Падение в рай, роман, 1(4)

Автор: vik.d Пустила нас его чумоватая старушка-мать.
Музыкант сидел в кресле-качалке, накрыв ноги пледом в шотландскую клетку, читал Библию и, определенно, чувствовал себя если не аристократом крови, то уж, по меньшей мере, подлинным денди.
Последние полгода денди ничего не делал, лишь раз в месяц мотался в Санкт-Петербург денька на четыре в поисках где-то там затерявшегося вдохновения. Нечто смутное и прилипчивое, произрастающее на почве предчувствий, берущее начало в контекстах наших разговоров о «свободе личности» и т.д., подсказывало мне, что у первопричины музыкантовских настроений между ног тоже болтается член. Окромя сей пикантной детальки (и это я знал наверняка), в северную столицу Музыканта манили продвинутые психоделики. Как я понял, его амант, которому он давал в рот или брал у него сам – открыто мы никогда не поднимали этой темы, оставалось только догадываться, - так вот, тот невский подруг нашего заплутавшего демиурга имел доступ к элитному классу: священным грибочкам, кастанедовскому мескалину, хоффмановской «люсе». Кажется, подруг диджействовал, регулярно наведываясь в Берлин, Лондон, Амстердам, и с обратным путем навозя в свое «небесное» логово достаточные количества мощных стимуляторов. Для вдохновения, по всей видимости, своего.
Суть в том, что Музыкант, мало того, что нюхал, закидывался и втетеривался на месте, то бишь в Питере, так помимо этого привозил с собой что-нибудь экстравагантное. Для себя, своих воспоминаний и – изредка – для друзей. Пару раз, под хорошее настроение он и нам предлагал, что называется, внедриться в подкорку и исследовать шифер, отведав круть. Мы благоразумно отказывались.
Теперь же сами наведались к нему, внезапно, но вполне закономерно, ощутив желание попробовать иные средства наслажденческого самопознания. Пара лет, проведенных в каннабиноловом дурмане к такому, как казалось – легкому, уклону тщательно подготовили и укрепили решимость. Вот мы и заглянули.
- Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел соков моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья; пейте и насыщайтесь, возлюбленные, - зачитал нам Музыкант вместо приветствия, захлопнул толстую, в черном лаковом переплете английскую Библию на русском (забота баптистов), и предложил, - ну что, братья и сестры, откушаем жарехи?
При иных обстоятельствах, иные, более серьезные люди за подобное обращение отвесили бы пророку весомого леща, - за оскорбительных сестер. Но мы-то этого чудика знали давно.
- А другого ничего нет? – полюбопытствовал я.

- Увы… - Музыкант шмякнул самой великой книгой тысячелетия о стол. – Через недельку «марочки» привезу.
- Ты знаешь что, Музыкант, - сказал Алекс, - и на нас привези, лады? Денег, сколько надо, насадим.
- Ладно, ладно, я так привезу, - отмахнулся Музыкант. – Мама, неси сковородку, - внезапно сорвавшись на исступленный фальцет, гаркнул он, по-собачьи задрав губошлепую мордочку прямо перед собой.
Мы присели вокруг круглого плетеного столика. Закурили. Минутку спустя, седовласая маразматичка-мать принесла подогретую сковороду с темно-коричневой шелухой и три тарелки. Вторым заходом – ложечки, чайный сервиз и варенье в пиале на жостовском покоцанном подносе.
Музыкант разложил три равных кучки по тарелкам.
- Вот, братья, вот так, - он отправил полную ложку в рот, зажевал с вареньем и запил чаем.
Я покосился на Алекса, и тоже вкинул «весло». Пожевал.
«Жареная рыбья чешуя, - подумал я, - хотя, не противно, масло только растительное чувствуется. Надо бы с вареньицем тоже».
- Как семечки, - прожевав и сглотнув, сказал Алекс.
- Семечки – дрэк, - Музыкант прихлебнул чаю. – Если бы я не боялся гашиша, я наедался бы им вместо хлеба.
- Хорошо сказал, - поддержал я.
- Флобер. – Музыкант снова зажевал.
- Что? – спросил Алекс.
Музыкант степенно дожевал.
