Щегол (на конкурс)

Автор: Eh.r Мне повезло. Мои родители могли себе позволить заниматься любимым делом, разъезжать по СССР, при этом ни быть, ни военными, ни уголовниками, ни комсомольскими лидерами и при том зарабатывать приличные деньги. Я много где побывал. Чуть не утонул в реке Ангаре, где раскинулось Усть-Илимское водохранилище с одноимённой ГЭС. Видал свадьбу негров в Братске. Знаю, какое (эпитет сами вставьте) и холодное озеро Байкал. Видел, как наглые жирные сибирские белки скачут через капот между выхлопных труб фашистского «Магируса» который, утробно ворча пониженной передачей, поднимался со свежим «пиловником» по разбитой «колейке» на косогоры, до которых даже самый смелый пилот U-2 и не мечтал долететь. Обосраться можно. Понимаю пиндосов. До Луны не так страшно. Спасибо партии родной! Как старый медведь в пещере не тронул нас пацанов в Усть-Катаве. Где в городе сумрак, как в Мордоре, а в горах солнце. Вряд ли мишка испугался. Просто мудро ушел. Составы в 120 вагонов. Где руда, а где танки? Надо узнать, резанув ножом промерзший брезент. Успеть до поворота. Потом шесть тепловозов «наберут ход под горку» и будет уже не спрыгнуть. Если я скажу, что как-то мы нашли промасленную станину от пулемета «Максим»- вы мне не поверите. Может из него мочканули Чапая? Если я скажу, что сто килограммовый с осетр жил целую неделю в цистерне топливного бака С-300, только хвостом шевелил и изредка трепыхался, как асфальтовый в крапинку флаг. Вы поверите? Если я скажу что «лошадку» из м.ф. «Ежик в тумане», я видел своими глазами в Башкирии. Не поверите тоже. «Земляничные поляны» на самом деле существуют, это не сказка, а быль. Кипры с Тунисами -сосут. Я повидал свою Родину. Это- сказка. Это так. Но это другая история. Всему своё время.

Мы вернулись в город- Герой трех Революций. В своей родной школе я успел поучиться только первые два класса. Мы не успели купить школьную форму и поэтому, мама мне приобрела за какие-то по тем временам бешеные деньги чехословацкий костюм светло-синего цвета. На праздничном параде в честь 1го сентября наша бывшая учительница начальных классов, провожая класс в долгий путь, не преминула отметить: «Все дети, как дети, один ты, Ефимов, как белая ворона». И участливо погладила меня по голове, гадливо заглянув мне в глаза. Я знаю теперь, что она знала, что мой костюм стоил, как «тысяча новых курток» © Буратино.
Её наверняка бесило то, что привезли меня на новенькой волге. Её наверняка бесило, что меня привела моя очаровательная мама, элегантно (не шикарно!) одетая по последней европейской моде и слегка обдав Ларису Александровну чуть уловимым ароматом французских духов, которые даже и за деньги по блату было не достать, подарила ей самый красивый букет. Увидев маму, у многих пап поотваливались челюсти. Я знаю теперь, зачем она сказала это мне перед всем классом. Не зря же Лариса Александровна, гореть ей в аду, ставила меня, первоклассника, на все четыре урока в угол? Она мне мстила за неё. Но, тем не менее — эту суку многие уважали. За что? Видимо, «много значила». Это её идея была создать «элитный класс» на положении лучшей школы района. А положение- это власть, это — деньги.

Ну а тогда. Тогда мы прощались с прежней беззаботной жизнью одного кабинета.
Теперь мы не «мелочь пузатая», а ученики «средних классов». И если в первом классе мы как, котята, с опаской бегали на четвертый этаж смотреть на бюст партизана- героя лесгафтовца Д.Ф. Косицина, имя которого носила наша школа, то теперь мир раздвинул свои границы. Уроков по шесть, разные учителя, разные этажи. И Косицин в своем маскхалате казался уже вовсе не страшным, а даже смешным. Напоминал бабульку в платке на паперти.
Форму мне все-таки купили. Но иногда по выходным мама силком впихивала меня в этот ненавистный костюм. Я понимал, как он ей нравится, но ничего не мог с собой поделать. У меня очень красивая мама, все обращают на неё внимание. А я тащусь за ней понуро, как верблюд в колючках и колтунах, глядя исподлобья из-за этого костюма. Я втягиваю шею, сутулюсь. Мама регулярно хлопает меня по спине. Отовсюду, как мне казалось, несется шепот: «О! Глядите-ка! Белая ворона идет! Белая ворона!». К сожалению, я знал, что значит это «выражение». Вообще я был впечатлительным и весьма начитанным мальчиком.

