Черная рукопись IV

Автор: Наум Н. В семнадцатом веке в Регенсбурге студент-философ Иоганес Шпренглер и его сподвижник монах Игнатиус вывели так называемых буквенных человечков – гомункулус литера. То были примитивные литературные формы спиритического происхождения, обращённые в искусственных гоминидов. Предание умалчивает, что послужило непосредственным материалом для создания тел. Предположительно, зола сожжённых манускриптов и рукописей в совокупности с какой-то богатой микроорганизмами биомассой, не исключено, что в качестве оной использовались обычные человеческие экскременты. Душа же, или живительная энергия, креатор спиритус, вызывающий убогонькое тельцо к жизни получался посредством особого мистического ритуала сжигания рукописи. Жизнь буквенных человечков, была, как правило, недолговечна, скорее даже мимолётна. Одна минута, другая – и всё…. А вели они себя обычно весьма экспрессивно, от агрессивного злобного метания до гомерических приступов смеха, смешанных с душераздирающим рыданием и плачем. И всё это, как объяснял Шпренглер, от отчаяния, связанного с окончательной и безвозвратной утратой своей экзистенции в виде рукописи. С ними гибли мысли, эмоции, всяческие духовные метаморфозы, заложенные автором в написание рукописи. Гибли, лишаясь всяческой надежды на перерождение, свою гипотетическую реинкарнацию в духовном мире читателя.
Далее любознательные «штудиозусы» установили, что продолжительность жизни такого человечка напрямую зависит от… от, умения автора трансформировать окружающую реальность в литературную гармонию, или же, как бы сказали сейчас «литературности» произведения. До каких познаний дошли немцы далее – неизвестно. Предположительно, Игнатиус был таки сожжён за ересь, а судьба Иоганеса Шпренглера теряется в клубах дымных пожарищ тридцатилетней войны.

Правдюк сделал многозначительную паузу и, близоруко щурясь, стал протирать толстые стёкла своих черепаховых редакторских очков.
- Вам, наверное, молодой человек, весьма странно слышать такие байки от заслуженного ветерана советской прессы. Долголетнего редактора одного из самых материалистических на Земле изданий, ныне не существующей газеты «Коммунист». Эти байки, на первый взгляд, скорее подойдут для какой-нибудь газетёнки, типа «Э-нский уфолог», не правда ли?

- Отнюдь, отнюдь, Евграф Самуилович, - поспешил я возразить. История ваша вполне перекликается со сказанием о неком големе. А её вариации я слышал уже во многих преданиях, ваша история, пожалуй, одна из оригинальнейших. И в свете последних событий, мы должны учитывать, так сказать, все возможные обстоятельства. (До этого, чтоб заручиться доверием Правдюка, я представился сотрудником федеральной безопасности, рассматривающим секретное дело о гибели редакторов).

- Тем не менее, зная фундаментальный закон сохранения энергии, гласящий, что энергия не исчезает окончательно, а только переходит из одного состояния в другое, состояния зачастую не поддающиеся нашему восприятию, состояния, находящиеся по ту сторону нашей современной научной картины мира. Вспомним хотя бы «вещь-в-себе» Канта или же гения Николу Тесла …. И в этом разрезе, буквенные человечки Шпренглера и Игнатиуса всёго лишь своеобразные примитивные индикаторы, индикаторы, демонстрирующие нам, что происходит тогда, когда исчезает или уничтожается рукопись. Что происходит, когда горит авторский манускрипт, что происходило, когда горела александрийская библиотека, когда горели книжные костры в третьем рейхе, когда в советские времена редактора-чекисты… - на слове «чекисты» Правдюк немного запнулся, сделал небольшую паузу, подбирая четкую формулировку: «Важно не только, как и куда уходит энергия, но и, как она возвращается! Каждый раз, когда редакторская рука направляет рукопись в бумажную корзину, пусть даже самую ничтожную и бесталанную рукопись, от неё отходит таки часть энергии. Но редакторской воли, увы, недостаточно, чтобы заставить её исчезнуть вовсе, попав в бумажную корзину или шредер, она лишь подвергается очередной метаморфозе и… КТО ЕГО ЗНАЕТ, КАК ЭТА ЭНЕРГИЯ К НАМ ВОЗВЕРНЁТСЯ?»

Я многозначительно стал помешивать ложечкой остывший чёрный чай. Чтоб немного отвлечься от мрачных мыслей, вызванных историческим экскурсом, я стал осматриваться вокруг себя. В квартире Правдюка пахло типографской краской и мышиным помётом. По углам комнаты сгрудились полутора и двухметровые кипы советских газет. Огромный стол в гостиной был неряшливо заставлен немытыми стаканами, на углу покоилась старая печатная машинка с покрытой густой паутиной клавиатурой. В полированное покрытие стола въелись многочисленные разноцветные чернильные пятна.

