Падение в рай, роман, ч.1(1)

Автор: vik.d Эпилог.

В наркотическом сне мне казалось, будто вся моя жизнь – альпинизм. И спуск с безжалостного хребта зачастую оказывается гораздо труднее подъема. Но отказаться от этой затеи невозможно.
Я помнил, как когда-то давным-давно, в другой жизни или лет шесть назад, связанные пятидесятиметровой красной веревкой, мы двигались друг за другом, покоряя вершины Индии, Непала и Колумбии… Именно к этому каждый из нас стремился: оказаться среди облаков в компании с такими же искателями приключений, как и он сам… В Бирме и Афганистане, миновав маковые предгорья и совершив почти вертикальные подъемы, некоторые из нас навсегда обрели окруженный величественными пиками покой. Впрочем, к тому времени, по сути дела каждый уже пребывал в незыблемом одиночестве, заключенный окутавшим его туманом в крохотный мирок льда и снега… Когда рядом не осталось никого, я истово, всем ветрам назло продолжал штурм ледника своего последнего пика, остервенело вбивая ледоруб в скальный гребень и кроша «кошками» вечную мерзлоту; полнясь предчувствием, как под сход многотонной лавины охваченный ужасом полечу вниз… Я дошел. Я водрузил свой флаг.
Пережив гибель друзей, и предчувствуя свою, истерзанный болью и ожиданием, я сфотографировал себя перед навеки отложенным спуском, предполагая, что этот снимок станет моим последним. Ибо преступно остывшее пространство шансов спастись не оставляло. И я не заглушил в себе настойчивое желание вырыть снежную пещеру склеп, чтобы в сладком сне обрести последнее пристанище… Однако, вопреки судьбе, в этом жалком бивуаке меня нашли, и уже был вбит первый колышек страховки. Сказать по правде: вбит в беспамятстве. Но иначе оказывалось невозможно. То ядовитое, накануне и в последний раз растворенное в моей крови, органично слилось с поступлениями определенно целительными. Эффект оказался чудесен, я легко куда-то поплыл. Наверное, к новой жизни, к новой свободе, обрести которые суждено через несколько дней забытья в стеклянной комнате…
Так или почти так снилось мне, с видом спасенного ангела утопающему в белоснежных простынях реанимационной палаты. Но…
Вопреки радужным посулам, утро разрушило все. Сказочным благообразием начала истинного пути полнился лишь миг пробуждения, когда чья-то рука легонько, словно пророческое дуновение, теребила мое плечо. Я проснулся в том же апатическом состоянии, в котором заснул в когда-то случившемся вчера. Сквозь окна лились солнечные лучи, и я им улыбнулся… Эскулапы молча совершали детальный осмотр, а я нагой возлегал тяжело и недвижимо, точно истаскавшийся в наслаждениях полинявший сифилитик-патриций времен Римской империи. Или как разложившийся за чертову дюжину героиновых лет Берроуз под пристальным оком лондонского врача-апоморфиниста. Или – любой из «альпинистов», «неутомимых кайфунов», «торчков» и т.д., у последней черты… Завтра мне предстояло отправиться в загородную лечебницу, - так сказал отец… Спустя час консилиум вынес убийственный вердикт: вынужденно прервать изоляцию и срочно переводить в «гнойную хирургию»… Когда от тебя отказываются почти все, ты принимаешь это, поскольку ничего другого и не остается.
Я знаю сотни слов о состояниях человека, я прочитал тысячи книг, я прошел миллионы дорог и иной раз мне ничего объяснять не надо. Я понял: кто-то Неведомый, Сущий, Всеблагий или как его там, мерзавствуя по старой привычке, вновь обрезал мне любые ниточки, не оставляя и единой возможности возвращения.
И я кричал в душе: «Ну что же Ты делаешь? Что Ты делаешь!»
И я больше не верил в воскресение смердящего Лазаря и другую божественную ересь, как не верил ничему подобному вплоть до первого просветления.
Меня везли на каталке по каменной кишке больничного подземелья в гнойную хирургию, после которой предстояло либо шаманское пересотворение Мухаммада*, либо десятый, вероятно по неопытности не обнаруженный Данте круг Ада.
Отец шел рядом, положив руку на мою скрюченную, впившуюся в жесть насилок кисть. Заливаясь слезами, он обещал привозить мне героин… Я его не слышал, рыдая без слез. Вместе со мной плакало апрельское небо. Но я этого не видел.
«Прощай, жизнь! И будь проклят тот день, когда я встал на этот путь! Будь проклят, как проклят я сам!», - немо восклицал я в сотый, тысячный, миллионный, наверное, раз.
И это было то самое затяжное мгновение, за которое перед глазами проносится жизнь. Как оправдательная речь на божественном суде, куда для объективности я пригласил бы всех: от египетской энеяды* до пантеона греков. Будда вернулся бы на Землю ради этого процесса, а Иисус притащил свой кипарисовый сруб мимо Голгофы. Конвой из десяти сотен хеттских божеств доставил Аллаха… От высших я не утаю ничего – это полезно для их развития. Как не утаю и от людей. Жаль, что люди меня не услышат…

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*по легенде, ангелы разрезали тело будущего пророка на двенадцать частей, очистили их от скверны и сочленили вместе, после чего тот и получил свой пророческий дар.
*египетская девятка богов.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Итак.

На этот раз накрыло. Со второй попытки. С четвертой затяжки.