Присмотревшись к классу, я заметил «новеньких». Впрочем, я и сам уже стал «новеньким». В этом возрасте всё быстро забывается. Как кленовый опавший лист. Сегодня он ещё желтело- красный, завтра- полужелтый. А вчера? Среди пришедших из других школ был и Витя Трубочкин. Он был почти на год старше, выделялся не только плохими отметками, замечаниями в дневнике за «поведение» и характерным видом хулигана, но и какой-то особой независимостью.

«Мы — лучший класс в правофланговой школе, такого поведения я не допущу! Трубочкин, когда же, наконец, ты будешь вести себя нормально?» © классный руководитель А.С. Орданян. «Веди себя нормально!» Никогда не говорите эту фразу своим детям! Что означает выражение «вести себя нормально»? По какой норме/ГОСТу? Какое-то нарочито навязанное раздвоение личности, по-моему.
Конечно, мы все сыновья и дочери инженеров, преподавателей вузов, стоматологов, моряков дальнего плавания, директоров магазинов, юристов и прочих «работничков» умственного труда. Витька же был сыном слесаря при училище автотранспорта и нянечки в детском саду. Несколько лет спустя мы случайно узнали, что «Чечик» вовсе не «белорусская» фамилия, и «Кричашвили» вовсе не «русский», как в журнале, а в единственную (по журналу) «еврейку» «Берлинг» было влюблено полкласса. Дети. Им то по хуй на ваш «ганопольский радикюль». (привет радио «ЭХО Москвы») Потом, по прошествии некоторого времени дошел слух, что «дядя Коля», отец Виктора, был «гениальным механиком», хоть и пьяницей. Он мог починить буквально все, от детского заводного паровозика, до импортной стиральной машины. Практически все «папы» в классе ремонтировали свои автомобили у него. «Дядя Коля» мог по звуку двигателя определить, что «не так». А ремонтировал дядя Коля на совесть и лишнего не брал. Так Витька оказался в нашем классе. И практически сразу получил прозвище «Щегол» из-за своего презрительного, высокомерного выражения: «Ну ты щегол!». Причем, независимо от рода объекта, подвергаемого унижению. Еще Витька умел, необыкновенно ловко свертывая трубочкой язык, свистеть «по-птичьи», чем раздражал всё поголовье учителей кроме Самуила Исакыча Метрика -учителя зоологии и природоведения. Но Витьке было плевать и на это. Как-то раз на перемене я сказал, что за это мастерское владение языком ему бы пошла кличка «Трубочник», а не «Щегол». Он крепко взял меня за локоть, отвел за угол и, быстро оглянувшись по сторонам, врезал мне под дыхало. Упав и корчившись в спазмах на полу, я увидел своими слезящимися глазами прямо перед своим носом насмешливо- презрительные глаза Витьки. Холодные, как льдинки. Он одной рукой схватил меня за грудки, вторую занес для второго удара и угрожающе прошипел.
— В следующий раз — в глаз получишь, щегол. Понял?
— Понял, понял. Я же пошутил, — еле выдавил из себя я, а в голове пронеслось: «Будет добивать или нет?»
— За такие шутки в зубах бывают промежутки.
Витька недобро ухмыльнулся и стряхнул меня со своей руки. Дрался он жестоко и без правил, я это знал, даже старшеклассники его побаивались.
Витькиных родителей вызвали в школу, видимо, все же кто-то настучал. Позвонили и моим, но я, сделав недоуменную мину, что-то наврал. Это было сродни ощущению от пресловутого чехословацкого костюма. Естественно, после этого с Витькой я вообще перестал общаться и замечать его. Есть во мне такое свойство относиться к людям как к явлениям природы. Я до сих пор не имею зонта и теплых ботинок. Витьке тоже было плевать, но по другой причине. Его индивидуализм был на голову выше.
Это продолжалось достаточно долго, настолько долго, что сама причина была уже стерта и не имела значения. Но как-то по весне у нас отменили один урок, и мы практически всем классом сбежали на школьный двор. Делать это было нельзя категорически, в таких случаях нам лепили внеочередную «контрошу», но это был урок «физры». Слоняться просто так было здорово. Бархатистое в своих первых прикосновениях солнце еще не такое охристое, каким оно будет летом, но во дворе уже растаял снег, и все равно было скучно. Мяча не было и тогда я предложил сыграть в «попа». Этой игре я научился на Урале, нечто среднее между городками и лаптой с элементами хоккея. Для игры нужны были биты, ими послужили палки от старых швабр в изобилии водившихся в дворницком сарайчике, большая консервная банка и участники. Участников навалом, банку стащили в столовке. Началась игра, да такая, что только девчонки нас вытащили на следующий урок. Витька не участвовал, только покосил в нашу сторону, сплюнул и свалил куда-то, как всегда насвистывая. Витька вообще редко в чем участвовал и то из-под палки. Даже необходимую помощь пионерского звена в учебе принимал в штыки с неизменным презрительным выражением физиономии и со своим любимым «щеглы» во всех вариациях.
Однако, в тот день он подошел ко мне после уроков в раздевалке и сказал, как всегда грубо и безапелляционно: «Пошли. По пути. Разговор есть» Я, сдерживая дрожь в руках, застегнул молнию на куртке и безразлично сказал: «Пошли». Руки дрожали вовсе не от страха перед Витькой. Я его тогда презирал, и он знал это. То чувство было сродни последнему ощущению перед тем, как раскачавшись, прыгнуть с тарзанки в холодную воду.
Пошли мы на самом деле к дому. Как оказалось, мы жили на одной улице — через несколько домов. Витька чуть попыхтел и начал:
— Я знаю, что не ты меня заложил. Молоток, щегол. Это Михайлов.
Я вспомнил, что действительно Юрка какое-то время ходил с фингалом, видимо, не доставшимся мне и все время зачем-то лебезил перед Витькой. Я молчал.
— Слышь, ты научишь меня в «попа» играть?
— Нечему там учить, оставался бы и смотрел.
— А правда, что твой дед Косицина тренировал?
— Правда.
Витька засопел. Сказать больше ему явно было нечего.
— Да ладно, не злись. Но друзей. Как это? Не покупают штоли, или не меняют там. Они случайно находятся. Почему-то редко, правда.
Витька видимо окончательно запутался и притих. Некоторое время мы шли молча, я демонстративно глядел в другую сторону. И вдруг он, забежав вперед, несильно, но ощутимо ткнул меня в плечо и широко улыбнулся. Я тогда впервые увидел его губы не в высокомерной усмешке, а глаза были больше не похожи на холодные льдинки.
— Я мог бы предложить тебе посмотреть на моих птиц!
— А у тебя взаправду птицы есть? — удивился я.
— А то! Два кенара и пять щеглов! — еще шире улыбаясь, обрадовался Витька.
— Ну ты — Щегол! — засмеялся я и в ответ ткнул Витьку в плечо.
— Сам-щегол! Пошли?
С этого момента мы стали друзьями — не разлей вода. Но только вне школы. В школе Витька по-прежнему ничем не высказывал своего расположения ко мне. До порога, после порога — и только.