- Ну, перед тем, как мы подойдём к поиску ответа на другой вопрос, я хотел бы Вам рассказать ещё один исторический анекдотец, для этого от времен Шпренглера и Игнатиуса мы перенесёмся с вами на три века вперёд, в век серебряный. Блок, Волошин, Брюсов, Сологуб, Гумилёв, Ахматова, Бальмонт и прочие и прочие… Век мятежный, богоищущий. Секты, спиритические сеансы. В кругах передовой молодежи стыдно не быть поэтом. Но ещё хуже – быть поэтом плохим. Имена гениев зажигались десятками звёзд, сотни экспериментаторов и талантливых мастеров слова блистали на студенческих вечеринках и капустниках. Тысячи томились в тени звёзд, страдая от поэтического бессилия и отсутствия внимания со стороны увлечённых настоящими поэтами прекрасных представителей женского пола. Именно тогда, в то самое время появились слухи о так называемой поэтической тинктуре. Тинктура – прозрачная жидкость, заключённая в некое подобие аптечной склянки. И если некие гениальные стихи великих поэтов имеют своё очаровательное воздействие на слушателей, привлекая субстрат поэтической эйфории прямо из небесного эфира, то поэтическая тинктура – концентрированный продукт алхимической дистилляции. Кисточкой или шариком овечьей шерсти драгоценная тинктура наносится на углы рукописи. Таким образом, она достигает нежного кожного покрова прекрасной читательницы, или же… не менее привлекательного юноши. Проникая в кровеносные потоки и лимфатическую систему, тинктура оказывает гипертрофированное воздействие на сенсоры поэтического восприятия – иными словами – даже самые что ни на есть, наипримитивнейшие плоскости воспринимаются читателем более чем благодарно. Потеря любимого, разлука и смерть, неразделённые чувства, предательство и коварство – каким бы банальным языком не были бы изложены эти вещи, они неизбежно вызывают в читающем бурю эмоций. Даже рифма «кровь-любовь» не может не вызвать восхищения. Тинктура была уделом не только несчастных бездарей, злые языки приписывают баловство магической жидкостью многим из Великих. Несомненно, на этом обогатилось не мало шарлатанам, впаривавших юношам с мечтательными глазами и пушком над верхней губой флакончики с лавандовым маслом и смесью розовой и кёльнской воды. Э-ээх. Если б всё было так просто! Однако ж, как и во всех, даже самых невероятных историях, можно сказать, что дыма без огня не бывает. Некоторые утверждают, что наиболее поздним произведением из «тинктурного» периода были «Алые паруса» Александра Грина. Двадцать третий год, если я не ошибаюсь, и одновременно с этим год рождения Вашего покорного слуги (Правдюк не без кокетства расправил худенькие плечи и выудил из низкой кухонной антресоли бутылку с креплёным кагором). Однако к делу это не имеет никакого отношения. Издатели Грина, опять по некоторым слухам, хлопнули на его первые издания изрядное количество тинктуры. Первый и последний опыт тиражного подхода к поэтическому дистилляту. Может быть, это и чушь. Тем не менее, каждый раз, когда я открываю старый томик Грина, мне кажется, что я слышу дуновение лёгкого и загадочного бриза…. Чёрт его знает! Говорят, что шестидесятых физики-лирики вновь баловались какими-то химико-мистическими опытами на литературной ниве, однако ничего серьёзного из этого, увы, не получилось….

- Не откажетесь, так сказать, для поддержки беседы? – Правдюк мерно разлил по стаканам темно-вишневое вино. Я хотел было произнести тост за его долголетие и здоровье, но он, явно игнорируя формальности, торопливо пригубил стакан.

- Я ведь так сказать, перу был не чужд. Накопил громадный жизненный опыт, прошёл войну от Сталинграда до Будапешта. Когда начиналась волна шестидесятников, я был уже зрелым и умудрённым сединами. Мне тоже хотелось писать про геологическую романтику, тайгу, полёты на Венеру, лунную пыль и прочее.… Но с позиции жизненных лет, было недопустимо размениваться на романтическую чушь. А может, я был и бесталанен. Слуха для гитары у меня не было. К тому ж контузия. Слог отвратителен. Но я писал, писал про то, что было надо писать. Мелиорацию, кукурузу, тракторостроение, пятилетки, съезды, гонки вооружений. Эх!

Правдюк вновь разлил вино по стаканам.