…Плавно, будто по-кошачьи, в мозг проникла доселе неведомая тягучесть… Окружающий мир становится ирреален. Предметы, лица, силуэты тонут в пряном мефитическом воздухе, словно в лиловом тумане… Мягко вываливающиеся из непослушных губ слова, приобретая второе, третье значения, распадаются на тысячи отзвуков и оттенков. Простые мысли предстают высшей философией, буквально переполненной глубинными смыслами… Ласковым течением Время уносит размноженную в нескольких экземплярах и в каждом делимую на мириады составляющих реальность в немного пугающую, а потому особо влекущую даль… Пролетают Вечность за Вечностью…
Гляжу на часы недоверчиво – прошло лишь двадцать минут.
Приятная сухость во рту с каждым последующим мигом усугубляет истому жажды, стоило только обратить на нее внимание. Пытаюсь взять со стола лимонад. Получается трудно, как в замедленной съемке. Пью по глоточку. Миллиарды микропузырьков взрывают иссушенные язык, нёбо, горло и гортань. В носу приятно щекотит и слезой счастья заволакивает глаза. Но оторваться невозможно.
Через одну вязкую минуту бокал пуст. Через две – голова просветляется; не до конца, скорее – на порядок.
Прикуриваю сигаретку и…опять растекаюсь.
Начинает сводить желудок. Голод.
Вскоре желание поесть становится неотразимо навязчивым. Возникающие в плавящемся мозгу вожделенные картины гастрономических чудес, сродни тем, коими потчевал в своей пещере барона д’Эпине Синбад-мореход, провоцируют обильное слюноотделение. Несмотря на пересохшие губы. Приходится вставать, брать на кухне печенье из кулинарии на углу и лимонад, еще лимонад, еще и еще, всегда лимонад… И печенье из кулинарии на углу…
Загоняюсь до такой степени исступления, что сметаю все, до последней крошки и капли.
Отпускает. Как-то нехотя, но отпускает.
Курю сигарету – как приятно!
К несчастью, чувство голода отступило совсем ненадолго. Стоило затушить сигарету, как сюжеты о вкусной и здоровой пище вновь достают, и покидать сознание просто так, без бакшиша, видимо вовсе не собираются. Ну так и на тебе «бакшиш» – в итоге объедаюсь до колик в животе.
Алекс, также занимающийся беспощадным чревоугодием, мерно шевеля челюстями, предлагает покурить второй косячок на балконе. Отставив тарелку с остатками курятины, начинает забивать в опустошенную «беломорину» жухлую психоделическую травку. Ссылаясь на то, что меня и так неслабо кроет, соглашаюсь «дернуть» за компанию лишь разок. Но где раз, как известно…
И тут, с высоты вороньего полета - восьмой этаж - открывается по-новому роскошный вид: горизонт, река, собор и частный сектор… Я словно тощий сын папаши-невидимки взираю с легендарной высоты пустым, а потому особо мудрым взором, на низлежащие окрестности, втайне опасаясь прослыть соблазненным. А внутри меня надрываются мегафоны: «Смотри, все твое! Мир у ног! Давай, бери! Лети!»
«Нет, не полечу никуда, - прерываю вельзевульи происки. – Ишь как зацепило, пойду-ка лучше опять поем, от греха подальше», - и отлепляюсь от перил.
Алекс остается, и в процессе бесстыдного обжорства добивая трепетные объедки той, что согласно молве и не птица, я с затаенным пристрастием поглядываю: ринется в серые пучины мой друг или нет.
Между тем, докушал под чистую. Странно, желудок принял и не возроптал.
Вдруг осеняет, что за Алексом я не наблюдал, обгладывая последнюю косточку. Становится даже боязно поднять взгляд. А как там судорожно побелевшие костяшки впившейся в перила кисти? и она медленно ускользает?
Увы, мой друг стоит. Затем поворачивается, хлопает по перилам рукой и возвращается в комнату. «Положительно, бога он не слышит», - решаю я…
После какого-то нелепого анекдота смеемся аж до кислородного голодания. Кажется, эта идиотская смешливость не иссякнет никогда, и мы так и останемся в мелкой тряске натужно выпускающими спертый воздух всеми порами и отверстиями на долгие оставшиеся годы. Когда же пик «угара» минует, мы настолько обессилены, что просто молчим, развалившись в креслах. Порознь грузимся о своем…
К вечеру выбираемся на традиционный променад. И хотя любой выход за пределы собственного жилища – опасная игра в «кошки-мышки» и провидением, отрезвляющие реплики тормозящего разума задвинуты на задний план; спешно заставлены, как запылившееся черно-бурое фото в серванте современной пластиковой мишурой, пошлой и символичной.
Трехного, вот так:

я церемонно шествую по улице под ручку с Алексом. И дело здесь отнюдь не в симпатиях и наклонностях.
Мимоходом замечу: с полгодика тому назад, меня угораздило попасть в кошмарную автокатастрофу. И я воздаю хвалу великому своду и алкогольной интоксикации, что свет моих очей померк за мгновение до случившегося. Посему переход из одной реалии в другую - почти в небытие, оказался мною небрежительно проигнорирован. Как итог: машина – в дрянь, препятствие – грозный асфальтопогрузчик – в целости, сам – три месяца в больнице, два на костылях и месяц как с палочкой. Улица была черна, как гуталин, и ущерб от моего рикошета жилому дому возмещало домоуправление. Кстати, до дома своего я не дотянул меньше сотни метров, но это уже лирическое отступление.
Итак, гуляем по возможности степеннее, дабы не разбередить костные мозоли. Теплый ветерок щедро одаривает лица удивительно приятной лаской, давеча, как ни странно, оставшейся незамеченной. На дворе – августовская рапсодия, моя, между прочим, восемнадцатая. И травку я покурил второй раз в жизни.