«Как денди лондонский одет, он наконец увидел свет». Моя соседка по парте Аня Лабутина читала по слогам, как и пердела. Некое, едва ощутимое подобие выразительности, которое могут оценить лишь китайцы и то в своем неосязаемом бытие умиротворенности, гармонии дао. В массе полуразложившихся сине-зеленых куриных яиц (привет птичий грипп) найти то, что не имеет корней и стеблей, листьев и цветов. Амеба Лабутина была дочкой директора комиссионки. Понятно? Выпуская «шипунков», это тупорылое существо отравляло мне ТРИ года уроки литературы. Причем делала ЭТО весьма изящно. Чуть поерзав, слегка изогнувшись, но не теряя осанки, одно из бедер скромыжно- (легкомысленно) целлулоидным оплывом сливалось на край деревянного с железным каркасом стула, второе бедро оставалось крепиться на впадине в межъягодичной складке. Колготы натужно скрипели, но шов был толст. Издавался легкий присвист и чуть погодя -невообразимая вонь. Может, у бедняжки было не все в порядке с желудком?
Что такое «женское бедро» я узнал значительно позже, а пока это была «ляжка». Но тогда я первый нюхал эту вонь, а Аня покрывалась аллергическими пятнами стыда, но ничего не могла с собой поделать. Природа — хуле. Так вот.
Софья Петровна учительница литературы задумчиво смотрела в окно, и
в такт нетленному ямбу Пушкина, меланхолично помахивала указкой.
— А что такое «денди» вдруг прервавшись, — спросила дура Лабутина, поправив свои совиные плюсовые очки. Софья Петровна вздрогнула и обернулась.
— Денди? Вы не можете объяснить значение этого слова?! Она игриво засмеялась.
Тут всезнайка, подхалим и почти круглый отличник Архипченко затрясся в своей полубесноватой, противной манере, протягивая руку в каком-то полунацистком приветствии в сторону доски.