- Флобер так написал, - пояснил Музыкант.
Докушав порцию, он наклонил тарелку – от себя, как детдомовский, - и подчерпнул ложкой зеленую маслянистую жижу. Запил ее чаем и кошечкой облизнулся.
- В этом самый цимус.
Мы сделали тоже самое. Но не по-детдомовски, к себе.
- Мама! - крикнул он, на фальцет не сорвавшись.
- А когда нахлобучит? – спросил Алекс.
- Вы не ждите, придет само, как экстази.
Экстази мы не кушали.
Тихо вошла мать и, составив все на поднос, унесла.
- Давайте поговорим на отвлеченные темы, - предложил Музыкант и сразу начал. – Вот вы знаете, братья, что Библия Гутенберга пятьсот лет назад была напечатана на бумаге из конопли?
Позор, наверное, но мы этого не знали.
- Также, как и первый вариант американской Декларации о независимости, – добавил он.
- Нет, - мы не синхронно закачали головами.
- Между прочим, вот вы, Алекс, как я заметил, весьма уважаете «ливайсовские» джинсовки, - продолжал Музыкант, - а самые первые свои джинсы еврейский юноша Леви пошил из конопли. Причем на них имела место еще одна кнопка, ну там, где… - замялся он, - пока кто-то из приятелей не прижег ей у костра свои… свое…причинное место. После ее убрали.
- А когда накроет? – спросил любитель «ливайсов», верный строго своему концентрированному ожиданию.
- Никогда, - побуквенно отпистонил Музыкант. Вероятно, оскорбившись невниманием.
- Меня, кажется, уже торкает, - в моем животе странно покалывало и в ногах поселился озноб.
- Не стоит напряженно ждать, братья, лучше поговорим. Вы видели когда-нибудь Рембрандта, настоящего, подлинник?
Музыкант знал, что мы не видели, посему, не утруждая себя ответом, мы дали ему возможность продолжить.
- Так вот, и Рембрандт, и ван Гог, и Гейнсборо писали исключительно на холстах из конопли.
- Поэтому они такие…такие…эт..как..эво…яркие? – сквозанул в монологи Алекс, немного озадачив всех и самого себя.
- Нет, не поэтому, - почти обиделся Музыкант.
- Продолжай, продолжай, интересно, - я влил ему необходимый допинг.
- Вот, например, - он поочередно, будто испытующе, посмотрел на нас, - вам это ближе. В начале второй мировой Генри Форд в качестве эксперимента сделал из конопли автомобиль. Кузов, двигатель, колеса – ну, в общем, все, из волокон конопли. Горючее, естественно, бензин, но масло – тоже конопляное.
- Во напыхивался чувак! – восхитился Алекс. Видимо, ему нетерпелось хоть что-нибудь сказать.
- Генри Форд, кажется, «дурь» не курил, - снобом ответствовал Музыкант.
- Слушай, Гена, а откуда ты все это знаешь? – спросил я. Никогда не любил обращаться к людям по кличкам и прозвищам. Может, иному человеку это нравится и он горд за свое погоняло, однако мне неловко. Воспитание.
- Почерпнул из исторических источников, - горделиво и довольно ответил он. – Я считаю, братья, об элементе, который принимаешь в себя, следует знать если не все, то многое.
- А где ты надыбал столько соломы? – поинтересовался Алекс.
Музыканту вопрос, чувствовалось, не понравился, но он ответил:
- На кладбище… Это дичка, не египетская конопля, - вдруг усмехнулся он собственному утонченному юмору. – Все же лучше, нежели на пустыре. Соки мертвых организмов питали ее, - закончил он патетически.
- А когда накроет?
Я решил больше не встревать в диалоги и тупо уставился в окно законченным поэтом. Меня уже крыло. Вопреки ожиданиям Алекса. Наверное, у него ленивый желудок.
Не помню, что я видел в окне.
Помню необыкновенную тяжесть почти всех членов. Почти – потому что дальнейшее предельно несуразно.
