Между темечком и небом (на конкурс)

Автор: Миномет Василёк 1. Семь лет тому назад

Вечер обещал быть тихим, но в один миг все изменилось. Не то, чтобы дело было к грозе – на небе не было ни облачка, но вдруг налетел сильный ветер, поднявший и закрутивший в маленькие вихри дорожную пыль. Тревожно залаяли собаки, замычали телята, уныло заблеяла более мелкая домашняя живность. Гусаки, зычными криками из камышовых заводей реки Шаломы призвали на берег свои гаремы, откуда шипя и неуклюже переваливаясь с бока на бок, спешно повели их за собой по родным птичьим дворам. Домашние не водоплавающие несушки в мгновение скрылись по курятникам, где рассевшись по жердочкам, зажмурили глаза и затихли.

Вдали, над Сафоновым утесом, закружила стая, непонятно откуда, налетевших ворон, размазывая черными пятнами ставший уже багряным горизонт, громко каркая и назойливо взывая обратить на них пристальное внимание.

Ровные инверсионные следы от недавно пролетевших параллельным курсом высоко в небе трансатлантических лайнеров превратились сначала в зигзагообразные, а потом и пунктирные полосы, часть из которых быстро растаяла на периферии небосвода. Лишь три оставшиеся пересеклись под разными углами, медленно вырисовав над мысом некий рунический символ, а может китайский иероглиф, значение которого русскому уму было неподвластно. Своими очертаниями символ напоминал руку, тремя перстами что-то берущую с земли. Белый цвет знака постепенно сменился на розовый, затем символ слился с пурпурными тонами заката и исчез.

Стальная гладь реки Шаломы покрылась рябью, ветер прошелся на противоположном берегу по зарослям мать-и-мачехи, перевернув листья серой материнской стороной вверх, и стало казаться, что могучая река стала заметно шире, задышала, и тихо запульсировала в унисон причудам природы.

Люба Пичугина, часто задумывалась над этим словом - «природа». «При» и «Род», раскладывала она это слово на составляющие. По сути, полагала Люба, весь окружающий нас мир находится в неком беременном состоянии - при родах, стало быть, позволяющим являть из себя все новые и новые атрибуты действительности, хоть иногда непонятные и не радующие душу, но все же для чего-то Богу необходимые.

Дел на сегодня больше не было. Люба вышла за калитку, присела на лавочку у забора, обхватила углы оренбургского платка своими натруженными, но еще не потерявшими изящества руками, сложила их на груди и залюбовалась невиданным доселе зрелищем.

- Инде гоу. Инде гоу, - послышался неподалеку знакомый голос.

Из-за поворота дороги, оседлав толстый пруток лещины и имитируя галоп, показался Лёша Кондраков – немощный умом паренек лет десяти, сын шорных дел мастера Игната и его жены Степаниды – женщины в хозяйстве прилежной, с людьми приветливой, да и просто умницы.

Поровнявшись с Любой Лёша на миг притормозил своего воображаемого скакуна, и несколько раз указал пальцем, на выписанный над утесом небесный иероглиф. Казалось, что Любу он так и не заметил. Не переставая тревожно бубнить свое: «Инде гоу», мальчишка вдруг закрутился на месте волчком, концом прутка, торчащим сзади между его босых ног, очертил вокруг себя правильную окружность и на миг застыл, уставившись на Пичугину своими ошалелыми бледно поросячьими глазами.

Потом Лёша подошел поближе и слегка шепелявя, произнес непотребную детскую считалочку, которой его, видимо, научили дети водных туристов, недавно остановившихся на ночлег на правом берегу Шаломы, задержавшихся на день, и отбывших третьего дня в дальнейшее путешествие. Местные жители и их дети, следуя запрету, редко вступали в контакт с незваными гостями, а вот для дурачка Лёши закон был не писан – он вечно совал свой нос, куда не надо:

- У тебя болит живот.
Значит, кто-то в нем живет.
Если это не глисты,
Значит, сделал это ты.