Впервые – неделю назад – я ее совершенно не прочувствовал, не ощутил ни на йоту хваленого магического воздействия. Угощавшие приятели, напротив, периодически закатывались в приступах круто безумного смеха; покрасневшие белками иконописных глаз, выражали неописуемое блаженство расплывающимися лицами в перерывах. Утопая в мягких креслах моей съемной квартиры, мои тогда еще друзья перебрасывались невнятными, мне недоступными фразами, точнее – обрывками фраз, и при этом превосходно понимали друг друга. Я же сидел рядом серьезный, как тупибашка, осязая собственную инородность… Помню, я подумал, что этот так называемый кайф вовсе не настолько прекрасен, как его описывают; что для меня это даже вообще не кайф. Но человек любопытен, и тихими стопами явился раз второй…
Вернувшись домой, с удивлением обнаруживаю пустой, как моя утомленная непостижимым голова, холодильник, и думаю о том, что шабить план следует где-нибудь в другом месте, например у Алекса. И почему бы его теперь, собственно, не шабить?

Разумеется, следует уделить некоторое внимание моему психологическому самочувствию описываемого периода и попытаться этим объяснить природу желаний «попробовать» и «понять». Впрочем, может статься, это излишне и также необъяснимо, как укус паршивцем Адамом райского яблока, которое его потомки до сих пор еще не сумели переварить. «Природа вещей абсурдна, но и объяснению не поддается», - в цвет цитируя Генри Миллера. Однако, я рискну.
Наверное, единственно правильное – окунуться в дымку собственной биографии и начать с того, что спортом я занимался всю жизнь. «Ну причем тут спорт, ты же наркоман?» – спросите вы и по-своему окажетесь правы. Но не забудем, что я вас, по счастью, не слышу. А посему, продолжу.
Шестилетнего, меня за руку отвели в балет. Причем, до последнего момента я и не предполагало, что ожидает малыша за массивными дверями Оперного театра. Поэтому барашком на заклание плелся за любимой мамой к грядущему своему позору и бесчестию.
Классический балет, безусловно, не спортивная секция, но все же что-то похожее. Сорок маленьких, гибких, упругих засранцев, минимум половина из которых в будущем пополнит армию педрил, в трусиках плавочками и пуантах монотонно надрачивали батманы, тянули шпагаты и гнули мостики. И я должен был стать сорок первым. Какая дикость! Какое глумление! Какое падение нравов!
Я отказался, с истерикой и мольбами взахлеб. По сути говоря, на батманы и мостики мне было наплевать, предосудительность наклонностей я попросту пока не понимал - дело в другом. Мои трусики белели альпийским снегом, в то время как у сорока предполагаемых товарищей – чернели, как копоть. И я по вполне понятным причинам явить им себя в столь ущербном неглиже никак не мог. Стать белоснежкой! Нет, это оказалось выше моих сил.
Не внимая уговорам мамы и педагогическим талантам пожилого маэстро, я орал как резаный. Слегка оглохнув и потеряв терпение, мэтр решил проблему быстро, в гармонии с собственным бесценным опытом: меня не взяли. И продолжая вандосить во всю глотку, в душе я уже возликовал. Мама, кажется, до сих пор не ведает первопричины тогдашнего фиаско…
В семь, первоклашкой, я попал в секцию большого тенниса. Но, исходя из того, что после Московской Олимпиады культовый впоследствии вид особым почитанием не обладал, я, в свою очередь, тоже не проникся уважением к элитному тренингу. Кроме того, по три часа в день долбить мячиком о стенку было занятием бесконечно занудным для ребенка моих лет. Самое же весомое обстоятельство разрыва сокрыто в том, что на пустыре рядом с кортом меня, нарядного, в белой маечке, белых шортиках и белых гольфах, с торчащей из модной спортивной сумки обрезанной ракеткой чуть не изнасиловал хулиган. Благо, припертый к сетке забора, я изворотливо проскочил в его междуножие и шементом унесся в более людные места.
В десять лет я играл в хоккей, в который, как известно, не играет только трус. Ну, или боксер. Господь подслеповатый, как мне доставалось! Самый маленький в юношеской команде, я неустанно дерзал ворота противника, даже самих противников, постоянно получая по ногам, спине и кумполу, иногда и в лицо, пару раз даже шайбой, и от чужих, и от своих. Ведь я был защитником и в отсутствие меня нам нередко забивали… Выгнать строптивца тренер как-то стеснялся и придерживал в резерве во избежание летального исхода. Придерживал около года. Потом, скорее всего, чтобы я подрос, направил к тренеру по легкой атлетике.
В «королеве спорта» я застрял на три года, и что удивительно, почему-то все никак не рос. Да и бегал, чего таиться, унылым середнячком, занимая в табели о рангах спортобщества скромное место где-то между бегающим трусцой шахматистом и инвалидом с ДЦП. Само собой, эта застоявшаяся виктория никоим образом не увязывалась с моими величественными представлениями о пьедестале почета и медали на ленточке. Я тосковал по признанию, а в утешение лишь поочередно пленялся крепенькими стройными ножками девушек старшей группы. Правда и мнимой отрады я лишился после того, как не по возрасту бдительная вахтерша застукала меня за самозабвенным онанированием в украденный девичий носочек в пустующей раздевалке. Будуар «королевы» пришлось вежливо и тихо оставить под отрезвляющий вопль: «Ах ты, паршивец!» Оставить во избежание худшего.
