Водяная Лошадь. Часть первая

Автор: Кобыла Прим. автора. В старину самых крупных сомов называли водяными лошадями. Происходило это не из-за внушительных размеров рыб, а от того, что по поверью, ездил на них водяной.
С рассказов старожилов.

Cотни, тысячи голубей, взмывают ввысь из распахнутых дверок голубятен навстречу новому дню, разминают крылья. Только взгляни, как кувыркаются турманы и нехотя нарезают круги чернохвостые монахи! А как с боем и переворотами уходят в «столб» краснодарские бойные и белые космачи! Задираешь до хруста в позвонках голову и смотришь, пока не защемит в шее. А вокруг бесконечные сады усыпают землю ковром медовых жерделей и переспелых вишен, грецкие орехи подметают небо плотной кожистой листвой. Трепещут резной листвой виноградники с ещё неспелыми зелёными гронами. Каждая тугая ягодка покрыта девственным белёсым налётом. Тут и диковатая Изабелла, и аристократичный Чауш, пряные Лидия и Мускат - тяжелеют, впитывают тепло и солнечную негу, чтобы затем полопаться под напором прессов и давилок, растечься аметистовыми, янтарными и рубиновыми ручьями по добротным погребам и подвалам, переиграть и созреть в бочонках. А потом дарить это тепло гостям и хозяевам… Кубань, Кубань 60-х – дородная, румяная казачка, ещё не расчленённая и не подтопленная рисовыми чеками, не протравленная ДДТ и прочей дрянью, щедрая, плодовитая матушка-Кубань…