Немного подумав и оглянувшись по сторонам в поисках виновника, мальчишка указал пальцем на Любиного мужа Максима, кормившего на голубятне своих питомцев – белых турманов. Мальчишка, быстро повторив свое идиотское заклинание, ткнул Любу пальцем в грудь, и, оставив за собой клубы пыли, сменив аллюр на рысь умчался прочь. Лёша скрылся за поворотом, ведущим к его дому, издали, еще пару разу, до Пичугиной донесся его непонятный постулат, а потом все стихло. Вскоре, на другом конце поселка прокукарекал петух, завелась бензопила, а рядом за спиной, замычала в хлеву корова Рогатка, намекая Любе на то, что жизнь продолжается, и пора бы уже уделить ей внимание, ведерком воды с яблоками и плановой вечерней дойкой.

Люба перекрестилась и плюнула в сторону Лёшки: - «Изыди, бесёнок». Ей стало немного не по себе. По позвоночнику пробежал легкий озноб, голова закружилась, несильно укололо под сердцем, а потом внизу живота. Ничего хорошего слова дурачка Лёшки не значили. Это Люба поняла сразу. Не то, чтобы раньше мальчишка слыл каким-нибудь пророком, или волхвом, и кто-нибудь пытался найти в его словах тайный смысл – нет, так себе – дурачок он и есть дурачок. Кто леденцом угостит, кто слово доброе скажет, да по голове погладит.. а так, чтобы пристально - особо не прислушивались. Да и сам Лёшка, доныне себе подобных чудачеств не позволял – все больше улыбался, да бормотал себе под нос всякие безобидные несуразности. А тут вдруг на тебе – по-английски заговорил.

Люба поднялась с лавки, перекинула платок с плеч себе на голову, вошла во двор и затворила за собой калитку на крючок – чего раньше никогда не делала. Она вообще не понимала, зачем этот пережиток прошлого ржавеет на покрытых импортной рябиновой краской вратах к ее жилью. Кого бояться? – всегда думала Любаша, а вот теперь - гляди ж ты – пригодилось, - подловила она себя на новой мысли и прекрестилась.

Что такое «Гоу», входя в горницу, размышляла Люба, и дурачку понятно… даже какому как Лёшка. А вот, «Инде» - тут сразу и не вспомнишь. Вроде что-то из старославянского, но точно, с уверенностью не скажешь. Хозяйка достала из еще теплой печи противень с плюшками, воткнула в одну розетку огромный электрический самовар, а в другую не совсем еще старый ноутбук «DELL». Почти в одно и то же время электрические приборы пришли в состояние готовности. Музыка на компьютере уведомила о загрузке операционной системы, а самовар громко свистнул и отключился, нагрев свое нутро до заданной датчиком температуры 95 градусов по шкале Цельсия.

Щелкнув в закладках браузера, по ссылке «Википедия», Пичугина набрала в клетке поиска слово «Инде». Ничего вразумительного сайт не выдал, отослав Любу сначала в какие-то каталожные дебри, а потом на форум любителей морских свинок, выведя в итоге к словарю Даля. Не долго думая, электронный эпигон дедушки русской словесности выдал основной синоним искомого слова «Инде» – «Иной».

Теперь все прояснилось. Два искомых слова сложились в тревожную фразу: «Иной идет». Кто такой этот Инде, откуда идет, зачем идет? Куда? - вопросов было много. Люба налила заварки в старинную чашку из тонкого фарфора работы мастера Кузнецова. Добавила из самовара кипятка. Придвинула поближе розетку с аппетитным крыжовниковым вареньем изумрудного цвета. (Цвет продукту она придавала путем добавления в него вишневых листьев и ни с кем, кроме своих детей не делилась этим секретом). Стараясь не задевать ложечкой стенок чашки, Люба аккуратно перемешала напиток и, налив его в блюдце преподнесла к устам на трех пальцах.

В животе у Любаши заурчало. Вспоминая глупую Лёшкину считалочку, она сразу подумала о кишечных паразитах. Побродив по поисковым системам, на одном контркультурном сайте она нашла комментарий некой отвязанной дурищи, которая писала, будто древняя медицинская книга Аюрведа утверждает, будто любой зародыш в человеческом теле приравнивается к глистам, исходя из чего современные глистогонные средства крайне не рекомендуется употреблять женщинам на любом сроке беременности.

Тьфу, ты Господи, подумала Пичугина и перекрестилась на образ пречистой Богородицы в красном углу горницы. О чем это я? Какая беременность, и так вон уже четверо помощников, Дарьюшка - первая – от Митьки сгинувшего, Лариска и близняшки; Сашка да Пашка – от Максима, неужто еще одного Боженька сулит? Да и Боженька ли?