Спустя год, вослед за стадом дворовых дружбанов я приплелся в секцию наимоднейшего карате. Его как раз снова разрешили, и в душном просырелом подвале на первый организационный сбор набилось человек под сто нелегалов со всей округи. Сенсей – эдакий восточный харизматик, типаж рыночного торговца корейской морковкой – большую часть пробного занятия заставил нас выстоять на кулаках под японский счет. От этого присутствующие погрязли в неизбывном восторге и виделись себе ярыми воинами. Во второе занятие вся кодла разучивала простейшие каты и полнилась ожиданием всамделишных азиатских чародейств. Как деталь характерная: после тренировки вдохновенный шалман единоборцев, почти единоверцев и, несомненно, братьев по духу, от четырнадцати до сорока пяти, а был уникум и за полтинник, тощий, седой, в наколках, только-только из ИТК, где он также много стоял на кулаках и втыкал кисти в ведро с песком, дремучий, одним словом, фанат, так вот, вся эта бычесть и я в том числе, привалила в соседние видеосалоны и три сеанса подряд смотрела брюсов и чаков. А после устроила уличное кумите с жертвами из числа поздних прохожих, что деталь не столь характерная, сколь определяющая.
Конечно же, достойный сын Востока таинств своей родины и искусства нам так и не приоткрыл. Хотя в итоге поступил архимудро. На третье занятие собрав с учеников взносы за три месяца вперед, по семьдесят пять тяжеловесных в ту пору советских рублей, и по две сотни оных на кимоно и черные пояса, учитель сдулся в неизвестном направлении. И тогда, перед закрытыми дверями подвала, я слился своим писком с общим воем ратного негодования, совсем еще не разумея изящества поступка афериста. Мало того, я напрочь возненавидел «кровавый спорт» и любому умнику в подобном вопросе готов был с радостью неандертальца размозжить голову пятикилограммовой гантелькой. Ибо на следующий день ноги мои в отчаянии забрели в атлетический зал.
Там-то я и стал настоящим человеком. Два года упорной пахоты с железом; честный грамотный тренер, как родному передавший знания и медицины, и массажа, и диетологии; тысячи съеденных яиц и обоймы стероидов; как результат – в восемнадцать я чемпион полуторамиллионного города среди мужчин, хотя сам еще юниор. Я стал «золотым мальчиком». У меня взяли интервью и показали по местному телевидению, присвоили звание «кандидата в мастера спорта» и девочки при виде меня буквально сигали из штанишек и юбочек, в планах значился чемпионат страны и меценаты помогли деньгами, в межсезонье я расслабился и получил стальной штифт в бедро и аппарат Елизарова в голень, что повлекло кособокое жалкое передвижение и потерю тридцати кило мышечной массы. Жизнь содрала сусальное золото и впервые потеряла смысл. Ведь после таких травм чемпионами не становятся.
Долгое лечение плоти угнетало, как гнетет исподтишка подкинутое завистливыми божествами испытание – ни Адонису, ни Аполлону, ни Зевсу даже не снилась моя роскошная телесная лепка. В итоге я был разрушен и опустошен также, как Помпея наказана лавой Везувия за пристрастие ее жителей к анальному сексу.
Естественно, смотреть на алкоголь без жгучей ненависти я не мог, и считал настоящим подонком Венечку, много пьющего запрокинув голову как пианист. И любому, кто осмелился бы мне настырно предлагать залить горе, не задумываясь отвесил бы оплеуху. Травка же пришлась весьма к месту, весьма ко времени и по вкусу.

Поначалу марихуана (хотя, какая там МАРИХУАНА – так, опилки) вызывала у меня два противоречивых чувства. С одной стороны, для здоровой психики спортсмена – наркомания в любых ее проявлениях неприемлема, чужда изначально, по определению; с другой – снедала тоска человека, лишившегося надежд. Я оказался настолько выбит из привычной колеи, что озябал в тиранической ежедневности с депрессивным передозом.
Как водится, мир очень быстро обо мне забыл. И если в больницу еще кто-то приходил, особенно в первую, «сенсационную», неделю, то уже буквально через месяц случилось почти полное затишье. На полгода. Кроме родителей, Алекса и пары случайных «плановых» в мой самый первый раз, – никого, панисламская тишина… Вовсе не подозревая в то время о вымерших нонконформистах, что за шиворот вышвыривали себя из цивилизованного общества, я оказался в родственном им положении с точностью до наоборот. Как прокаженный.
Пребывать в несвойственном моей натуре одиночестве, ощущать щемящую отверженность, каждый день смиряться с издержками предательства или отступничества – как это неотразимо тяжело, особенно когда невелик жизненный опыт! Лежать и чувствовать, как сердце и селезенку разъедает щелочь отчаяния, как голова наливается тошнотворной теплотой и непростительно хочется уйти; стоять, сидеть, дышать, кушать, пить и чувствовать тоже самое, тоже самое, тоже самое в каждой минуте, и в каждой минуте совершать свой подвиг гуманности, понимая час от часу глубже, насыщеннее, что камень, положенный во главу угла запросто может оказаться куском сала, что «кто не со Мною, тот против Меня»… При подобном изломе пробуждается особая гордость нищих и калек.
От нечего делать я учитывался книгами, обнаружив, что время летит быстрее, когда его попросту не замечаешь. Раньше я об этом вообще не думал, жилось интересно и так, особо вербальными познаниями не утруждаясь. Теперь же от безделья натурально съедешь с катушек. К тому же, все видеокассеты в первые же дни пересмотрены по несколько раз, пластинки «PINK FLOYD», «Doors» и «Aerosmith» заслушаны до заикания, кассеты с «КИНО» и Танечкой Булановой пережеваны и грузят. Новое покупать некому: родители работают, на Алекса и без того свалилась уйма забот. Книг, между тем, в прихожей сложен внушительный штабель. Стало быть, на литературу и возлегла миссия спасения от пустоты.
