась отсыревшая маковая булочка, а на голове – кепка-фетиш. – От же, чуть не забыл талисман свой негативный.
– Проголодались? – спросил Флёр, указывая на булочку. Про то, как Герцог выглядел в камзоле и кепке, командируемый решил промолчать.
– Не-а… презент магу, – засовывая булочку в рюкзак, отреагировал Герцог. – Он их страсть как обожает. Не пойдешь же в гости с пустыми руками.
– А поприличней у вас ничего не нашлось?
– Поприличней бывают только одноразовые шприцы, – наставительно сообщил Герцог, сделал первый шаг, и тут в архиве начало темнеть. – Ну и ну! Совсем от себя не зависим. Видимо, придется на ночлег устраиваться.
– А где? – завертел головой командируемый. – Тут же сыро.
– Где сухо, там и где. Двигай к лестнице, там не так мокро. И вообще, привыкай... – Герцог сделал несколько шагов вперед, скинул рюкзак, стянул камзол, расстелил его на ступеньке, опустился и широко зевнул. – Давай, вались рядом. Отдохнем малость. – И подложил рюкзак под голову.
– Только вы меня обязательно разбудите, хорошо? – попросил Флёр и тоже, как и Герцог, умостился прямо на лестнице, постелив пиджак и соорудив из рукава подобие валика.
– Сам проснешься, вместе с архивом, – засыпая в скрюченной позе, сонно ответил тот. – Ну, спокойной ночи, малыши, пусть тебе, как говорится... как говорится...
– Что? – приподнявшись на локте, затормошил Герцога Флёр. – Что вы сказали?
– Чего тебе?!! – вскочил тот, закипая, словно электрический чайник. – Я уже заснул! Ты зачем меня разбудил?! – выпустил пар пластмассовый аристократ и с глухим щелчком выключился.
– Извините. Вы сказали что-то... – оправдываясь, залопотал Флёр.
– А, это... – остыв, Герцог снова лег и отвернулся в сторону. Зевота вновь разодрала его пасть. – Пусть тебе вурдалаки мразные приснятся, вот что… спать не даешь... – И захрапел, оглашая отдел игровых автоматов свистом и шморганьем.
– И вам того же, – прикорнув рядом, отозвался командируемый; затем, с минуту помаявшись, покрутившись и попереворачивавшись, обиженно отодвинулся от Герцога и повернулся к нему спиной. Поджав к груди острые коленки и положив голову на согнутую руку, Флёр зло подумал, что его сосед, конечно, аристократ, но головной убор перед сном снимать все-таки надо.
Поцелованный Морфеем, незаметно подкравшимся со стороны каминной и укутавшим его теплой шалью дремы, Флёр отметил, что перед глазами вдруг замельтешили миллионы и мириады каких-то ярких сфер, шары с кольцами и диадемами и пламенеющие, искрящиеся в темноте шлейфы. Он то отдалялся от них, то резко приближался на расстояние вытянутой руки телескопа. Что это было, командируемый не знал, но более красивого и ошеломляющего зрелища ему до сих пор не посчастливилось лицезреть не только наяву, но даже в самой наглой и бурной фантазии. Увиденное напоминало изумительного шитья, усыпанное брильянтами вечернее платье, Модельер которого был не просто талантлив, но Супергениален.
А между тем, засыпая, Флёр углядел всего-навсего сумбурный калейдоскоп ночного неба – с ощетинившимися ежами давно погасших звезд, с ершистыми метеорами-болидами, с неправильной формы планетами и с рваными хвостами падающих комет.
…И тут в архиве Кто-то окончательно вырубил всю иллюминацию. Огни погасли, лица потускнели, и приятели погрузились в долгий многодневный сон – в сон цвета черного пояса, висящего около галстука с мертвым гуттаперчевым словом «Lifestyle»…

Сверх-Мы-тарство

…Перебирая мягкими лапками, в одну из спрятанных от чужих глаз комнату-клетушку вбежал Альбинос. Он чутко огляделся и запрыгнул на спинку стула, с которой свисал белый сюртук с перламутровыми пуговицами. На пуговицах была одна и та же эмблема – играющая с собственным хвостом мышь. Альбинос устроился поудобнее и стал прихорашиваться – почистил мордочку, почесал за ушами, обточил и почистил коготки. Вылизавшись, он несколько раз кашлянул, шмыгнул носом и, топорща усы, посмотрел на старейшего и преданнейшего служащего печатного цеха Полиграф Полиграфыча, который чинно сидел за другим концом стола и, держа в обеих руках глубокое блюдце, посербывал крепкий чай. Рядом лежали четвертинки сломанных сушек и стояла чаша с пряниками. Полиграф Полиграфыч поставил блюдце, подхватил разломанную сушку и опустил в чай. На мгновение задержал взгляд на Альбиносе, который внимательно разглядывал цветастую клеенку в трафаретных картинках, покрывающую стол. В сторону Альбиноса двигались десятки процессий-близнецов: зрячие типы в дорогих костюмах, шелковых галстуках и кожаной обуви, плетущиеся друг за другом. Задние держатся за плечи впереди идущих. В авангарде верениц – мытари-поводыри в прелой рванине, стоптанных башмаках и с посохами. Лохмотники, оборванцы. Слепцы.
– Ну? – спросил Полиграф.
– Идут, – пискнул в ответ Альбинос и, с трудом оторвавшись от «слепой процессии», нервно дернул маленькой головой с живыми бусинами глаз.
– Долго еще?
– Откуда мне знать? Все, кто по списку.
Альбинос прыгнул на стол и, минуя самовар с не очень чистым сапогом, теснящиеся розетки с клубничным вареньем, пиалы с медом, чашки и блюдца, подбежал к Полиграфу. Утянув сушку, принялся хрумкать, раскидывая вокруг несметное количество крошек.
– С ногами на стол? Не гоже, – попенял ему Полиграф. – И не сухомятничай.
– Ладно, ладно, – незлобиво оскалился Альбинос, разделался с сушкой и потрусил в обратном направлении. Снова взобрался на стул, влез в рукав сюртука и, наконец, сел: напротив Полиграф Полиграфыча появился огромный крыс в белом сюртуке. Альбинос застегнул пуговицы, вильнул эластичным облупленным хвостом с розоватым отливом и такой же по форме и цвету «серебряной» нитью из стороны в сторону – хвостом влево, нитью вправо – и потянулся к чайничку с заваркой. Полиграф подвинул на середину стола чашу с пряниками. Альбинос налил заварки и добавил кипятку из самовара. Обхватив чашку лапами, поежился.
– Зябко у тебя, – сказал он, грея лапы. – А где Словник с Тезаурусом?
– Понятия не имею, – Полиграф брезгливо поморщился, – пьют, наверное, как всегда. Знаешь, читал где-то недавно: «Стопроцентная трезвость. Постоянным клиентам – скидка». Так вот, думаю, это про наших общих знакомых.
– Так ты бы прятал от них, что ли, – рассмеялся крыс.
– От этих спрячешь, как же. Весь ализарин высосали от безделья. А вчера так вообще – я у них еле две последних банки с лазерными отбил. Одну даже ополовинить успели. И что главное – похмеляться начали.
– Первый звоночек, – заметил Альбинос. – Ну, а вообще как?
– Как-то… никак. За последнее время нескольких только выпустил.
– Кого?
– Этих, как их… Стилистически несдержанных... Забыл… – Полиграф равнодушно сверился со списком, лежащим на столе. – Претенциозий и Феерий.
– Что за имена такие убогие? – оторопел Альбинос.
– Какое содержание – такие и имена, – ответил Полиграф.
– А остальные где?
– Я знаю? От меня мало что зависит.
– От меня тоже, – пожаловался крыс, – а все почему-то меня во всем винят. Невдомек им, что я ничем от других не отличаюсь. И вообще, я давно пришел к печальному выводу, что ни от одного из нас ровным счетом ничего не зависит.
– Это точно – все мы Одним Зданием мазаны, – подтвердил Полиграф.
– Нашли, понимаешь, на кого свои проблемы сваливать, – продолжал недовольно бурчать Альбинос, отпив из чашки. – Ох, хорошо! А то эти пакетики новомодные… С хвостами...
– Так, говоришь, гоняют тебя? – поинтересовался Полиграф, посмотрев на венчающий самовар сапог, и удрученно заметил: – Как же я так опростоволосился... Надо бы было почистить обувку…
– А ты думал… Конечно, гоняют, – пожаловался крыс. – Им же стрелочника нужно найти, вот и нашли. А я, между прочим, сам не знаю, Кто за всем этим стоит, и отчего так получается, что отделы работают только там, где я есть.
– А ты не задумывался над тем, что Здание только для тебя создано? – хитро подмигнул Полиграф.
– Как так? – Альбинос нервно шевельнул усами и энергично зашмыгал носом.
– Ну вот, смотри. Откуда тебе знать, что «Граммофон» работает или, напротив, скрежещет тишиной, если тебя там нет?.. Или что я пил чай до того момента, как ты сюда прибежал?
– Но ведь ты пил, правда? – дрогнувшим голосом осведомился Альбинос, синхронно дернув хвостом и «серебряной» нитью. – Правда ведь?.. Правда же?.. Ну, скажи, что пил...
Полиграф ушел от ответа.
– Перефразируя наших язычников, Словника и Тезауруса, скажу тебе так: «Это я для себя пил, а не для тебя». А раз не для тебя, то, значит, меня и нет.
– Но ведь ты есть.
– Я есть для тебя, когда ты со мной. А когда тебя со мной нет, то и меня для тебя нет. Здание, или Его область, как тебе больше нравится, живет только той Своей частью, в которой ты находишься. Все остальные для тебя не существуют. Неважно, есть они или нет. Просто в тот момент, когда ты находишься в другом месте, отрезок пространства, в котором ты не присутствуешь, перестает существовать. Вот ты думаешь, Стеклографа стерли, так что – Здание осталось или как?
– Конечно, осталось, куда же Ему деться, – напряженно хмыкнув, Альбинос подхватил пряник и меланхолично принялся жевать.
– А я вот думаю, что Здание исчезло.
– Чушь. Мы же сидим.
– Ага, – Полиграф лукаво прищурился, – это ты Стеклографу объясни.
– То есть ты хочешь сказать, что Здание вокруг каждого из нас крутится, так что ли?
– А ты меня в обратном убеди. Кого там из отдела лингвистики последнего в командировку отправили?
– Некоего Флёра.
– Хорошее имечко. Небось, и содержание такое же – туманно-призрачное… И где же он, позвольте узнать, сейчас находится?
– У Герцога.
– А у мага он был?
– Нет.
– Так ответь, существует для Флёра маг или нет? Или наоборот: существует Флёр для мага?
– Сами по себе… – начал было Альбинос.
– Ты мне не про «сами по себе» объясни, ты мне про то, как для каждого из них в отдельности дела обстоят, растолкуй.
Альбинос молчал.
– То-то же… Вот и Здание – Оно есть, пока мы есть. Убери любой из компонентов – и Здание исчезнет. Не станет ни тебя, ни меня. Даже несмотря на то, что кто-то будет пить чай с сушками. – Полиграф взял баранку и посмотрел сквозь дырочку на Альбиноса.
– Нет, все-таки я с тобой не согласен, – крыс стряхнул с усов крошки. – Оттого что Стеклографа стерли, еще не значит, что и мы вместе с ним исчезли.
– Как пряник? – вдруг спросил Полиграф.
– Спасибо, вкусный.
– А для меня нет.
– Что? – переспросил Альбинос.
– Я говорю, что он для меня не существует. Но что удивительно, я для него – тоже. Более того, ты, Альбинос, стал для него сейчас Зданием. А наше Здание для него пропало. Ведь это только от личности, изнутри, все судьбой кажется, а ковырнешь со стороны – не более чем череда событий… Так, эпизодики.
– Путаешь ты меня.
– Путаю, – согласился Полиграф. – По-другому не умею. Ты сам-то представь: вот, положим, сотрут тебя. И как мы без Альбиноса?
– Заменят, – пожал тот плечами.
– Но не на тебя же, на другого.
– Но Здание-то от этого не исчезнет, – робко предположил крыс.
– Для меня нет, а для тебя да, – Полиграф, искря правым глазом, продолжал смотреть сквозь дырку баранки.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что Здание без Стеклографа уже не То, что было. – С этими словами Полиграфыч с хрустом сломал в кулаке баранку и съел одну четвертинку. Пододвинул оставшиеся три четверти Альбиносу. – На, восстанавливай... свое Здание.
Альбинос немного подумал, подтянул к себе другую баранку, сломал ее на четыре части и приложил одну из долей к тем, которые дал Полиграф. Попытался сложить. Однако края нового куска не совпадали с краями других. Крыс откинул его и взял второй. Та же картина. Полиграф ухмылялся. Третий фрагмент вообще был треснут и развалился на две части.
– Ну, сложил? – подначивал Полиграф.
Альбинос съел последнюю четвертушку и потянулся за новой баранкой. Разломал.
– И не пытайся. Здание уже не будет Тем, что было при Стеклографе, потому что нет самого Стеклографа.
– Это не значит, что нет Здания, – упорствовал Альбинос, ломая баранку за баранкой.
– А для Стеклографа – нету, – не унимался Полиграф.
– Подожди, подожди, – не сдавался крыс, обсыпанный крошками с головы до лап. На столе уже лежали десятки сломанных баранок. Но самая первая так и не складывалась. То края фрагментов не совпадали, то части были больше нужной или меньше, и в какой-то момент Альбинос все-таки капитулировал, откинувшись на спинку стула.
– Что, скажешь – гнилой субъективизм? – усмехнулся Полиграф. – Солипсизм?
– Ну тебя, – устало отмахнулся Альбинос. – Мне другое непонятно: почему жизнь только там, где я?
– По второму разу объяснить?
– Ладно, ладно... Утомил ты меня... – Альбинос смущенно откашлялся в розовый кулачок и вдруг выпалил: – Сигареткой не угостишь?
– Бросаю, – ответил Полиграф, одернув рукав. Показал на кружок телесного цвета: – Никотиновый пластырь, и никаких смол. Не слышал? С каждым разом доза уменьшается.
– И что, совсем не тянет? – с сомнением направив антенны усов в сторону Полиграф Полиграфыча, Альбинос недоверчиво шевельнул влажным носом.
– Абсолютно, – неуверенно ответил Полиграф. – Первое время неуютно, правда, было – привык в пальцах крутить что-то, да и разговор, когда куришь, лучше клеится… Но потом, знаешь, привык не курить. А ты разве дымишь? Я что-то раньше не замечал.
– Так, балуюсь, – смешно оскалившись, крыс обнажил острые зубки, покрытые желтым никотиновым налетом.
– Бросай. Вредно это, – пожурил приятель.
– Кому суждено быть стертым, тот не утонет, – горько вздохнул Альбинос.
– Это точно. Знать бы только, когда сотрут… Меня всегда удивляли эти так называемые «серебряные» нити, – откуда они? Может, это всего-навсего символ какой-то? – Полиграф задумчиво посмотрел на свою «серебряную» нить цвета лазерных чернил.
– Хорош символ – лишись его, и нет тебя. Это же связь со Зданием. Не будет твоей нити – не будет и… Ой! – осекся Альбинос.
– Клубка? – подхватил Полиграф. – Вот-вот. А ты говоришь – Здание.
– Не лови на слове. Я вот думаю, а у Тех, за Зданием, есть «серебряные» нити?
– Обязательно.
– Откуда такая уверенность?
– А как ты себе представляешь связь субъекта с объектом?
– Неужели тоже «серебряные»?
– Серебряные? Не думаю, скорее такие же, как у нас. От серебра одно слово осталось. Ведь мы наполняем нити своим естеством.
– То есть ты хочешь сказать, что по ним можно определить, кто ты?
– У нас да, а у Них... кто знает, кто знает.
Полиграф потянулся к самовару и вдруг резко одернул руку, посмотрев на открывающуюся дверь, из-за которой выдвинулась кудлатая бумажная голова.
– На рюмку чая не пригласите?
– А это вы, стакановцы, – уголки губ Полиграфа недовольно опустились, и он, источая весь сарказм, на который был способен, процедил: – Ой, как давно не виделись… ой, как хорошо без вас было…
– П-п-п-оследний раз, – в дверном проеме появилась вторая, не менее потрепанная, чем первая, голова.
– Проходите уже. Достали, – в негодовании рыкнул Полиграф. – Что там у вас еще?
– Политурки не будет? Для личного, так сказать, внутреннего сгорания, – тихо, по-нищенски, осведомился Тезаурус, ввалясь внутрь. Следом за ним в комнату ввинтился Словник. Облокотившись о косяк, он не то прерывисто дышал, не то шепотом ругался сквозь бумажные зубы.
– Совсем распоясались? Сказал же, нет! – возмущенно топнул ногой Полиграф Полиграфыч. – Я смотрю, вы, как всегда, в своем амплуё.
– Ну, нет так нет, – скорчив постную мину, пошел на попятный Тезаурус и потащил Словника за лист рукава к столу. Коллега не упирался – ему уже было все равно. – Может, сигареткой угостишь? – После очередной банки лазерных чернил коллеги окончательно перешли на «ты».
– Бросаю, – угрюмо ответил Полиграф.
– А, слышал, слышал, – сказал Тезаурус, присаживаясь.
Словник так и остался стоять около стола. Он протянул руку к баранке, но обе его не слушались. И рука, и баранка. Изо рта вместе с крошками вылетали какие-то бессвязные звуки, из которых отчетливо можно было вычленить только фразу «Пора завязывать», – дальше шел набор междометий и словопетляний: «...ну… это… не-не-не… в последний раз… ах! хорошо!.. все… хватит… брр… ай-лю-ли-лю-ли!.. по последней, и баста… Все сказал, все… по последней…» Судя по всему, Словник не отдавал себе отчета, где находится, и вообще был маловменяем. Баранка, которую он посасывал, выпала изо рта и, развалившись, упала около Альбиноса.
– Нажрались, – дернув на сей раз одним только хвостом, без «серебряной» нити, нервно бросил крыс. Подхватил кусочек мучного обглодыша, выпавшего изо рта Словника, и лихорадочно затеребил в пальчиках. Опомнившись, брезгливо отшвырнул в сторону и вытер лапку о сюртук.
– Капельница им нужна, а не политурка, – мрачно пошутил Полиграф Полиграфыч. – Запойники.
– У нас иное взглядовосприятие на этот счет: мы – не запойники, мы – периодически срывающиеся. Ибо «серебряная» ниточка кыксть-кыксть… и нет нас… – вдруг выпалил Словник и глупо – нехорошо – засмеялся. – Что вчера у нас рекорд – сегодня уже норма. Но не надо нас в алкоголиков рядить. Не надо! Алкоголизм алкоголизму рознь.
– Белая горячка, черная лихорадка, – шмурыгнул Альбинос и, утратив всякий интерес к Словнику и Тезаурусу, вновь принялся искать недостающую четвертинку к баранке.
– Как засорили-то, – заметил Тезаурус. – Слушай, Полиграфчик, ну плесни чуток…
– Перестань канючить. Сказал нет – значит, нет, – сурово отрезал Полиграф. – Иди к Портфолио.
– Были уже.
– И? – Полиграф выдержал паузу.
– Сам видишь, – Тезаурус кивнул на Словника, который, прищелкнув корешками каблуков, вдруг завился в танце. «Ай-лю-ли, ай-лю-ли, – не переставая, пел он. – Нас нету, нас нету».
– Утихомирь его, периодически трезвого этого, – угрожающе предупредил Полиграф, – а то я ему форзац начищу.
– Успокойся, Словник, – попросил Тезаурус. – Видишь, Полиграфчик недоволен.
Но Словник его не слышал. Он вился за спиной Полиграфа и, улюлюкая, причмокивая и причавкивая, алчно обласкивал мутным взором банки с лазерными чернилами.
– Даже не думай, – одернул Полиграф, перехватив его взгляд.
– Я че, я ниче, – абсолютно осознанно отозвался Словник и, шепча: «Сатрап-light, сатрап-light», – закружил в другом направлении.
– Вы бы чай пили без сахара, – посоветовал Полиграф. – Оттягивает.
Тезаурус молча взял чашку, налил заварку, и после – кипятку из самовара. Стал медленно пить.
Полиграф задумчиво посмотрел на Альбиноса и вернулся к разговору.
– Эти «серебряные» нити – они соединяют нас со «сверх-Мы».
– С чем?
– Со «сверх-Мы».
– Где это ты выкопал такое? – Альбинос вытянул мордочку и отвел уши назад.
– Метафизический винегрет – новая наука. Полиграфчик ее сам выдумал, – злобно проворковал Словник, который вдруг ни с того ни с сего начал трезветь.
– И в чем же суть? – полюбопытствовал Альбинос.
– Существует много толкований «сверх-Мы», – начал Полиграф и посмотрел в потолок, на мгновение потеряв из вида Словника, шнырявшего сзади, – я же придерживаюсь следующего положения. Осознать и прочувствовать «сверх-Мы» невозможно. В «сверх-Мы» можно только верить и любить его больше себя. Проще говоря, «сверх-Мы» – это Здание, а может, даже Здание Зданий, Которое не может быть ни положительным, ни отрицательным, но Которое становится мрачным, грязным, подлым и беспринципным, едва наша «серебряная» нить делается для нас важнее всего Клубка.
– Что же тогда?
– Тогда рушится Здание.
– А на практике это как? – хором воскликнули Тезаурус с Альбиносом и переглянулись.
– На практике? – погрузился в размышления Полиграф. – Ну, думаю, это как в плохой книге – все по главам, а цельности нет. Каждая глава тянет содержание на себя, и в итоге оно вообще теряется. Но что любопытно, не будет глав – не будет повествования. Проблема в том, что все мы делимся на два вида – на тех, кто верит только в книгу, и на тех, кто доверяет отдельным главам. На самом деле эти величины неразрывны.
– Сие есть бредятина, – вдруг послышался голосок Словника, и он полез к Полиграфу целоваться. Тот отбивался, но получалось это у него слабо. При этом Словник сладенько приворковывал: – Полиграфишка, ты такой… такой добрый, что хочется сделать тебе гадость.
– Фу, Словник, что за запах? – уворачиваясь и кривя носом, фыркал Полиграф.
– Перегар – дело наживное. И вообще, это не запах, это – амбре. «Сверх-Мы» в одном флаконе, – тяжело сопя, отвечал Словник. – В экзистенциальных поисках мы выпиваем себя до дна: «Я» и «Мы» теряются, и остается только «сверх». Иначе говоря, пустая склянка. Не Здание, а коробка с пустыми бутылками. Ибо все эти «сверхи» – не более чем стадии опьянения…
– Эк загнул. Без пол-литра не поймешь, – преследуя неблаговидные цели, подсуетился Тезаурус. – А что касается запаха, так при постоянных злоупотреблениях он не ощущается. Тем более что любой трезвый – это всего-навсего хорошо выспавшийся пьяный.
– Проспавшийся, а не выспавшийся, – молниеносно отреагировал Полиграф. – Фигли. Не дам банку.
– Сам, небось, выпьет, – вставив свое вязкое слово и выпустив бумажную слюнку, Словник попятился к выходу. – Пойдем, Тезик, – обиженно засопев, обратился он к Тезаурусу, – от него тут только «сверх-Смех» получить можно…
– Это когда от смеха горькие слезы на глазах наворачиваются, – пояснил Тезаурус. – Может, все-таки дашь на посошок?
– У-у, – Полиграф замотал головой.
– Идем же… от этих чаехлёбов, – демонстративно оскорбился Словник, настойчиво потянув приятеля за глянцевый рукав.
– Ой, как жаль, что вы, наконец, нас покидаете, – не остался в долгу Полиграф. – Впрочем, далеко не уходите. Работка наклевывается…У меня новый списочек…
– Мы недалеко, мы к Эвтику с Цизей, – дверь за Тезаурусом захлопнулась.
– Куда? – переспросил ошарашенный Альбинос.
– Догадайся, – буркнул Полиграф. – К Эвтаназу с Циррозией поперли.
– А-а… – протянул Альбинос. – Ладно, Полиграфчик, я, наверное, тоже побегу, много работы еще.
Полиграф молча кивнул. Альбинос подхватился, не глядя отодвинул три дольки в сторону, скинул сюртук, уменьшился в размере, и, превратившись в маленькую безликую мышь, вильнул хвостом, юркнул к двери и исчез в проеме.
Полиграф, нервно сплетая-расплетая пальцы, поднялся, направился к выходу, осторожно выглянул за дверь, плотно притворил ее, несколько раз провернул ключ, одернул рукав, с облегчением содрал с предплечья никотиновый пластырь «без смол и воли», вытащил из кармана сигареты, зажигалку и шагнул к банкам с лазерными чернилами.
Он с чувством закурил, выпустил струю жаркого сизого дыма, и маленький огонек тотчас затрепетал на кончике сигареты, дрогнувшей в руке Полиграфа, который вдруг увидел, что полной банки не было – осталась только ополовиненная. Он тяжело опустился на стул, выщелкнул про себя очередную философскую сентенцию о том, что «жизнь есть сплошное, непрерывающееся, вызванивающее крик и боль междометие», выдул голодное никотиновое «Ох! Ох! Ох!», и сигарета от удивления тотчас выпала изо рта: сломанная баранка Альбиноса была сложена, все края сошлись так, что даже не было видно трещин. Кусочек мучного обглодыша, побывавшего во рту Словника, в точности совпадал по размерам с недостающей частью.
– И все-таки странно, – чуть слышно прошелестел Полиграф, потянулся к баранке, но, словно испугавшись, резко отпрянул. – Нет-нет, – замотал головой, – я настаиваю, – уговаривал он невидимого собеседника, – Здание существует только для меня… так как судьба… а с другой стороны… ах! – Полиграф Полиграфыч по-кукольному вытаращил глаза, – все мы какие-то игрушечные… так что череда событий…