Потом, в самом начале нелепицы, я бесконечно перевертывался, хотя сидел строго на месте. Люстра приближалась к моей, постоянно приподнятой голове – я специально ее приподнял, чтобы не уткнуться носом в ширинку и не кувыркнуться через себя. Люстра грозно близилась, точно спускаемая на тросу, а когда отчетливо виднелись грани громадных бусин чешского стекла, всегда рывком поднималась вверх. Лишив ее шанса однажды рухнуть мне в лицо, я включился в беседу.
- Нет, нынешние телки минет делать не умеют, - убеждал Музыканта Алекс. – Вот прошлое поколение, те да, спецы.
Алекса, как я понял, перло вовсю, как волка по бездорожью.
- Мне кажется, дело совсем не в ленности или неумении поколения. Ни одна женщина в мире не сделает минет мужчине так, как это сделает другой мужчина.
И тут я вспомнил, что Алекс в шестнадцать спал со своей родной тетей, в Майкопе, – такое бывает, и что Музыкант – вообще гей. И все это нисколько меня не озадачило, скорее позабавило.
- Я тоже ни разу девушкам в рот не кончал, - встрял я.
- Такая же беда, - поддержал меня Алекс, - Полине Григорьевне совсем другое дело. Та мастерица была.
Я всегда недоумевал, зачем именовать по имени-отчеству ту, которой ты на летних каникулах пятилетней давности размазывал сперму по губам. Из уважения? К чему, к возрасту?
Музыкант елейно молчал.
- Нет, ну я кончал, конечно, и в зад, и куда только не кончал, но в рот… Только если руками помогал, - продолжил я.
- Ха, руками, - харкнул воздухом Алекс, - руками мне и трогать не надо было! Полина Григорьевна дело свое знала, как припадет – не отвертишься. А вот руками не позволяла – онанизм, говорит, вредно.
- Что твоя Полина Григорьевна, секс-символ, что ли?
- Причем здесь секс-символ?
И Алекс бы в сотый раз поведал жгучую южную мелодраму о ежедневно моющемся в бане мальчике и сосущей у него ежедневно сорокалетней тете.
Но тут вмешался Музыкант. Для него это был вопрос принципа.
- Все равно, так как сделает минет опытный мужчина, не сделает ни одна женщина, - и он выжидательно на нас посмотрел. – Хотите попробовать?
Страшное дело, вопрос врасплох не застал. Скорее всего, подсознательно, Алексу пришла пора расстаться с мифом о Величайшей Сосалке Полине Григорьевне; мне – даже не знаю…
Как бы там ни было, мы дали Музыканту в рот. Истосковался, видимо, бедняжка по Ленинграду…
Оказалось – завораживающе… Я отчаялся кончить, и вдруг кончил, размашисто и глубоко, в терпеливую глотку. Алекс вошел в раж и попытался сосущего у меня натянуть в зад, но Музыкант воспротивился:
- Это для любимого человека.
Алекс (я точно знаю) в тот момент жалел, что любимый – не он.
Пришлось ограничиться сногсшибательной фелляцией.
- М-да, - признался потом Алекс, - Полина Григорьевна такого не умела.
Я же помнится, подумал: «Ну неужели ни одна дура на всей земле не умеет вот так, феерически и рапсодически, довести начатое до логического конца!» И обкуренного вдогонку к жарехе, меня охватило истинное отчаяние…
В ночи, дома, под душем нашло отрезвление и стыд. Я натирал мочалкой член и считал себя пидорасом.
Но при детальном воспроизведении в памяти фрагментов: парня, стоящего передо мной на коленях, губ на члене, языка облизывающего сперму, - в общем, всего позора однополой связи, - я опять возбудился и подрочил.
Так я вспоминал, возбуждался и дрочил еще раза четыре.
Член на утро болел каждой микротрещинкой и надорванностью. Впрочем, это оказалось не столь важно, ибо по телефону Алекс подбодрил и развеял:
- Ну, пехнули голубого, что ж мы теперь, гомики, что ли? Не, не гони, по понятиям – нет. Ты ебешь – это одно, тебя ебут – совсем другое. Как ты думаешь, люди в тюрьмах живут?
Как я понял из дальнейшего, он остался у Музыканта на ночь и добился-таки своего.
«В порядке выявления собственной сексуальности», - объяснил он потом, ближе к обеду, когда вернулся.