В запойном чтении умственным зрением заново открывались Толстой (монументально зануден в долгоиграющих страстях, его усидчивости следует отдать должное), Достоевский (пыхнешь, и понимаешь – именно молодой Федор и есть тот самый шизоид, порешивший бабку, на национальное достояние потянет), Лондон (сопливая романтика северных сияний плюс грубая товтология Мартина Идена, для бойскаутов), Марк Твен (статьи, статьи, в жопу статьи, а Тома в юношеском возрасте читать уже стремно), Пушкин (прочитал все и выучил «Онегина» наизусть), Лермонтов… На сердце руку положа, скажу, над «Мцыри» я рыдал – так стало жаль мальчика, а то, что «я не Байрон, я другой» врубился сразу, поскольку сам увлекся творчеством.
Нелишне заметить, что предпосылки к оному настойчиво, но безуспешно закладывались в меня с младых ногтей, обгрызанных, но не суть важно. В промежутках между спортивными секциями. Во всяком случае, окромя тождественного балета, имелась честь посещать две музыкальные школы и художественную студию «Незабудка», основанную, к слову, на базу отделения детского творчества Дворца Пионеров. Жаль, что дало мне все это до обидного мало. Итак…
Однажды, почти сразу вслед за балетом, папа решил, что я все-таки буду скрипачом. И в нагрузку к обычной ублюдочной школе я стал посещать еще более ублюдочную – музыкальную. О, бесправное детство! О, глумление над беспечностью! С чего это взрослые думают, что пора отрочества действительно всегда радостная? Лично мне, как и тысячам моих интеллигентных ровесников, никакой идиотической радости занятия на износ не доставляли. Определенно, я от них безмерно страдал. Вспоминаю, мурашки бегут, как меня, затравленного и безропотного, а перед тем выпоротого за протест, ведут на спаренные уроки, что само по себе наглядное издевательство; ведут в шерстяном костюмчике, который рашпилем надирает нежную кожу; в тугом галстучке ведут, из-за чего шею трет отутюженный воротничок; ведут в тридцать по Цельсию в мае. При том, мои друзья гуляют и резвятся на стройке, а мне предстоят сольфеджио и специальность. Дикость! Слезы!
Однажды, я набрался смелости и выкинул скрипку в окно. Папа чуть не сломал мне шею, его амбиция о сыне-скрипаче оказалась чересчур велика. Хотя, больше, наверное, насилие имело место по причине бешеных денег за мастерский инструмент, струны которого в кровь изрезали подушечки экземных, нервно обглоданных пальчиков и сильно жгло… Увы, тогда я впервые в жизни смалодушничал, что впоследствии стало такой же неотъемлемой частью характера, как и безрассудная храбрость. Вместо того, чтобы навеки отречься от дополнительного образования, избрал зло меньшее, потому с нового учебного года занятия музыкой возобновились, но уже по классу фортепиано. К великому облегчению, отвратительный костюмчик стал маловат, и мне купили другой, польский и синтетический. Да и клавиатура не рвала кожу, как въедливые струны.
Я запасся актерским терпением, и год отчаянно тупил за инструментом, беззастенчиво, с даунской невинностью мажа мимо нужных клавиш, путая бемоли с мажорами при каждом случае. Что говорить о на самом деле неподвластных разуму антивундеркинда дубль-бемолях и фа-диезах? От одних названий возникает ассоциация с испанской инквизицией… За патологическую неспособность к овладению техникой игры, при том, что слух у меня на самом деле идеальный, педагог настойчиво и слезно рекомендовала занятия прекратить. Цель была достигнута.
Возникшая на жизненном пути вторая музыкальная школа, скорее казус, нежели предопределение. В шестом классе, наслушавшись «Синей птицы» и «Bony M», я обременился коротенькой мечточкой стать…ударником. Опять экзамены, на сей раз добровольно и самостоятельно; опять сольфеджио и… Мечта стекла подтаявшим пломбиром на кухонный стол и вытерта тряпкой. Все. Аллес.
Думаю то, что экспрессионист из меня не вышел, понятно без комментариев. Ко всему прочему, пожалуй, самое время вернуться из экскурсов в пучины прошлого к творческой ипостаси настоящего, что тоже по идее прошлое, и траве мураве.
Обдолбившись до полета вокруг собственной головы, как оси вселенной, я начал писать стихи. А что, вполне толчок созидательному процессу. Сам великий Шекспир, человек тысячелетия, регулярно покуривал «веселую травку», что отнюдь не наркоманский домысел с целью приобщить гения к стаду, а подтвержденный научный факт. В восьми курительных трубках английского барда при современном анализе обнаружены следы марихуаны. А Бодлер, любивший после гашиша побороться в своем сознании с гигантской рыбиной? А «гашишисты» Гюго, Верлен и Рэмбо? А Гумилев, сбегавший от жены-конкурентки в «страну эфира»? А Высоцкий, Башлачев и Игорь Сорин из «Иванушек Интернешнл»? А я чем хуже?
И я писал стихи. Благо за «дурью» Алекс ездил постоянно, пару раз в неделю. Впрочем, курили тогда немного и коробка «шмали» хватало дня на три.
Так вот стихи… Стихи к сожалению не сохранились, ибо все рукотворные шедевры, дневники и пр., в дальнейшем были преданы огню при вынудивших к тому обстоятельствах.
Факт в утешение: Алекс, читая мое про «могильные камни», «увядшие розы» и «ненужные смыслы» иногда даже пускал скупую мужскую слезу. Хотя, небезосновательно предположить, что то скорее заслуга каннабинола, нежели моего дерзновенного таланта.