Виртуальные очки

– …Ну что, продрал очи, аль не очень? – проснувшись и поправив съехавшую набок кепку, спросил Герцог Флёра после того, как на лестничной площадке, на которой им поневоле пришлось почивать, вспыхнул свет. – Как спалось-то?
– Признаться, так себе, – потягиваясь, ответил командируемый, сбросив с себя какую-то шаль. – Снилось, будто бы какой-то гигант, еще больше нашего Здания, переругивается с исполином на тему «Стоять ящику в приемной или перенести его в кабинет». На что исполин отвечал, мол, в приемной больше места, и ему там удобней работать. А потом пришел титан с длинными сальными волосами и черной ниткой на запястье, – он какие-то странные слова использовал, когда с исполином разговаривал, попробую вспомнить, – Флёр долго копался в памяти, морщился… и через минуту выдал нечто тягомотное и ужасающее; даже голос у него изменился, став механическим и монотонным, как у автоответчика: – «...у себя пользуйся браузером Интернет-Эксплорер. Чат под него заточен. С РС-виндовозом. Если у тебя текущая установка IE «по умолчанию», то там должно все работать. Кстати, если ты идешь от нас, то ты просто ходишь через кривую проксю, которая режет куки. Поэтому и чатиться не можешь... Я тебе потом инфу на твое мыло скину, ты ее раскрой, засэйвь текст и перешли мне. Я посмотрю. ОК?.. Кстати, что за клава у тебя такая отстойная?..» – кажется так, но я могу путать. Вы не знаете, что это за язык такой чудовищный?
– Тебе, как лингвисту, лучше знать... – мрачно ответил Герцог, нервно пожав плечами.
– Ну вот, а дальше снова гигант встрял, – продолжал командируемый, – который заявил, что от этого ящика – сплошная зараза, портится зрение и можно лишиться мужицкой силы, и вообще ему самое место на свалке, ибо сей двигатель цивилизации – «раскосой» сборки, а он больше всего не любит расизм и желтых. Титан его за это «чайником» обозвал. А тот его в отместку – «злобным хакером». Ерунда какая-то. Кстати, что вы думаете по поводу расизма? – вдруг поинтересовался командируемый. О том, что помимо «титанов» он видел ночное платье с каратами звезд, Флёр напрочь забыл.
Герцог поднял камзол, сбил с него пыль и, сузив глаза, медленно процедил:
– Что я думаю? Это когда Маркер себя Паркером считает, а Шариковые Ручки – Золотыми Перьями. Вот что я думаю.
– «Желтыми»? – отряхнув пиджак и просунув правую руку в рукав, командируемый с любопытством посмотрел на Герцога и вдруг понял, что совсем не обижается на него за то, что тот пожелал ему перед сном «мразных вурдалаков».
– Не будем об этом. Чревато расизмом, – нахмурился пластмассовый аристократ, натягивая камзол. – Между прочим, а как ящик выглядел?
– Пластмассовый такой, с кучей проводков и Погасшим Окном. Ничего особенного, – зевнул Флёр, одевшись.
– Так я и думал, так я и думал, – быстро проговорил Герцог, перекинул через плечо рюкзак, посмотрел на запертые ворота, развернулся и показал в проем:
– Нам, по-видимому, туда.
– Да, вот еще что: там потом титан исполину что-то по поводу «логина», «ника» и «админа» объяснял... – вспоминал Флёр, – про «сервер» говорил, «хостинг», «сайт» и «аватары», которые присваиваются в зависимости от типов: «пользователь», «чаттер», «тусовщик», «VIP» и «киллер»... Я, к сожалению, потом проснулся... Они на кнопку какую-то нажали и игру включили...
– «Загрузка», «выбор оружия», «код бессмертия»? – выпалил на одном дыхании пластмассовый аристократ.
– Откуда вы знаете?! – изумленно воскликнул командируемый.
– Да уж знаю, наверное... Хватит. Утомил, чес-слово! – оборвал его Герцог. – Что ж за память у тебя такая избирательная? Запоминать то, что не надо…
– Вспомнил! – воскликнул командируемый. – «Игнорки»... За «флуд» еще выкинуть могут...
– Заткнись, наконец!!! – вспыхнул Герцог.
– Ладно, не буду. Но вы же сами вроде спросили. Да и разве мой сон имеет какое-нибудь значение? – удивился Флёр, перешагивая через балку и наблюдая боковым зрением за Герцогом, в походке которого появилась некая странность. При ходьбе он отклонялся назад, а потом резко выкидывал вперед вначале одну ногу, затем другую. Весь он стал каким-то шарнирным, одновременно хромающим и припрыгивающим, точно паяц.
– Как бы он вещим не оказался. Знаешь, как бывает: снится какая-нибудь белиберда, а потом она наяву с тобой приключается. И уже не знаешь, на самом ли это деле – или только сон… А протез я неудачный взял, м-да… Да и панталоны… В поясе вроде хороши, а вот в другом месте поджимают… Ну да ладно, не возвращаться же из-за такой ерунды, – выхрамывая шаги – «duke-duke-duke», заметил Герцог и пригнулся. – Главное, чтоб не «зазипповали» и не «зависало»... сало... сало... сало...
«Серебряная» нить цвета киновари вдруг расплющилась, а сам пластмассовый аристократ задрожал и, словно крупа, стал рассыпчатым. Командируемому на глаза упала упругая пелена, на лицо метнулась марля, нос забила вата, и в какой-то момент он начал задыхаться. Флёр беспорядочно замахал руками и задергал головой. Наконец, выпутавшись из паутины, рыболовной сетью натянутой между двумя проемами, в который они нырнули, он успокоился, облизнул губы и, отметив, что во рту почему-то остался привкус чего-то жирного и соленого, продолжил:
– Ну, это вряд ли, что мой сон вещим оказаться может. Откуда таким исполинам у нас взяться, да и ящик… я таких больших никогда не видел. Мы по сравнению с ним – микробы.
– Как знать, как знать… Никто ничего стопроцентно гарантировать не может. И это… а что если Они, колоссы эти на глиняных ногах, за нами живут – в другом Здании? И что Оно тип-топ как Наше, только в миллионы раз больше и в миллиарды раз хуже? Я уж про язык не говорю, – ковыляя-приковыливая, закручинился Герцог.
– Ой! Как же я туда, в таком случае?! – воскликнул командируемый, всплеснув тонкими ручками. Пластмассовый аристократ оценивающе посмотрел на него и с безнадегой в голосе пробормотал:
– Да, считай, последние минуты доживаешь. – Командируемый мгновенно сник. – Да не переживай ты так, все лучше, чем здесь. Занимаемся глупостями всякими, а так и не знаем, для чего созданы. Ведь мы все как один куда-то идем, во что-то верим и что-то делаем, а вдумаешься – никто так и не ответил, зачем и во имя чего?.. А кто ответил, тот не ответил еще больше того, кто не ответил. Во как… – Герцог одобряюще похлопал его по плечу и предложил «перед дорожкой» отдохнуть.
– А вам что снилось? – переваривая услышанное, полюбопытствовал Флёр.
– Да так, жизнь прошлого, – отмахнулся пластмассовый аристократ, устало опустившись на бордюр и развязав рюкзак, из которого выглянул малахитовый угол.
– Это как?
– Я же не всегда таким был, сам понимаешь, – щелкнув себя по козырьку, усмехнулся Герцог, достал шкатулку, набрал кодовое «релаксантное» слово, с минуту полюбовался на китчеватый бархат и, чуть поколебавшись, извлек из недр зеленую хрустящую бумажку с нарисованным типом в парике и сюртуке. Тяжело ухнул каким-то беспросветно-безысходным вздохом, свернул бумажку в трубочку, достал пакетик фольги, зеркальце и бритву и, расправив блестяшку, аккуратно высыпал на гладкую амальгамовую поверхность белый порошок. Тщательно размельчил все комочки, разделил на две длинные равные дорожки, протянул командируемый трубочку и, наконец, спросил:
– Коку будешь? Взбадривает очень.
– Да, попил бы чего-нибудь, – кивнул Флёр.
– Это не пьют, а нюхают, – заметил Герцог. – Смотри. – Он вставил один конец трубочки в правую ноздрю, зажал стальным пальцем левую и с шумом втянул в себя дорожку.
– Акул не будет? – на всякий случай справился Флёр, перенимая трубочку с бумажкой.
– Не, дельфины только с кровавыми глазами, без плавников и кожи, – гоготнул пластмассовый аристократ и вытер выступившие на глазах искусственные слезы. – Да ты не бойся, шучу я. Видишь, я какой. Целый, живой, самокритичный, и ничего-то меня уже не берет. И вообще, это лучшее средство от депрессионного насморка.
– Да уж, нам бы только им не заразиться, – вздохнул командируемый, памятуя о веселье в каминной, и зашуршал ноздрей. В носу засвербело, на глазах выступили росинки. Флёру вдруг стало радостно, и он почувствовал прилив жизненных сил. – Милое дело. Можно еще?
– Лимит исчерпан, – отозвался повеселевший Герцог, слизнув остатки порошка с зеркальца. – Надо будет у мага запасы пополнить. У него их, как солений и мочений…
– А это он вас витаминчиками снабжает? – уточнил Флёр.
– Держи карман шире. Просто ему больше перепадает, а Кто их дает, Кто на витамины нас да на пищевые добавки подсадил, Кто с нами в s-niff-s-naff-s-nuff , как со свиньями, играет, ты и сам теперь догадываешься. Но залежей у мага, доложу тебе, на все Здание хватит. Собственно, с этих витаминов со мной и стали твориться непонятные вещи… Я ведь тоже сон видел. Будто работаю я в отделе игровых автоматов, друзья ко мне захаживают поиграться. На досуге поделываю куколок матерчатых, пистолеты из пластмассы, города строю из мозаики… Живу, словом, на полную катушку. Мне все рады, и я всем рад… – Герцог замолк. На миг командируемому показалось, что тот нацепил на глаза табличку: «Ушел на обеденный перерыв».
– А дальше? – Флёр легонько тронул его за плечо. Аристократ вздрогнул, дернув пластмассовыми конечностями. Табличка исчезла.
– А? Ну да, ну да... А дальше проснулся я. Потому что, во-первых, свет Кто-то в Здании включил, а во-вторых, мне сон странный приснился: будто лезу я в ящик стола, уж не знаю, зачем – не то ножницы понадобились, чтоб акуле плавник подравнять, не то иголка, чтоб осьминогу глаз пришить, – да только на месте иголок и ножниц бутылка пентаграммного виски лежит. Откупориваю я ее, принюхиваюсь, делаю один глоток, другой… И так до дна почти – самая малость осталась... – Герцог перевел дух.
– Ну же, ну… Что дальше-то было? – в нетерпении спросил командируемый.
– А дальше вырубился я снова. Видно, в Здании со светом перебои были… Просыпаюсь через какое-то время, а звери мои, которых я создал, – кабаны, собаки, осьминоги, акулы и другие кривопасти – у меня на глазах выросли... И на меня, на меня поперли. Двигаются и нападают. С подвыванием утробным... Я, чтоб отбиться, хватаю первый попавшийся предмет, случайно на что-то давлю и вдруг… ба-бах! – и наповал. Смотрю, а это я плазменный виниловый пистолет в руке держу, который только водой брызгаться и способен… Ну, передохнул я немного, отдышался, пошоркался туда-сюда… дай, думаю, глоток-другой сделаю – нервы полечу. А то, знаешь, с похмельной турбулентностью шутки плохи – укачивает сильно… Рукой по ящику шасть… я ведь в первом сне бутылку обратно положил… Нащупываю, значит, пузцо стеклянное, а рука соскользнула куда-то вбок и на что-то твердо-шероховатое наткнулась. Вытаскиваю – шкатулка малахитовая. Читаю – «Herbalife». К шкатулке инструкция, скотчем приклеенная: «Наберите “Relax”». Ну, думаю, полечусь лекарственными препаратами – жирок скину, обмен веществ восстановлю… Как же! Набрал код, открыл шкатулку, вытащил витаминку какую-то, глотнул… Вот тут-то основной кариес и начался... Куклы, которые я доделать не успел, преобразились вдруг разом, мутировали непонятно во что, слились в одну страшную агрессорскую массу, похватали со стен мой текстолитовый арсенал и давай пулять, – насилу увернулся... А тут еще казус: начальник входит, я и не разглядел его сразу за всей этой кутерьмой, «стой, – кричу, – осьминожья твоя морда, ща кончать буду!..» Морилом, или не-е, плазменным, кажется… не помню… Смотрю, а в дланях – ручка чернильная, шлеп-шлеп синеньким… Ну, а дальше – препроводили меня под белы руки и сини очи: больно я себя после этих проказ плохо чувствовал – мешки под глазами набрякли, депрессия… Так они ж, чудики, со мной и городок, и кукол, и револьверы в одну палату запихнули. Вместе со столом, кстати, в ящике которого то самое гомеопатическое средство лежало. Продержался я ровно два дня, а потом встал, да как влеплю аллергенов этих... Хлоп! А город-то мой из мозаики взял и вырос, а там уже не кабаны и собаки, а мутанты какие-то на задних лапах передвигаются и из пулеметов по мне строчат… В общем, войну мне объявили. Вот и бегаю с тех пор целыми днями по лабиринтам – город-то огромный, саморазвивающийся, я даже не на всех этажах побывал… Кинотеатры какие-то появились, магазины, метро есть. Вот чего-чего, а метро я точно никогда не создавал... Так и живу, от таблетки к таблетке. Изредка безудержная тяга к алкоголю появляется. Парадокс, но, знаешь, я уже давно пью за то, чтоб не спиться. И вот еще что: я понял, что бороться с этим невозможно. Потому что срываешься не тогда, когда хочется, а когда показалось, что ты полностью завязал...
– Поясните, – поморщился Флёр. – Как так?
– А вот так, – Герцог подвинулся ближе. – Алкоголь с витаминами умеют ждать, ибо они обладают волей, терпением и мыслью, как самый настоящий физический субъект. Мало того – они за глотку похуже настоящего монстра схватить могут. Поверь мне, лучше оказаться в лапах монстра. Ведь «Эх, рюмашку и больше ни-ни» это на самом деле не я думаю, это водка за меня во время предалкогольного психоза решает. Особенно часто почему-то по пятницам – вечерком. Опухоль трезвости разрастается, разрастается… бац! – и лопается. Сукровицей запойной. Сам понимаешь, от абстиненции до многодневного, так сказать, срыва один шаг. Ибо алкоголизм – это песня, конец которой известен. Ну и, понятное дело, в какой-то момент из Герцога в водку или в витамины превращаюсь... Тело хоть и с изъяном – но то же, взгляды с легким налетом деградации – но те же, а «Эх, рюмашку» – это уже инородная мразь во мне вещает. Вначале нашептывает, затем воркует, убеждая, а там уж – и в приказном тоне... Но, заметь, все время хитро подначивает: «Ты – Герцог, Герцог, Герцог...», «Ты – сильный, у тебя есть время, ты всегда успеешь сказать «нет»… Причем так, будто бы это не она говорит, а я. На это, кстати, все и покупаются. Знаешь, что в конце? «Я – Водка, Водка, Водка... Не мешайте моему алкоголизму». А ведь любая проблема с одного начинается – с самообмана: «Я – не алкоголик, я – не витоман. Я – не проблемный. Мне бросить – что узел на платке завязать». – Герцог помолчал. – Одно забываем: релаксанты, в отличие от нас, отлично знают, что такое время. А время – ластик, стирающий слова, но оставляющий содержание слов, – так сказать, память о словах. Они, антидепрессанты эти, словно въедливые симпатические чернила. И проявляются именно тогда, когда мы уверились, что все стерли и все забыли... И потому, гады, как плодились, так и плодятся, чтоб им пусто было… Но лишь недавно я понял, откуда они, мерзотники эти, берутся… – Пластмассовый аристократ поглядел по сторонам, точно боялся, что их услышат, нагнулся к Флёру и жарко зашептал ему в ухо: – Они вначале в голове появляются, а уж потом… потом я их проявляю… – Герцог резко отпрянул и нормальным голосом продолжил: – Одно хорошо: если на одном этаже, я их еще «уровнями» называю, всех мразей поубивать, то можно дальше не идти, они с других этажей-уровней не спускаются. Ну, так нет же – азарт, интересно все-таки узнать, а что это у нас за поворотом… Глоток, другой… пилюлька, таблетка… – и я на новом уровне. Что у нас там наплодилось? А ничего нового, если честно. Смерть и истошные вопли... Когда же они мутировать начали, в глазошлепов там всяких, задокрылов, я поначалу испугался, конечно, очень… но на все, как известно, есть свое лекарство: я в таких случаях витамины Ка и Е с промокашкой не пользую, на что-нибудь более мягкое перехожу. Кока, например. Настроение отличное, физиопсихологический подъем, тестостерон и адреналин перемешиваются – Ангел, словом. Правда, депрессия после него – ни одному мутанту не пожелаешь… Так-то вот. А если серьезно подумать: пьешь, глотаешь – депрессия, не пьешь, не глотаешь – тоже депрессия. Так я уж лучше пить-глотать буду, – подытожил он. – Ведь раньше как было? Раньше я изо всех сил боролся с курением. Теперь не борюсь. Просто курю. Теперь я вот сражаюсь с алкоголизмом и витоманией. Только думаю – а если смысл, в борьбе этой?.. Когда изначально настроен на проигрыш...
– Подождите, это у вас сон или как? Я не очень понял.
– Это начало моего конца такое было, которое мне снится постоянно. А все остальное – явь.
– Но так ли уж оно все реально? – усомнился командируемый, подумав, что до этого он не безобразничал с пластмассовым аристократом, а попросту читал какую-то дилетантскую брошюру о пагубных пристрастиях и борьбе с ними. Книжонку, ничего общего не имеющую с реальностью, что-то вроде «Хронический алкоголизм, витомания и их лечение», написанную авторским коллективом опекунов под редакцией магистра Эвтаназа.
– Вопрос сложный, и без «Гербалайфа» на него так просто не ответишь, – усмехнулся Герцог и полез в футляр. Вытащил «баян», аккуратно завернутый в лист, вырванный из детского песенника, – Флёр даже успел разобрать несколько слов о том, что уколов бояться не следует, – повременил с минуту, отогнал проказливую мысль и сказал: – Не, не буду смешивать. А то еще, чего доброго, интоксикация с идиосинкразией в вальсе закружат, с плавным выходом в идиотизм… С другой стороны, игла тоже сломаться может – я же с некоторых пор пластмассовый как бы… А под язык в лом – распухнет еще… – С этими словами пластмассовый аристократ захлопнул шкатулку. Сказалась недюжинная сила воли.
– Ну, а Герцогом вы все-таки как стали?
– Постепенно. Все зависит от того, в какие игры играть. Одни от этого начальниками делаются, другие – палачами, третьи – рецидивистами, ну а я, я – Герцогом, – заключил он, и впал в глубокую депрессию. Затем вдруг запихал все аксессуары в рюкзак, резко поднялся с бордюра и удивительно шустро для хромого пошкандыбал вперед. За ним черной недобитой змеей извивалась атласная лента.
Флёр решил до поры не задавать вопросов и устремился вслед.
Вдалеке показалось строение с двумя взорванными подъездами. Рядом возвышались два огромных холма из битого стекла и железобетона – разрушенные башни-высотки. Из холмов постмодернистскими обелисками торчали хвосты и крылья разбившихся самолетов.
– Террористы. День победы порохом пропах, – тяжело вздохнув, пластмассовый аристократ указал на развалины. – Памятники обостренной дружбе... Как говорится, в начале было Слово, потом слово за слово… – Взгляд его пошел чуть вправо от руин – к низвергнутому монументу, по всему, поставленному самому Герцогу, ибо отдельные куски, безусловно, копировали кепку, ленту и башмак.
– Боретесь?
– Беспощадно. На переговоры не иду. С другой стороны, сам же для них почву и подготовил. – И вдруг выудил из-под обломков чью-то руку в камзольном рукаве. Долго и внимательно смотрел на нее. Оттянув материю, глянул на синюю татуировку с группой крови – DN (I-IV) +/-, затем положил конечность на место и произнес: – Жаль. Хорошая рука была. Родная.
– Любопытная у вас группа крови какая, – заметил командируемый.
– Да, редкая. Сложно спонсоров-доноров найти… – согласился пластмассовый аристократ. – Я ведь усовершенствованный вариант. Знаешь, до меня же и другие герцоги были. Как их пытали, как пытали… Эй, ты где?
– С вами разговариваю.
– Да, но я-то здесь. Ты чего ко мне спиной повернулся?
– Я? – Флёр развернулся и вдруг пронзительно заверещал: – Двойняшки! Тройняшки! Четверяшки!
– Ты чего орешь? На измену сел?! – Герцог дернул его за плечо.
– Сколько вас?!
– Кого?
– Глюко-герцогов!
– Один я. И перестань меня оскорблять…
– О! Пятеряшки! Шестеряшки! – Командируемый повернулся налево. – Седьмой, восьмой, девятый… Двадцать один, двадцать два!.. – указывая пальцем на фигурки, разбросанные тут и там, радостно кричал Флёр. – Герцоги, герцоги, герцоги…
– Плющит и колбасит? – передернул пластмассовый аристократ. – Ты ничего не курил? «Герцеговину» там…
– Только коку... И знаете, забирает. – Флёр вновь стоял к нему спиной.
– Может, повернешься все-таки?.. – о-click-нул Герцог.
– А к кому конкретно? Вас же тут тьма-тьмущая… Ой! – Он засеменил в сторону и насквозь прошел через фигуру, очень похожую на пластмассового аристократа, который сделал резкий шаг вперед, развернув командируемого к себе.
– Немедленно успокойся. Они для отвода глаз. Муляжи это все. Голограммы. Так сказать, обман голый. Настоящий-то я здесь. Можешь пощупать.
Флёр глупо посмотрел на Герцога и ткнул в него пальцем. Палец уперся в пластмассовую грудь колесом со спицами ребер.
– А как же они? – он махнул на взвод изготовившихся к бою герцогов.
Одни скрывались за баррикадой из скамеек и тумб и целились в невидимого врага. Другие шли в атаку. Третьи делали вид, что погибли. Несколько герцогов мило, по-соседски, точно их не касались военные действия, сидели около голограммного костра и, манерничая, пили из голограммных баклаг голограммный спирт. Голограммный дым вился из голограммных сигарет. Голограммными градусами булькали голограммные фляжки-манерки. Некоторые вообще внаглую фланировали взад-вперед вдоль импровизированных редутов и лузгали голограммные семечки, сплевывая голограммную шелуху в сторону предполагаемого неприятеля. Двое, сыто отрыгивая, нежились в объятиях послеобеденной сиесты; вокруг них были раскиданы вспоротые голограммными ножами голограммные жестянки из-под консервов. В это же время некто в мерцающей пене, прикрепив фантомное зеркальце к призрачной тумбе с наклеенной афишей ревю «Танцующее мясо», занимался гигиеническим самоистязанием – сбривая мираж щетины иллюзорным туповатым «Gillett’ом» с поблекшей синей полосой на лезвии. Единственное, что отличало вояк от настоящего Герцога, – то, что все они были с атласными лентами в волосах, но их головы вместо кепок покрывали голограммные банданы.
– Малограмотный ты какой-то. Это же для устрашения противника все. Впрочем, долго объяснять. Лазерное чучело, короче. На этом любая война построена. Запугать несуществующим мясом.
– А я уж подумал – глюки…
– Война и есть самый страшный непрекращающийся глюк, где кайф в одном флаконе с ломкой, – мрачно заметил пластмассовый аристократ и потащился вперед.
Флёр, не упуская из вида интенсивно черную кепку и на бегу каламбуря: «Голограммы – голые граммы», – побежал за Герцогом.
Вокруг царили разруха и послевоенное запустенье. Разодранные тела животных зияли ранами прямо на тротуаре – среди подорванных танков, покореженных огнеметных орудий и сбитых реактивных самолетов. Кругом топорщились арматура и перевернутые телеграфные столбы. У одного обезноженного многолапа, с рацией на спине и куском свинца в голове, изо рта выглядывало два симпатичных оголенных проводка. По ошалевшим глазам можно было с высокой долей вероятности предположить, что связь восстановить ему не удалось. Другой мутант, располосованный надвое пулеметной очередью, лежал на вражеской амбразуре, и его остекленевший зрачок цвета хаки потрясенно разглядывал подошву испачканного машинным маслом собственного армейского ботинка. Субъект с крыльями на причинном месте, запутавшийся в проводах телеграфного столба, исторгал запах горелой дичи. Из люка дымящегося танка выглядывал тип в шлеме с подпаленными ресницами – бездыханный глазошлеп.
Флёр поморщился.
– A la guerre comme a la guerre… Или мертвые не встают, – переврав смысл известной фразы, Герцог вытянул искусственную руку в сторону стеклянных, цвета хаки, глаз. – Но вот что я тебе скажу: все, что ты здесь видишь, – это лишь моя игра. Игра одного Герцога. А вот когда в нее начнут играть остальные отделы – туши свет… Зданию придет конец. Думаешь, меня из-за пристрастия к витаминам в архив сдали? Вовсе нет. Прежде всего, из-за того, чтобы моя игра, которую я придумал для себя, не стала игрой для других. Понимаешь? Каждый из нас имеет право болеть, чем ему заблагорассудится, но если ему для его болезни не хватает места, если он хочет перезаражать других и ищет для своих игр себе подобных – все, в архив, в архив, и баста.
– А вы разве хотите и других заразить? – пугливо поинтересовался командируемый.
– Ни в коем случае, – открестился Герцог. – Именно поэтому я здесь. То есть, конечно, не совсем по своей воле, но все-таки отдаю себе отчет, что моя игра может быть очень и очень опасна для других. К примеру, ты – врач, я имею в виду, конечно же, не Эвтаназа, а истинного врача, который хочет и может лечить; так вот, пока ты врачом не стал, ты играешь в игру, ты играешь роль врача, ты ищешь соратников, компаньонов, соигроков, но рано или поздно любой забаве приходит конец, и тут два выхода: либо исполнять роль зауряд-врача с детскими шприцами и фонендоскопами, либо стать настоящим врачом. Выучиться и стать. Не лечителем, но эскулапом. Не аптекаришкой каким-нибудь, – понимаешь меня? – но именно провизором. Со мной то же самое, я пока только играю роль Герцога, я пока общаюсь с магом и ему подобными, но стоит мне стать, именно стать Герцогом и перестать играть, как всем отделам в Здании придет конец. Я буду разрушителем. Как это сейчас принято говорить, дестройером.
– Но если вы это понимаете, то какой же вы, извиняюсь, архитип?
– А ты полагаешь, что те, кто это понимают, нормальны? Глубокое заблуждение. Все без исключения разрушители глубоко больны, и все отдают себе в этом отчет. Именно поэтому они больны в квадрате. Ведь как определяет Эвтаназ душевнобольного? Речь бессвязна, логические нестыковки в построении фраз, галлюцинации, бредовые идеи. И что самое главное, он – этот сумасшедший – один. Никто его не поддерживает, и никто с ним не согласен. У него нет сторонников. А теперь на минутку представь, что маниакальные идеи он держит при себе, прекрасно владеет слогом, действия его логичны, и цель оправдывает средства, да ко всему прочему он не один – у него отдел таких, как он. И у всех лица открытые, честные, все уравновешены и готовы Здание превратить в один прекрасный отдел для всех. Оговорюсь – для избранных. Ну, и где же тут сумасшествие? Определи его.
– Позвольте… но именно таким является Мессиан! У него как раз и были соратники, – их-то, к слову, Эвтаназ и упек в архив.
– Начнем с того, что в архив упек не Эвтаназ, а Тот, Кому это выгодно: хоть магистр и плохой врач, но все же врач, однако я не слышал, чтоб его кто-либо наделял подобными полномочиями… Поверь мне, Флёр, в архив, кстати, и в утиль тоже, как правило, направляют не врачи. Что касается «мессианцев», то они всегда составляли очень небольшую часть; что же касается глобального разрушения, то на то оно и глобальное, что его идея поглощает все Здание со всеми Его отделами. Да, начинается все с одного третьестепенного крошечного отдельчика, но он растет и ширится настолько быстро, что все только и удивляются: как же такое случилось, вот уж никто не думал, как же мы не доглядели, на корню его надо было, а мы… А что вы? – вы, со своей аморфностью, в скором времени в личинки личностей превратитесь. Растопчут вас. А кто не хочет, кто не согласен, кто нелоялен – добро пожаловать в санаторную камеру на диетическую баланду и лечебную шконку... Так что, Флёр, может, оно и к лучшему, что я здесь.
– Так вы Герцог или все-таки…
– Я – Герцог, но я, прежде всего, играю в Герцога. И за свои поступки отвечаю только я сам. А стоит меня выпустить, как множество герцогов появится в Здании. Это, кстати, еще одна причина, почему меня сюда упрятали. Многие работать перестали – руководить им захотелось, приказы отдавать, комендантские часы вводить.
– Но если вы отдаете отчет своим действиям, то почему же…
– Ты не понимаешь. Идея Герцога выше самого Герцога. Выпусти меня отсюда, и ты увидишь не душку, но душегуба. И не будем больше об этом, – оборвал его пластмассовый аристократ.
– А ведь это вы не с куклами боретесь, – медленно и членораздельно проговорил командируемый, – это вы себя каждый раз в них убиваете.
– Тх, – только и шипанул противоастматический ингалятор. – Тх, тх…
И вдруг Флёр явственно осознал, что уже где-то видел эту сцену: хромающий по развалам и выбоинам голубоглазый вояка с черной атласной лентой в блондинистых волосах, в пурпурном камзоле, розовых панталонах, желтых чулках, хрустящих башмаках с пряжками, с абсолютно не вязавшимися с этим обликом рюкзаком за спиной, кожаной кепкой на голове, левая рука сжимает противоастматический ингалятор…
Вспомнив, что все это он имел удовольствие лицезреть в шарманке у Амадея, Флёр даже не удивился, а лишь утвердительно кивнул собственным мыслям: мол, так оно и надо, а как же иначе, – и пошел за Герцогом, указующим путь.
На пути им попался ящик «Груз – 200» с нарисованным на крышке черным тюльпаном.
– А это что за коробочка? – простодушно спросил командируемый. – Цветочки? Не завянут?
– Это не коробочка!!! – вдруг заорал пластмассовый аристократ, развернулся к Флёру и схватил его за грудки. – Это останки. Завяли уже! Слышал?! Завяли! – Казалось, он готов был от злости развалиться на запчасти.
– Останки? Кого?! – тихо изумился Флёр.
– Тех, кого заставили играть в чужие игры. В игры без всяких правил, – также быстро успокоившись, как и разозлившись, сухо ответил Герцог, отпустив командируемого. – Они еще до меня здесь были.
– А я думал, это ваш город… – поправив костюм и ничуть не обидевшись, пожал плечами Флёр. – Я полагал, что вы его полностью придумали…
– Я его только додумал. Вслед за другими герцогами. Все, что мы, как нам кажется, создаем, уже существовало задолго до того, как мы вообще появились.
– А кто, кто их заставил играть в эти игры?
– Кто вечно рвется в атаку… Но мои павшие герцоги к ним не имеют никакого отношения.
– И что, «серебряные» нити у погибших тоже были?
– Только-только намечались… Скажешь тоже – «коробочка»… Это Здание наше – коробочка. Вот пока мы как звери друг к другу будем относиться, то будущее у нас одно – «Груз-Тире-Бесконечность». Идем…
Около двери с кодовым красным замком они остановились, Герцог потянул створку на себя и незлобно возмутился:
– Надо же – захлопнулась… Никогда такого не было.
Он скинул рюкзак, вытащил пластиковую карточку, сунул в узкую щель и набрал на панели «число зверя» – код из трех перевернутых девяток. Дверь распахнулась, и они оказались в замусоренном кинотеатре с исполосованной автоматной очередью простыней экрана, перевернутыми креслами и валяющимися труппами кукол. По всему периметру кинотеатра были разбросаны дурно пахнущие катышки популярного среди тинэйджеров корма, пластмассовые стаканчики от разбавленного пива и сильно концентрированных гастритных напитков, пропитанные машинным маслом обертки от булок с котлетами, фольга от шоколада, а также банановая кожура. Повернув вправо, Герцог остановился и протянул руку в конец зала.
– Вот, полюбуйся: скейт – символ движенья, шприц – символ полета.
За россыпью поп-корма, остатками «бюргеров», кока-кольными и fantaмными лужами на галерке сидели юнцы, потягивавшие портвешок и курившие сигареты с запахом сладкой дури. Слышались нецензурная брань и петушиные баски. Узкозадые были в длинных широких джинсах с квадратными карманами на пятых точках, безразмерных свитерах, куртках с капюшонами и высоких – с толстой, вздыбленной, маннокашей подошвой – ботинках на тугой шнуровке. Сплевывая на пол, тинэйджеры внимали музыке, раздававшейся из хриплого, шепелявого на одну колонку, стереомагнитофона. В глазах поросли плескались тоска и безысходность – подлокотники их кресел были исколоты шприцами.
– Замочить бы их, – шепотом предложил командируемый.
– Не надо, – Герцог отодвинул его плечом. – Мальцы еще. Тестостерон, прыщи, неопытность, – что с них взять. Но именно на таких и опираются разрушители. Знаешь ведь – чем меньше мозгов, тем больше потенции.
– Так это не куклы?
– Понятия не имею. Иногда напоминают. Особенно когда пытаются спорить. А так вообще нет, не похожи, пожалуй. Порой даже умные мысли высказывают, но это до поры до времени, пока их свободу не затронешь. У них к тому же стойкая обратная пропорциональность между амбициями и несформировавшимся интеллектом. Причем, по-моему, прогрессирующая. По принципу – пальцы веером, сопель пузырем. Словом, я их не трогаю.
– А они вас?
– Когда как… От дозы зависит… Но мне их, честно говоря, жаль. Мозгов мало, а урины много. Все бьет и бьет.
– А как они сюда попали? – поразился Флёр. – Архив все-таки.
– Сам удивляюсь. По идее, не должны. Я подозреваю, что все они живут за пределами Здания. Впрочем, не знаю, может, у них кто в технической области толковый имеется – помог им сюда пробраться… А если честно, то думаю, виной тому витаминчики.
Один из юнцов с провисающим задом отделился от стайки шакалят и, словно сомнамбула, направился к пластмассовому аристократу, – нос измазан белым, на глаза натянуты виртуальные очки, через плечо перекинуты ролики.
– Отец, витамином не угостишь? – проикал он утробным голосом.
– Порошок на ноздрях не обсох, – поигрывая желваками, по-отечески резанул Герцог.
– А если поискать? – юнец, плавно перешел на фальцет и замахнулся кулачонком.
– По сопатке дам, – предостерег пластмассовый аристократ, взглянув на него с вызовом и воинственно натянув кепку на глаза. – Или пистон вставлю. На выбор.
– Что?! Че-то я не вкурил, мужик... – И кулачок полетел в сторону Герцога.
– Детород, говорю, не дорос! – увернувшись от удара, гаркнул пластмассовый аристократ и сделал подсечку, – далась она ему не без труда. Существо с непонятным голосом рухнуло в пролет сидений, а его спесь вся вышла в жалкий гудок. Друзья весело гоготнули, и кто-то крикнул, что, мол, брат Амфий опять напоролся на галлюцинацию.
Герцог с Флёром поднялись на второй этаж, в кинорубку.
– Вот так и живем, – констатировал пластмассовый аристократ. – Плодим разрушителей на свою голову, а сами не понимаем, что год-два – и он меня не просить будет, а требовать; а потом ему мое лицо не понравится, а после форма носа, а затем угол между веком, ноздрей и мочкой, а со временем – еще что-нибудь…
– Так, может, их сейчас, в начале карьеры, – Флёр кровожадно полоснул ладонью по горлу и тотчас ужаснулся тому, что предложил.
– Зачем? – бесхитростно удивился Герцог, поправив рюкзак. – Они же еще ничего не сделали.
– Когда сделают, поздно будет…
– С такой позицией тебе самое место в архиве, – прищурился Герцог. – Откуда ты знаешь, а вдруг тот, с роликами, одумается, поймет, что жизнь зря проходит, и творить начнет. Вдруг он гений? Вдруг он всех нас жизни научит? Вдруг он истину принесет?
– Этот? Не… Этот не принесет, – уверенно замотал головой командируемый.
– Не этот, так другой. Откуда нам знать?
– Но вы же сами говорили, что разрушителей надо на корню высекать.
– Одно дело – рассуждать, другое – дать словам обрести форму. Да, хорошо бы на корню, но как знать, вдруг ты не разрушителя ликвидируешь, а великого художника? В любом случае, его заблуждения не могут являться поводом к действию. Агрессией можно ответить только на агрессию. Он замахнулся – ты ему подсечку. Только так. Иначе не избежать нам искушения – не будучи разрушителями по мировоззрению, превратиться в них по лицемерию.
– Это как?
– Это когда проповедуют одно, а делают другое. Знавал я музыкантов и художников, дорвавшихся до власти… Знаешь, лучше бы они продолжали вытворять на бумаге.
– Но не все же действуют сами, напрямую.
– В этом-то проблема и заключается – отличить исполнителя от организатора. Если у первого по локоть в крови руки, то, поверь мне, организатор в ней весь – по маковку с проплешиной. И нечего тут политикой прикрываться, политика не простыня – брезент. Но мы же не о том говорим. – Герцог указал глазами вниз. – Они, они еще никто. Дурь у них в головах, спермотоксикоз и гормональные бури. В прямом и переносном смысле. Тени они еще от будущих себя. Тень-эйджеры, видеоты. Их еще учить и учить, им еще объяснять и объяснять старую истину, что шуруп, забитый молотком, держится гораздо крепче, чем гвоздь, закрученный отверткой...
– Подождите... К чему вы... Я думал, что...
– Не перебивай... А вот когда они, эти теники, сознательно действовать начнут, вот тогда и разговор другой уже будет. Не подсечками, а – сечью!
– Сечь их, по-моему, уже сейчас надо, – заметил командируемый.
– Поберегись, – осадил его Герцог. – Тех, кого не за дело секли, разрушителями и становятся. Затаятся до поры до времени, обиду накопят, улыбочку нацепят, а со временем – оглянуться не успеешь, как в палате архива окажешься... Агрессией лечить нельзя, агрессией можно только противостоять. Нет, все-таки хорошо, что не дано нам в Здании самим ликвидировать кого бы то ни было, а то таких бы вещей наворотили... Достаточно уже того, что архив существует. А шуруп с гвоздем – это не шутка и не метафора. Это политика во всей своей уродливой и безумной красе.
– Постойте, но если мы не можем никого ликвидировать, так как же вы с монстрами боретесь? – вдруг осенило командируемого. – Где же логика? Да и обезличенные, я слышал, в «Граммофоне»... Эти их... «разборки» со смертельным исходом...
– Шалман «Граммофон»? – передернув плечами, уточнил пластмассовый аристократ. – Это там, где «отмороженные» на лохотроне «Катран» бабло просаживают? А попса голимая шнягу прет?
– Обезличенные, – поправил Герцога командируемый, поразившись услышанным словам.
– По мне – так одна хрень... Примерно так же, как любое кабаре можно трактиром, харчевней, кабаком или духаном назвать… Все ведь от отмороженности клиентов зависит. А обезличенные, кабаре – все это словеса только… – как-то неясно проронил тот.
– Может быть, не знаю... – пожал плечами Флёр. – Так вы не ответили... Про монстров… Где логика?
– Не очень-то ты из умных, как я посмотрю... Тут вообще никакой логики нет, – Герцог кинул быстрый взгляд из-под козырька. – Мои куклы к Зданию не относятся. Я ж тебе говорил – они в голове плодятся. С ними внутри борются, а не снаружи. Я ж не виноват, что ты мою игру видишь... А с твоими обезличенными, так там вообще все просто. Ты хоть одного ими ликвидированного видел? Вот так, чтоб доказано было: да, это жертва разборчивого нападения двух нехороших типов, и исполнитель с организатором пойманы – справедливость восторжествовала. Вот они, полюбуйтесь: Гексоген и Тротил... – Флёр отрицательно замотал головой. – Ну, так что ж ты мне голову дуришь?..
Герцог подхватил оброненную кем-то аптечку, запихнул в рюкзак, выудил из кармашка часы-луковку, убедился, что ртутный столбик упал на несколько делений – к бодрому, слегка заносчивому кролику, одобрительно кивнул, резво – для его тела – перепрыгнул через несколько трупов, валявшихся в кинорубке, залез на подоконник, одернул плотную ширму, распахнул ставни и ступил на карниз, где была положена балка, упиравшаяся другим концом в строение напротив.
– Осторожней, скользко! И постарайся не смотреть вниз, – предупредил он, подав руку Флёру, который чувствовал себя не вполне удовлетворенным объяснениями, полученными от пластмассового аристократа.
Когда путь был пройден, Герцог подошел к стене со стеклянным колпаком, под которым сияла золотая пентаграмма, что есть силы размахнулся и саданул мощным кулаком. Стекло разлетелось, и по пентаграмме забегали буквы и цифры:

ТАЙНИКИ – 0%, ТРОФЕИ – 96%, ЖМУРИКИ И ПАДАЛЬ – 96%

– Что ж это я, не всех уложил? Так, что ли, получается? – изумился он. – Да, придется потом вернуться, домочить гадов… Ладно – как фишка ляжет, а там посмотрим… Только помни, Флёр: «Герцог вечен». Ох, и не люблю я этих недобитков. Подлые они.
– А почему у вас на «ТАЙНИКАХ» – ноль? – спросил Флёр.
– Каждый раз забываю, куда спрятал. Вечером заныкаю, а наутро – уже не отныкать, – сдвинув кепку и в замешательстве почесав затылок, отозвался Герцог.
– Что «не отныкать»?
– Да воду родниковую... Где ж захоронка-то?.. – беспомощно покрутив головой в разные стороны, занервничал Герцог.
– Так вы бы флажки ставили, что ли…
– Ага, чтоб другие нашли и все вылакали... А, черт с ней, в следующий раз найду... Давай. Нам сюда.
– Вам что, воды жалко? – Командируемый сделал неуверенный шаг вперед.
– Нет, градуса, которым она пропитана… Да куда ты идешь, олух, это же на другой уровень выход! – Герцог вытянул подозрительно мерцающего Флёра из раскрывшейся было наподобие ворот пентаграммы, и голодные створки-челюсти захлопнулись. – Нам же к магу.
С этими словами он весьма забавно сделал «ласточку», прицелился и выстрелил ногой вперед. Словно острый наконечник стрелы, ступня вонзилась в неприметный крестик-мишень, начертанный на стене, и кирпичи с грохотом осыпались. Очистив прятавшийся за ними люк с малопонятной курчавой надписью: «Маг Эйфорит. Без трубляна не входить», – Герцог потянул за кольцо.