Я мммогу! Я могу!-полушипел он. Софья Петровна благосклонно махнула пухлистой ручкой с указкой в его сторону.
— Денди -это как русское «щеголь». Ну как Трубочкин у нас- Щегол! Только наоборот.
Кое-где хохотнуло. И тут Витька, не поднимая взгляда от учебника, негромко, но внятно произнес:
— Защелкни щегало, щегол! Щеголей на перемене насвистеть? Щеголь- моголь нашелся.
Наступила резкая тревожная тишина. Первой прыснула Софья Петровна, потом заржал весь класс.
— Так! Тишина! Трубочкин и Архипченко покиньте класс. Нет. Пожалуй. один Трубочкин, а то наш «Могуголь», пожалуй, до перемены не доживет. Запомните дети, «Денди» это фамилия. Трубочкин, я жду.
— Пожалуйста, Софья Петровна. Я вас и за дверью послушаю.
Витька встал и нарочито посвистывая удалился.
— Денди это фамилия молодого агличанина славившегося своим пристрастием к модной одежде. Фамилия стала нарицательным словом. Именно это и имел в виду Александр Сергеевич, — продолжала Софья Петровна.
Надо ли говорить, что с этого дня Архипченко стали звать « Могуголем», а в нашем лексиконе появились всевозможные замены «мата» от производного «щегол»

Что мы только ни вытворяли после школы, руководствуясь буйным Витькиным воображением.
Просто «пускать кораблики» или «носиться с брызгалками» нам было неинтересно. Если «брызгалка», то обязательно с валерьянкой и с дерева, чтобы потом, аккуратно держась за ствол тополя, обоссать ополоумевших котов.
Как-то Витька притащил горсть стартовых патронов. Аккуратно разместив их на трамвайных рельсах, мы, за углом, давясь от смеха, смотрели, как пассажиры, дружно подвалившие к трамваю, вдруг с криками рассыпались кто куда от звуков «автоматной очереди». Тогда много кто еще помнил блокаду.
Витька почему-то не терпеть не мог туристов, называл их «пыжонами», я не знал этого слова. Когда у него было плохое настроение, он швырял с моста булыжниками, выковырянными нами со спуска к каналу, в плексигласовые стекла речных трамвайчиков- «калошек». Мы четко знали их расписание. « Слы, щегол! «Фонтанка» прошла! Через 15 минут-«Ладожка» поплывет! Успеем! Айда!»
И Никольская колокольня говорила: «БОМмм!» И тучи мерзких голубей взлетали к облакам с засраных собаками дорожек.

Адреналина Витьке вечно не хватало, и он заводил себе «врага». Например, ночного сторожа строящейся бани. Вечером, когда сторож еще не спал, он пробирался в здание и с наслаждением ломом вдребезги крошил оконные стекла пачками привозимых для ремонта. Сторож, топая гулкими коридорами, истошно орал: «Убью гада!», а Витька, насвистывая, улепетывал. После пятого или шестого раза сторож уволился или его уволили. Витька опять хандрил и бездумно бросал булыжники. Новый «враг» вскоре появлялся. Витька не мог не бороться. Одним из них стала вредная тетка со второго этажа в нашем дворе. Я как-то случайно посетовал, что она постоянно не дает нам стучать о пустую стену мяч. Теперь- то я понимаю, каково пожилому человеку целый день слушать звонкие удары резиновой клизмы под окном.
Мой друг оживился. Банально нахамить — это было не в его стиле. Но бабка оказалась крепким орешком. Витька испробовал всевозможные фокусы от собачьего кала с подожженной сверху газетой и звонком в дверь, до тщательно спланированных взрывов, когда она возвращалась домой. Бабка не сдавалась. Витька обозлился и почти разбил таки насквозь крышу речной калоши. И тут его осенило. Бабка всегда поднималась и спускалась на лифте (я тогда -не знал почему). Витька под видом жильца выяснил у жэковского электрика, где в этой парадной выключается свет, сделал из пятка пинг-понговых шариков, нескольких пластмассовых линеек «для вонючести» огроменную дымовуху, пару раз отрепетировал и запер бабку в лифте на несколько минут. Я не помню, откачали её или нет. У бабки оказалась астма, но в мяч мы стали играть теперь без проблем.