Между тем я выздоравливал. И физически, и духовно. Костная мозоль крепла от витаминов и полноценного питания. Марихуана заметно сглаживала остроту постоянной депрессии, обращая ее в сплин. Я заныривал в пучины философствования о смысле чего-то там такого, другого и третьего, дружился с Конфуцием и Хайямом, и существовать в консервной банке покалеченного тела становилось несоизмеримо легче. К поздней осени я относительно твердо встал на ноги. В прямом смысле стал обычным заземленным двуногим прямоходячим. С переломанным, правда, прошлым, но обязательным будущим – оно есть у каждого, пока живого; у меня – проглядывающее сквозь лиловую, как негр Вертинского, мглу неопределенной повседневности. Без каких-либо радужных перспектив. И это будущее, признаки и обличья которого пока даже не улавливались в густоте психоделического дыма, но за любой проблеск которого я готов был уцепиться обеими руками, навязчиво бередило душу, не давало мне покоя.

- Алекс, давай сходим в церковь, - предложил я, - свечки там всякие поставим, за здоровье, за успех…
Идея посетить божью обитель вынашивалась мною с того момента, как я вдруг понял, что все могло оказаться намного хуже, чем есть на самом деле, и при другом раскладе сидеть мне сейчас Ларри Флинтом в инвалидном кресле, с перебитыми позвонками и навечными муками хождения под себя, терзая обликом близких, или вообще, червей кормить. ВЕДЬ ВСЕГДА ВСЕ МОЖЕТ БЫТЬ ХУЖЕ, ЧЕМ ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ. И за то, что сейчас не хуже, чем сейчас, мне очень хотелось поблагодарить Того, с седой бородой, что умеет голубем оплодотворять женщин. Предложить пораньше я как-то стеснялся, зная лютый атеизм Алекса, и полагая, что желание угаснет само. Не угасло. К тому же, с утреца мы пыхнули прелестной зелени и душа моя исподволь воспарила в горние дали, на одном дыхании одолев заволокший небо октябрьский свинец.
- Сходи, - одобрил затею Алекс, продолжая кропотливо мастерить «бульбулятор».
- Нет, суть в том, чтоб вместе прошвырнуться.
- Делать что ли нечего? – бесспорно, выходить под морось хлипкого дождичка не хотелось.
- Ты не понимаешь, а вдруг попрет после этого? – предположил я, - и вообще, я в церкви, натурально, лишь раз-то и был. В детстве.
Я превосходно помнил тот далекий единственный раз, когда из всего ритуального благолепия и тусклого таинственного блеска, по-настоящему мое внимание привлек лишь одиноко лежавший на приступке к торговому окошечку расшитый пластмассовыми бусинками старушечий кошелек. Искушение возмутило юный разум… В кошельке оказалось бенефиций на три рубля с мелочью… Вопреки ожиданиям, хляби на выходе не разверзлись и кара не постигла.
- Может и попрет. – Алекс деловито втискивал продырявленный наперсток в проплавленную крышечку пластиковой бутыли.
- Ну а что, - не унимался я, - дунем сейчас и сходим, свечек понаставим.
- Я свечи никуда вставлять не буду.
- Ну, просто сходишь, за компанию.
- За компанию и жид повесился… Готово. – Алекс вставил бутылку с отрезанным донышком в бутылку без горлышка и довольно повертел в руках свое творение. – Ладно, сходим попозже, раз уж такое дело. – Однозначно, близость наслаждения делала моего друга чутче, отзывчивее.
Мы вышли на балкон.
В наперсток Алекс насыпал щепоть хорошенько перетертой травки, подпалил сигарной зажигалкой «Ронсон» и медленно-медленно вертикально растянул бутылки. По мере того, как верх удалялся от низа, образовывающаяся полость заполнялась концентрированным белым облаком. Потом уже я, поскольку руки Алекса были заняты удержанием растянутых сосудов, свинтил накалившуюся крышечку. Мы аккуратненько выдавили в себя по половине плененного облака и я моментально задурел.
- Все-таки «бульбулятор» лучше кальяна, - констатировал я, опорожнив выдохом легкие после долгого удержания. Из кальяна, через дешевое винище «Степной аромат» мы курили вчера. Нахлобучило круто. Но сегодня зацепит еще круче – это чувствовалось.
Алекс засыпал еще.
- Слушай, а ведь в церковь нельзя пьяному, да? – вдруг выпучился на меня он, когда я уже забыл о предстоящем крестовом походе и, задрав голову, витал где-то над серыми покровами, среди невидимых, сочных, похожих на дым в «бульбуляторе» небесных странников. Те, верхние, казались мне добрыми барашками, и я их рачительно пас. Вопрос вырвал меня из оцепенения.
- Да ладно, беда какая, мы же только свечи поставим, поблагодарим и уйдем. Я ведь и креститься-то не умею.
- Я свечи ставить не буду, - стоял на своем Алекс, с таким выражением лица, точно его приложила по макушке стопудовая истина. Видимо свеча, причем любая, прочно увязывалась у него с недавним визитом к проктологу. Что ж, геморрой тоже болезнь века и тех, кто много времени проводит за рулем.
- Не ставь, - согласился я. – Сейчас чаю попьем и пойдем, - казалось, будто я говорю это слишком раздельно, как кассовый аппарат, накрытый пледом, и Господь меня благодаря тому выкупит и накажет. Впрочем, подумал я, за кошелек-то не наказал…
- Пошли… Попьем… С тортиками… И пойдем… - Алекс, положительно, тоже вылавливал небывалый «хай». Голос его сахарился от запекшейся по «сушняку» слюны и слова пересыпались кубическими кристалликами с ложечки в чай. В перерывах между ними он набирал новую ложечку-слово и аккуратно подносил ее к акустической чашечке, явно опасаясь просыпать.
И мы попили чаю. И мы покушали тортиков. И мы пошли.
Пошли вот так:

укороченными рывками членов, звездоплещущими движениями, как буратины.
«Много ходить полезно», - думал я, с резкой неспешностью проглатывая кварталы, не замечая перламутровых луж и тихо стучащих в кожу куртки капель. Периодически я забывал, куда мы идем, внезапно увлеченный какой-нибудь шальной скользкой мыслью, развивая ее в совершенно непредсказуемом направлении, но всегда в одном и том же, и всегда возвращаясь к тому, что «много ходить мне полезно» и вспоминая о церкви.