Маг Эйфорит

– Влезай, – скомандовал пластмассовый аристократ после того, как крышка люка последовала за кирпичами.
– Но ведь у нас нет этого, ну, как его… – замялся командируемый, успевший прочитать надпись, но, как истинный лингвист, тут же забывший примитивное по смыслу слово.
– Ничего, нас туда и так пустят, нам после гербалайфов ничего не страшно. Давай, шмыгай, зверь в галстуке и штиблетах.
Флёр боязливо просунул голову в отверстие и тотчас почувствовал на заду кованый башмак Герцога. Первое, что он увидел, была площадь старинной кладки, которая стремительно неслась вверх. А дальше – нежное лобзанье с булыжником, прыгнувшим на него, словно голодный разъяренный зверь.
Командируемый поднялся, отряхнул пиджак, почистил брюки, поправил галстук с отощавшим, давно не кормленым Томми и поднял голову.
По свисающей из отверстия веревке, закрепленной с помощью кошки, отталкиваясь от стены, медленно спускался Герцог. Он спрыгнул, дернул конец, черная кошка расцепила когти и, мягко приземлившись на четыре лапы, исчезла в сумраке площади. Пластмассовый аристократ скрутил веревку и спрятал в рюкзак.
– Выдохся? Давай, шевели протезами…
– Кому бы говорить… – обиженно прошептал Флёр, но Герцог его все-таки расслышал и возразил:
– Ладно, не злись. Вон летучие мыши с воронами над телом роем вьются. Небось, заклевали мага. Докурился Эйфорит. Бежим.
Подтвердились самые худшие опасения пластмассового аристократа: маг Эйфорит лежал посреди площади в прострации, выхода из которой не предугадывалось. Руки были раскинуты, одна нога в тяжелом лакированном сапоге подогнута, другая – с разорванной гармошкой ботфорта – вытянута. Каблуки посверкивали металлическими набойками-подковками «на счастье» – на них притаились испуганные солнечные зайчики с трусливо подрагивающими бумбонами хвостов. Голова чародея, покрытая огненным капюшоном, была повернута набок. Изо рта на осклизло-хилую, и в то же время ехидно-наглую, бороденку текла обильная пена. Магический жезл с платиновым, усыпанным драгоценными каменьями набалдашником валялся рядом. Очи закатились, заострились черты лица – маг не подавал признаков жизни. Словом, пребывал он в состоянии атараксии – полной невозмутимости и душевного покоя, коего тщетно пытаются достичь большинство мудрствующих чернецов. Над ним летали огромные пищащие летучие мыши и голодные, пронзительно каркающие чернильные вороны. Рядом лениво бродили монстры с топорами наперевес. Казалось, они не замечают колдуна, так удачно притаившегося среди вражеского племени. Около магического жезла валялся колдовской шприц с остатками мутной жидкости. Герцог подбежал к магу, закатал рукав балдахина, сорвал жгут, перетягивающий предплечье, лихорадочно вытащил из рюкзака зеркальце, поднес ко рту чернокнижника и наконец – после продолжительной, могильной, паузы – произнес:
– Не экзистирует, подлец. Скоропостиж настиг. Вот такой вот он нам сюр-прыщик приготовил, колдовская ряха.
– Что это означает? Смерть? – вскинулся Флёр. – Как так? И где «серебряная» нить?
– Засохла родимая, засохла «серебряная». Нирвана навалилась, вот он с ней и не совладал. – Пластмассовый аристократ указал на длинный маковый стебель, росший из пупка мага, – в данный момент он висел, словно плеть. – Эй, маг, – неуверенно позвал Герцог и дернул того за рукав. Длань в перстнях взлетела вверх и безвольно упала на мостовую. – Здец! Мля! Твою меть! – вдруг ядрено выругался он. – Говорил же ему, не злоупотребляй перед боем – реакция подведет… Что ж, другого выхода у нас, пожалуй, нет. Держи его, Флёр, за другую руку. Сейчас мы его гальванизируем.
– Током бить будем?
– Зачем током? Кодом. Крепко держишь?
– Да. Поднимать?
– Нет, держать. Полетаем немного. Внимание, эксгумация!
Герцог собрался с силами и выдохнул так, что сбил струей воздуха одну из летучих мышей, которая упала на площадь и расшибла оскаленную морду. Монстры отскочили и, судя по раздавшейся с разных сторон брани, слегка занервничали, но поскольку кроме усопше-усохшего мага, ворон и летучих мышей никого больше не видели, а стало быть, винить в создавшейся ситуации было некого, вскоре успокоились. Аристократ же здорово удивился, поскольку все на площади принадлежало внутреннему миру мага и видимым быть не могло.
– Я прямо как ты, Флёр, стал. Чужих монстров уже вижу. Приготовься, поворожим. «C17H19NO3 ! Игломаны всех игр, объединяйтесь!» – выкрикнул Герцог код мага. Тело Эйфорита внезапно взмыло вверх, утянув за собой Флёра и Герцога; все трое вознеслись над замком с остроконечными шпилями, пролетели зловонное болото и щедрый на хищников лес, закружились вокруг какой-то башни и через узкое, напоминающее бойницу окошко, влетели в келью Эйфорита.
Под потолком каморки висела громадная сушеная тварь из тех, что порхали на площади, со счастливой рожей и крыльями, упирающимися в стены. Казалось, она искренне рада гостям и вот-вот, точно гостеприимная хозяйка, полезет обниматься. Около двери стояла мумия монстра с занесенным топором. Вид у мумии был радушный. Правую от двери стену занимали сундуки и тюфяк с подушками, на одной из которых покоился редкий курительный прибор – размером с обычную табачную трубку, чубук увенчан поникшими кроличьими ушами, – так называемый трублян. Левая часть кельи представляла собой лабораторию с ретортами и тиглями, пробирками в штативах, бурлящими сосудами, а также кроликами в клетках. Один был без ушей. В нижней части оконного проема была врезана горизонтальная каменная плита, на которой красовалось блюдце с загнутыми листками сохлого сыра, бутылка прокисшего кефира, очумелый от голода гриб в трехлитровой банке, подернутый плесенью, и несколько баночек с «кислотной» по цвету жидкостью. Из пластмассовых крышек торчали соломинки для «коктейлей». Там же, на подоконнике, ютилось несколько сохлых булочек. Под плитой – батарея из пустых винных бутылок в суконных рубахах с сургучными шляпами печатей. За окном виднелась маковая плантация с воткнутым шестом; прикрепленный на нем щит утверждал: «Орошение ведет к деградации».
Флёр подошел к подоконнику и присел. Взял одну из бутылей черного стекла, повертел в руках и прочитал наклеенные на суконных рубахах, спереди и сзади, этикетки. В сумме получалось следующее: «Душа монаха... Прикоснись к тайне древних монастырей... Красное, полусладкое, натуральное, ординарное вино, награжденное золотой медалью «Интердринк»... Командируемый сильно удивился тому, что ординарное вино удостоилось столь высокой награды, посмотрел на батарею напитков и вдруг почувствовал, что в третьей такой бутыли, емкостью 0, 7 л., кроется подмигивающая ложью пьяная сермяжная «правда». Он аккуратно поставил черную бутыль на место и, кинув беглый взгляд на агрессивные четвертый и пятый сосуды – с кривдой и откровенным хамством, – поднялся. За остальными шли подзаборная ругань и поножовщина. Вместо сургучных печатей – ременные бляхи и порванные суконные рубища. На других емкостях Флёр внимания не заострял, поскольку они валялись в кровавых винных лужах и не заслуживали сколь-нибудь пристального внимания.
– Странное Окно... – командируемый потрогал решетки с нанизанными на них красными лепестками.
– Фотообои... – пояснил пластмассовый аристократ, – чтоб не скучать. Причем «окно» со строчной буквы, а не с прописной.
– Да, но влетели-то мы с той стороны. И вообще, а как мы через такое узкое окошко, да еще и с решетками, пролезли?
– Не думай об этом. Думай о том, что сейчас мы с другой стороны находимся. И, если уж на то пошло, то фотообои часто краше реальности бывают. По крайней мере, гораздо искренней... Кстати, ты никогда не замечал, что все мы в разные окна смотрим? У кого-то они грязные и немытые, у кого-то с решетками, а у кого-то, наоборот, чистенькие с тюлевыми занавесками. Но все мы без исключения глядим в одно общее Окно. Только вот странность. Если за грязным окном – пустырь, а за тюлевым – палисадник, то что там за настоящим Окном – толком никто не знает... Сказать, почему? Потому что один за Ним пустырь видит, а другой – палисадник. Только ведь проблема в том, что ни пустыря, ни палисадника за Окном нет... Прикрой ставни – дует.
– Задурею я тут с вами, – сказал Флёр, прикрыв ставни, и повернулся к плюхнувшемуся на тюфяк Эйфориту, который тотчас раскурил трублян. В келье запахло явно не табаком. «Серебряная» нить в виде макового осунувшегося стебля после нескольких пыхов натянулась и приняла мощный зеленый окрас. Кроличьи уши на чубуке воспряли.
– Заждался я тебя, медикаментозного, – жалобно протянул маг, обращаясь к Герцогу. – Думал, когда ж меня из коматозки вытащишь… Больше, как оказалось, некому.
– Ну, здорёва, здорёва... Исскучался, друг заклятый? – хмыкнул в ответ пластмассовый аристократ.
– Необычайно… Точно по геморрою, – рассматривая длинные ногти на скрученных подагрой пальцах, проронил Эйфорит.
– И давно ты так… второсортничаешь? – в свою очередь поддел его Герцог.
– Думаю, с месячишко. Знаешь, Герцог, мне удалось вычленить одну причинно-следственную связь. Чем дольше в загуле, тем длиннее ногти... Вот такая вот сутуя…
Герцог озабоченно взглянул на мага.
– Заговариваешься.
– А? А?..
Пустые глазницы мага вперились в пластмассового аристократа и вдруг засосали его внутрь, – так, что от последнего остались только конвульсирующие каблуки. Из-под капюшона раздался писк и какое-то копошение. Флёр подбежал к магу и что есть силы потянул Герцога за остатки ног. Чародей удивленно дернул капюшоном, и пещерки глаз тягуче выцедили из себя слегка помятого аристократа.
– Так-то ты с друзьями… – нисколько не обидевшись, точно привыкший к подобного рода фокусам со стороны мага, произнес Герцог, отряхнувшись.
– А?.. А??? – Глазницы мага снова завентилировали.
– Ну, ты, эмоционально неустойчивый! Не смотри на меня в таком тоне! – крикнул Герцог, подскочил к магу и двинул по капюшону. Маг тотчас пришел в себя.
– Вот такая вот суета, говорю… С другой стороны, а… – затараторил Эйфорит, все еще пребывая в каком-то взвизгнутом «акающем» состоянии. – А? А?.. – Пластмассовый аристократ вновь напрягся, занес кулак и спокойно предупредил:
– Дам по жбану.
– А что это ты такой набрякший, мучнистый, притаившийся? Вон, мешочки какие под глазками... Трубки пластмассовые не горят? Ты другим завирай, что – атласный, а я, я все вижу – до ногтиков костей: и мордень твою осунувшуюся, и нутро твое потрепанное! Опять полыхал? Признавайся, чертяка. Во-о-о-н глаз-ы-ы-ща какие голубые. А где хвост? Где хвостяра, спрашиваю? – выпалил на одном дыхании маг и нагнулся, ища атавизм на пластмассовом теле приятеля. Герцог, поняв, что приступ у Эйфорита прошел, с облегчением разжал кулак. Затем, поигрывая правой бровью, примирительно буркнул:
– Ну, ты же знаешь, мы все празднуем каждые пятницу, субботу и воскресенье.
– Ты всех по своему лекалу не меряй… – отозвался Эйфорит, затягиваясь трубляном.
– А я не по лекалу меряю, я – по трафарету…
– В чем же разница? – с удивлением воззрился на него маг.
– В слове. Жестче оно, жестче… – парировал пластмассовый аристократ.
– А? А?.. А траур у тебя бывает когда-нибудь? – так и не обнаружив хвоста у Герцога, равнодушно поинтересовался схимник.
– Обязательно. С понедельника по четверг. Я в эти дни выходные поминаю, – Герцог опустился рядом с Эйфоритом, брякнув друг о друга выщербленными коленными чашечками.
– Что, черная полоса наступила?
– Нет. Просто чернее еще стала.
– Ясненько. Юбилеи в траур переходят, те в крестины… Круговерть. Глядишь, а четверг – это уже маленькая пятница... И не различишь – где черные ленты на флагах, а где красные дни календаря… одни сплошные будни кругом… То-то я тебя последнее время редко вижу, – подвинувшись, прохрипел Эйфорит. – Кашки после бурных ночей не хочется? Признавайся, мультики смотрел? Небось так навкалывался, что руки трястись начали? А? А?.. А что у нас, кстати, за день сегодня?
– Дай поDOOMаю … – Герцог беззвучно зашевелил губами, загибая поочередно пальцы. – Вспомнил: воссреденье, он же суббодельник, – через минуту осклабился он.
– Понятно, – чавкнул маг, настороженно глянув на приятеля. – Я смотрю, совсем ты деградировал на своем «Гербалайфе». Пора тебе, Герцог, поясную извилину в головушке перерезать – говорят, очень от заколов помогает. Или это, попоститься...
– Чтоб потом снова разговеться до галлюцинаций? Нет уж, уволь, я лучше понемногу, но постоянно. К тому же у меня – СХУ, – дернув бровью, пожаловался Герцог.
– «C» хто?! – Маг аж поперхнулся.
– СХУ. Термин такой научный, пора бы знать. Синдром хронической усталости.
– Ну да... нам без депрессии никак нельзя. Мы без нее дуреем. Все с тобой ясно, короче. Нравится оправдания искать?.. И кончай ввинчивать бровь. Раздражает. А? А?.. А это кто с тобой? – Эйфорит выглянул из капюшона, словно старушонка из-под шерстяного платка, и пристально вгляделся в командируемого дырочками глаз. – Колдун? А жухленький такой отчего?
Командируемый поежился и подумал, что впервые видит старуху с бородой и присутствует при таком глупом разговоре.
– Ординарец – с орденов пыль стирает. Вот, в командировку собрался, – ответил за него Герцог.
– Что-то я у тебя, Герцог, орденов никогда не видел. А? А?
– Ты бы водички, что ли, выпил – барахлишь еще… – посоветовал Герцог. – Мои ордена – это мои мысли.
– Бряцают и бряцают? А? И все крестами больше. А?.. С орденов пыль стираем, с мыслей – накипь.
– Выпей водички, говорю, морда в мантии. Тебя ж еще капюшонит.
– А? Водочки? А? Ну да, – отмер через секунду маг, отвинтил набалдашник жезла и сделал несколько мощных глотков. – Вам не предлагаю – микстура от кашля. Так, говоришь, командировка? – одновременно обращаясь к Флёру и завинчивая набалдашник, разулыбался он. – Командировка – это хорошо. За бугор?
– Угу, – невнятно промычал командируемый.
– Со стороны, значит, на нас полюбоваться захотелось. А есть на что? О! Прошло, кажется… Так вот… что на нас, говорю, снаружи пялиться? Нас изнутри изучать надо. Из колбы. Впрочем, мы и так вряд ли лучше будем смотреться. – Маг поднялся и прошел к лабораторному столику с кроликами в клетках. – Вот, экспериментирую. Звери, доложу вам. Кормежку только в виде витаминов признают. А такие милые существа, казалось бы... Кстати, ты не за тем же пришел, не за сухим кормом? Вот – бери, угощайся.
– А что, есть еще порошок в пороховницах? – справился пластмассовый аристократ, дернув острым пластиковым кадыком.
– Есть, есть, как не быть... Те еще булыжки.
– Что? – не понял Флёр.
– Ну, булыжники, безделушки-брюлики. Пыльца алмазная, огранка, караты... Мы их просто по-разному именуем: Герцог – витаминами, я – драгоцешками. Вообще названий у них множество, все и не упомнишь… «калики-моргалики», «антрацит», «кашлевые», «бронхиальные», «смешной табак», «рафинад» и просто – «фурункул»… Суть же одна – фальшивка реальности…
Одно из названий сухого корма навеяло воспоминание о болезни приятеля, и маг заботливо – насколько вообще был в состоянии испытывать это чувство – спросил:
– Кстати, Герцог, ты-то как дышишь?
– Астматически… – сипнул тот в ответ.
– Все болеешь? – мило улыбаясь, проворковал маг и выпустил в сторону приятеля струю жаркого дыма.
– Болею, – даже не поморщившись, подтвердил Герцог.
– Не лечишься? – продолжая дымить в его сторону, проявлял заботу Эйфорит. – А что так? Сейчас, я слышал, даже кодируют от этого...
– Нынче шарлатаны вроде тебя от чего только не кодируют, – бросил Герцог. – Но характер не закодируешь.
– А при чем тут характер? – булькнув трубляном и пропустив «шарлатана» мимо кроличьих ушей, поинтересовался Эйфорит.
– А ты думаешь, отчего у меня астма? Гордыня. Где непомерная гордыня – там удушливая астма. – Герцог сделал паузу и тяжело вздохнул. Сложно было понять, говорит он серьезно или иронизирует. – Да и, признаться, уютней мне с ней как-то. Привык, точно к собаке. И вообще, знаешь... лучше душно, чем пусто...
– В чем же у тебя эта гордыня проявляется? – не отставал Эйфорит.
– В том, что хочу построить свое Здание, – с металлическими нотками в голосе вдруг заявил пластмассовый аристократ.
– Чем же тебя наше Здание не устраивает? – удивился маг.
– Всем. Начиная с тебя, – нежно улыбнулся в ответ Герцог.
– Никак не пойму – что ж ты тогда свое Здание рушишь постоянно?
– Так ведь оно мне тоже не нравится... – хмыкнул в ответ пластмассовый аристократ, запнулся и, пожав плечами, резюмировал: – Нутро у меня, наверное, такое... Гнилостное...
– Творитель, короче... – ядовито заключил чудодей, приложившись к трубляну-носогрейке. – …с нереализованными амбициями… А туда же... Из падали поэмы создавать, из медсестер – принцесс...
– А вот о медсестрах не надо! – Хлопнув себя по искусственным ляжкам, вызверился Герцог и поднялся. – Так как, дашь аллергенов?
– Спрашиваешь. Конечно. Угощайся... Мы ж с тобой как-никак сокурники… И когда ты только загнешься, живчик… – глядя на прыскающего ингалятором Герцога, произнес Эйфорит, но тот его уже не слушал. Скрипнув протезами, пластмассовый аристократ поднялся и направился к сундукам. Открыв несколько тяжелых крышек, стал горстями запихивать в рюкзак разноцветные шарики и шайбочки. Последний, самый большой, сундук был доверху набит белым десертным порошком. Герцог вытащил из рюкзака пластиковый мешок и, пофыркивая, точно сладкоежка при виде сахарной пудры, наполнил его до отказа.
– А я думал, у вас там драгоценности, – подал голос командируемый.
– Кому и фекалии – изумруд, – тонко заметил маг. – Смотря с какой точки зрения посмотреть. С одной стороны, смердит, а с другой – удобрение. Вот я, к примеру, всю жизнь алхимией занимался, золото хотел искусственным путем добыть, эликсир бессмертия, философский камень, а получились – галлюцинация с подружкой абстиненцией. Выпил таблетку – искрит, сделал укол – отражает, покурил – разноцветием блещет. Бросил – червями по телу ползает, ломотой в суставах отдает, страшными картинками выкаблучивает. Страх, да и только. Единственные мои спасители – друг трублян да брат марьян.
– Вы, наверное, не тем путем шли, – предположил Флёр.
– А хоть бы и тем. Думаешь, уроду вместо палки магический кристалл или там хрустальный шар дай, так он гадить перестанет?..
– О ком это вы? – не поверил командируемый столь небывалой самокритичности.
– И о себе в том числе. Но я-то хоть понимаю, что живу своей больной жизнью, и потому глаз не кажу из архива, но есть и другие, навроде тебя: всё-то они из Здания норовят вышмыгнуть да испоганить мечту нашу о Потустороннем. Байковым одеяльцем ее прикрыть. Я вообще против командировок. Раз живем в Здании, значит, так оно и надо. И нечего там по всяким Запредельям шляться.
– А кто, кто еще хочет? – напрягся Флёр. – Познакомьте, пожалуйста.
– Знакомить не буду, а показать покажу… Ну, набрал в нюхало? – обратился к Герцогу Эйфорит.
Тот радостно клюнул измазанным в десертном порошке белым носом.
– Тогда пошли, покажу урода всех времен и отделов. Обещаю неизглоданное впечатление.
– Ой! Забыл совсем, – хрюкнул Герцог и полез в рюкзак, – я же тебе булочку маковую принес, в подарок.
– Свежая? – затеребив бороденку, подозрительно осведомился маг.
– Честно говоря, относительно, – смутился Герцог.
– Я так и знал. Ладно, давай сюда. Нет, если относительно… – Эйфорит озабоченно дернул кончик бороды. – Швырни на подоконник. Птичкам.
Герцог подошел к подоконнику, с которого членораздельно раздалось:
– Жрать!
– Они кушать просят,– развернувшись и тыча в трехлитровую банку, растолковал Герцог.
– Птички? – восхитился Флёр.
– Гриб, – ответил маг, прошел к подоконнику и выбил в банку содержимое трубляна. Из банки послышалось бурленье, и голос, на сей раз вежливо, произнес:
– Благодарствуем.
– Что ж – вы его не чаем кормите, так получается? – оторопел Флёр.
– Со мной поведешься, сам трубляновым станешь. О! И тут проблемы. – Маг провел ладонью по лицу и с недоумением посмотрел на несколько оставшихся в руке волосков из бороды.
– Я бы, на твоем месте, вообще это уродство сбрил, – посоветовал Герцог. – Заплесневелый вид какой-то.
– Нутро не сотрешь. Ты же сам давеча нечто подобное говорил. Да и кто меня здесь видит, кроме тварей летучих? – заметил маг и поглядел на кепку Герцога. – И вообще, ты бы лучше за собой приглядывал. Далась тебе эта кепка… Шо рожа, шо одежа.
– Циррозия, – сентиментально вздохнул Герцог, указав стальным пальцем на козырек, клейменый рыжей буквой «Ц». – В память о ней ношу.
– Да где ты видел, чтоб камзол с кепкой носили? – не унимался Эйфорит.
– Привык я, – отрезал Герцог.
– Отвыкай. Эклектично выглядишь. Точно уголовник на фуршете.
– Мстительный ты. Я же про бороду просто так сказал. Ну, пойми, нравится мне мой головной убор. В конце концов, у каждого свой шарм. У кого капюшон, а у кого – кепка. – Герцог лихо заломил козырек.
– Ага, у кого Амброзия, а у кого – Циррозия, – желчно поддел Эйфорит. – Впрочем, дело, конечно, твое... Я-то думал, ты эту кепку для полноты идиотизма нацепил... Ну, пожрал? – обратился он к грибу.
Из банки сыто отрыгнули.
– Так он у вас что, трубляновый, что ли? – показал глазами на сосуд командируемый.
– А ты что ж думал, я себе чайный гриб заводить буду? Мороки с ним не оберешься. А тут покормил – и месяц свободен.
– И вы его пьете?
– Пью. Но редко. Одними грибами сыт не будешь. Сам понимаешь – тяжелый продукт.
– Ага, особенно «парашютики» , – вставил пластмассовый аристократ.
Маг понимающе хихикнул, открыл дверь и пропустил Герцога с Флёром вперед.
– Стойте, а птички? Как они обратно влетят? Я же ставни прикрыл, – вдруг всполошился Флёр.
– А сквозняк нам на что? Фотообойный и пиксельный… – оставив дверь распахнутой, успокоил его Эйфорит. – Ну, остроклювы-криволапы, вперед!
К кому относилось последнее обращение, Флёр так и не понял, как не спросил и о незнакомом писк-кисельном слове.
Через мгновение сквозняк раздернул ставни, и на подоконник, спикировав, села нарисованная фотообойная ворона. Огляделась, клюнула черствую булочку, чуть не сломала клюв и, оглашая маковую плантацию безумным криком, штопором сорвалась вниз.
Из трехлитровой банки показались два голодных чайно-табачных глаза, тонкая ладошка с трясущимися пальцами – и булочка исчезла. В недрах вместилища раздалось плотоядное чавканье.
– А хороший у меня трублян все-таки, – хвастался Эйфорит Герцогу с Флёром, когда они шли по коридору. – Мечта. Долгоиграющий кайф, умещающийся в ладони. Размер – трубки, содержимое – кальяна.
– Разве такое бывает? – усомнился командируемый.
– Всякое бывает. Это еще что! Он же изнутри больше, чем снаружи.
– Ну да? – не поверил Флёр.
– Всеобязательно. Вроде книжонки маленькой. Содержания по объему мало, а содержимого – много. После каждой главы отдыхать хочется.
– Пока через буквенный сор и словесный репей проберешься, – злокозненно вставил Герцог и споткнулся.
– Лестница. Позвонки пластмассовые не сверни, умоляю, я ж тебя потом не соберу, – не остался в долгу Эйфорит, указав трубляном вниз.
– Постараюсь, – отозвался тот.
– А насчет кривокрылых «Пегасов» со спотыкающимися клавишами – это, знаешь ли, не ко мне... – нежно улыбнулся чародей, швырнув на сей раз уж совсем грубый булыжник в нежное биополе приятеля.
– Ты еще скажи – копытами по темени скачущими, и я тебе глазницы на пятки натяну... – предупредил щелкопер-борзописец. Эйфорит лишь глумливо хмыкнул в ответ.
Маг, Герцог и Флёр спустились по витой узкой лестнице и вскоре оказались внутри башни с горящими факелами «MAG-LITE», которые торчали из зевов кошачьих чучел, размещенных на стенах. Эйфорит вынул один из них из пасти сиамца, отчего последний голодно клацнул зубами; нагнулся, откинул угол кровавой дорожки с копытным магическим числом «тринадцать» и открыл подпол.
– Добро пожаловать в ад, – провозгласил маг, и голова в огненном капюшоне исчезла. – Покажу вам его исчадие... – глухо донеслось откуда-то из глубин.
– Тоже фотообойный? – спускаясь, осведомился Флёр.
– Ад? Нет, к сожалению, самый что ни на есть настоящий, только мы еще об этом не знаем, – гулко отскочил от стен голос мага. – Ну-с... с Богом, которого нет и который во всем...
Стены подвала были стеклянными. Посреди помещения стояло несколько стульев. Маг воткнул факел в металлический паз, торчащий из стены.
– Садитесь, не бойтесь, он оттуда ничего не видит, – Эйфорит указал рукой на стекло. – С его стороны – зеркало.

Существо «А»

За стеклом находилась палата с аккуратно застланной кроватью, столом с наборной крышкой, заваленным рукописями, вертящимся креслицем, стеллажами с книгами и телевизором-двойкой на прикрепленном к стене кронштейне. На креслице, развернутом к столу, сидело чудное, идеально сложенное создание. Красивый гордый разворот плеч, длинные мускулистые ноги, крепкие руки. Черты лица поражали своей безукоризненностью – васильковые с нефритовой каемкой глаза, нежная кожа, прямой нос и цветущие губы.
Существо раскладывало пасьянс «Шедевр».
– Какое совершенство! – воскликнул Флёр, восторженно хлопнув в ладоши.
– Не все красиво, что выглядит, как диво, – печально вздохнул маг.
– Кто это?! – в свою очередь поинтересовался Герцог. – Я раньше его у тебя не встречал.
– Существо «А». Удивительной красоты выродок, – нервно взмахнул носогрейкой-трубляном Эйфорит. Он здесь совсем недавно, потому и не видел. Я, признаться, интересовался им у Эвтаназа, так тот его тоже – ни сном ни духом; обещал в верхах справочки навести. И навел. Признаться, я потом несколько дней из наркоза выходить боялся – чтобы вдруг случайно в эту ужасную мифобыль не поверить … Эх, было б это сказкой в стиле хоррор… Захлопнул книжку – и привет. – Маг поудобней устроился на стуле, зарядил трублян и, на всякий случай понизив голос, начал рассказ:
– Существует строго секретный проект под кодовым названием «Венец». Какой он, этот венец – лавровый или терновый – решайте сами. В числе посвященных – строго ограниченное количество лиц. Наши, из Здания, – и Те, Кто находятся за Его пределами. Мы и Они. Иными словами, проект этот якобы двусторонний, – именно якобы. Кто является его участником с нашей стороны, разузнать не удалось. Эвтаназ в проект не верит, собранной по отделам информации не доверяет – очень уж она противоречива, и к тому же напрочь лишает его возможности считать вернувшихся из командировок умалишенными. Ибо однозначно свидетельствует о том, что мы на самом деле являемся продуктом, придуманным Проживающими за пределами Здания, носителями Их идей. Мы не можем влиять на Их жизнь, в то время как Они полностью нас контролируют. Любой из нас – это лишь призрак, который не в состоянии руководить своими поступками, создавать, перекраивать, влиять на собственную жизнь и, наконец, исчезать по собственному желанию. Нас создают и ликвидируют, отделы реорганизуют; одних сдают в архив, других – в утиль… И все это – без нашего на то волеизъявления. Мы – рабы Чужой воли.
– Вот те раз… А поподробней… – попросил Герцог.
– Пожалуйста, – отозвался Эйфорит. – Если принять идею о том, что мы продукт Их творчества, за аксиому, то нам волей-неволей придется смириться с прискорбным фактом: от нас в Здании вообще ничего не зависит. Даже то, что я сейчас вам тут говорю, это говорю не я – Они. С другой стороны, если хоть какая-то часть наших служащих находятся на привилегированном положении, существуют по своим законам и распоряжаются своим потенциалом по собственному разумению, то несложно предположить, что эти функционеры сделают все, чтобы остальные не подозревали о собственном происхождении и подневольности Истинным Хозяевам.
– Любопытно, тогда какой же смысл посылать в командировку? – подал голос Флёр.
– Очень, очень сложный вопрос. – Маг причмокнул чубуком, помолчал, выпустил струю терпкого дыма и проговорил: – Мне кажется, что функционеры сами до конца не обладают полной информацией и очень боятся узнать истину. Посудите сами, ведь работа служб и ведомств Здания протекает как бы сама по себе. Появляется Альбинос – отдел работает, Альбинос исчезает – работа в отделе останавливается. Что производят в Здании, толком никто не ведает, каждый отдел выполняет свою сугубо узкоспециализированную функцию, и редко кому удается, трудясь в одном отделе, в то же время следить за деятельностью других. Никто не обладает всей полнотой информации, результат труда в Здании не виден, пощупать, а тем более – осознать его невозможно, и, тем не менее, процесс идет, а Кто им на самом деле руководит, вам никто не ответит. Что мы производим? Для Чего созданы? Как сообщаются отделы? Откуда и как поступают сведения? Почему одни – фотографы, а другие – врачи? Вот основные вопросы, на которые не ответит ни один, смею вас заверить, ни один рядовой служащий. И встает закономерный вопрос – Кому это выгодно и на Чье благо мы служим? Ответ достаточно призрачен и эфемерен – мы работаем на Них, а раз так, то неплохо бы узнать, кто Они такие. Вот мелкие начальники и посылают так называемых добровольцев-вольнопёрцев в командировки. Но что они ожидают услышать на самом деле? Они ждут одного ответа: мы все мыслим без Чьей-либо помощи, мы полностью отдаем отчет в своих поступках, мы существуем сами по себе и абсолютно ни от Кого не зависим. А что говорят вернувшиеся? Нас нет. Есть Они. Мы – иллюзия. Скажите, можно с этим смириться? Естественно, нет.
– Так и отправились бы в командировку сами функционеры, зачем через третьи руки информацию получать? – Пластмассовый аристократ выбил сигарету без фильтра из пачки с изображением плюющегося верблюда и закурил.
– В том-то вся и проблема, – Маг потянулся к Герцогу за сигаретой. – Простая? А то меня тошнит уже от этих изысков. – Он помахал трубляном и отбросил его в сторону.
Герцог кивнул и протянул магу пачку. Эйфорит сложил ладони ковшиком, прикурил, с наслаждением затянулся и продолжил:
– Представьте на минутку, что вы – функционер, который не является рабом чужой воли, хотя наверняка в этом не уверен, но подозревает, что за пределами Здания существует жизнь. Отправитесь ли вы в командировку, чтоб узнать точно – раб вы или нет? Безусловно, нет. Никогда. Ни за какое положение в отделе. А вдруг вы вернетесь с положительным ответом – да, раб. Что с вами тогда станет? Апатия? Нервный срыв? Мозговое удушье? Не легче ли быть в неведении? И получить ответ от других.
– Но ведь ответ существует. Во многом доклады командируемых схожи, – сказал Флёр.
– Именно. Но не это хотят услышать функционеры. Вот они и отправляют вернувшихся из командировок в архив. Парадокс, правда, заключается в том, что если командируемые правы, то ни один функционер не может по своей воле кого-либо направить в архив или даже в командировку. А так они тешат себя иллюзией, что они сами решают судьбы командируемых.
– Тогда каким же образом удалось принять двусторонний проект? Односторонний он получается. Только с Их стороны. Мы же только Их эхо, – немного подумав, заметил командируемый.
– Далеко пойдешь, тебя так просто не запутаешь, – маг окинул Флёра оценивающим взглядом. – Суть не в том, односторонний он или двусторонний, а в том, что этот проект находится у тебя перед глазами и живет своей жизнью. Вот он красавец, полюбуйтесь.
– В чем же его суть? – задал вопрос Флёр.
– А в том, что он пришел Извне. Оттуда. Командировка наоборот, – теребя бороду, нахмурился Эйфорит.
– Вот те на! – хором воскликнули Флёр и Герцог.
– Слушайте дальше, – откашлявшись, маг выдрал клок волос из бороды. – Хотя лучше бы вам этого не знать. Постараемся опираться на факты и отбросим предположение о том, что вернувшиеся из командировок страдают массовым психозом. В основе их утверждений – то, что избранных в Здании нет. Все мы – продукт. И все мы служим Им. Что касается двустороннего проекта, тут судить сложно. Подписывал ли его кто с нашей стороны или нет, я не знаю. Но я вижу факт – проект за стеклом. Как это существо сюда попало, я тоже не знаю. Кроме тебя, Герцог, и Эвтаназа у меня никого в последнее время не было. Да еще вот ты, ординарец, пыль-сдувальщик… Все. А, как известно, из отделов ко мне пробраться крайне сложно. Выходит – это Они мне его подкинули.
– Очень туманное объяснение, – усомнился Флёр. – По-моему, Оттуда к вам еще сложнее пробраться.
– Не скажи, вспомни молокососов из кинотеатра, – напомнил Герцог.
– Иного объяснения найти не могу, – пожал плечами Эйфорит. Но не это главное… Важно, что в основе проекта лежит идея о вечности. Мне стало известно, что Существа, проживающие за пределами Здания, на восемьдесят процентов состоят из воды, и только на двадцать – из мысли.
– Хорошо же Им нами руководить, – фыркнул пластмассовый аристократ.
– Да не перебивай ты, – взорвался маг. – Слушай, коли пришел. По сути своей Они смертны. Их части тела со временем, как и положено, изнашиваются, а заменять в себе целые блоки у Них не выходит, только одиночные детали протезировать научились; поэтому в конце концов Они устаревают, ломаются и умирают. Но, в отличие от нас, Они обладают способностью уничтожать себя по собственному желанию. Хотя не исключено и то, что в действительности Их жизнью и смертью тоже Кто-то управляет – допустим, некое высшее Здание Зданий – и, таким образом, последнее становится Организатором акта самоликвидации, а самоликвидатор – не более чем исполнителем Этой Высшей Воли.
– Это тебя Эвтаназик заумью напичкал? – ехидно воззрился на приятеля из-под козырька Герцог.
– Он меня другим напичкал – неистребимой любовью к жизни… А будешь издеваться, я вообще рассказывать не буду, – надулся Эйфорит. Он покосился на осунувшиеся уши чубука и со злостью рванул остатки бороды.
– Успокойтесь, успокойтесь, – встрял в перепалку Флёр. – Не нервничайте так, вон у вас от бороды уже совсем ничего не осталось. Пожалуйста, продолжайте.
Маг обиженно поджал губки, кинул недовольный взгляд на Герцога, но повел повествование дальше:
– Так или иначе, у нас есть то, чего нет у Них, – это вечность, вернее, почти вечность. Наше Здание, при должном уходе с Их стороны, может пережить несколько Их поколений. Так-то вот. – Эйфорит вдруг нежно улыбнулся Герцогу и похлопал его по пластмассовым коленкам. – Вот для того, чтобы попытаться объединить преимущества обоих миров, и был создан этот проект. А началось все, судя по рассказу Эвтаназа, с такой мелочи, что и говорить-то об этом смешно. У двух Существ, проживающих за Зданием, появилось некое Существо иного порядка, определяемое Ими как Дитя. На наш взгляд, это «Дитя» было не только абсолютно нефункциональным, но и лишенным малейшей эстетики: крохотное, сморщенное, мокрое, с нескоординированными бессмысленными движениями, постоянно издающее вопли, в которых не содержалось ни бита полезной информации… Тем не менее, по каким-то абсолютно загадочным для нас мотивам, Оно представляло для Существ некую сверхценность, – так, что когда Кто-то Главный в Здании Зданий вынес свой вердикт, и Дитя, за явной его бесполезностью, умерло, Существа обратились к местным Умельцам, и те сделали хитрый ход. Они скопировали с маленького Существа данные, которые были заложены в нем при рождении, и поместили их – уж не знаю, как Им это удалось, лично или через наши отделы – сюда, вот в это самое подземелье.
Эйфорит простер длань в сторону стеклянной стены, за которой Существо мирно раскладывало пасьянс, выдержал многозначительную паузу и продолжил:
– Все внешние данные у Него искусственные; иными словами, Он – почти вечный продукт, как и мы. С другой стороны, Его внутренний мир в чистом виде является атрибутом Заздания. Здание развивается; вместе с Ним растет и развивается и Существо. Со временем – а ждать осталось уже совсем недолго – Он сможет полностью перейти на автономное существование. Его снабдят всеми необходимыми Там знаниями и выпустят в Заоконье. А когда Он выйдет – начнет крушить все вокруг.
– С чего ты взял? – спросил озадаченный Герцог.
– Потому что Он – Существо Иного Порядка. Попытаюсь объяснить. Сменятся поколения, и правнуки Тех, Кто его создал, уже не смогут состязаться с ним в интеллекте – объем его памяти куда больше, а обучение происходит мгновенно: достаточно лишь записать всю информацию Ему в мозг, и Он будет все знать. Они не смогут быть такими же выносливыми и жизнестойкими: что с того, что какая-то деталь у Него износилась, – ее можно заменить, и Он сможет жить очень и очень долго. А может, и вечно. И еще… Его можно научить плакать и смеяться, но это будет лишь химический процесс. Но душу… Душу переписать нельзя. А вот души-то у него никогда и не будет. Интеллект привить можно, чувства – с известными оговорками – можно, а душу нет, нельзя. Ведь посмотрите на него внимательней. У него нет «серебряной» нити. Его заранее таким сделали. Неуправляемым и неубиваемым. Он запрограммирован на не-ли-кви-ди-ру-е-мость… Сейчас с ним общаются через стекло, а скоро он сам будет общаться со всеми через стекло. Причем плексигласовое.
– С чего это он будет нам вредить? Я не очень понимаю, – прямодушно брякнул Герцог.
– Это же элементарно! – в нетерпении воскликнул Эйфорит. – Неужели так сложно уяснить, что варан гиене не товарищ! Что делают с отделом, который несовершенен, но в котором могут работать подобные Ему? Не умирающие, не устающие, не чувствующие голода и вообще не зависящие от каких-то там чужих воль? Это эволюция. Выживает более сильный. Зачем ему тратить время на кормежку Проживающих Там или тут, зачем ему растрачиваться на реорганизацию наших отделов? Лучше создать все новое – по своему бесподобному образу. А старое, да кому оно нужно это старое!.. Эх, морфину бы, чтоб забыться, честное слово.
– Или ужраться, – подхватил Герцог.
– Это точно, – согласился с ним маг, – до свиста в чьих-то пластмассовых почках, – но тот не отреагировал.