Любаша выключила компьютер, положила руки на колени, прикрыла глаза и тихим шепотом прочла Молитву задержания. Эту молитву, однажды дал Любе ее духовник отец Кирилл. Девушку одолевали бесы полового созревания. Под видом артистов современной эстрады к ней по ночам являлись инкубусы, прилетала и другая нечисть, и дабы облегчить Любе страдания, духовник велел ей больше заниматься физическим трудом и читать на ночь канонический текст из молитвослова. Этой сильнодействующей Молитвой задержания святые отцы обычно делятся неохотно, предпочитая обходиться другими наставлениями и ритуалами, но случай у Любы был очень тяжелый – бывало, в обмороки падала, а случалось, смехом бесовским заходилась. Один раз полдня от хохота корчилась. Отец тогда даже врача привез. Доктор посмотрел Любашу, затем отвел родителя в сторону и сказал, что по медицинской части патологии нет – замуж, мол, девушке пора, а чем помочь - сами думайте. Вот тогда Отец Кирилл и посодействовал, благословив Любу на прочтение молитвы и благочинную жизнь - уж больно сильно неофитка мелкими бесами маялась.

-…и замышляющих пакостная творити мне, воистину некоей преградой и нерушимой стеной, ограждающей меня от всякого зла и тяжких обстояний. – Шепотом закончила Люба, перекрестилась и пошла в спальню, готовиться ко сну. Время было уже позднее, и нужно было успеть улечься в постель первой - в лучших традициях Домостроя, а то того и гляди - Максим неладное заподозрит.

Ночью Любе снились кошмары. Соседские бабы рассказывали, будто когда прилетают инкубусы, в простонародье именуемые – домашние домовые, все вокруг беспробудно спят и поэтому помочь страдальцу никто не в силах. Так и случилось. Любаше казалось, что она сильно кричит, и от ее криков вот-вот проснутся Максим и детишки, но не тут-то было. Демон с лицом Валерия Меладзе, сначала был обходителен, угощал мадерой, потом вдруг грубо, прямо под боком у мужа Максима, Пичугину растил. Закончив козни, инкубус вынул из Пичугиной свой огромный холодный фаллос, и сказав на прощание: «Ха – ха», вылетел в окошко, по пути размахивая фалдами коричневого фрака и роняя остатки мужской секреции на свежевымытый пол.

Утром Любаша полностью утвердилась в своей беременности. Ее затошнило, когда, присев на корточки, она пыталась отыскать на полу у окна следы вчерашнего незваного гостя. Ничего не найдя и подавив рвотный спазм соленым огурцом, хозяйка приступила к своим повседневным делам. Приготовила домочадцам завтрак, нагрела самовар, быстро перекусила сама, и, разбудив семью, отправилась на двор кормить домашнюю скотину и птицу.

- Молодец, - похвалила Любаша в сенях кота Мамая, с гордым видом сидящего у порога, рядом с задушенной крысой, урчащего как колодезный погружной насос и в предвкушении благодарности. Зверь был общим любимцем, жил он через четыре двора у неженатого молодого парня по имени Аким. Особо к хозяину не привязывался и когда хотел, ночевал, где придется, помогая соседям избавляться от крупных грызунов. Возможно, это был и не Мамай, а один из его многочисленных потомков, как две капли воды похожий на своего прародителя, не только экстерьером, но и хорошими манерами, предаваемыми по наследству. Гены истинного Мамая прекрасно справлялись со своей работой, предавая доминирующие признаки из поколения в поколение, не взирая на породу, нрав и цвет матерей их будущего потомства. Со временем в поселке все коты и кошки были похожи друг на друга не только ночью, но и в любое время суток, эволюционировали в строгом, одному Мамаю известном направлении, отличаясь между собой только возрастом, размером и полом. С некоторых пор, чтобы не путаться, всех котов в поселке стали называть Мамаями, сохранив разнообразие имен лишь в женской составляющей кошачьей биологической систематики. Люба открыла дверь, пообещала коту угостить его сметаной чуть позже, и поспешила к Рогатке для утреннего дойного моциона. Недовольный Мамай, взял крысу в зубы и убежал утилизировать ее в дальний конец огорода.

Выгнав корову за калитку, где та влилась в общее стадо, ведомое на пастбище дежурным пастухом, Люба присела на скамеечку подумать над произошедшими напастями и решить, как быть дальше.