Как то:
Взять хотя бы прохожего. У него дом жена и собака. Раз в неделю он пылесосит, дважды трахает жену, собачку выводит трижды, причем ежедневно. Даже в дождь. В дождь и пыли меньше, и жена, пусть будет гипертоничка, квелая… Дождь ему нравится. Конечно, столько лет с женой. Да и собачка старенькая, но собачка ему тоже нравится… Ладно, ладно, пусть и жену он еще любит. Как гуманист и «зеленый». Уговорил… Но у него – рак. И он жене не сказал. Пусть будет сюрприз… А жена в отместку тоже не сказала ему про гинеколога и матку. В которой – тоже рак. Сюрприз готовит на алаверды… А бедный пес останется без крова и миски. И станет на старости лет рыскать и искать. Найдя – съест. А вдруг канцероген и тоже – рак?.. Интересно, у какого-нибудь канцлера был рак? Вот, даже канцлера не спасти. А тут – пес обычный, пусть и сенбернар. Ох, не знает, что его ждет, какие испытания. Жаль не палочка Коха, в собачьем мясе Кох не приживается… Но ведь ходит пока что. Молодец! Ходить полезно всем. Даже тем, кого рак пожирает…
Рак ставил точку в любой логической ветви, провоцируя на мысли о ходьбе. А собаку было очень жалко. Ее хозяина – совсем нет. Я молчал.
Почему молчал Алекс, я не знал. Наверное, тоже жалел собаку. Даже не наверное, а скорее всего. «А вдруг и у Алекса рак?» - подумал я и ужаснулся. Тьфу, тьфу, тьфу, сейчас придем, попросим, все как рукой снимет. Идти же мне полезно, свежая кровь к мозоли, в ней – кальций.
И мы пришли. Через двадцать минут моих раковых метастаз и три беспрерывно молчаливых сигареты. Я много курю, когда курю. От этого бывает рак легких, десен, губ, языка, горла. Лишь у зубов не бывает рака. Стоп. Назад. Кариес – тоже рак, если не хватает кальция. Узнать бы: кальций в зубы и в мозоль одинаков? Надо купить в аптеке...
И я даю каким-то образом заготовленную мелочь всем сидящим на ящиках черным бабкам и алкоголичкам.
Прохожу, не крестясь, в белую арку. Забываю про Алекса. Иду на магнит мимо крестильни. Вспоминаю. Оборачиваюсь. Плетется… Я удовлетворен.
На самых подступах охватывает страх. Как надпочечная истерия. В животе затяжелело. Кажется…кажется…нет, точно…хочется срать. И мокнет жопа… Какое неприличное желание!
Все же остепенело прохожу внутрь. Мешает воздух. Воздух как вазелин.
Вдруг меркнет, и из ничего возникают в глазах гроздья свечей, черные лики-дыры золоченых икон, какой-то трон вдалеке или не трон, и пахнет, пахнет, пахнет, приторно, трупно, разложением. Раньше, вроде, так не пахло… Кружится голова. Сдавливает виски… Сжимаю челюсти так, что скрежещет эмаль зубов и сводит скулы.
Мимо снует черноризец. Куцая бородка. На лице – странный свет, ослепительная бледность… Почти толкаю кого-то с горбом, в косынке. Карлица! Почему-то именно сейчас это выглядит почти мистически.
Внезапно откуда-то сбоку страстотерпец Николай Угодник очумело заваливается на меня, давит своей глыбастой тенью, лезет в ухо и еще глубже: «Тебе скоро водку официально можно пить, а ты все козявки в постели жрешь! Брось, и выправишь линию жизни».
Вот, думаю, пиздобол! Я козявок с детского сада не ел. В стрем вогнать хочет.
С колонны тихо похохатывает гнусная луноликая мимикрия с разжирелым младенчиком на руках. Лицо у младенца старческое, циррозное, распяленное в беззубой улыбке. Тоже смеется, гад.
Представляю, как каштаново-зеленая с корочкой соплища, которую внагляк отсморкнул на тротуар какой-нибудь работяга, извилистой гидрой проникла в храм Господень и настырно лезет в мой рот…
Обволакивает голос: «Уж и пошутить нельзя». И снова шелестящий, с прихаркиванием веков смех.
Отворачиваюсь, и через два моментальных шага сочно блюю рядом с тем местом, откуда когда-то исчез кошелек и я стал богаче на трешник. Блюется легко, с желчью, чаем и тортиками; с мыслью: «Как же я свечки-то проскочил вначале!»
Впрочем, уже не важно, почтение засвидетельствовал с дарами, и будя.
Изо всех сил распрямляюсь, и подрагивая ногами и животом выношу себя на большой свет вдалеке. Шесть шагов, тринадцать, двадцать один, тридцать шесть… Зеро – тук, тук, тук… «Делайте ваши ставки, господа»… Люто, люто меня…
На ступеньках настигает голос из детства, как некий мутный приговор: «Ах ты, паршивец!» Через себя швыряю опошленный носочек… Вдыхаю сырой воздух, и цепенящееся во мне – исходит евреями из Египта.
Становится легче, пока не становится легко. И я счастлив, что хоть не обосрался.
«Ты должен любить меня, потому что ты всегда должен был любить меня…»
В искупление спонтанной почтительности раздаю много денег нищенкам и алкоголичкам на ящиках. Вспоминаю об Алексе – до него ли, в самом деле, было? – и обнаруживаю рядом с собой, в полуметре, придерживающего меня за локоть.
- Ну, ты даешь… - приглушенно басит он.