Но не все так безнаказанно сходило нам с рук. В те годы у нас большой популярностью пользовались шарики-прыгунки, которые вырезали из каучука. А каучук доставался на полувоенном предприятии «Красный треугольник». Особо ценился черный. На эти шарики можно было выменять практически все. От оловянных солдатских пуговиц-ушек, вкладышей от жвачек, пробок от импортного пива до порнофоток. На ушки нам было наплевать, вкладышами нас в изобилии снабжала адвокатесса, любительница кошек и по совместительству местная спекулянтка тетя Руфа. Достать пробки было плевым делом, только надо было отличить гэбиста или дэндэшника от «пыжона» у гостиницы «Советская» и вовремя слинять. А вот фотки можно было достать только у Петракова, у него папа был выездным профессиональным фотографом в ТАСС. Мы перли с Витькой этот каучук с охраняемого военизированной охраной «Треугольника». Это вам не «колюшку» под трамвай класть и слушать, как она забавно лопается.
Как- то летом в один из немногих рейдов нас засекли.
— Бежим! — заорал Витька, — бросай этот чертов каучук!
— Нет уж!- ответил я и рванул к забору, но подпрыгнуть высоко мне не удалось.То-ли от страха из-за грохнувшего в воздух выстрела, то — ли от тяжести каучука под рубашкой.
— Давай, щегол!
Витька подставил руки, я оперся ногой, и он подкинул меня на забор. Потом подпрыгнул сам. Прогремел второй выстрел. Тяжело перекувырнувшись, Витька ничком упал на землю. Я поднял его, и мы побежали дворами. Юркнув за гаражи, Витька остановился, тяжело дыша. Только сейчас я заметил, что его спина вся в крови.
— Попал-таки, гад, своей дробью!
Я снял с себя рубашку и накинул на него. Драгоценный каучук спрятал под гараж.
— Куда теперь, щегол?- спросил Витька.
— Сам щегол! К тете Руфе, конечно! Не по домам же топать, тебя отец прибьёт. А она промоет все, смажет, а ты скажешь, что это тебя её сиамец ободрал. Все знают, какой он зверюга.
— Молодец, щегол. Бубен варит, -похвалил он устало и добавил, — но жадность фраера- погубит. Запомни.
Так мы и сделали. Тетя Руфина была добрая женщина, но все ж спекулянтка. За её молчание я целую неделю вычесывал её то ли 15 то ли 20 питомцев. А Витька валялся дома. К нему пробовала пробиться группа сотоварищей пионеров, но он послал их ко всем «щеглам» и сказал, что уроки буду носить ему только я. Это в такой степени подняло мой авторитет перед одноклассниками, что я даже сам удивился. Я притащил Витьке свою железную дорогу, чтоб не скучал, и каждый вечер навещал его.

Другой, более драматичный случай, произошел следующим летом. Было тихое спокойное утро. Народ праведно отдыхал после пятничной пьянки. Мы с Витькой встали пораньше и полезли на его крышу. На чердаке невесть откуда в изобилии валялись бутылки из-под шампанского. Мы наполнили несколько из них чердачным окатышем и на корточках поползли к водосточной трубе. Первые две прошли как по маслу. Во дворе — колодце грохот стоял неимоверный. Как никак -7 этажей, мертвого разбудишь. Тут у меня то ли рука подвернулась, то ли голова закружилась, но запустив очередной снаряд, я через мгновение понял, что вишу на карнизе под грохот падающей в водосточной трубе бутылки. Еще помню вытаращенные от ужаса глаза Витьки перед собой и его шепот:
— Ты чо щегол? Ты чо?
Он протянул мне руку, другой ухватил за куртку, ногами как-то зацепился за ограждение. В себя я пришел только на уже теплом от утреннего солнца железе.
— Ну ты, щегол, даешь стране угля!
Мы истерически смеялись, сидя на крыше, и хлопали друг дружку по плечам.
Как оказалось, самое плохое случилось позже. Кто-то из соседей нас все же опознал, и мой отец первый и последний раз в жизни жестоко отлупил меня своим ремнем с пряжкой, а мама долго плакала в ванной.