- Но вы даже не поверите. С тех пор, как я оставил редакторский пост и на базе нашего издательства «Коммунист» основалась дюжина желтых рекламных газётёнок, я больше ничего не пишу, ничего не редактирую и даже не читаю ничего из того, что издавалось после девяносто первого года. И чувствую себя лучше! Абсолютно исчезли проблемы с простатой. Раз в день у меня крепкий здоровый стул. Да, да, молодой человек, когда Вам перевалит за хотя бы за полвека, вы начнёте понимать, о чём я говорю. Дай Вам Бог, как и мне, забыть о таких вещах, как мигрени, давлении и аритмии. Вечером, чтобы заработать хороший сон я выхожу на прогулку. Поднимаюсь вверх по улице Горького, там сворачиваю на Некрасова, иду вплоть до Чернышевской (там бывшее издательство), миную бывшую Социалистическую, ныне – Казачью, иду вплоть до Пушкинской. У Пушкинской стоит палатка, в которой изготавливается кавказская шаурма. Весьма приличного качества, стоит отметить. Там покупаю одну шаурму и медленно жую, наслаждаясь ветерком, который доносится с Набережной. Затем по тому же принципу иду обратно, строго по классикам, избегая одновременно улиц с бывшими коммунистическими названиями. А оных у меня на обратном пути четыре. Вы хорошо знаете свой город? Как Вы думаете, какие?

- Наверное, Ленина, точно имени XX съезда, ныне Самарскую, наверняка также Фрунзе…. На счёт следующей я не уверен. Двадцати шести бакинских комиссаров?

Ответа я не услышал. Евграф Самуилович, опустошив три стакана кагора, заснул. Он откинулся в глубокое кожаное кресло, толстые очки потешно съехали на нос. Что-то трогательное, по-детски наивное было на сморщенном личике старика. Фланелевая китайская рубашка, протёртые на коленях старые брюки. Чаёк, шаурма и кагор. Его первая любовь наверняка уже превратилась в прах. Тонкая шея торчит из несоразмерно большого воротника. Что держит его в нашем мире? Старый фантазёр…. Я укрыл его дырявым пледом. Достал из бумажника пару смятых сотен и оставил на столе. Стараясь не скрипеть паркетом, направился к выходу.

-Стойте!

От неожиданности я вздрогнул. Правдюк сидел, выпрямившись в кресле, его пронзительный взгляд не имел и следа сонной усталости.

- Верно – то улица Двадцати Шести Бакинских Комиссаров! И я не знаю, что есть такое эта проклятая Чёрная Рукопись, послана ли она нам из самого ада или же результат чьих то опасных манипуляций, либо… либо, что ещё в сто крат хуже – безжалостный инструмент достижения чьих-то коварных и бесчеловечных целей! И я не знаю, кто на самом деле есть Вы! Я только вижу, что Вы человек, не лишённый достоинства и чести, в груди у Вас бьется благородное сердце, а над Вашей головой сгущаются чёрные тучи. Знайте! Я слежу за ней с её самого начала. В начале она была слаба. Её жертвой мог стать только редактор от Бога, тончайший стилист, чувствующий русский язык, как гений, скрипичный виртуоз ощущает малейшие тембры колебания и вибрации своего капризного инструмента. Таковой была покойная Зинаида Львовна Штернберг. Гения убить легко, ибо стоит он у самого края пропасти. Его тонкой натуре, сложной психической организации и хрупкой душевной гармонии достаточно лишь одного лёгкого толчка. Затем она пошла ниже. Гибнут Полянский и Радченко. С каждой смертью она становиться сильнее. А главное, что такое – редактор. Редактор это первый и по сути дела единственный бастион на пути рукописи к своему читателю. Редактор – это лакмусовая бумажка. Способна Рукопись погубить редактора, тогда ей под силу тысячные, если даже не миллионные аудитории, читающие тиражи его издательства. Подобно страшному метастазу рукопись спускается ниже – Ковалеская, Пращук, Рыхлеева, Бергман, Шпунько, наконец, Розина и Коловрат. И когда падут последние редакторские редуты, когда один из самых толстокожих и неразборчивых редакторов поддастся её чарам, жди часа X! Распахнуться Врата города Н. для Врага, невиданного и ужасного! Из почтовых ящиков, из компьютерных серверов, из настенных афиш, заборных надписей и уличных реклам, листков предвыборной пропаганды, из школьных учебников и налоговых деклараций, «эсэмэсок» мобильных телефонов, чёрт знает ещё откудова, налетят чёрным вороньём злыя слова! Забурлит город Н., засуетится в судороге последней, в конвульсиях, да и вымрет весь на корню!