Славянск просыпался под крики петухов и мычание бурёнок, разбуженный громыханием повозок и грузовиков, стекающихся с окрестных станиц и хуторов к воскресному колхозному рынку. Вы когда-нибудь видели кубанский воскресный рынок? Делаешь шаг и теряешься среди шума сотен голосов, в круговерти дразнящих запахов и пестроте продавцов и товаров.
- Рэзынки, рэзынки, кому, бабы, рэзынки? – нараспев оглашает рынок рыжий Митрич. На его шее весит моток резинки – дефицитного, как и всё промышленное, товара. Митрич свысока поглядывает на женщин левым глазом – правый глаз его сильно косит и снова самозабвенно затягивает: - Сынька-а-сода-а-парашо-ок…
Торгуют с телег и прилавков. Справа от входа – цветочные ряды, переходящие в овощные. Да кто ж их покупает, цветы-то, когда весь город – огромный благоухающий цветник? Слева - молочные ряды. Молоко в банках и махотках, парное и холодное, сырое и топлёное с коричневой корочкой, ряженки и варенцы, творога и сыры – всё своё, домашнее. Никто не продаёт масло неказистым куском, всё пирамидки и башенки, крендельки и розочки. Рядом мясные ряды ломятся под мраморными сольдисонами, гирляндами душистых домашних колбас, варёными и перчёными шпиками, корейками и буженинами, копчёными рёбрышками и ножками с ещё невыветрившимся дымком вишнёвых веток. Даже в эти голодные шестидесятые истинный кубанец придирчиво выбирает чёлочку и сахарную косточку для настоящего кубанского борща, никогда не берёт замороженное мясо, что вы! Его едят только кацапы. Здесь же горы осмоленных - ни единой пушинки, упитанных кур с немым укором взирают на тебя розовыми потрошёнными нутрами, потрошки продаются тут же. Холёные гуси выставляют напоказ белые мясистые грудки, сквозь полупрозрачную кожицу мягко просвечивает золотистый жирок; нелепые коротконогие утки соседствуют с пухлыми индюшками и цесарками, кролики - с тушами баранов, на красно-белых ляжках которых красуются фиолетовые клейма ветеринаров. А вот медовые ряды. Печатные соты, нарезанные кубиками и на рамках, разнокалиберные склянки с разноцветным мёдом. Еще не распродали бесцветный акациевый и бледно-жёлтый липовый – пока кормит, балует Грушёвая Балка липовым медком, а уже везут жёлтый подсолнуховый, вот-вот замедоносит люцерна, а к августу в плавнях зацветут дикая астра и кермек. Повезут и зеленоватый разнотравный, и горьковатый гречишный, такой же тёмно-коричневый, как ароматное подсолнечное масло из жареных семечек, это тут же, напротив. И, конечно же, рыбные ряды. Везут с Кубани и Азова, прудов и лиманов, каналов и рек. Полосатые окуни, тёмно-зелёные лини, горбатые лещи, нарядные краснопёрки, тяжеленные сазаны и карпы, ручьевые форели и усачи, длиннорылые щуки, караси, длинноусые раки: варёные красные и зелёные живые, копошащиеся в плетёных корзинах. Всё это только что пойманное, свежее, трепещущее. Лежащий прямо на земле огромный скользкий сом с прилипшим мусором на подсохших усах, вдруг хлопнет жаберными крышками. От его громадной, что твоё ведро, морды по длинному голому телу пробежит судорога и мелко-мелко задрожит хвост. Живучая тварь. Свежая рыба сменяется вяленой и копчёной. Тут и грозди густер и подлещиков, голавлей и подъязиков, распластанные по хребту сазаны. Это на прилавках. А под прилавком почти у каждого припрятаны сушёные судаки – умели же солить целиком метровых рыбин, не пересаливая и не потроша, потом рубили их топором на ровные, словно светящиеся изнутри куски. Найдутся под прилавками и нарезанные поперёк пласты копчёной осетрины на темно-серой украшенной костяными бляшками коже, и истекающие янтарными каплями жира рыбец и шамайка, и черная икра: зернистая и паюсная, по двадцать пять рупь баночка, и, конечно же, неизменная тарань. Настоящая, вяленная тарань, сладкая и жирная, с просвечивающимися через серебристую чешую красноватой спинкой и жёлто-розовой тёшей под пузатыми, почти всегда икряным брюшком, тарань, от одного взгляда на которую начинаешь мучительно хотеть пива. Пивной ларёк расположен здесь же, неподалёку, в стратегически важном месте на набережной между рынком и летним кинотеатром без крыши, который каждую ночь оглашает берег Протоки напевами далёкой сказочной Индии. Если встать ногами на скамейку и вытянутся на цыпочках, то через трёхметровую неприступную стену можно увидеть полоску экрана с вертящимися в танце макушками дружественного индийского народа…
Пока лучшая половина Славянска суетится на рынке, продаёт и покупает, торгуется и сплетничает, таскает домой и обратно мешки с продуктами, сильнейшая его половина с философской невозмутимостью медленно потягивает пивко в прохладной сени вековых шелковиц и платанов. Тёмное и светлое, Жигулёвское и Новороссийское…
- А знаешь, Ашот, когда казаки плачут? – Серёга Радченко облокачивается о прилавок, обращаясь к продавцу в накрахмаленном белом переднике. Ашот кивает и подносит к бочонку пузатые пивные кружки. Из краника вырывается упругая струя тёмного Бархатного и бьёт в стеклянную стенку, обрастая плотной карамельной пеной.
- Это когда армяне поют: «Ах, Кубань, ты наша Родина!», - смеётся Серёга.
Ашот не обижается старому анекдоту и выставляет ряд полных запотевших кружек на прилавок. Его губы расходятся в улыбке, обнажая ряд ровных, словно незрелые кукурузные зёрна зубов. Он - из «своих», бок о бок живущих с казаками местных армян.
Вокруг тут и там сидят цыганки, похожие в своих длинных ярких юбках на диковинные вычурные цветы. Одни из них дремлют, подперев спинами лысые светло-серые стволы платанов и свесив унизанные золотом кисти рук между широко расставленных коленей, другие предлагают белые в ядовито-розовую полоску конфеты-тягучки, третьи втридорога перепродают ту же таранку. Вроде бы и рядом рынок, сходи и купи, но пиво делает человека ленивым и щедрым, развязывает язык и тянет на дружескую беседу.
- Серёг, слыхал про сома?
- А то! Лёхи Степанкова дочка.
В эти дни весь город только и говорит про сома, утащившего пятилетнюю девочку.
- Тю-ю! Та брешут всё! Небось, брат выдумал, шоб за сестру не влетело. Сама утопла.
- У мини у лиманэ сом двух лысух схарчив. Пидстрелю – бац! Ток круги по воде.
- Михалыч, а ты шо кажешь?
Михалыч отрывает затуманенный взгляд от горы рыбьих шкурок и с трудом соображает:
- Та ни-и, уток оно да. А ребёнка – ни-и…
- Пид мостом опять бачили. Може забагрить? – Анатолий, блестя глазами, со свистом отхлёбывает пиво и на его выгоревших усах, словно кусок сахарной ваты, повисает пена.
- Вы-ытянешь! Та в этой дуре кило двести!
- Цэ дура так дура!
-Все триста, небось!
Михалыч оживляется:
- Мы з батей! Сомов! На банку!
- Цэ як же?
- Консервну, с крюком. Сом, вин брюхом давэ, тик пидсекай! Нэ такых тягалы!
- Хе! Михалыч вин каже! Слухай тоже.
- Ты ще сетра на бутылку!
- Эй, Михалыч! Не бзди востро, взрижесься!
Мужики дружно гогочут. Парочки, прогуливающиеся по ещё незакованной в бетон набережной, оборачиваются. Чуть дальше гудит привоз, за ним - мост на Трудобелики. Перед въездом красуется плакат-шедевр от ГАИ. На огромном щите нарисован несознательный мужичок, который, крутя баранку, таращится по сторонам. Внизу надпись: «Не зевай бо гаву словишь!» Гаву - ворону, значит. Вот здесь на мосту, в войну или сразу после неё, зазевался водитель молоковоза, с размаху ухнув в Протоку. Машину пытались вытащить тракторами, но не справились – съехала в яму, где её наглухо заклинило. Помаялись – бросили. Тут-то, говорят, в глубокой вымоине под завалившейся на бок машиной и нашёл себе пристанище гигантский сом. Идёт, бывало, казак через мост, остановится закурить и сплюнуть в реку, а внизу на мелководье серое здоровенное бревно вдруг встрепенётся , поднимет облачко мути, и нет ничего. Тут перехватит дух, ёкнет сердце, закипит рыбацкий азарт – и про цигарку забудешь. Вот оно! И задумаешься, сколько лет от крошечной икринки до такого размера росло, матерело это тело, сколько живности слопало, нагуливая пуды мяса. Мальком хватало неповоротливых червей и улиток, личинок стрекоз и ручейников, потом, взрослея и тяжелея, лягушек, снулую и зазевавшуюся рыбу, трепало падаль и таскало гусей-уток. Плеснёт волна, пройдёт рябь, встревожатся, заволнуются глупые птицы, вертя длинными шеями и переспрашивая друг у друга: «Га? Га?», потом успокоятся, потрясут хвостами, а хозяин вновь пересчитает убытки.