Я долго клянчил велосипед у родителей. Они поначалу всё отнекивались отметками за четверть и ненавистными мне хозработами на даче, но в конце концов сдались, и я стал обладателем шикарной складной «Камы» бордового цвета с хромированным багажником сзади и разноцветными катафотами на спицах колес. Я видел, что Витьке хочется такой же, но на все мои предложения дать ему велик на пару дней, неизменно отвечал: «На фига! Отчепись щегол!». И вот однажды он влетел ко мне домой и, хитро прищурившись, приказал:
«Одевайся! Выкатывай свою рухлядь. Едем кататься!» Я удивленно пожал плечами, отпросился у мамы и, выкатив свою «красотку» во двор, обалдел. Небрежно облокотившись на сияющий велик непонятной конструкции, стоял не менее сияющий Витька. Сейчас такие велосипеды называются «таун чоппер», а тогда по впечатлению сильнее было бы, если только всех героинь наших коллекций порнофоток материализовать в одну секунду у нас во дворе.
— Что это? — спросил я в полнейшем ахуе указывая пальцем, как салага, на это чудо, напоминавшее небольшой «Харлей Дэвидсон» с педалями…
— Мой велик, — фальшиво небрежно сказал Витька и, не удержавшись, с гордостью добавил, — папка сварил.
Мы забросили свои дурацкие выходки. Мы катались сутками, разрабатывали все новые и новые маршруты, наносили их на карту. Дядя Коля приделал нам на рули настоящие автомобильные зеркала, фары, а сзади «стопаки», питавшихся от трех плоских батареек. Мне лично он сварил точно такое же вальяжное седло, как у Витьки. Так что мы были первыми байкерами в Ленинграде.

Наконец, мы закончили восьмой. Вы знаете, как это бывает? Кто-то из недорослей идет в девятый. Из нашего класса в девятый не пошли только трое, вторая была Люда Безрукова, а третьим был Игорь Лесин- он пошел в спортивную школу. Люда пошла в Вагановское. Были составлены парты в нашем классном кабинете. Чай, торты, фрукты. Какие-то сценки. Мы с Лехой Лысенко коряво сыграли пару битловских песен (отдельная история), Вахтик Кричашвили, как всегда, пародировал, кто-то читал стихи, но все ждали, когда же начнется «дискотека». У Вики Мозалевич был кассетный магнитофон “JVC” и она притащила заранее согласованный ворох итальянского музыкального ширпотреба. Папа Вики был… впрочем, об этом чуть позже.
Не хочется говорить о том, что «нынче не то, что прежде». Конечно, может быть кому- то и невозможно такое представить. Никакого алкоголя, при полном коридорном освещении в присутствии умильно глазеющих родителей. И тут чей-то изрядно поддатый голос громко объявил:
— Тушите свет! Чичас дамы приглашают кавалеров!
Конечно, это был дядя Коля. Я стоял, опершись о подоконник, и выдавливал из себя улыбку Глеба Жиглова. Как мне тогда казалось — это было «круто». Вдруг ко мне подошла Люда и что-то сказала. Может, не сказала. Помните песню А. Челентано “Soli”? Просто я ко второму куплету, с привитой мне с младых ногтей родителями «констатацией случившегося факта» понял, что влюбился. По уши. Мне казалось что на нас смотрели все, а я наконец увидел то, чего не замечал шесть лет! И понял, что мое «второе я» уже бессильно опровергать очевидное, потом подумал: «Как все это глупо! Но надо же что-то делать?!» Холм издали кажется просто точкой. Лишь подойдя ближе ты видишь его очертания. Люда сама все решила по-женски просто и изящно.
— Пойдем, погуляем. (не вопрос, а утверждение).
Мы сбежали. Шатались до утра. Говорили о чем угодно или просто молчали, держась за руки, разглядывая другой, чуть подернутый рябью отражений, канал. И там, потусторонние мы, под потусторонними тополями также смотрели из другого измерения на реальных (?) нас. Потом я, её уже обессилившую, тащил на руках домой. Она стерла себе ноги новыми туфлями не до крови, а в кровь. Потеря девственности, как правило, заметна. Наш наивный роман продолжался около полутора лет. Дальше неловких слюнявых поцелуев в парадной дело не зашло. И вдруг Вика Мозылевич звонит мне как-то с утра в субботу и говорит: « Сережа, помнишь, ты просил «Белый альбом» «Битлз»? Заходи. Только быстро, я должна с Машкой встретиться» Конечно, я поскакал, как обосраная лошадь. Дверь открыла Вика и слегка шлепнула меня по щеке.
— Салатик будешь?
На ней полупрозрачный халат, под халатом ничего нет. Но меня волнуют только эти две пластинки. Мое «второе я» отмечает: «было сборище».
Отец у Вики капитан дальнего плавания, а мать, как настоящая жена капитана, имеет постоянного любовника и иногда в выходные оставляет дочь одну. Но мне все равно, что не позвали меня. «Белый альбом»!
Вдруг из комнаты напротив вываливает Витька в одних трусах с бутылкой портвейна в руках, а на кровати сидит Люда в мужской футболке и недоуменно таращится на бурое пятно на простыне. Я выхватываю бутылку из рук Витьки и с размаха бью его по башке. Мой друг падает. Из головы течет кровь. Второй раз в жизни я оказался висящим на карнизе. Помню, проорал, выскочившей вслед за мной на лестницу что-то бормотавшей Люде: «Да пошла ты!»
Прошло несколько лет. Нет смысла напоминать, что любовь всепрощающа. Мы случайно встретились, потом мои родители купили себе квартиру, и она переехала ко мне.