– Сынок, сынок, как ты там? – вдруг услышали они далекий потусторонний женский голос.
– Нормально. – Существо «А» сощурило веки.
– Тебе ничего не нужно? – спросил заботливый мужской голос.
– Я самодостаточен, – губы Существа презрительно скривились. – Оставьте меня в покое.
– Но мы любим тебя, – два печальных голоса слились в один.
– Я не понимаю этого слова. Каким протезом это делают? – безучастно проронило Существо.
– Душой, – в унисон ответили голоса.
– Миф о душе, – заученно начало Существо, – эволюционирует от наивных представлений о душе как уменьшенной и утонченной копии или тени существа, наделенного волей и разумом, к более абстрактному представлению о ней как о чем-то сугубо нематериальном, бесплотном и автономном. Основным психологическим корнем веры в душу является страх перед смертью. Я не боюсь смерти.
– Но душа вечна, умирает лишь оболочка, – недоуменно-ласково пророкотал мужской голос.
Существо лениво разомкнуло губы и менторским тоном произнесло:
– Учение о душе есть фикция… Фикция и профанация… Что за скрип я слышу? –Существо приподнялось на стуле.
– Я плачу, сын, ты раньше не был таким, – отозвался женский голос.
– Плач есть нечленораздельные звуки, выражающие горе или сильную взволнованность и сопровождающиеся выступанием на глазах химических элементов, именуемых слезами, –металлическим голосом проскрежетало Существо. – Совершенное Творение не имеет права на слезы. Когда я выйду…
– Луч-ше б ты не вы-хо-дил, – скорбно, по слогам, сложил фразу мужской голос.
– Это уже не вам решать, – бесстрастным тоном сообщило Существо, передвинуло карты, и нераскладываемый пасьянс «Шедевр» сошелся.
Голоса смолкли.

– В самом деле – урод, – гадливо сплюнул Герцог, раздавив каблуком сигарету. –Интересно, что бы про него подумала Циррозия…
– Сказал бы я тебе про нее, слепец, – докурив, усмехнулся маг и резким выщелком пальцев швырнул окурок в стекло. – Ну что, хватит с вас? Насмотрелись?
– Пожалуй, – согласился Герцог, взваливая рюкзак не плечи. – Была б моя воля, я б его морилом, этого киборг-бога мегаотстойного.
– Инфернальный он. А значит, уже не Бог, – внес поправку Эйфорит.
– Я все время спросить хотел: а Кто Он такой – Бог? – подался вперед Флёр.
Герцог с магом переглянулись.
– Разве ж я бы курил, если б знал, Кто Он, – ответил Эйфорит, грустно посмотрев на поникшие уши, уныло свисающие с чубука. – И вообще, если Здание я еще худо-бедно понимаю, то Бога – абсолютно нет.
– Понятно, – командируемый был разочарован ответом, но не подал вида. – Кстати, насчет этого, ну… – Флёр кивнул на стекло: – Кто его так назвал? И почему «А»?
– Кто – не скажу, не знаю. А насчет второго вопроса догадки есть. «А» – это первая буква слов «апогей, апофеоз, апокалипсис и Армагеддон». Думаю, Те, Кто его так назвал, до конца не решили, какой же из терминов его наиболее точно характеризует. Но в данном случае «А» уж точно – никак не первая буква алфавита и уж никак не его авангард … Но это что – все это не предел… Со временем будут такие научные разработки, открытия и чудеса техники, что ни мы, ни Они просто понять не сможем, кто же из нас настоящий вообще… А кто же все-таки – продукт.
Эйфорит вздохнул, взял факел со стены и поднял крышку подпола.
– Куда теперь? – спросил он, когда все вновь оказались в башне.
– Домой вернуться неплохо б. Пошеруди по колдовской части, больно лень передвигаться, – попросил Герцог.
– Это пожалуйста. Ты заходи, если витамины кончатся. Ну, и так – меня, в случае чего, реанимировать… – дружески пробормотал Эйфорит и, откинув капюшон, обнажил абсолютно голый череп.
– О?! – поразился пластмассовый аристократ. – Ты что, подстригся? Когда успел?
– Нирвана с кондиционером, – хмуро ответствовал Эйфорит. – А с другой стороны, удобно: ни тебе стричься, ни тебе перхотиновых хлопьев. Тряпочкой лысюгу протер, и свободен. Дать флакончик?
– Чтоб волосяной покров в депресснягу впал? Не надо, не надо, – протестующе замахал на него рукой Герцог. – Куда ж я ленту атласную вплетать буду?
– А ты ее на шею слюнявцем повяжи. Тебе к твоей черной ауре очень пойдет.
– Ладно шутить тебе…
– Последний раз я шутил перед тем, как сюда попал. Грандиозная шутка была, надо сказать. После нее перестал. Что же касается волос, то сами выпали. От злоупотреблений и прочих чрезмерностей.
– А как вы сюда попали? – поинтересовался командируемый.
– А сразу после того, как на одном ученике эликсир бессмертия испробовал. «Некролог» называется.
– И что с этим учеником стало?
– Как и предыдущие, в вечности растворился. На нет сошел, – заряжая трублян и бликуя голым черепом, ответил Эйфорит.
– Разве мы можем уничтожать себе подобных?
– Я же объяснял им, что все в полном порядке. Ну, растворился в вечности – подумаешь, дело… Не поверили… А зря. Ну, ладно, хромайте уже отсюда, – глянув на ноги Герцога, передернулся маг. – Если что – жду. Трублян наготове. Алмазы в огранке. Заходите.
– Всенепременно, – пообещал Герцог. – Только ты, это… – буркнул, запнувшись. – Зря ты про Циррозию так. Она хорошая. – Помолчал, ожидая извинений. Не дождался. Посмотрев на камзол, потер выступившую на сердце мозоль и вздохнул. – Ну, покеда, что ли?
– Покеда, покеда, – отмахиваясь, точно от назойливой мухи, произнес Эйфорит и, развернувшись, обратился к Флёру: – Будешь у Них – не попади за стекло, с другой стороны которого на тебя Все пальцем тыкать будут. Ну, а вернешься обратно – постарайся в наш архив не попасть… – С этими словами маг затянулся трубляном, дернул за кроличьи уши, попытался схватить себя за бороду, но, ухватив воздух, горько вздохнул и со словами «пудра, пыльца, пыль!» выдохнул на каждого по струе тошнотворного дыма…
… и Герцог с Флёром тотчас оказались в кинотеатре с тинэйджерами.
Где-то далеко-далеко эхом отдавалось протяжное: «А? А?..»

Гипноз игры

– Что-что, а ворожить Эйфорит умеет, – похвалил мага пластмассовый аристократ, поправив рюкзак и погладив любовную мозоль, проступившую на камзоле. Флёр, соглашаясь, кивнул. – Слушай, давай побродим, очень мне покоя не дают эти недоработанные четыре процента на жмуриках и падали. Смотри, а ребятишек-то прибавилось, вроде. – Герцог указал на кучку юнцов в кинотеатре, среди которых бродили явные акселераты. – Холера ясна! Да это ж вороги!…– Он лихорадочно сдернул рюкзак, мешавший ему ухватиться за ствол морила, и, тараторя: «Я выиграю, потому что иначе проиграю», – быстро передернул затвор.
– Только не делайте резких движений, – предупредил его командируемый. – У вас астма…
– Не мешай. Я умру не от этого, – оборвал его Герцог. – Эй! Кто с мечом к нам придет, тот получит в орало! – пророкотал он, выпустив очередь по типам с амбразурами физиономий, – заморосил трассирующий свинцовый дождик. Некоторые упали, остальные попрятались за сиденьями и ответили беспорядочной стрельбой. Герцог же, свирепствуя, принялся поливать неприятеля прицельным «кинжальным» огнем. Точечным и с прищуром.
Юнцы в широких штанах, облюбовавшие галерку кинотеатра, продолжали сидеть, не обращая внимания на происходящее. Только один из них, брат Амфий с никотиновой соской во рту, глянув на сломанные ролики со скейтами и зажевавший ленту магнитофон, длинно сплюнул и прогундосил:
– Я, кажется, пальбу слышу…
– А ты б еще дозняк увеличил, тебя б ваще всего изрешетили… В порыве экстази, типа... Ну что, шмальнем снова, может, по маленькой? – предложили приятели.
– Не, хебра, пошел я до хаты, давно что-то не рисовал. Я ведь поступать собираюсь, в художественное… – отказался Амфий, затушив сигарету.
– Крутая феня... Только не говори, что завязываешь… – не поверили в его талант и силу воли кореша.
– А вы знаете, попробую… Надоело.
– Дык тем более ужалься… Или закинься чем-нить напоследок... Лучше рисоваться будет, – подначивая, настаивали они.
– Не, хватит… – брат Амфий поднялся. – Сколько можно в «Duke Nukem» играть и пирсингом трясти, скоро внуков нянчить...
– Какие на фиг внуки?! Ты че, опух?!
– Это я... я… – икнул Амфий, слегка смутившись. – Образно, типа... каждому возрасту свое время... и у каждого времени свой возраст.
– Ну, ты, хромосома волосатая… Художник… Интеллигент… – раздались обиженные и одновременно завистливые петушиные басофальцеты.
– Бывайте… – не оборачиваясь, махнул источенной рукой Амфий.
– Ну, дело твое… Шнуркам привет... – раздраженно бросил кто-то из задвинутых, и пацаны задымили. У одного в пальцах возник жгут и коричневатый шприц на троих.
Выйдя из кинотеатра, брат Амфий вдруг явственно осознал, что больше не слышит стрельбы.
– Ложись, Флёрушка! – пригнувшись, крикнул пластмассовый аристократ.
Флёр кульком рухнул на пол. Герцог короткими перебежками, выпуская одиночные выстрелы, стал продвигаться вперед.
– Чудища! Чудища! Замочу! Юдища! Юдища! В лоскуты порву! – подбадривая себя, орал он. Но тут случилось непоправимое. Словно в плохом анекдоте, пластмассовый аристократ оступился, подвернул протез, другая нога скользнула по банановой кожуре, и, выронив морило, Герцог завалился между креслами второго и первого рядов, при этом смешно и нелепо взмахнув всеми конечностями сразу. Оставшиеся в живых не заставили себя долго ждать – двое метнулись к Герцогу, пытавшемуся вправить колено, выскочившее из паза, и с мразными улыбками на мордах проворковали:
– Ты че орешь? Расстройства сердечных желудочков давно не было? Так мы тебе это ща устроим… Немножко смерти…
Стрекочущая автоматная очередь прошила пластмассового аристократа насквозь, на губах, словно земляничный мусс, выступила розовая пышная пена; с мягкой несвойственной ему усмешкой Герцог прошептал: «Вот так и живем», – и голова беспомощно запрокинулась. Бойцы помахали прятавшимся за сиденьями соратникам и пошли к ним. Пластмассовый аристократ продолжал сипло дышать; его ярко-голубые глаза, подернувшись поволокой, быстро темнели: наполнившись вначале слабозаваренным, жиденьким чаем «Lipton», до гранулы-хрусталика пропитались прогорклым растворимым суррогатом «Nescafe», и под конец, настоявшись и заварившись, приняли цвет крепко заваренного молотого кофе «Lavazza». Казалось, кто-то с шипением расплескал джезву.
– Герцог! Герцог! Миленький! – запричитал над телом командируемый.
– Подыхаю я, Флёрушка, ох, подыхаю… Кажись, накрылись мои куранты. Бим-бом… бим-бом… бом-бом… Судьба улыбнулась свинцом... И нет той синевы в глазах... – отхаркиваясь, проронил-выронил Герцог. – Вернешься из командировки, разберись с долгами моими – кому должен, всем прощаю... Столик журнальный тебе. Из нержавейки. И кепку мою наследуй, дворянскую. Обещай!..
– Обещаю, – сквозь слезы поклялся Флёр и почувствовал, что его нога уперлась в морило.
– И вот еще что... Запомни две вещи... Правил в жизни нет; все правила в ней – это правильности... потому что сама Жизнь... Жизнь! – это всего-навсего стечение обстоятельств... – Герцог тяжело дышал и кашлял; глаза его то покрывались пенкой «Cappuccino», то вдруг снова становились «Lavazza»-насыщенными. – ...только опыт показывает, что стекаются эти обстоятельства не туда, куда следует... по большей части в... – Он хотел сказать – «...в биде», но не закончил и засипел.
– Ага! Ага! – злорадно пролязгали за спиной командируемого твари, от запястий до предплечий обвешанные бесчисленными часами. Они окружили Герцога с Флёром, и главарь в жутких наколках на руках – сколопендрах и скорпионах, с расплющенным, в виде свастики, пауком на берете, выпустил очередь из автомата, сделав из пластмассового аристократа чайное ситечко. Любовная мозоль на его камзоле, будто осколочная граната, разорвалась на части, медовые капельки на радужной оболочке карих глаз застыли, правая бровь недоуменно приподнялась и уже не опустилась – Герцог нехотя откинул протезы. Лицо у него при этом казалось удивленным, точно говорило: «Эк меня прострочило-то! Точно швейной машинкой». Бравая четверка, брезгливо глянув на Флёра, не усмотрела в нем серьезного противника и, гордо подняв плебейско-звериные рыла, удалилась. Вдруг один из нападавших, будто что-то вспомнив, вернулся и напоследок дал командируемому обидного пинка, отчего тот завалился на Герцога.
Флёр выждал с минуту, осторожно выпрямился и попытался поднять бездыханное тело пластмассового аристократа, но оно безвольно выскользнуло из ослабевших рук, шлепнувшись прямо в смердящие катышки поп-корма, по форме напоминавшие морские мины, и обертки от язвенных «бюргеров». При этом что-то брякнуло и закатилось под кресло второго ряда. Командируемый нагнулся, пошарил и, нащупав какую-то цепочку, вытянул из-под сиденья золотые часики-луковку с подскочившим до сотового деления треснувшим ртутным столбиком, на котором чахлый кролик с точками вместо глаз конвульсивно додергивал седым бумбоном хвоста. В тот же миг «серебряная» нить пластмассового ари-100-крата стала меркнуть, блекнуть и вдруг окончательно погасла. И тогда, подхватив валявшееся рядом морило, Флёр вытащил из кармана камзола Герцога новый рожок, быстро вставил его, развернулся к удалявшимся тварям и снизу вверх, веером, полоснул по сутулым спинам и шерстистым затылкам.
Твари истошно взвыли, и на табло-пентаграмме около лаза, ведущего к магу, тотчас загорелось:

ТАЙНИКИ – 0%, ТРОФЕИ – 96%, ЖМУРИКИ И ПАДАЛЬ – 100%

Командируемый потоптался на месте, поднял кепку пластмассового аристократа, надел на голову, прошел к убиенным и снял с них автоматы. На табло вспыхнуло:

ТРОФЕИ – 100%

Затем победитель вернулся к бездыханному Герцогу, подумал о том, что пластмассовый аристократ умер красиво и даже чувственно, и медленно, членораздельно произнес:
– Герцог сдох.
Увидев, что ожидаемых изменений не произошло, он попробовал на вкус фразу «Герцог скис», – она одновременно горчила и пощипывала уксусом, но никакого дополнительного эффекта не произвела. Тогда Флёр зажмурился, напрягся, и через мгновение, безразмерно обрадовавшись, завопил:
– Герцог вечен!!! Герцог вечен!!!
На экране быстро замелькали титры – и вдруг кинотеатр исчез, цифры на табло в двух пунктах упали на четыре процента в каждом, а Флёр увидел себя стоящим возле проема с балкой, под которой застряла знакомая нога в кроссовке с фирменным знаком на ляжке – «Status-Lapsus».

…«Хребет! Хребет! – заорал Герцог. – Нет, подожди, нога, кажется... Режь!..»
…«Но как же, как же…» – прошептал Флёр, покрываясь испариной…
…Пластмассовый аристократ вылез из комбинезона и оказался в камзоле, панталонах и башмаках. Поправил черную атласную ленту в волосах и властно произнес: «Очень хорошо запомни этот момент; если что вдруг со мной случится, скажешь: «Герцог вечен». Понял?..»