Последние слова Правдюк выкрикивал каркающим, осиплым голосом, он выпрямился, опёрся руками на крышку стола и пытливым взором уставился на меня, словно увидел впервые.
Ты!!! – его стариковски фальцет неожиданно перешёл в глубокий бас.
Ты!!!
Ты!!!
Он неуклюже вышел из-за стола и шагнул в мою сторону. Тут же покачнулся на дрожащих ногах и попытался опереться на пожелтевшую стопку газет. Последняя медленно поехала в сторону, повлекла за собой старческое тело, и вскоре он беспомощно лежал на полу. Я устремился к упавшему редактору. Однако он, упредил меня, поспешно приподнялся из-под груды старой прессы и сделал упреждающий знак рукой:

- Не подходите ко мне близко!

К Правдюку вернулся плаксивый старческий фальцет.

- Покиньте сейчас же мою квартиру! Я старый человек, доживающий свои последние дни в этом мире, и этот мир доживает свои последние дни со мной! Прочь! Прочь от сюда!

Я потоптался в двух метрах от сидящего на полу Правдюка. Однако по всем признакам он был не способен вернуться к рациональной беседе. В его голосе появилась слабая дрожь, а лицо ужасающе побелело. Не желая становиться причиной сердечного инфаркта или инсульта старожилы редакторского дела, я поспешно ретировался на лестничную площадку и вцепился в мёртвый холод чугунных перил. Ноги понесли меня по лестнице прочь. К моему удивлению вовсе не вниз, а вверх! Первые минуты, не отдавая себе отчёта, я, механически подчиняясь неведомому подсознательному желанию, мчался по лестничным пролётам. Дом, в котором обитал Правдюк, был одним из самых крупных сталинских строений нашего города. Лишь на самом последней площадке меня покинули силы, одышка разрывала мои лёгкие, а сердце покалывали раскалённые иглы. Какое то время я с хрипом втягивал в себя пыльный воздух подъезда, отдышавшись, смахнул пот и подошёл к оконному проёму. Отсюда мне открылся замечательный, столь знакомый и одновременно необычайный вид на город Н. Малиновый диск майского солнца начал закатываться за лесистые холмы городской окраины. Выпуклые, проржавевшие крыши домов напомнили мне остовы затонувших и перевёрнутых стихией огромных кораблей. В закатном свете белели каштановые свечи, на небе проносилось облака, как-то необычайно быстро и отнюдь несоразмерно с тихим майским безветрием. На горизонте небо пыряли чёрные пики тополей, красным глазом мигала телевизионная башня, почернел силуэт высотки бывшего издательства «Коммунист». На какую ту секунду мне показалось, что весь городской ландшафт, столь знакомый и любимый мною, начинает рассыпаться, расходится на частички некого огромного пазла. Меж ними образуется бездонный чёрный вакуум, что, разрастаясь неумолимо проглатывает куски и фрагменты моего хрупкого и неустойчивого микромирка – города Н.

Неторопливо, на ватных ногах я стал спускаться вниз, приостановился на этаже Правдюка и на несколько минут замер, прислонившись ухом к входной двери. Хотелось услышать хоть какие-то успокаивающие звуки, свидетельствующие о нормальной жизнедеятельности старика. Минутку поколебался: стоит ли позвонить. Однако, в итоге ничего не услышав, решил оставить свои тревоги за его благополучие и здоровью на волю проведения, стал более твёрдым шагом спускаться вниз. Тёплый, разогретый весенним солнцем двор встретил меня какофонией звуков и запахом сирени. Я вновь погрузился в мир только что пережитых впечатлений, и незаметно для себя вышел на улицу Горького, затем свернул на Некрасова и, не доходя до Чернышевского, осознал, что повторяю заветный прогулочный маршрут Правдюка. На Чернышевской меня догнал дребезжащий трамвай, чуть поколебавшись, я таки прервал свою пешую прогулку и впрыгнул в распахнутые двери. Расплатился с кондуктором и присел на заднее сиденье. Трамвай был почти пуст. Я подумал, что неплохо было бы привести своё впечатлительное сознание в порядок, трезво поразмыслить над произошедшим и выработать очередной план действий. Следующий выпуск моей газеты «горел», и мне хватало вполне земных забот и волнений – падающий тираж, поиск рекламодателей, долги перед типографией. Однако вскоре я заметил, что не в состоянии вернуться в свою обыденную, повседневную оболочку, откуда-то изнутри, из склизистого и холодного тёмно-фиолетового нутра поднялась тяжелая и непонятная тревога, поднялась вплоть до грудины, до горячего сердца и легла на него плотно и надолго, как жаба на камень…