О Щегле я больше ничего не слышал, да и не хотел. Было детство. Оно прошло. Это только в кино про «ковбойцев и индейцев» с Гойко Митичем присутствует абсолютная правда и абсолютная ложь. Я не давал себе и Люде думать обо всем случившемся и разбираться «почему», «как» и «зачем». Мне было достаточно моего, что есть, а не то, что было. Я, мне, моё. Так, наверное.
Но, однажды, много лет спустя, возвращаясь домой в час поздний по нашей «аллейке» вдоль канала, посасывая пиво и слушая реггей Питера Тоша, дорогу мне преградила инвалидная коляска. Я недоуменно вынул из уха один наушник. Безногое тело в коляске прохаркалось и сипло проговорило:
— Накинь рублишко, братишка.
В кармане были только «бумажки».
— Нету.
Я обошел коляску, направился прочь и остановился, как вкопанный, услышав:
— Ну и вали ты! Щегол!
— Витька?! Я обернулся, подошел поближе и сразу вспомнил эту презрительную усмешку, эти глаза льдинки.
— А я тебя сразу узнал, Серый.
Я нащупал в кармане деньги вынул, выискал штуку.
— На. Мне пора. Жена ждет.
— Людка? Он закашлялся, противно осклабившись, и заржал. Я, не помня себя от злости, схватил этого вонючего урода, как когда-то он меня за грудки, и прошипел:
— Заткнись, заткнись, Щегол! Убью!
— Да отчепись же ты, задушишь, мудак!
И все тем же знакомым тоном, не терпящим возражений, посопев, произнес:
— Пошли. По пути. Разговор есть.
У меня задрожали руки, как и тогда в раздевалке почти 20 лет назад.
Я достал сигарету из пачки и «безразлично» сказал: «Пошли»
— Слышь. Я не ебал Людку. Это все конкретная подстава Мозылевич. Тебе интересно, как все было?
Витька насмешливо смотрел мне в глаза, и было такое ощущение, будто не я, а он глядит на меня сверху вниз.
— Ну так что? Интересно?
— Уже нет, — соврал я.
— Не пизди. Давай, присядь.
Он остановился около скамейки и ткнул меня поддых, не как тогда в школьном коридоре, а как ТОГДА в плечо.
— Слушай, не перебивай. Понял, щегол?
— Понял, -машинально ответил я.
— Так вот. Вичка тогда позвала почти всех. Настолько почти, что даже я поверил. Я здорово напился, но ты же знаешь, мне всегда нравились пампушки, а не доходяги типа твоей Безруковой. Вдруг я заметил, что Мозылевич плеснула Людке водяры в шампанское, потом еще раз. Ради хохмы, я тоже неоднократно Вичке плеснул, только побольше. Дальше, когда все разошлись, я остался и пёр Мозылевич во все дыры кроме мутера. Как она меня уговаривала оставить её целкой до «настоящего» мужа, пархатого жыда из министерства! А сиськи помнишь её? Уже тогда размер четвертый был. Упругие. Я в Чечне столько раз дрочил по памяти на её дойки. И все вспоминал, как она после очередного минета с заглотом яиц уговаривала: «Ну давай в попочку!» Весь крем мамашин французский извели. Всадил- таки ей под утро куда надо. Не всеж жыдам блатовать. Хыхы. Людку под утро она раздела, натянула мою футболку и как-то поменяла нашу простынь. С утра сидела на телефоне, а потом заявилась. Надо мной дулями своими колышет и так игриво- ласково говорит: «А не поискал бы ты, Щегол, вина?» Я такой: «Ладно». Нашел вино в комнате, где Безрукова без памяти была. Ну ей -то хуле, много надо что ли? Эта блядь подо мной всю ночь отскакала и хоть бы что, а Люда- балерина ведь! А тут ты. Я и подумать ничего не успел, как очнулся- башка в вине и в крови. И эта курва в истерике у двери открытой бьется: «Я без Сереги- не могу!» Людка в туалете заперлась, блюет и тоже ревет. Посмотрел я на все это дело, влепил Мозылевич пощечину и ушел. А что мне было делать? Я звонил тебе несколько раз, потом бросил. Закончил папкино ПТУ, дальше ушел в армию. Сверхсрочка. Контракт. Чечня первая, потом еще одна. Ноги оторвало. Контузия. Домой вернулся. Мать умерла. Отец еще раньше. Площадь — маневренная, от детсада была. Сам знаешь. Пенсия есть. Медальками хоть до жопы обвеситься могу. А хуле толку? Давай бухнем. У меня есть.