– Не пойду я с вами дальше никуда, извините, – отказался окрыленный Флёр и почувствовал, что руки у него пусты, а голова не покрыта. Маленькое его «я» в этот момент готово была выпрыгнуть из призрачного небольшого тела и угнездиться в ком-нибудь огромном, носящем штаны и пиджак самого большого – XXXXL – размера, потеснив ушедшую в пятки душу объемом XS. – Мне в командировку надо.
– Никогда не говори некогда, – заметил тот. – А вообще – как знаешь, дело твое… – Тут Герцог подумал, что останется один, ему сделалось тоскливо, и он с просительными нотками в голосе предложил: – А то погуляли бы вместе… Я тебе мага покажу.
– Да нет, спасибо, не надо больше.
– Ну, дело твое… Жаль, конечно.
– До свиданья, – попрощался командируемый, пожав протянутую руку.
– Ого, как длань-то у тебя окрепла. Я ж говорил, витаминчики...
– Это от чувств, – Флёр немного смутился. – Не забудьте кепку.
– Да ну ее. Сам подумай – камзол с кепкой… Так даже Маркер не одевался. Ну, иди, иди уже. А кепку я над камином повешу, в память о Циррозии. Увидишь ее, кланяйся, роднулечке моей длинноножной. Целуй гелиевые ноготки... И это... – вдруг всхлипнул пластмассовый аристократ, и в его голосе появились унизительные просительные интонации: – ...попиарь там трактат мой... за Зданием... вдруг заинтересует Кого... Я бумаги чистой куплю и «Copyright» с буквой © в кружке тисну, чтоб не покушались.
– Полагаете, будут покушаться? – усомнился Флёр и хотел добавить: «На это полоумие и бред в языке», – но осекся.
– Стопроцентно. А ты что ж, сомневаешься? – подозрительно сощурился Герцог.
– Ой, не знаю, не знаю... – не желая обидеть пластмассового аристократа, ушел от прямого ответа командируемый.
– Ну, посмотрим. Время, как говорится, покажет, а поклонники с фанатами рассудят, – самоуверенно заявил автор «Трактата О…», борясь с правым глазным яблоком, которое, казалось, пытается выскользнуть из глазницы.
«Эх, бедные, бедные читатели... Пощадили бы вы их, – пронеслось в голове у Флёра, и командируемый ступил на лестницу. – Впрочем, если они будут такими же, как Герцог...»
И тут же неожиданно поймал себя на мысли, что пластмассовый аристократ, безусловно, чудовище, но из той породы симпатичных монстров, которых просто невозможно не любить, принимая их полностью, на сто процентов, со всеми минусами, прегрешениями и маск-халатной чешуей хищника. За которой скрывается робкое, загнанное, требующее любви, сочувствия и понимания сердце травоядного, вынужденного играть циничную плотоядную роль лишь затем, чтобы его самого не сожрало Здание, это Чудовище из чудовищ.
Флёр уже поднимался по ступенькам, когда пластмассовый аристократ неожиданно дернулся, словно пытался подхватить какой-то падающий с головы предмет.
– Ты иди, иди, – повернувшись боком к Флёру и кося на того левым глазом, Герцог вздохнул и причмокнул губами. – Чесучёво, чесучёво меня подставили, халтурщики... – пожаловался он, вертя что-то в руке. – Недавно ж имплантировал, и на тебе... у, жулики... глаз да глаз за ними... тьфу, двусмысленно как-то получилось... – Ты ступай, ступай...
Он поднял голову и сконфуженно улыбнулся. Флёру стало дурно.
Глаз у Герцога был один – левый. Правый – стеклянный – он держал в руке. – Вот хорошо, что я его поймал. Так бы разбился, и все. Пока новый закажешь, ходи тут, прищуривайся. – Запрокинув голову, как обычно делают, запивая пилюли, Герцог «заглотил» глазницей стеклянный кругляш и промямлил: – Напугал тебя? Извини. Честно говоря, думал, не заметишь. Заметил.
– Труд-но не за-ме-тить. Про-щай-те... – протянул в ответ Флёр, забарабанив в ворота. – Открывайте, Эвтаназ! Я вернулся!
– И где вас монстры носили? – раздался пропитый недовольный голос, ворота распахнулись, и вдруг магистр не к месту добавил: – Можете меня поздравить, я все еще Эвтаназ.
– Поздравляю, – ответил Флёр, повернулся к Герцогу и уже с порога крикнул: – Там у вас в кинотеатре не все недоросли, некоторые уже доросли… это мутанты!
– Буду иметь в виду, – отозвался Герцог. – Подожди, а откуда ты…
Но ворота со скрежетом закрылись.
– Как там Герыч – бузотер и охальник наш, спит? – поинтересовался Эвтаназ, плутовато зыркнув на командируемого.
Лицо у магистра за время отсутствия Флёра стало ядреным и сочным, как огромная, отливающая всеми оттенками красного бородавка с жесткими недовыдранными волосками, о которой не просто заботятся, но лелеют ее и холят, беспрестанно теребя, раздражая и почесывая.
– Почему спит? – удивился командируемый. – Бодрствует, как и мы с вами. Циррозии привет передавал.
– Грудастой, гривастой нашей? Это после тройной дозы снотворного, которую мы ему вкололи? – Эвтаназ, поигрывая в руке чьей-то выдранной челюстью, дыхнул на Флёра лазерным перегаром – видимо, подкрепился с Тезаурусом и Словником. – Он же в последнее время так бушует, что мы его из наркоза практически не выводим.
Командируемый озадаченно повернулся, и вдруг вместо ворот увидел белую дверь больничной палаты, щетинившуюся панорамным глазком. Прильнув к окуляру, он увидел прикрученного к койке ремнями и заросшего многодневной щетиной Герцога, который мотал во сне из стороны в сторону взлохмаченной головой.
– Стой, осьминожья твоя морда, ща кончать буду – морилом!.. Вот так и живем… Портуланы и портупеи, кортики и бортики… Очень хорошо запомни этот момент… если что вдруг со мной случится, скажешь: «Герцог вечен», – бредил во сне тяжелобольной. – Ты кто такой?.. Не создавал я таких!.. Не создавал! Не создавал!
Потом, не открывая глаз, Герцог резко поднял голову, горячечно выкрикнул: «Где беретты – там береты, где скотты – там и скоты!!» – и зачастил: «Скоты в беретах… скотты-беретты», – и откинулся на подушку.
Флёр отпрянул, а затем снова прижался к глазку. Принялся разглядывать пеналообразное помещение. Около койки, на которой лежал Герцог, цаплей стояла капельница. Из-под сползшей до полу прорезиненной простыни выглядывал нагло лыбящийся белоэмалевой пастью бассон. При этом дальний, изголовный, кусок простыни очень напоминал рукав рыбацкого прорезиненного комбинезона, будто бы чем-то испачканного. На самом деле это был номер, нашитый в прачечной, и штамп архива в виде пластинки с лечащими интеллект пилюлями. Стены палаты обиты пожелтевшими матрасами. Напротив койки – тумбочка с выдвижными ящиками и стул, намертво привинченные к полу. Под потолком – маленькое зарешеченное окошко, ко всему прочему полностью замазанное белой масляной краской. К одному стержню решетки, вероятно, хлебным мякишем, кто-то приклеил огромный лист с нарисованным желтым размытым кругляшом. От кругляша в разные стороны топорщились щупальца. Внизу большими корявыми буквами значилось: «Майя Церозея». На полу в беспорядке разбросаны плюшевые игрушки: осьминоги, акулы, барракуды, монстры, пластмассовые пистолетики и трансформеры; всеразличные «душилы» и модельки «летокрылов», а также скорлупа с фольгой от шоколадных яиц «Kinder SURPRISE», пустые противоастматические ингаляторы и листы «Трактата О...», исписанные сумасшедшим, наклоненным во все стороны сразу, почерком. На тумбочке возвышалась незаконченная фигурка города, сложенного из конструктора-паззла с поролоновой прокладкой, и пирамидка из пластмассовых кубиков «Lego», напоминавшая замок. Около замка на мотке шерстяных ниток, свернувшись плюшевым калачиком, лежала игрушечная кошка. На мгновение командируемому показалось, что за тумбочкой находится дверь, ведущая в другую палату, но это оказался всего лишь рваный матрас, прикрывавший голую стену. Внутри чуть выдвинутого верхнего ящика что-то поблескивало – это была пустая бутылка из-под лимонада. Шкатулка, которую Флёр вначале принял за «гербалайфную», стоящая около незавершенной фигуры, оказалась коробкой от конструктора «Городок – сделай сам».
Командируемый в задумчивости отпрянул и еле слышно вымолвил:
– Как же это понимать?
– Я называю это гипнозом игры, – торжественно заявил Эвтаназ, спрятав вырванную челюсть в карман и поведя топорщившимися во все сторонами бровями. – Я ведь наблюдал за вами через глазок. Побродили вы по палате, помаялись от безделья, посмотрели на Герцога, на дрянь эту калечную, подняли оловянного монстра, ну и, от нечего делать, играть начали… А там уже… – магистр неопределенно махнул рукой.
– А маг, как же маг? Я ведь и у него был.
– Да вон он, в соседней палате с силами зла борется, – хитро сощурив глаз в паутинке, ответил магистр.
Эвтаназ подвел его к другой двери. Флёр посмотрел в глазок и увидел лысого пенногубого Эйфорита с отклеившейся с одной стороны бородой-нашлепкой, который, держа в руках фигурку из пенопласта, нервно бродил по палате и брызгал слюной. Стены «кельи», так же, как у Герцога, были обиты матрасами. В одном из них зияла сквозная дыра, выходившая в соседнюю палату. В ней терялся конец приклеенной к стене нитки с рисунком, изображавшим башню в «маковом» цвете – с красным вершком крыши и зеленым корешком фундамента. Внизу – темная чернильная тушка лапками вверх с разлохматившимися «пикселями» перьев. Ворона.
– Не, родимый, не выйдешь ты отсюда, не выйдешь. Надо будет – я тебя собственными руками за стекло отправлю, – приговаривал Эйфорит, мечась среди сотен пенопластовых фигурок с оторванными головами и конечностями, в беспорядке разбросанных по полу.
– Но ведь я был у него, – не унимался командируемый. – Как я туда попал?
– Нет, не были, – отрезал Эвтаназ, одарив Флёра лукаво-луковым взглядом. – Вас никто из палаты Герцога не выпускал. Не знаю, может, игрушку какую взяли, магу принадлежащую. Они ими обмениваются иногда, через опекунов. За всеми ведь не уследишь – коррупция. У нас опекуны, если заметили, тоже страждущие… Батогов на них нет… Вот пациенты, подлецы, и подкупают персонал наш авитаминозный таблетками. На днях Герцог Эйфориту одну из плюшевых летучих мышей через опекунов передал, а маг взаимообразно картонный жезл презентовал. Игры такое дело, что потом в реальность очень сложно вернуться… Дайте-ка я ваши зрачки посмотрю… – Эвтаназ растопырил толстыми пальцами веки Флёра. – О, расширены-то как… Вы к капельнице не подходили?
– Не знаю, – утомленно пробормотал командируемый, – ничего я уже не знаю. Странно, и трубляна в палате нет.
Эвтаназ заинтересованно склонил голову:
– Вас дедушка Альцгеймер в темечко не целовал? Откуда вы этот бред выкопали?
– Ну, прибор такой курительный. Нечто среднее между трубкой и кальяном, – путано пояснил Флёр.
– Что вы говорите?!.. Да он в жизни не курил! – объявил Эвтаназ. – Вы меня прямо без скальпеля режете…
– Но ведь я своими глазами видел!..
– Вот этими, расширенными, да? – Магистр мягко ткнул сардельками пальцев в глаза Флёра. – Говорю же вам, не курит он.
– Хорошо, пусть не курит, – отпрянув, согласился Флёр и учащенно заморгал. Но вдруг, вспомнив последний разговор с Эйфоритом, спросил: – А что вы скажете насчет ученика, которого маг в вечности растворил?
– Какого? – в свою очередь поинтересовался магистр. – Третьего или седьмого?.. Кучерявого или под ежик стриженого?.. От этих да, после усиленного лечения мы избавились, тут я с магом полностью солидарен, но ведь у него в голове еще пятеро патлатых остались. Прикажете выпустить его вместе с ними? Вам термин «множественное расщепление личности» ни о чем не говорит? Или вы, как большинство продвинутых Творителей, будете шизофрению с многогранностью путать? Я уж не говорю о тех, которые у него под корягой подкорки притаились, под теми пятью, которых мы выявили... Знаете, сколько их, субличностей этих? Ух... Легион...
Флёр, видя, что с магистром спорить, как всегда, бесполезно, лишь пожал плечами и вполголоса, скорее для себя, чем для собеседника, произнес:
– И все-таки – как я к нему попал?..
– Отдохнуть бы вам часок-другой, а? – Эвтаназ по-дружески похлопал его по плечу и теребнул щечку. – Задолбали. Вы еще скажите, что у Герцога очи выпадают, так я вам ордер на соседнюю каморку вне очереди выдам. А то, как посмотрю, вы у нас тоже... того... умственно одаренный и ментально независимый...
– Хватит с меня отдыхов. Пойду я, пожалуй... – устало выдохнул командируемый.
– Ну, и ладушки, – легко согласился с ним магистр. – Где дверь, знаете. Провожать вас не буду. Мне еще обход закончить надо. Говорят, на некоторых этажах вирус какой-то страшный бродит. Неистребимый, зараза.
Минуя тявкающих Мессиана, Миротворца и Творителя, Флёр двинулся по коридору. На минуту задержался около бледного субъекта с блеклыми застиранными глазками, иссушенными нервами и измученной «серебряной» нитью. За ним стояла полароидная пластина, на которой вполне живо подрагивал «испаряющийся незнакомец» – с фотографии из коллекции отдела отобразительных искусств. Субъект ухватил Флёра за рукав и таинственно зашептал:
– Вы в командировку? Знаю, знаю. Откажитесь. Я сам недавно Оттуда. Нас нету. Поверьте мне. Нету.
– Вы Близнец Дока? – всмотревшись в знакомые черты, догадался Флёр. – Вам привет от брата. – И попытался выдернуть руку. Но бледный держал ее очень крепко.
– Я тот самый Док, у которого куча клонов-двойников. И в архиве я, и на фотопластине, и на бумаге, и в книге, и в других Зданиях… Меня же не только через печатный цех отправляли, но и через отдел ино-странных дел… Нас вообще копировать можно. Вот вы, наверное, думаете, что мы носители душ? Ан нет. Мы сами на носителях. – Он кивнул в сторону испаряющегося незнакомца. – Ведь я даже не близнец Дока. Я – близнец близнеца. Копия копии. Дубль дубля. Док 3. А Doc 2, тот вовсе из командировки не вернулся, эмигрировал. И вообще, у каждого из нас много-много двойников, – и тут он зашелся в болезненном незатихающем смехе. – Много-много. Можно даже так сделать. Скопировать вас и оставить в Здании. А копию в командировку отправить. Attachment’oм, к слову сказать. Вот вы уверены, что вы не копия, а оригинал?.. Я вам секрет открою: сказать, кто мы? мы все – просто файлы! Файлы, которые тявкают!.. Файлы, «заточенные» под определенный процесс! Как вам? Не дурно от мысли этой? Мы лишь файлы, и нам никогда не суждено познать силу ПРОЦЕССОРА!.. Да, я знаю Истинное Имя Здания! И, возможно, Оно и есть то самое, не произносимое всуе Имя Того, Чей пол неизвестен, Чьи решения, пристрастия и вкусы загадочны и не поддаются никакой логике… Самого Бога?!..
Док отпустил рукав Флёра и, закатив больные запавшие глаза, запричитал:
– Знаете, что самое страшное? Самое страшное – ощущать в себе «Я». В себе себя. Но еще страшнее не ощущать его в себе. Или – совсем кошмар! – чувствовать себя кем-то Другим. Так вы – это вы, или вы – они?.. Файл вы дрожащий или право имеете?.. Только нету ни вас, ни нас, вот в чем беда… Пшик… пустота… Вы у Герцога были? Так это он Пустоту убивает!
– Я полагал иначе, – отстранился командируемый, посмотрев на тощие ножки Дока. Вместо тапочек у него были кусочки ковровой материи. – Я думал, он собой ее наполняет, а уж потом... Простите, а отчего у вас такие тапочки?
Но тот, казалось, не слышал:
– Как бы не так! Пустоту он убивает! Пустоту! И нас вместе с ней! Только одного понять не может, благо сумасшедший, – нельзя уничтожить то, чего нету! – и, отойдя на шаг, прокричал: – Знаете, когда вы становитесь Кем-то? Когда осознаете, что вы Никто! И вы тут же превращаетесь в Того, Кто понял, что он – Никто... Ибо наша жизнь, наша мнимая целостность – это всего-навсего осколки мозаики чужих жизней. И если вам втемяшилось, что вы – главный герой, то это глубокое заблуждение, – герои те, кто вас окружает. Ими пишут вас. И через них вас читают. Но вот ведь в чем беда: герои мы только вместе, а по отдельности – проходящие персонажи… Ибо жизнь – это игра под названием «Пустота, заполненная пустотой». Нет судеб. Впереди то самое «завтра», которое как две капли воды похоже на «вчера». Только никто в этом не признается. Потому что с этой мыслью жить невозможно, – Док снова загоготал. Смех у него был крайне неприятным. Бездонным и гулким – выкатывающимся из пустоты и ею же питающийся.
– Извините, спешу, – заторопился Флёр, наматывая пол на штиблеты. Но Док все продолжал орать.
– Думаете, за Зданием по-другому? Ерунда. Та же история. Их всех до единого пишут. Только Они не знают этого. А Кто узнаёт, Тот с ума сходит… Ибо это только поначалу каждая буква себя книгой считает, а в конце оказывается даже не частью предложения, а частью частицы... Ли? Бы? И? Ы?.. – затем наступила пауза, после которой Док выкрикнул вообще что-то не поддающееся разумению: – Это Им только кажется, что Они по ковру ходят. Но чтоб по ковру все время ходить, надо этим ковром стать. Вот как я!.. И вот еще что... Эй! Эй! Здания-то на самом деле не существует и никогда не существовало! А вы не знали?! Так вот знайте! В этом-то весь ужас бытия и заключается! Есть только мы, говорящие об одном и том же, мы – одно неделимое целое, которого тоже нет... Мы, давшие точные определения столу и стулу... в виде пищи и испражнений, в виде о-мо-ни-мов!.. Мы, придумавшие Здание для самоуспокоения и самообмана. Чтобы винить было Кого, чтобы было на Кого перекладывать свои грехи... Мы – целое, но мы не есть Здание, которого нет! Мы – пустота, выдумавшая пустоту! И сотри Портфолио – не будет Амадея-я-я! Я! Я!
– Там по лесенке и налево, точь-в-точь как у Герцога! – услышал Флёр напутствие Эвтаназа, который кричал из другого конца гулкого коридора. – И на таможне осторожней себя ведите, поменьше рот разевайте! Форменные звери! Миндальничать не будут – замордуют... – И магистр, крупно тряся складчатым подбородком, жутко и раскатисто засмеялся.
Флёр, обернувшись, увидел Эвтаназа с опекунами, один из которых держал трехлитровую банку со спиртом, а другой – три граненых стакана. Магистр махал руками и под несмолкаемый гогот опекунов, гаерничая и балагуря, шипел, точно испорченное плазменное оружие. Морда у него при этом была огненной и совершенно безумной.
– Каравай преломите у Них, если угощать будут, – паясничая, надсаживался Эвтаназ. – И водочки за упокой Здания выпейте – недолго нам, вырожденцам, осталось. Время «Ч» пришло. Скоро мы, овцы, все клонированным венцом накроемся… Армагеддончик выползет… Только денатуратом у Них не озоруйте – ослепнете. Впрочем, глаз у вас и так не будет. Ха-ха!.. Кстати, вы хоть знаете, как лицо Здания с Той стороны выглядит? Показать?.. Ладно, не буду, за миокард ваш боюсь...
И, вооружившись фонендоскопом, подкатил к одному из опекунов, с красным, как стручок горького перца, лицом, который, поставив стаканы на пол и задрав халат, обнажил впалую грудь с наколкой на левой стороне, изображавшей троящийся профиль Эвтаназа: сросшиеся чела, дурь во взглядах… Один Эвтаназ был мощнобородым, курчавым и всклокоченным, второй – лысым, с усишками и бороденкой, третий – подлоглазым, в оспяных рытвинах и с тараканьими усами. При этом бурый сосок был одновременно искровавившимся глазом крайнего левого магистра и напоминал яблочко мишени.
Над челами «трех богатырей» синими дугами нависли жизнеутверждающие лозунги. Как и на герцоговом рисунке с Циррозией, не без новаций и реформ в орфографии. Над взлохмаченным – «Жидь стало луше», над безволосым – «Жидь стала виселее», над рябым – «Жидь стала граматнее». Этимология одного из слов второй дуги корнями, видимо, уходила к «виселице».
– Ох, и худющий вы! Дышите, – руководил опекуном, туго обтянутым кожей, магистр. Он поправил резиновые трубки в мохнатых ушах и рьяно заводил холодной мембраной по ледащему подобию тела. Опекун ежился и похихикивал, воображая в этот момент на месте магистра его ассистентку. – Не дышите. Дышите. Не дышите. Не дышите, говорю. Что вы там себе такое представляете, а? Что дыхание такое учащенное? Небось, по утрам студеной водицей обливались? Замечательно! Поздравляю. У вас хроническая пневмония, грудная жаба и острая сердечная недостаточность. Но анализы, конечно, непременно нацедить надо, чтоб уж наверняка... И, по-моему, у вас не только стенокардийка, но еще отек правого легкого и клапанный порок сердца... – обнадежив опекуна сушеной икебаной диагнозов, Эвтаназ прислушался и на мгновение замер. Затем, щедро распахнув пасть, ликующе возвестил: – А жаба, жаба-то! Жабища, прям какая-то! Раздувается, раздувается... Да вы избранный! – Чувствовалось, что он испытывает ни с чем не сравнимый восторг, и где-то даже гордость, за опекуна, точно тот с блеском защитил диплом, удостоившись степени магистра медицины. – Паразительно! Я таких хвореньких мухортых экземпляров давно не встречал… Послушайте, как квакает и пыхтит! Слышите? Это она глоткой взад-вперед ходит. Мух в вашем органоне ловит. Везунчик вы! Знаете, что... приходите ко мне как-нибудь – растопырив большой палец и мизинец левой руки, подмигнул Эвтаназ. – Полечимся. Меня тоже что-то в последнее время хвори замучили. Аритмия мерцательная, к примеру. Мерцает, мерцает… Как зашкаливший маяк, – прям не знаю, что с ней делать... И опекуны кровавые в глазах донимать начали. Кстати, покажите язычок.
Опекун повиновался. Магистр, воспользовавшись ситуацией, тотчас ухватил его за шлепанец языка и потянул на себя. – О, так я и знал. Суховат. Налицо алиментарная дистрофия. Ну, скелетон, заглатывайте свою тряпку обратно. Даже странно, как это вы при своей худобе такое жирное лицо имеете. В угорьках да прыщиках. Впрочем, одно другому не мешает. Попробуйте грязевой пиллинг. У нас грязи для этого дела… сами понимаете… Все Здание. – Он хлопнул опекуна по животу, прилипшему к позвоночнику, трепетно погладил троящуюся наколку и посоветовал: – А вообще, знаете что, заведите себе даму для кровеносных сосудов. Очень это дело кровушку разжижает. И угри заодно пройдут. Это я вам как старый бонвиван говорю, наживший на выяснении отношений со слабым полом лейкемию... Да и теща вас непременно голубцами со сметанкой откормит. Больно уж вы тощи. Они вообще от любых недугов спасают, тещи эти. При них и туберкулез отступает, и жабы всех этимологий дохнут. Антибиотики в сравнении с ними так и вовсе не более чем аскорбиновые горошины. Ибо насильственная забота – это великая сила! Поверьте моему печальному многоразовому опыту… Главное, чтоб у вас, дружок, аллергии на тещ не было…
– Только на медиков, – отозвался опекун.
– Что? – не понял магистр, растерянно захлопав редкими ресницами.
– Ну, эта… сыпь, – нагло ухмыльнулся тот.
– А… ну, это поправимо… Клизма – великая вещь! Вот поставим ее, и сыпь пройдет. Не до нее будет, – не остался в долгу Эвтаназ. – А то, знаете, юмор – он во все времена хорош... Кроме диарейных.
Опекуны глухо захохотали. Один, спрятав под халатом жидковолосатые подмышки и сросшиеся головы сиамских магистров, наклонился, подхватил стаканы и подставил напарнику. Второй содрал крышку и наклонил банку.
– Аккуратней ты, амброзию проливаешь, – булькнул дистрофик с грудножабьим дыханием.
– Молчи, абстинент, а то в командировку отправим. Там тебе цирроз враз подлечат… методом ампутации, – рыкнул тот, что был с банкой, и лучезарно-омерзительно улыбнулся вслед удаляющемуся Флёру, – левая часть его рта изогнулась, поднявшись вверх, правая – искривилась, опустившись вниз. Командируемый прибавил шагу. – Кстати, а что это такое, амброзия твоя? – опомнившись, обратился он к напарнику.
– Напиток богов, эрудит...
– А... ну-ну... звиняй, не признал я тя сразу... – И «лучезарность» снова осветила его лицо. – А ты себя, часом, ни с кем не перепутал?
– Похами мне... Лучше банку крепче держи...
В это время у входа появились два опекуна с носилками. Бугай с бугаёчком. Мосластый и масленочный. От обоих исходил такой запах, будто они приняли душ-шарко из чистого спирта.
– Посторонись! Добесновались ребя...
Один из них, благоухая непередаваемым букетом – «новые вливания на старых дрожжах», хохмил:
– Внимание! Внимание! Продается нервная система в хорошем состоянии. Заводится с пол-оборота...
На носилках, которые волокли опекуны, восседал кто-то очень знакомый Флёру. За ним тянулся настолько насыщенный и вязкий шлейф перегара, что, казалось, его можно потрогать руками. Был сиделец почему-то в бурачковом кашемировом пальто, в нахлобученной на самый лоб шляпе-треуголке, со щегольской барсеткой, сотовым телефоном и брелоком от косоглазого на одну фару «мерина» в руках. Притиснув-приклеив телефон к уху, он что есть мочи орал: «Всех уволю, быдло! Рабы! Шестерки! Овцы! Замобилю!»
Командируемый с легкостью признал в нем обезличенного из «Граммофона». Причем у того начало оформляться нечто похожее на лицо. Уже и тогда, в кабаре, сквозили некоторые характерные черты, по которым можно было различить обезличенных, но за время пребывания Флёра в архиве наметился явный прогресс. Так, данный индивид, помимо волчьей пасти, выданной, видимо, на саммите ему бес-подобных, был укомплектован симпатичными заостренными ушками упыря и близко посаженными глазками, зрачки которых от частых возлияний стояли вертикально и окидывали окружающее тусклым вурдалачьим взглядом. Пусть это было еще не совсем лицо, но уже что-то очень его напоминающее: скулонапряжное, с признаками, по которым лица по понятной причине отличают от рыл, но по невежеству иногда путают с харями.
Из глубины коридора послышался радостный вопль Эвтаназа:
– О! Старый архитип – царек Delirium Tremens I! Наступило великое время – менять брутальное пьянство на унылый алкоголизм, а пюсовый цвет на бурачковый! Добро пожаловать в наш лепрозорий! Добро пожаловать из князи в грязи! Коней по пути белых не встречали?! Всем ли «белочкам» силки расставили?!.. Будьте же снисходительны, в конце-то концов! Простите подчиненным ваши ошибки, не мобильте по пьянке, не шлите поганых SMS’ок про увольнения... Знаете, какая отличительная черта этого архитипа?! – на этот раз обращаясь к Флёру, прогоготал магистр. – Его мечта – не деньги и не власть, его сокровенное чаяние – уважение окружающих… Кретин! Уважение за деньги не купишь. Нутро-то у него – лакейское… Знаете, Флёр, большинство ведь из официантов поднималось, вот уровень у них и остался ублюдочным. Это для себя они цари, а для окружающих как были официантами, так ими и остались, – в кашемировых, вымазанных овсяной кашей пальто. Ведь «кашемир» – это производное от «каши», да будет вам известно… Эх, что тут сказать: рестораторы нового поколения – поколение половых и полотеров! Позорников и паразитов! – И вдруг, брызжа слюной и сбиваясь, накинулся с нотацией непосредственно на обезличенного, который, казалось, вообще плохо понимал, что с ним происходит: – Корону на зубные коронки купить еще можно, дорогуша, а вот стать в ломбарде не приобретешь… Да и вообще, плебей – он и с дипломом плебей… Но как хочется себя царем почувствовать, да? Ох, как хочется – до судорог, до испражнений... Че раззявился? На трон водочный хватило денег? Вижу – хватило. С избытком… А вот на уважение – нет. Мало, видать, наворовал… Не уважает тебя никто! И знаешь, почему? Потому что сытым изнутри надо быть, а не снаружи, болотный ты, лишаевидный ублюдок!
– Я буду жаловаться!.. конвенция о правах в Зданиях!.. свободы!.. адвоката!.. – замобильным голосом надрывался обезличенный.
– Добро пожаловаться, – подхватил Эвтаназ. – Когда волчина попадает в капкан, он сразу про права вспоминает. Только ты не волк, ты – выдра. А я тебе заместо прокурора буду – по самое некуда тебя выдеру – ибо пришло время собирать камни! В почках, неуважаемый, в почках…
– Мой статус! Не позволю! – заверещал обезличенный, сорвавшись на фальцет, наклонился, и из кармана свекольного пальто посыпались монеты. – Неприкосновенность! Презумпция! Я имею право на один телефонный звонок!
– Учить вас, белогорячечных, и учить еще... – продолжал измываться магистр. – Где ж ты видел, чтоб пиетет на чаевые покупали? Дай сюда трубочку, не шали...
– Всех куплю! Один звонок, и ты – опекун! – швырнув в Эвтаназа барсеткой, проорал тот.– Я – генеральный! Я – директор! Я – олигарх! У меня – статус!
– Гниденыш ты, гниденыш! Совсем, олигофренишка, с извилинами поссорился, – подхватив сумочку, осадил его магистр и выудил из ее недр какую-то книжицу. С минуту полистал и почавкал. Сунул органайзер обратно. – Ваш «склерозничек» со «стрелялками». Звиняйте, боюсь замараться. – И брезгливо передал барсетку одному из опекунов.
– Не имеешь права! Все! Я звоню! Самомý! Генеральному!
– Экая ты гнусь все-таки. Сáмому? Сáмому? Неужто? Ну-ка, дай говорильню сюда быстро, не жадничай! Я тебе потом новую куплю... с заблокированной SIM-картой... Хорош моветонить! Не ерепенься, я сказал!
– Статус! – упирался тот, выплескивая на окружающих взгляд протухшей рыбы. – Уважение! Ре-га... ре-га... Регать!
– Регалии?– поправил магистр. – Решпекту захотелось? Окститесь, делириумный! Рыба гниет с головы, – осадил его Эвтаназ, вырвав телефон из цепких бескровных пальчиков. – А без мобильника твой статус что? Именно. Ляпсус. Не слыхал такого? Только это не о конечностях оторванных, это об оторвах. Об отбросах общества. Правда, Флёрушка?! Как там у Герцога? «Status-Lapsus»? Не помните? И вообще, Флёр… эй, вы меня слышите?! Вопрос даже не в этом. Чья же реальность настоящая – Герцога или обезличенных?! А?! Вы не ответили!.. – Магистр помолчал, повертел в руках телефон и неестественным, «зуммерным», голосом пробрюзжал, на манер Дока, нечто невразумительное: – Ведь нередко дорогие литиевые батарейки литыми подвальными батареями заканчиваются. С крепящимися к чугунным панцирям браслетиками. Вот они – реалии скидок на абонентную плату и бесплатных разговоров! – Затем приставил аппарат к уху, высморкался в трубку и с наслаждением проорал: – Абонент временно недоступен! Навсегда, я сказал! – И недовольно пробубнив: «Ешкин кот, никогда еще мобильная связь не была такой настырной», – вновь обратился к «делириуму»: – А тебе, наимразнейший, так скажу: назвался директором – полезай в камеру. А мы уж всенепременно матрасец там положим, прямо на пол, чтоб во сне не свалился, не повредил чего нужного, чай, директор все же, не клерк какой завалящий, и всеобязательно три буквы «ООО» на дверь элитного VIP-номера вколотим. Для ентого… для решпекту… т-п-пру… форсу.
– Дурдом, форменный дурдом… Таких, как вы все, к ране прикладывать надо, чтоб гангрена началась, – затравленно прошептал командируемый, пятясь назад. – Интересно, тут они все сумасшедшие или выборочно? – Он приостановился на миг, ошарашенный, или, скорее, ошпаренный внезапно посетившей его мыслью, что все окружающие являются кем-то одним, пишущим бесконечную бездарную главу о всепожирающей пустоте и тотальном одиночестве, одинаковыми словами монотонно талдыча одну и ту же мысль. И сотри любого из персонажей этого заезженного и «заевшего», как старая пластинка, повествования – ровным счетом ничего не изменится. Ибо Амадей Папильот – это тот же Портфолио, а магистр немногим отличается от Герцога и Эйфорита… И вообще, не огромный ли все это безумный комикс с рисовано-фанерными героями, в котором самым ярким и самым живым является галстучный Тимошка? И что самое страшное, его самого – Флёра – и вовсе не существует. Есть лишь окружение, обволакивающее мозг туманом фраз и хаосом бессмысленных поступков, провоцирующее на какие-то нелепые действия… Но что он без них?.. Так – тень чужих теней... Да и Здание... А так ли уж Оно реально? Где Его очертания и границы? Что есть отделы и архив? Не игра ли это понятиями? Не пустая ли выдумка? Прав был Док, прав... Шизофрения… Пустота… Матрица…
На пути ему попался Альбинос. Быстро перебирая мягкими лапками, зверек взял влево. Розоватый хвост скрылся за поворотом.
Флёр, ссутулившись и по-старчески шаркая штиблетами, побрел за ним. На душе становилось все тревожнее и неуютнее, и настроение командируемого с каждым шагом все больше походило на измято-пьяный костюм тапера из «Граммофона».
…впереди же маячил выход и...
…пошатывающаяся Циррозия, с одной пишущей ногой, другой – зачеркивающей. Ее резиновые дутые шлепанцы выдавали при ходьбе пошлую и липкую, как лента мухоловки, мелодию. В ушах подрагивали голограммные серьги в виде Герцога. Две спелые дыни гордо выпирали из медсестренского халатика. Ассистентка Эвтаназа, эдакий симбиоз повышенной сексуальности и пониженной вменяемости, мурлыкала что-то себе под нос. Как показалось Флёру, это была какая-то жуткая, пробирающая до костей-хрящей песня, в словах которой, впрочем, не было ничего ужасающего и пугающего: «Где же мой розовый пластмассовый домик? Где же ты, где?.. Где же мой розовый пластмассовый домик? Где же ты, где?.. Где же ты, где... мой розовый пластмассовый домик...» Поравнявшись с Флёром и прихватив гелиевыми ноготочками лацкан его пиджака, она пристально посмотрела командированному в глаза и заплетающимся языком спросила:
– Как он там? Воз-люб-лен-н-ный мой... – В другой руке она нервно вертела тюбик помады, а из карманов ее халатика выглядывали куклы, завернутые в невостребованные рецепты: Барби в эксклюзивном вечернем платье и Кен в смокинге.
– Кланялся вам... – Флёр вымученно улыбнулся, повернул голову в сторону от Циррозии, и, решив просьбу Герцога не выполнять, оставил без внимания маникюр пронзительно дышащей спиртом ассистентки.
– Спит, значит. И меня вот проспал, – заключила Циррозия, облизнув чуть потрескавшиеся, но все еще сочные малиновые губы. Она была чадоносящей – на первых, «невидимых» сроках. Но, как часто случается с беспорядочными в связях ассистентками, от кого сие чадо, не ведала. Как, впрочем, и не была полностью уверена в том, что находится в «интересном положении», пикантность которого в скором времени перейдет в тягостную брюхатость, изуродовав стан и финишировав на стадии разрешения в родильном крике. – Кстати, загадку не разгадаете? Как можно купить «Дифлюкан», если на него были аллергические реакции? Как можно его купить, если не знаешь, от чего он? И если «Дифлюкан» не имеет противопоказаний, означает ли это, что он полезен всем? Не знаете? Вот. Я тоже…
Она похлопала его по плечу и, напевая прокуренным контральто, под аккомпанемент музыкальных подошв, свою безумную песню, двинулась вглубь коридора, из другого конца которого все еще раздавался зычно-противный голос, дразнивший обезличенного:
– Добро пожаловаться на купоросный потолок палаты-люкс!!! Добро пожаловаться на утку-джакузи!!! Добро пожаловаться на носилки-портшез!!! Добро пожаловаться… Добро пожаловаться…
…Тем временем в кинотеатре скулили изрешеченные пулями-дурами широкоштанные юнцы.
Один, чудом уцелевший, раненный в ногу и руку, с расширенными от страха зрачками, жаловался приятелю:
– Ты видел, видел? Еще чуть-чуть, и меня бы убили…
– Кто? – вопрошал его обмочившийся приятель.
– Ну эти, с часами… С расплющенными пауками на беретах... Со свастикой...
– Не, не видел… Я у водоема был… С тритонами плескался…
Низко склонив голову и бормоча что-то о грязном Окне и требующем ремонта Здании, Флёр направился по прямой кишке коридора к выходу. Глаза смотрели в пол, мысли были заняты архитипами, и потому он не обратил внимания на то, что в архиве... в темном сыром углу около двери... на ледяной, тяжело и безысходно вздыхающей трубе, вероятно, продрогшей от холода, на которой было выцарапано: «Fuck’t моего присутствия»... одиноко и грустно, додрагивая вымытыми бутсами… висел кто-то гладко выбритый со шрамом пробора на голове… опухшим лицом и почерствевшим взглядом... кто-то – самоликвидировавшийся... бросивший вызов Зданию… швырнувший его, точно половую тряпку… догадавшийся, что надо было трогать не «серебряную» нить, а шею...
Корноухий и кривоглазый опекун.
Он висел на обмотанном вокруг шеи угарно-газовом шарфике в увядших мимозах, от которого исходило удушливое амбре «циррозливых» духов с резкой цитрусовой отдушкой. На белом накрахмаленном халате опекуна, в кармане которого лежал аккуратно сложенный вчетверо тетрадный лист со словами «Мысли о суете навевают мысли о суициде», кроваво-помадными буквами значилось: «Дебют».
«Подъезд выигрывает у парадной, подвал у погреба, чердак у мансарды... – бездумно бормотал Флёр, неосознанно для себя обыгрывая амадеевскую фразу по поводу сомнительной победы растворимого кофе над молотым. Собственные же чувства казались командируемому растрепанными, как волосы у прикрученного ремнями к койке Герцога. – ...Балкон у лоджии... линолеум у паркета... стеклопакет у Окна... Эх, эх… Плексиглас… Плоский глаз…»
Стальная дверь за Флёром с шумом захлопнулась; едва не поскользнувшись на рецепте к антидепрессанту «Негрустин», командируемый нервно обернулся и прочитал готическую надпись на внешней стороне архива, которую из-за говорливого Эвтаназа раньше не замечал:

ИГРАЮЩИЙ С ОТДЕЛАМИ ВЫИГРЫВАЕТ ЛЕСТНИЧНЫЙ ПРОЛЕТ

Метро, таможня и печатный цех

Флёр прислонился к стене за архивом и смежил веки. Все было не так, неправильно, абсурдно. Командируемый почувствовал, что очень – как-то безнадежно – устал. Он съехал вниз по стене и...
...То, что он увидел во сне, оказалось куда более бессмысленным, чем творящееся в Здании.
Вначале командируемый оказался около скамей, на которых сидели шахматисты и доминошники в «петушках», трениках и пиджаках. Один из них крикнул: «Рыба!» Флёр догадался, что это какая-то другая рыба, по крайней мере, явно не стерлядь, но и не та, которую имел в виду юрист из «Граммофона»...
...и тут же, превращенный в пешку на шахматной доске, был съеден ферзем, похожим на Эвтаназа, приговаривавшим: «Вот вам восторг с кукишем! Вот! Вот!.. Ибо высшее достижение открытого разума, да будет вам известно, есть всего-навсего наблюдение игры интеллекта с видимой действительностью… А юмор – не что иное, как способность мысли жить в форме маразма…»
…и тотчас увидел смердящую пасть незнакомого сооружения с кровавой литерой «М», около которого кучковались продавщицы с картонными щитами на грудях и бесчисленные ларьки, бойко торгующие снедью и рухлядью.
Расстегаи, зефир и торты-суфле.
Шаурма, лаваш и куры гриль.
Вкусно. Быстро. Полезно.
Полотенца, барсучий жир, ОООшки, ЗАОшки.
Пиво, водка и снова пиво. «Антипохмелин» и «Алка-зельтцер». Иконы и свечи.
Регистрация.
Водка, пиво и снова водка. «Бизон» и «Антиполицай».
Псалмы и четки.
Реорганизация.
Водка, водка и только водка. Ладанки и мощи.
Ликвидация.
У Флёра зарябило в глазах, он сморгнул «вещевую стружку» и начал разглядывать Существ – это единство непохожих, необычных и непонятных. Пользующихся косметикой «Флёр де Санте» и кремами «Флёр Энзим», подсвечниками и светильниками «Флёр», автоароматизаторами «Puera Флёр», свадебными салонами «Флёр»…
…Флёры, прикрывающиеся флёром...
…«Белые», «желтые» и «черные». «Черные», «желтые» и «белые»…
Береты, «аэродромы» и вязаные чепчики. Юродивые, юродивые, юродивые.
Цветастые юбки – «Позолоти ручку!» – и растатуаженные типы с дрэдами – «Посеребри нос…»
Кто-то продавал клубнику, кто-то – «клубничку».
Барыги, рэкетиры и офени. Лохотронщики и наперсточники.
Папарацци, пиарщики и «делатели».
Киллеры и финансовые дестройеры…
Зазданцы…
«Протокольные рожи» слепо проходили мимо, не замедляя шага около старцев с картонками «на пропитание» да старух, торгующих семечками и шерстяными носками.
И снова иконы. Иконы, иконы… Водка, водка. И снова водка.
Город контрастов и контрацептивов.
…REPLAY...
В облезлых, как кошки, урнах и баках с острицами и ленточными червями рылись какие-то бесполые бедолаги с необратимой деградацией на салициловых лицах, покрытых злыми струпьями, и с копошащимися в волосах гнидами. Облаченные почему-то в баретки и цигейковые шубы. На одеждах – следы подошв всевозможных размеров, подпалины от окурков и потеки от помоев. Над ними – усталая печальная улыбка Амадея, парящая в воздухе…
…и поникший многоколор сюрреализма.
За баками, под перелив позорной музыки про розовый пластмассовый домик, бесчинствовали кабанообразные «братки». Без лиц, но с акссесуарами. Крестами и «котлами» «Rolex».
Чуть поодаль, отбивая ритм армейскими ботинками, нервно плясал безрукий в тельняшке и черном берете, чем-то похожий на Герцога.
Около сооружения с вонючей пастью теснились сладкозадые и сочноногие гетеры, лоретки и одалиски с поролоном в головах. Майчонки, кофточки-стретч, джинсовые сапожки на шпильках и немытые каре. Звенящие грудки «под конус» и гудящие попки «под шар», – на всех специфическая печать: «Прости, Господи».
«Э-эй… – манерно свиристели голопузые профурсетки-стервляди с пирсингом в пупках, томно вздрагивая ресницами. – Мэээн! Те, те грю… Чел, ди сю-уу-ды… Сам пшел, изврат!»
«Я не пойду, я никуда больше не пойду, – упирался иссушенный тип с отголоском невостребованного интеллекта на лаймовом лице, держащий в руке пакет с пельменями, пачкой масла и бутылкой молока. – Ненавижу! У меня – метрофобия!» – «Пойдешь, пойдешь, куды ты денесси», – отрезала квашня в тусклом комбинезоне, утягивая иссушенного в сторону буквы «М». За ними блеклой невнятной тенью засеменила на полусогнутых косоногая тинэйджерка с рюкзачком за спиной в виде зверюшки неизвестной видовой принадлежности, тетрисом в руке и пузырем buble-gum’a на фиолетовых устах: «Как вы мне все надоели!»
Командируемый, решив, что это то самое «метро», которое не создавал пластмассовый аристократ, последовал за ними. И оказался в переходе.
Грамоты и перчатки. Галстуки и дипломы. Трудовые книжки и матрешки. Носки и аттестаты..
Рубашки-поло, штаны-клеш, туфли-сабо…
…и бурые брюки со стрелками.
Пар «Parliament’a», ор «Orbit’a», крик «Cricket’a» и пресс «Espresso».
«Rondo» – освежающее дыхание и «Беломор» – его убивающий.
«Толерантность» – здец. Хамство – мля. Мат – твою меть.
«Оригиналы» от «Romanson», «Cartier» и «Longines».
«Head&Shoulders», «Swarzkopf» и «Oriflame».
Кондиционеры, перхотиновые хлопья и закрепители.
«Hooch» с красителями и «Черный русский» с эссенцией.
«Red Bull», «Adrenalin Rush» и «Burn».
«Ессентуки», «Ессентуки», «Ессентуки». № 4, 17, 20.
«Архыз»…
Мегаполис. С рублями.
Отстойный. С у.е.
Мегаотстойный. Без денег.
Толпы незнакомых, чужих, обозленных и равнодушных лиц входили внутрь сооружения и, минуя будку «Фото-мига», проходили через турникеты, затем спускались вниз по эскалатору. Пытаясь просочиться сквозь заграждение, командируемый вклинился между двумя изможденными брезгливыми лицами, старающимися не касаться друг друга.
Один был в оранжевой форме и с ящиком для инструментов. Небритый и мрачный. Без пива. С фальшивыми «Tissot» на запястье и оригинальным поясом шахида вокруг тонкой талии…
… В мышце мозга: «Взорву»…
Другой – в галстуке без пиджака и с кожаной папкой под мышкой. Бритый, но угрюмый. С оригинальными «Tissot» и с пивом. И со своими «сюрпризами»…
…В уме мозжечка: «Поглощу»…
С опаской вступая на самодвижущуюся лестницу, Флёр вспомнил слова Эйфорита по поводу новых разработок и времен, когда все окончательно превратятся в «продукт», и вдруг увидел, что на стенах, справа и слева, висят объемные искрящиеся щиты с рекламой бытовых детекторов качества пищи, реагирующих на яд и вредные вещества; лекарственных упаковок с электронными чипами, контролирующими дозировку и время приема таблеток; зубной пасты с применением нанотехнологии, в которой крошечные роботы-молекулы сами очищают зубы; видеобижутерии со сменяющимися узорами; колье и браслетов, играющих поп-мелодии; продуктов в «мудрых» пакетах, способных по истечении срока годности произнести: «Я протух»; программ, сохраняющих личность после смерти на компакт-дисках и прочих сувениров для параноиков.
На голограммных щитах, вне зависимости от рекламируемого товара, красовался один и тот же, навевающий мрачные мысли о самоубийстве, слоган:

ПОКУПАЙ… ВЫХОДА НЕТ!