- Даешь астрал, даешь микрокосм, даешь даешь… - от облегчения понесло куда-то, и я так и не спросил, есть ли у моего друга рак или нет. Когда-нибудь, быть может, я и отыщу свой рассудок и вернусь к нормальному повествованию.

Вернулся! Ура!!! Спустя годы… Шутка. Ночь я провел, словно катаясь на дурной карусели, но с утра стало легче.
А через месяц – с ума сойти! – поперло. Из пустяка, в успех которого сразу я и не поверил, за считанные недели вырос дивный промысел. Даже реалист Алекс, поначалу скептически относившийся к скромной идее красиво обмануть ближнего (как, собственно, и дальнего), хотя, как потом выяснилось – это у него в крови, после первого ошеломляющего успеха проникся ультрапоэтическим вдохновением.
И вот мы уже вовсю предаемся интереснейшему занятию: открываем левые фирмы, заказываем печати, подготавливаем необходимые помещения, бумаги и гарантийные письма, и облаченные в дорогие пиджачные пары и пальто, с модными «Сейками» на запястьях вступаем в деловые отношения с появляющимися первыми грибками частных финансовых учреждений, под аргументированным напором находим инвесторов, берем кредиты и… В самом начале девяностых в деловом мире кто-нибудь кого-нибудь не кидал, только если был совсем безмозглый, лоховатый или трусливый. На тогдашней Руси происходил процесс образования нового капитала, и создавали его, кто как мог. Создавали его и мы. Как могли.
Началось с того, что я случайно встретил в магазине Музыканта, то есть теперь уже настоящего художника, с которым занимался живописью в незабвенной «Незабудке». В безденежье, как известно, и фокусник «катает». Так и Музыкант занялся фармазонством, виртуозно подделывая практически любые документы, будь то справка в институт или «красная книга» гражданина. Один раз, в течение часа нашей дымной вечеринки, он нарисовал маленькую зеленую пятисотку-фантик (купюры тогда были разномастные и позорные) и при мне купил на нее в киоске «Сникерс» и «Pall Mall». Очевидно, от выкуренного его посещал шаловливый гений, правда, Музыкант того несколько стеснялся.
Засим, в своем богемном кругу Музыкант слыл фигурой почти одиозной. Словно заправский полиглот он овладел кистью и пером, губной гармошкой и гитарой – отсюда, собственно, престижная кликуха; авторитетно рассуждал о любовно-абсентовой связи ван Гога и Гогена, о том, насколько итальянским примитивистам не хватает перспективы и почему несравнимы в качестве гармошки солдат и офицеров Третьего Рейха перед нынешними из Тайваня. Квадраты Малевича он откровенно презирал, этого нарочито не скрывая, но вот свою неизлечимую страсть к детальному копированию ретушировал почти ото всех. Верхом его немеркантильных желаний было заняться писанием рублевских икон, но он еще не в полной мере овладел техникой лака и предварительной грунтовки доски…
Продолжилось тем, что по его фальшивым паспортам с нашими же фотографиями мы поназакладывали в полуподпольные ломбарды «цыганского золота», в изделиях и с пробами. Где-то с полкило.
Что касается «соломы», занимаясь нашим милым бизнесом, мы ее дружно, из чувства солидарности, не курили. Еще не хватало торкнутым лунатиком убеждать дельцов вложить или позаимствовать. Первым делом, как говорится, самолеты. Не диво, это оказывалось совсем не трудно, ибо травка не вызывает физического привыкания, что известно и теперешнему школьнику. Бывало, устраивая собственное благополучие, мы забывали о «планчестере» на неделю и долее, не испытывая никакого дискомфорта, - наверное, это и есть ответственность. Но когда очередной проект завершался, обкуривались дни и ночи напролет «в хламину» и даже хуже – «в говно». Тогда мы шастали по ночным дискотекам и барам, катались по проспектам на новеньких «восьмерочках», в которых аромат чернильно-канцелярской свежести салона очень скоро сменялся на «чисто-плановой»… К слову, с нами Музыкант раскрылся именно благодаря траве.
Вернувшись к вопросу материальному, раз уж речь зашла об ароматах, не удержусь и сообщу для оперативной информации, что однажды нам сподобилось щвырнуть очень даже серьезных канцелярских оптовиков москвичей на – вдумайтесь, люди! – двадцать тысяч шариковых ручек «Big», за что нас, несомненно, хотели наградить казенным временем от двух до пяти. Мы же соглашались минимум на заявку в Книгу Рекордов Гиннеса, и то – под псевдонимами…
Сказать по правде, жизнь снова стала в кайф. И это вполне объяснимо и доступно пониманию, несмотря на то, что идеалы и принципы нового времени нисколько не походили на устои старые. Все заложенное воспитанием и системой в одночасье рухнуло Вавилонской башней, погребя под обломками совковскую мораль, а заодно и нерадивых ее приверженцев – вон они теперь, в медалях бутылки собирают. Свершилось Великое Перерождение, революция киви, турецкой кожи и китайских кондомов.
Шальные деньги. Легкие деньги. Большие легкие деньги. Безбашенная праздная жизнь. Риск и сладость. Шампанское и брудершафт… Чем больше я зарабатывал, тем сильнее ощущал некую фантастическую вседозволенность. Менялся стиль жизни, отношение к ней.
Общаясь на всевозможных тусовках с наиболее достойными представителями тогдашней продвинутой молодежи, мы вольно и невольно становились непосредственными участниками быстро происходящих эволюций. Мы шли в ногу со временем, и хотя размеры шагов порой оказывались семимильными, ветры перемен обладали сверхзвуковыми скоростями, а аналитические характеристики мутации страны – скачкообразно-молниеносными, мы успевали, кажется, всюду.