Мы тогда здорово нажрались. У Витьки был особый коктейль — боярышник настоенный на каркаде. Рекомендую. На утро Люда, увидав тела на ковре в гостиной, с ужасом опознала Щегла. Витька остановил меня, когда я пытался помочь ему спуститься до коляски, оставленной внизу.
Тогда я впервые в жизни так наорал на свою жену, что довёл её до слез.

Правда, жизнь -странная штука?

В последний раз встреча с Витькой была холодным апрельским вечером. Снова идя по «аллейке», я вдруг увидел, как по «нашему спуску», где мы ловили на булку в банку с веревкой «колюшку», резко набирая скорость, едет вниз инвалидная коляска. Как в замедленной съемке, переднее колесо попадает в лунку из-под выковоренных булыжников, коляска заваливается в сторону падает, а кочерыжка тела по инерции летит, тяжело плюхается в канал и распластывается крестом на воде лицом вниз.
«Витька! Щегол! — заорал я, — Стой! Погоди!» Я рванул изо всех сил, как тогда на «Треугольнике», и разбежавшись, прыгнул с лету в эту холодную весеннюю воду.
Беспомощно барахтаясь в склизкой жиже кусков грязного льда и скопившегося за зиму вонючего мусора, я уцепился за безногий обрубок человека, переворачивая его лицом вверх.
«Да отчепись же ты! Утопишь себя и меня, придурок. Вставай на ноги! Тут мелко, ты достанешь», — отфыркиваясь произнес Витька. Он сильными гребками подплыл к гранитной набережной, заполз на спуск и, улыбаясь своей широкой задорной улыбкой без льдинок в глазах, добавил:
— Дурак все же ты, щегол. Думал я топиться решил?
Я растерянно стоял по плечи в воде меня бил озноб. Потом он заржал.
— Ой, не могу! Ну и рожа у тебя! Называется — приплыли!
За ним смех стал душить и меня, как тогда, на крыше.
— Ладно, вылазь, яйца отморозишь. Мне потом перед Людкой отмазываться что ли? Согреться надо. Айда за водкой, щегол. Покупались — и будет.
Больше я его не видел, и так и не научился плавать.

P.S. Первый куплет, второй я не помню.
«Стою на остановке я в своей потертой тюбетейке,
И на автобус есть в кармане у меня копейки.
Приеду в свой кишлак,
Зарежу свой ишак,
И сделаю шашлык из него. ООО!»
Припев:
«Соли!
Насыпьте в шашлык мне соли!
Соли!
Насыпьте еще чуть-чуть!»
© народное творчество