Командируемый решил смотреть только вперед, и тут увидел, что у всех без исключения едущих по эскалатору из района пупков вьются вверх «серебряные» шнуры, на которых парят в связке астральные тела их обладателей. При этом к нему пришло явственное понимание того, что обладатели шнуров не знают о существовании своих двойников, и того, что астралы были «сверхами», причем, несмотря на внешнюю обособленность, не делящимися на «Я». Все «сверхи» были единое «Мы». И все стремились к яркой светящейся точке, испускавшей удивительный импульс доброты, нежности и умиротворения, которая то расширялась – и, казалось, могла вобрать в себя всех и вся, от дестройеров до созидателей, – то вдруг сужалась до размеров молекулы-бриллианта.
«Бог! Так вот Он какой! Маленький и одновременно Большой, – воодушевился Флёр. – И всегда-всегда – Сияющий! Так ведь и должно быть... Как же Они не понимают? Что творят?» – тут же расстроился за Существ Запредела командируемый и, влекомый разъяренной толпой, которая его обкашляла, обтолкала и обдышала чесноком, был втянут за галстук в вагон поезда. Двери «Яузы 81-720» захлопнулись, и караван тронулся.
«Следующая станция – «Бесконечная». «Бесконечная», я сказал! Платформы нет!» – услышал он раздраженно-усталый голос из динамика… посмотрел на какого-то не то паука, не то спрута, раскинувшего разноцветные лапы-щупальца по схеме метрополитена… за окном, точно в желудке у прожорливого всепоглощающего монстра, стало темно и безысходно… командируемый понял, что до следующей станции не доедет…
…И в ужасе очнулся.
«Кошмар, неужели Там то же самое? – с ужасом подумал он. Поднялся, потер покрасневшие глаза, отряхнул пыль с костюма и перевязал вытянувшийся ниже пояса галстук. – Да-аа… Надо было все-таки поменьше принимать этих витаминов. Поменьше».
Флёр в последний раз взглянул на двери архива, пошел вдоль стены, свернул за угол и попал в коридор, в начале которого находилось маленькое регистрационное окошко. Попытался проскользнуть мимо, но его остановили шлагбаум «Гандикап-Цолнер» и два неприятных субъекта в серой униформе, с расстегнутыми кобурами на левых боках. «Серебряные» нити охранителей таможенных ценностей были в красно-белую полоску и имели форму шлагбаума. Один из них, бдительно глянув на Флёра близорукими глазами, процедил:
– Вход только по пропускам.
– А где бы я мог его получить? – озадачился командируемый.
– Досмотр прошли? – молниеносно отреагировал другой таможенник с абсцессом, разнесшим правую щеку, и кивнул на регистрационное окошко. При этом подслеповато сощурил конъюнктивитные глаза. – Face-control за дверью.
Оба, испытывая «административный восторг», синхронно потянулись к кобурам. Командируемый тотчас сделал шаг в сторону регистрационного окошка и наткнулся на дверь с глянцевым плакатом: «А ты сдал контрабанду?» На плакате пачкун изобразил контрабандиста и двух досмотрщиков. Контрабандист был голым, смущенным и как бы слегка озадаченным. Весь его вид говорил: «Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мистика какая-то, подкинули, наверное... А может, это вы сами мне, пока я переодевался?» Досмотрщики держали в руках пиджак и брюки с вывернутыми карманами, из которых, словно мука, сыпался белый порошок. Около ног контрабандиста щерились зубы с золотыми коронками и бриллиантовыми «пломбами», а также пачки банкнот с улыбающимися и подмигивающими типами в съехавших париках.
Морда у контрабандиста была немного помятая. Под левым глазом темнела свинцовая гематома, губы, как у безвинного ребенка, чуть припухли и выражали высшую степень добродетели. На решетке ребер пятнели синяки – по всему, досмотрщики выполняли службу с известным рвением, но не очень аккуратно. Лица же блюстителей порядка выражали удовлетворение, а карман одного из них подозрительно оттопыривался. Глаза неподкупных стражей были прозрачными и неподдельно искренними. Весь их облик являл собой чистоту помыслов, нравственность и безусловную порядочность в несении службы.
Флёру стало не по себе. Он потянул ручку двери и оказался в душном накопителе без кондиционера. Вошел и огляделся. Спертый, застоявшийся, сырный воздух грязным носком метнулся в лицо командируемому. Флёр пошатнулся и выскочил за дверь, сделал несколько коротких вдохов-выдохов и, стряхнув с себя наваждение, вновь вошел. Чуть привыкнув к запаху пота, несвежей одежды, копченых кур и жареных цыплят, плохо завернутых в целлофан, зловонных маринованных огурцов, покрывшихся прелой «сеточкой», и многодневно крутых яиц, посмотрел по сторонам.
В помещении стоял гомон и детский плач. С десяток затравленных, похожих на чистые листы бумаги, субъектов сидели на жестких стульях и баулах с «экспортом», заполняя документы. В руках они держали ручки с натянутыми резинками, которые уходили к стойке на другом конце помещения, и там – пучком – были привязаны к стальному штырю. По углам накопителя стояли галогенные лампы, направленные на лица сидящих. Из-за яркого света всем приходилось сильно щуриться. Стены помещения были оклеены фотороботами лиц обоих полов в фас и в профиль. Шельмовские уши и плутовские носы венчала надпись: «Разыскиваются».
Из одного угла, как отголосок сна командируемого, слышалось жаркое перешептывание:
– Что ж вы икру с водкой везете, там этого «паленого» добра навалом. Вы бы еще матрешки прихватили или ордена со значками... – усмехалась рассевшаяся на полосатых сумках необъятная баба-бульдозер в мохеровом, до тошноты, платке, и нейлоновой куртке.
– А что нонче берут? – интересовалась ее товарка с котомками и кошелками.
– Пузыри с экологически чистым воздухом и воду заговоренную. Нарасхват идет, – наставляла обладательница груди, сразу переходящей в бедра, и двумя «спасательными кругами» вокруг талии, – да и на таможне не так трясут...
Командируемый все еще продолжал топтаться на одном месте, не зная, что делать, но тут перегуд накопителя потонул в каркающем хрипе, и все притихли.
– Пока не заполните декларации, пока не предоставите документы, подтверждающие ваше право на существование, пока мы не сверимся с нашими данными и не разоблачим вас в желании ввести органы в заблуждение – вы никто! – вопил из-за стойки шелудивый тип с «хорошим» склочным лицом в давно вышедшем из моды жеваном, исцелованным молью костюме. Лоб у него был усеян «звездным дождем» – яркие запущенные прыщи, наполненные гноем, от напряжения готовы были взорваться тысячами искр. Нос с горбинкой, покрытый крупными порами, из ноздрей которого в разные стороны торчали жесткие волоски, венчали очки-хамелеоны, с левым стеклышком «минус» и правым – «плюс», которые типчик пользовал только при исполнении служебных обязанностей. В редкие минуты отдыха он их снимал, поскольку зрение у него было отменным. На стойке возвышалась табличка – «Ок. зам. нач. там. контр.» .
– Подойдите сюда, вы, вы, стиляга! – с трудом разглядев размытый силуэт около двери, крикнул он Флёру через стеклянную перегородку, отделявшую его от не подтвердивших своих прав на существование.
Командируемый опасливо подошел к стекляшке с прорезью, и плюгавый тип «с правом на жизнь» швырнул на стойку несколько листков.
– Заполнить, – приказал он голосом, не терпящим возражений. – Документы есть?
– Фотографии и циркуляр, – ответил Флёр и, порывшись, вытащил из кармана полароидные снимки анфас-профиль и мятую бумажку.
– Так-то вы с ведомственными документами обращаетесь, – злобно бросил блюститель и посмотрел на фотографии, для чего ему пришлось сильно нагнуться. – Экий вы тут потрепыш. Очень удачные снимки, – съехидничал Окуляр.
– Я того же мнения, – с достойным сарказмом отозвался Флёр, не вняв наставлениям Эвтаназа поменьше открывать рот.
– Не сметь дерзить! Нет вас еще, чтоб иметь право разговаривать со мной в подобном духе! Заполняйте! Там разберемся! – вспыхнул Окуляр и принялся бессмысленно снимать и надевать очки.
Командируемый взял шариковую ручку с резиновым «хвостом», прошел к «экспортерам», проконсультировался, быстро заполнил декларацию, проверил написанное, подписал и вернулся к стойке.
– Что-то вы больно резвый, – Окуляр с садистским придыханием принял документы, прилип, отлип и возмутился: – Что значит: «Контры не везу»? Что это за акт варваризма? Кто так заполняет официальные документы?
– Это значит, что ничего запрещенного со мной нет. А насчет слога, так я из отдела лингвистики, а не из инспекции по косноязычию.
– Не философствовать на таможне! – Очки типа мгновенно запотели, и он испуганно выглянул из-за перегородки. – Это что ж, вам не нравится наша уважаемая инспекция по официальному языку?!
Однако никто их пререканий не услышал. Все были заняты делом – с трудом пытались откопировать свои насыщенные событиями судьбы на листы бумаги. Впоследствии оказалось, что у всех они укладывались в пару незначительных фраз: «имею – не имею, состою – не состою». Больше в планидах ничего представлявшего внимание не отмечалось.
Окуляр заметно помягчел, очки оттаяли и забликовали.
– Не знаю, никогда там не был, и надеюсь, меня эта участь минует, – сказал Флёр, имея в виду инспекцию по официальному языку.
– Попрошу без дискуссий, – оборвал его нервно-неровный голос. – Почему не задекларировали деньги?
– У меня их нет.
– Тут у вас написано, что отправляетесь в командировку. И что, позвольте узнать, вас отправили без суточных?
– В финансовом отделе налоговая инспекция была – денег не хватило, – ерничая, отрапортовал Флёр и прищелкнул каблуками.
– На что вы намекаете? – побагровел Окуляр, нервно задергав головой с пепельными прядками и траченными молью рукавами.
– Календарный год закрыли. За это время много долгов перед налоговой набралось, – продолжал юродствовать командируемый.
– Так-так, хамим, стало быть… Нелояльны, надо понимать, к политике Здания… А как насчет сигарет и спирта без акциза?
– Исключительно в легких и печени, – не унимался Флёр.
– Ну-ка, пройдите, – типчик брезгливо скривил губы, выжался из-за стойки, отворил неприметную боковую дверку и втолкнул командируемого внутрь. – На досмотр!
В душной комнатушке тут же распахнулась другая дверь, и монументальная дама в форме, в резиновых перчатках, с бейджиком на лацкане – «Дос. пер. кат. Диоп.» – на ощупь приняв из рук Окуляра документы командируемого с фотографиями и дернув носом, безошибочно потянулась к Флёру. Один глаз у нее был заклеен лейкопластырем, второй заволокло бельмо. В руке она держала круглые непроглядные очки «Braille» . Кожа на лице шелушилась, голову покрывали мелкие отрубевидные чешуйки, волосы секлись. В ее нежном «девичьем» лице улыбалась запущенная сухая себорея. Флёр опустил взгляд и подметил, что обувь крупноногой Диоптрии деформирована и обросла шишками, выступающими на косточках изуродованных ступней, отчего досмотрщица косолапила.
– Проходите, дражайший, сейчас ощупывать будем. Контрабанда? Оружие? Наркотики? – сдобным голосом произнесла досмотрщица.
– Нет, спасибо. А вот чайку, пожалуй, выпью. Без сахара, – пребывая в неподходящем для таможни настроении, выдал Флёр.
– Шутить изволите? Ну-ну… – Диоптрия подтолкнула его вперед и двинулась следом.
Флёр вошел в следующую, провонявшую хозяйственным мылом, комнату, где его глазам предстала неприятная картина, не имевшая никакого отношения к дезинфекции. На истертом линолеуме валялась разбросанная одежда и распахнутые чемоданы. У противоположной стены, уткнувшись лицами в пол и руками упираясь в плинтус, дрожали голые безымянные субъекты обоих полов. Рядом лежали бруски коричневого цвета, исторгавшие столь резкий запах, что он, казалось, был способен уничтожить все гнилостные микробы в Здании. Лица в форме и резиновых перчатках с оттопыренными безымянными, как и вышеуказанные субъекты, пальцами подходили к ним сзади и с остервенением втыкались в плоть. Слышались крики и стоны. Некоторые пользовались не пальцами.
Один из досматриваемых субъектов – кожа пупырышками, – пытался шутить. «В такой интимный момент можете говорить мне «ты», – советовал-ворковал он пыхтящему сзади досмотрщику в бифокальных очках.
Служащие со слезящимися глазами, не задействованные в процедуре, занимались кейсами, сумками и баулами. В руках они держали лупы. Рядом валялись трости, палки и посохи. Некоторые приглянувшиеся вещи перекочевывали в огромный черный полиэтиленовый пакет с надписью «Таможенный сбор». Глаза таможенников в таких случаях переполнялись влагой, окропляя скарб. Казалось, они рыдают.
– Побыстрее, я вся в нетерпении, – страстно прожурчала досмотрщица, и ее вислая, перезревшая грудь с зарождающейся мастопатией воспряла.
– Насколько я знаю, меня должно обыскивать лицо моего же пола, – запротестовал командируемый, но пиджак все же снял.
В комнате наступила садистская тишина.
– Это можно. Но группой, – подал голос досмотрщик с заевшей молнией на штанах и каким-то истертым, точно ошкуренным, лицом. На глазах у него были очки с «тонированными» стеклами, в голове темнели мысли.
– Нет, нет, не надо, – поняв, что стало не до шуток, командируемый быстро разделся.
Досмотрщица вяло покопалась в вещах Флёра и разочарованно шмурыгнула:
– Пустой, совсем пустой… Ну-ка, наклонитесь. – Она выставила средний палец.
– Ай! – взвизгнул Флёр.
– И тут пусто. Одевайтесь. – Оголив широкие запястья, Диоптрия сняла перчатки. – Нет, подождите. Это что такое? – В левой руке она держала галстук-изумруд, а в правой – трепыхающегося Тимошку. Тот пучил глаза и жадно хватал ртом воздух.
– Томми, или Тимошка, как вам больше нравится, – пояснил Флёр, влившись в костюм. – Осторожней, он задохнуться может.
– Генофонд вывозите? – Диоптрия опустила Тимошку внутрь галстука, и тот трусливо забился под цветок кувшинки.
– Мультиколор галстучный из семейства тамагочи тинных. Игрушка для извращенцев, – мрачно пошутил Флёр и тут же пожалел о сказанном.
– Тогда оставлю, – решила досмотрщица.
– Но это друг. Тем более, вы все равно его не видите. Зачем вам? – вскинулся Флёр.
– Может, все же обыскать его группой?.. – раздался ласковый голос с хрипотцой.
– Не надо, не надо группой! Казните, линчуйте, только не группой, – взмолился командируемый, пятясь к двери.
Досмотрщица задрала воротник, повязала себе галстук и, ориентируясь по одной ей ведомым запахам, повела Флёра в другую комнату.
– Кто вас знает, может, вы в розыске находитесь, – засомневалась она, наткнувшись на дверную ручку. – Входите.
К ним тотчас метнулось серое пятно в «линковых очках» и выдрало из рук Диоптрии сопроводительные документы с фотографиями.
– У меня гости! – Впустив Флёра внутрь, пятно сразу же захлопнуло дверь прямо перед алчущим новых ароматов носом досмотрщицы.
– Шампунь... шампанское... шлепанцы... – услышал командируемый маломелодичный голос Диоптрии, оставшейся по ту сторону двери и пытающейся расщепить в носу тяжелый, спертый дух целого помещения на амбре отдельных предметов.
– Пальчики, пальчики, пальчики. Откатаем, откатаем, откатаем. Закатаем, закатаем, закатаем, – говорило-приговаривало серое пятно с прыгающими словами на пластиковой карточке, из которых Флёр смог прочитать только какой-то бессмысленный кусок: «…Дальт...» – Секундочку. Постойте здесь. – Пятно вдруг развернулось к командируемому спиной и проголосило в сторону чуть приоткрытой двери, находившейся в дальнем конце душной комнатушки: – А экспертизочку я по вашему заказу скоренько состряпаю, вы не сомневайтесь! Сейчас, отполирую парнишечку... Кстати, милейшее, вас не просквозит?! Вы потом обязательно укутайтесь, там махровый халатик висит и полотенечко вафельное, накрахмаленное.
– Накрахмаленное ненавижу. Картофельный привкус остается, – послышался знакомый скрежещущий голос. Флёр передернулся и посмотрел по направлению двери. В образовавшуюся щель был виден угол ванны-джакузи и торчащая из душистой пены ороговевшая от беспрестанного снования по этажам пятка.
– А вы... вы так просохните. Это даже полезно. А насчет экспертизы... Как вы сформулировали, так я и заверю. Не извольте сомневаться. Все нужные вам документы будут признаны подлинными. Только штраф снимите, пожалуйста, обещали же… И пеню не насчитывайте, если можно, – залебезило серое пятно.
– Там поглядим. Наука на будущее будет, – брызнули из джакузи. – Без лицензии индивидуальной деятельностью заниматься никак нельзя! Закон!
– Так это ж так, халтурка была! Кто ею сейчас не занимается? Не проживешь ведь иначе... Основная-то моя работа здесь... А основная зарплата – там...
– Не пойман – не вор, пойман – рецидивист, – послышался скрежет лобзика из-за двери. – Скоро мои сослуживцы заглянут, соблаговолите принять по высшему разряду! Кстати, не забудьте вернуть экспертизочку, которая прилагалась к докладу экс-командированного из отдела лингвистики. Полагаю, вы в курсе, о чем я говорю? Вздор этот ваш – про мировые выделения, экскременты и миниатюрные копии...
– Непременно. Только там – чистая правда...
– Как насчет штрафа с пеней?! – рявкнули из-за двери, отчего Флёр даже подпрыгнул.
Пятка исчезла, раздался звук шлепающих по кафелю босых ног, какой-то одновременно стукающий и чавкающий, в проеме мельком показался бок бутыли с шампанским, и дверь захлопнулась. Последнее, что успел разглядеть командируемый, была хламида, валяющаяся около выгнутой ножки, и лежащее на ней золотое монисто.
– Конечно, конечно... Я все понимаю, ошибочка вышла... Да! Там, около биде, шлепанцы. Не побрезгуйте, что ж вы – босиком! – крикнуло пятно в сторону двери и, поправив очки, тихо прошептало: – Чтоб вас грибок замучил!..
– Фискало? И сюда доползло? – посочувствовал Флёр.
– Вы ничего не слышали! – отбрило серое пятно; схватив командируемого за рукав, утянуло к столу, валиком быстро накатало ему на пальцы что-то влажно-темное и въедливое, приложило каждый палец по очереди к разграфленным бумажкам, шмыгнуло к картотеке, где долго шуршало какими-то листочками. Вернулось к командируемому, со скучающим видом протянуло ему салфетку, и, выпроваживая, заметило: – Но запомните, вы ни-че-го не слышали... А рубашечка, между прочим, у вас очень симпатичная... Плохо только, что серая... Не к лицу вам.
Дальтоник, догадался Флёр и, вытирая руки салфеткой, вошел в комнату к досмотрщикам.
Диоптрия, услышав, что дверь открылась, двинулась в сторону командируемого.
– Подождите здесь. – Она торопливо вышла, но вскоре вернулась – с заметно опечаленным лицом. В руках подрагивали документы Флёра, фотографии и заключение серого пятна. – Идемте к Окуляру. Ах, да, заберите. Мне не идет серый. – Она сунула Флёру его галстук и, открыв дверь, втолкнула командированного внутрь.
– Чист, – сообщила она, вручив бюрократическую шелуху Окуляру, развернулась и исчезла. Флёр перевел дух.
– Жаль, очень жаль, – прищурившись, хрипнул Окуляр. – Претензий не имеем. М-да, не пополнили мы вами статистику. Жаль, – снова повторил он, протянул пропуск и, на дорожку, свистящим шепотом напутствовал: – Если вы думаете, что за Зданием – демократия и свобода слова, и каждый может говорить, что ему взбредет в голову, так очень ошибаетесь. У нас еще относительный порядок по сравнению с Ними. Там же – сплошь хаосократия и купюромания… В одном месте скажешь – улыбнутся, в другом за то же самое – на куски разорвут. Впрочем, это и есть высшее проявление демократии – знать, где сказать и что сказать... сколько дать и кому… И вообще, зарубите себе на носу: политический астигматизм лечить бесполезно! На веки вечные зарубите! Бес-полезно! – И одна из «звезд» Окуляра, сияющая у него промеж бровей, лопнула желтым соком.
Флёр выхватил пропуск и быстро покинул накопитель. Захлопнув дверь, с удивлением заметил, что на плакате произошла явная перестановка. Один из досмотрщиков похлопывал контрабандиста по плечу, а другой обеими руками по-дружески жал ладонь. Контрабандист был одет и по-своему счастлив. Гематома приобрела богатый пурпурный оттенок. На плакате красовалась новая надпись – «А ты заплатил таможенный сбор?» Карманы обоих досмотрщиков оттопыривались. На заднем плане черный полиэтиленовый мешок лопался от перекошенно ухмыляющихся банкнотов.
– Эй, вы! Возьмите. – Из регистрационного окошка появилась рука с картонной табличкой «Флёр». – Повесьте на шею. Без нее нельзя.
Флёр повиновался и направился к шлагбауму «Гандикап-Цолнер», протянул таможеннику пропуск со штампом и двумя идущими вразрез с директивами инспекции по официальному языку словами: «Дозволяю. Окуляр». Перекладина медленно поползла вверх. Командируемый переступил красную черту. Из кобуры у одного из таможенников выскочила белая мышь, тот зло выругался, попытался наступить на нее кованым сапогом, но она ловко увернулась и быстро-быстро побежала вперед.
Флёр, держа галстук в руке, пошел следом и вскоре увидел многолико-безликое пятно, оказавшееся клубящейся нервной толпой с мутной «серебряной» нитью.
Приблизившись к толпе, командируемый отметил, что на всех имеются такие же таблички, как и на нем, но с другими надписями.
– Видели, видели? – нервничал субъект с табличкой «Опус». Палец его указывал на дверной проем, в котором исчез эластичный хвост.
– Пасюк! – гадливо отозвался некто с картонкой «Памфлет».
– Кто последний? – подойдя к толпе, справился Флёр.
– В этом Здании нет последних. Только крайние, – резко осадил Памфлет и полоснул слюной сквозь зубные щербины. – Тут вызывают. По списку.
– Вирши, Панегирик, Сарказмий! – Дверь с латунной вывеской «Печатный цех» распахнулась, и к толпе с длинным списком в руках вышел Полиграф Полиграфыч в лазерном, под цвет «серебряной» нити, костюме с дорогими костяными пуговицами. С оттягом и сиплым выдохом, присущим недавно бросившим, но снова начавшим курить, а потому курящим все без разбора, Полиграф дымил папиросой.
– Мы, мы! – закричали похожие друг на друга, как два целлофановых пакета из одного рулона, братья-близнецы с табличками на грудях: «Вирши». За ними устремился тип с желчным кривляющимся лицом – Сарказмий, и подобострастный, согнутый в три погибели, Панегирик. Из кармана рубашки у него торчали жухлые листочки. Мадригалы Зданию.
– Флёр не появлялся? – без надежды поинтересовался Полиграф Полиграфыч.
– Здесь я, здесь! – замахал галстуком командируемый, пробираясь через толпу.
– У! У! Коррупция! – зазлобствовал Памфлет. – Я здесь битый час стою, а вы какого-то призрака вне очереди берете.
– Блатных не пускать! – Опус заступил Флёру дорогу. Полиграф Полиграфыч несильно толкнул его в грудь, задев подбородок, и тот жалобно заверещал: – Бьют! Бьют! В лицевые структуры! В телесные корпускулы! Где это видано, чтоб…
– Попрошу без модуляций! Молча-а-а-ть! Укушу! – взревел Полиграф Полиграфыч и обратился к Флёру: – Где это вы запропастились? Мы уж думали, что вас стерли.
– Сотрешь их, как же! Призрак – он нетелесный, – ябедно пискнул Опус и затерялся в толпе.
– Я заблудился... – начал оправдываться Флёр.
– Ладно, проходите. Циркуляр, фотографии, пропуск – с собой?
– Да. – Командируемый протянул бумаги.
– Идемте. Следующие, – Полиграф Полиграфыч провел пальцем по списку, – Аноним, Плагиат и Графоманий. Приготовьтесь.
К двери устремились три подлых субъекта. Вертлявый Аноним с гнусным пасквильным личиком, вороватый Плагиат в пошлом пиджаке и с авоськой на каждый день и неимоверных размеров раскормленный Графоманий с двумя неподъемными чемоданами, похожими на размятые матраЦы с выпирающим комком буквы «Ц». Буквы, на которую начинаются такие слова как «целибат, целлюлит, центнер, цемент и цеховщина». От чемоданов исходил запах чего-то подгнившего. В них были упокоены «нетленки».
– Вы, кажется, листик потеряли. – Из толпы вытянулась рука.
– Это не листик – это абзаЦ! – Графоманий поставил чемоданы и стал запихивать в один из них протянутый лист.
– Хоть бы поблагодарил…
– Некогда мне, у меня миссия, – подхватив чемоданы с убогим наследием, отрезал Графоманий и дубовой поступью задвигал в печатный цех.
– «Телегу» к лету готовь зимой, «телегу» к лету готовь зимой, – хромая на обе ноги, радостно приговаривал Аноним. – Потеснитесь, говорю вам, потеснитесь. Ах, так? Так, значит? Хорошо же… Я вас запомнил.
И вдруг исчез.
– Анонима вычеркивайте. Стерли! – оживленно загудела толпа.
– Вместо Анонима пойдет Новеллина, – вычеркивая ненужное имя из списка, пыхнул папиросой Полиграф Полиграфыч.
Из толпы выползла безеобразная и сладкая, что карамельный пудинг, мещаночка с зонтиком. Настолько изюмительная и притортная, что Флёру захотелось выкушать перцовки и закусить кетчупом.
– Вы прекрасны! – шептал ей на ухо тонконогий тип с картонкой «Тривиал».
– Ах! – щечки мещаночки пошли клубничными разводами. Платье в рюхах расфуфырилось. Командируемый стал мечтать о чем-то до оскомины кислом.
– Вы чудо, прелесть, душка! – сыпал банальностями Тривиал.
– Как это волнительно! Но постойте, а как же вы?..
– За вами, сударыня, за вами… – Тривиал мял ей локоток.
– Ах, ах!!! Это просто супер! – одаривая узкоплечего Тривиала трещинками безе-улыбки, смущалась Новеллина…
– Я… постойте… постойте же… – раздалось со стороны.
– Что вам? – увидев субъекта, расталкивающего толпу, Новеллина брезгливо сморщила носик.
– Я… Я… Хотел признаться… что...
– Ну?
– ...что всю свою жизнь… Я… Я…
– Что же, что же? Ну, говорите…
– Ваш платок… Обронили… – субъект протянул цветастый лоскуток, развернулся и быстро засеменил прочь. На спине бойко запрыгало имя: «Сумбурий».
– Налицо – вербальная заглушка, – прокомментировал происходящее Полиграф Полиграфыч, и вкусно затянулся. – Сами видите, устная речь – не его конек. Идемте, Флёр.
– Я тут стихи украл. Хотите, почитаю? – пользуясь неразберихой, обратился к Флёру Плагиат. – Из нового сборника. «Стихарь».
– Некогда нам чужие стишата слушать, – Полиграф Полиграфыч отодвинул Плагиата плечом, затоптал папиросу, открыл дверь и увлек командируемого за собой. – А стихарь – это одежда для богослужений, а не сборник присвоенного, – обернувшись к Плагиату, заметил он. – Мало того, что – вор, так еще и дурак.
Флёр, чуть не загремев призрачными костями, переступил вначале через пустую банку с капельками лазерных чернил на дне, а после перепрыгнул через двух не подающих признаков жизни всклокоченных перегарных типов, которые, судя по всему, «дружили вдрызг». Один был тонким и потрепанным, другой – неряшливым и отечным: пьяный Словник и такой же «звеняще-трезвый» Тезаурус. По костюмам обоих можно было определить, что они успели «поцеловать» все стены печатного цеха, которых оказалось почему-то больше четырех – несмотря на то, что помещение имело форму прямоугольника.
– Да, не повезло вам. Я, собственно, не то чтобы против пьянства, скажем так – не одобряю. Но не против, конечно же… но… очень я алкоголизм не приветствую, очень. Тут я стойко категоричен. Ибо я всегда говорил, если работа мешает пьянке, надо бросать работу... Ну ничего, на вас еще чернил должно хватить. Только править вас некому, – посетовал Полиграф Полиграфыч, перешагивая через ведущего с невидимым собеседником диалог, бурчащего сквозь сон Словника, с языка которого не слетали, а именно вываливались фразы: «Вы говорите, не может быть, чтобы все были в зюзю? Быть не может, но почему-то всегда бывает… Ибо наступить на горло собственной матерной песне дано не каждому... Так как вектора нет! Нет вектора! Ибо рожденный ползать… – и в конце сам себе: – Словник, а Словник, знаешь че? Че? Я с тобой таким не знаком…»
Ригели вошли в пазы, ключ несколько раз провернулся, и назад дороги не стало.
Войдя в печатный цех, командируемый огляделся.
Место типографского станка занимала полоса-серпантин, на которой уже лежали братья-Вирши, скрюченный Панегирик и Сарказмий с желчной улыбкой. Рядом с конвейером, около стены, высилась громоздкая стопка табличек. Две верхние свалились. На них значились имена «Претенциозий» и «Феерий». Из стены выпирала панель с рубильником и тремя кнопками: зеленой – «Ход», желтой – «Пауза» и красной – «Стоп». Около пачки с табличками копошился Альбинос. Он разогнулся, и Флёр, увидев прямо перед собой огромного крыса с кнутовидным хвостом, ахнул. Крыс был облачен в белый сюртук с перламутровыми пуговицами и замшевые, «мышиного» цвета, перчатки. На пуговицах сюртука красовалась примечательная эмблема – играющая с собственным хвостом мышь. Альбинос нервно перебирал задними лапами, кривыми и голенькими, и, судя по дрожащим розовым пальчикам с коготками, мерз. Эластичный хвост выбивал дробь. Уши навострились. Верхняя губа подрагивала. Из щели, в которую уходила конвейерная лента, сильно дуло, и зверек натужно кашлял.
– Так вот вы какой на самом деле, – протянул командируемый, поежившись под сверлящим взглядом.
– Флёр?
– Да.
– Табличку – в стопку, галстук – на шею, тело – на ленту… – велел Альбинос.
Флёр положил свою табличку, кое-как повязал галстук и погладил Тимошку.
– Ох и истосковался я по тебе, милый.
Полиграф занес данные командируемого в отчетный журнал, затем подшил в него циркуляр и пропуск. – А вы фотогеничный, – усмехнулся он, вклеивая снимки.
– На душе пасмурно было, – отмахнулся Флёр.
– Смерч души? Понимаю. Понимаю.
– Надо было со вспышкой попробовать, – заметил Альбинос.
– Пробовали. Дважды. Не помогло, – ответил командируемый.
– Вижу, – сказал Полиграф, захлопнув журнал. – Ну да ладно, что ж тут поделаешь, не обратно же вас посылать. Копии делать будем?
– Какие? – не понял Флёр.
– Ваши, ваши. Вы в одном экземпляре выходить собираетесь или как?
– В одном, конечно.
– А в Здании после вашего отбытия вас оставить?
– Как вы сказали?! – оторопел Флёр.
– Ну, вдруг вы не вернетесь обратно. А так – вроде и не покидали нас, – пояснил Полиграф. – Я б на вашем месте оставил после себя копию. Может пригодиться… Пройдите сюда.
Полиграф подвел командируемого к стальному ящику, похожему на рентгеновский аппарат, и открыл створку.
– Встаньте и задержите дыхание. Я сейчас.
На подкашивающихся ногах Флёр вошел в ящик и затих. Полиграф, закрыв створку, выскочил в какую-то дальнюю дверь и оттуда крикнул:
– Не дышите. – Раздался щелчок. – Всё.
Он вернулся, открыл ящик и выпустил Флёра.
– О!!! А!!! Не может быть... – изумленно выдохнул командируемый, протянув руку в сторону собственной копии.
– Понимаю, шок. Почти все так на свои дубли реагируют. Они, к слову, абсолютно у каждого имеются, только мало кому об этом известно. Мы, к вашему сведению, вашего двойника тоже откопировать можем. А потом за оригинал выдать. Идите потом доказывайте, что вы подлинный.
Полиграф отворил дверь печатного цеха и выпустил в свет подрагивающую фигуру в сером двубортном пиджаке, бурых брюках со стрелкой и малиновых штиблетах. В оранжевой сорочке при изумрудном галстуке. С плавающей рыбкой на конце. Какая у фигуры была «серебряная» нить, Флёр не разобрал.
– Теперь ложитесь, – Полиграф вернулся к журналу с записями и сделал пометку: «Откопирован».
Флёр взобрался на ленту.
– Надо же, значит, прав был Док, – сокрушенно пробормотал он.
– Хе-хе… – прокряхтели рядом. – В нашем трупном полку прибыло.
– То есть как – трупном?! – воскликнул Флёр, повернув голову.
– А вот так, эфемерный… – скрипя от холода и желчи зубами, откликнулся Сарказмий. –Жизнь для нас – только здесь.
Не поленившись, Сарказмий приподнялся, пытливо посмотрел в глаза командируемому и вдруг поцеловал его в лоб – тем сухим и отрешенным поцелуем, каким провожают в последний путь.
– Готов? – перебирая лапами, обратился к Полиграфу Альбинос. Тот закрыл журнал, подошел к панели и сообщил:
– Да.
– По моей команде, – Альбинос поднял лапу.
В этот момент Флёру показалось, что на крыса сильно надавили – он расплющился, сюртук расползся… и через мгновение из пустого рукава выбежала белая мышь. Она взобралась на плечо Полиграф Полиграфыча и пискнула ему в ухо:
– С Их стороны нажали. Давай!
Полиграф Полиграфыч потянул рубильник вниз, воткнул палец в зеленую кнопку, лента задвигалась и понеслась в сторону щели.
– Стра-а-а-шно? Стра-а-а-шно? – подбадривающим замогильным тоном ерничал Сарказмий.
– Немного, и неуютно как-то, – признался Флёр, перевернувшись набок.
– Только т-с-с, пожалуйста. Не говорите, что я здесь... – Из-под спины Флёра вывернулся какой-то чумазый субъект в мешковатом костюме с баулом и «серебряной» нитью цвета серой неписаной торбы.
– А вы, собственно, кто такой?
– У меня нет таблички, я – беженец. Умоляю, не сдавайте меня…
– Пристраивайтесь, – радушно предложил командируемый.
– А вы куда направляетесь? – заискивающе поинтересовался беженец.
– Я? Сарказмий, а мы, собственно, Куда, в самом-то деле?
– Не знаю, Куда ты, а я – в Небытие. – Шершавая на ощупь «серебряная» нить последнего замерцала, и Сарказмия, вслед за братьями-Виршами и Панегириком с безликими «серебряными» нитями, всосало в Потусторонье. Флёр попытался упереться, согнул ноги, но в этот момент Полиграф Полиграфыч нажал на желтую кнопку «Пауза».
– Марш домой! Пшел, говорю, отседа, и чтоб я тебя больше, политическо-экономического, здесь не видел! – Полиграф подхватил беженца за загривок, дал ему пинка, тот перекинул баул через плечо и выскочил из цеха. Полиграф, обращаясь к Флёру, произнес:
– Будете упираться, ваш файл сотрут, как это с Анонимом сделали, – он несильно надавил Флёру на колени. – Был файл, и нету файла...
– Простите?
– Так, о вечном.
– А Кто, Кто стирает?
Но ответом ему была тишина, и вопрос недоброй петлей повис в холодном воздухе печатного цеха.
– Подождите, какой файл? Что вы имели в виду? – вскричал командируемый.
– Какой-какой… – мило пропищал Альбинос. – Файл «Флёр». Из двадцати глав с постскриптумом. Что, страшно ощущать себя всего-навсего файлом с мутным содержанием?
– Почему с мутным? – Тут только Флёр заметил, что его тонкая, девственно-чистая «серебряная» нить приобрела несвежий оттенок, и почувствовал, что сам он разбух, точно один из чемоданов Графомания. Пиджак перестал на нем сходиться, а штаны начали жать в поясе. От призрачности не осталось и следа. – Что?! Что такое?!
– Знаете, многие полагают, что представляют собой нечто невообразимо-восхитительное, прямо роман какой-то… А узнав, что являются просто-напросто файлом, да еще нередко зараженным неизлечимым вирусом, очень по этому поводу огорчаются. В итоге даже не роман выходит, а нечто искусственное, надуманное, стилистически не выдержанное, вроде манекена о трех руках, причем с одной рукой вверх на спине вывернутой. Типа «Претенциозия» с «Феерием», – в своем странном стиле пояснил Полиграф. – А с другой стороны, и сама жизнь, если вдуматься, настолько эклектична... так что... чего уж тут ждать...
– Зараженным?! – воскликнул Флёр. – Вирусом?
– А вы на свою «серебряную» нить внимательней посмотрите. Это цвет Здания, из которого вы выходите. Оно насытило вас Собой: пороками и недугами, изъянами и немочью… Физически – Любой Есть Распад, – мрачно резюмировал Полиграф, покосившись в сторону превратившихся с перепоя в «покеты» Словника и Тезауруса.
– Постойте, постойте... Но если вы заявляете, что я насыщен Зданием, не значит ли это, что Я – это вы все! Что вы все – во мне! – осенило Флёра.
И тут на мгновение отмер Тезаурус, принявшийся с трудом вязать свое беспокойное и непослушное лыко:
– Ну уж нет... Это означает лишь то... что вы... что вы – это Мы все... А значит, вы – в Нас… – И снова уткнулся носом в пол. С трудом вывернул голову и добавил: – Хотя... если поразмыслить… без «Я» не будет алфавита. Правда, Полиграфчик?.. – Не дождавшись ответа, он обнял Словника, находящегося в стадии глубокой амнезии, и приятели захрапели.
– Не так. Каким мы представляем себе Здание, такого цвета и наши «серебряные» нити. Ибо Формально Любой Есть Размышление, – проигнорировав сумбурное выступление Тезауруса и взмахнув нагловатым хвостом, поправил Полиграфа Альбинос. – Каким вы себе Здание представляли, такую «серебряную» нить и заслужили.
– Но я не представлял себе таким Здание! – взвился командируемый. – Оно не такое!..
– Правильно. Оно разное. И неважно, кто Его каким представлял. Ведь все Мы – целое, цельное, целостность.
– Возможно… – неохотно согласился с крысом Полиграф Полиграфыч, задумался, посмотрел на лежащего Флёра и многозначительно проговорил: – А возможно, что и не так: возможно, любой из нас – просто ФЛЁР. И далеко не роман, как нам хотелось бы о себе, любимых, думать, а неудавшийся файл... Собственно, это то, что мы все, без исключений, о себе знаем, но боимся услышать от других.
«Ужас, какой же всё это ужас на самом деле... Файлы, которым не дано познать силу ПРОЦЕССОРА», – содрогнувшись, подумал Флёр и обреченно прикрыл глаза, – ...выть хочется…»
– Насколько я понимаю, Там, у Них, с картриджем проблемы должны быть, – услышал он чей-то задушевный голос.
И в ту же секунду Альбинос ткнулся мордочкой в зеленую кнопку, на командируемого навалилась пустота, «серебряная» нить натянулась, зазвенела… И вдруг, что скрипичная струна, с плачем и стоном лопнула. Тимошка раздул жабры, заметался, поднырнул, вынырнул и, наконец, спрятался в галстучном узле, который внезапно развязался, и…

Салатно-изумрудный стебель, формой напоминающий изогнутую двойку, выпал по Ту сторону Здания.
За ним пузырились многократные нули бесконечных и бессмысленных командировок в Никуда…

P.S. Лазерные чернила

Тем временем на выщербленный пол меланхолично выпадали испещренные лазерными чернилами, желтоватые от творительной изжоги листы бумаги – с бестолковыми словопетляниями и кривоногой цифирью…
Швырк-швырк на пол…
…швырк-швырк...

Copyright ©