Первым делом она утвердила себя в мысли, что ребенок не от Максима. Она не могла с уверенностью вспомнить, не прилетал ли демон Меладзе раньше, но то, что муж в последнее время научился себя контролировать, было фактом. Они решили остановиться на трех общих детишках (Дарьюшка не в счет), и успешно придерживались договоренности, на протяжении четырех лет. И вдруг – на тебе. Всякое, конечно случается, но сейчас почему-то Пичугиной не верилось в причастность супруга к ее проблемам.

Раскрылись ворота. Максим вывел под уздцы, запряженного в повозку коня Кузю – молодого горячего трехлетку гнедой масти. Кузя протяжно фыркнул, приветствуя Любашу, а Максим приобнял супругу, поцеловал в глаза и зачем-то принюхался.

- Я на мельницу сегодня, потом в коптильню, после к брату заеду в кузницу – Кузя вон подкову, того и глядишь, потеряет. Обедайте без меня. Звони, если понадоблюсь - наставил он жену, сел в повозку, щелкнул кнутом и уехал.

- Помогай тебе Бог, - перекрестила мужа Люба вслед, а сама подумала, - какой он славный у меня, о припасах радеет, с прибыли на детишек откладывает, словам внимает - ни разу не посрамился. Вот только с голубями этими зря заморочился. Все после того, как этот фильм посмотрел, где мужик с артисткой Гурченко от жены блудил. Эка невидаль – голуби, вот куры да индюшки – те много крат полезней.

- Поди сюда, - позвала Люба, пробегавшего куда-то с утра по раньше, Лёшку. Тот послушно приблизился, стал рядом, заулыбался, - ты чего вчера наговорил-то? Помнишь?
- Неа, не помню. У тебя жвачка есть? – переминаясь с ноги на ногу, затупил Лёшка.
- Точно не помнишь? – допытывалась Пичугина.
- Точно. Жвачка есть? – повторил Лёшка.

Люба достала из сарафана упаковку «Дирола» и выдавила мальчишке на ладонь две розовые подушечки. Потом потрепала его по затылку и отправила с миром.
- Спасибо, - поблагодарил паренек, и, казалось, убежал по своим делам. Но, достигнув растущей у ворот соседей огромной березы, спрятался за ее большим стволом. Он высунул из-за ствола взъерошенную голову, щелкнул жвачкой и произнес: «Инде гоу». А после уже окончательно, быстро мелькая босыми пятками, скрылся за поворотом.

Под сердцем и внизу живота опять кольнуло. Этим своим поведением, Лёшка Кодраков, утвердил Любашу в следующей, за очевидной беременностью, мысли: «От плода надо срочно избавиться. Что-то идет не так».

Современными медицинскими средствами, вроде таблеток – вопрос не решишь. Да и не знала Люба никаких лекарств, способных умертвить оплодотворенную яйцеклетку. Той дуре из Интернета она почему-то не верила. Аборт тоже исключался, ведь Максиму ничего не объяснишь, да и не пойдет он на это богомерзкое дело. А про инкубуса рассказать - так вообще за тронутую сочтет. А если нет, то сам с горя такого на головку присядет - по ночам спать не будет, прячась с топором в углах горницы надеясь убить насильника. Значит надо самой что-то предпринимать, ведь как учили – в чистоте телесной пребывать должны, а не с паразитами богомерзкими в чреве.

Самые глупые древние способы прерывания беременности, такие как прыгание, со шкафа на пол, или с дерева на землю, Люба исключила сразу. Пусть молодежь своих настоящих глистов так выводит. Для зрелых женщин есть более радикальные вещи. На дне ее сундучка, где хранились; вечерние одеяния из китайского шелка, пара дорогих деловых костюмов из местной домотканой сермяги, исполненные итальянскими кутюрье, туфли «Гуччи», в каблуки которых были вмурованы голубые камушки от «Сваровски», украшения из благородных металлов с камнями и без, свидетельство о браке и другая женская мелочь из дальних земель - на всякий случай хранилась специальная трава, помогающая по местным преданиям от многих болезней, включая нежелательные состояния женского организма.

Эта чудо трава произрастала только в здешних местах и определенно как-то называлась по-латыни, но местные жители называли ее по-своему. Басурмане – «галеевка», единственная на всю округу семья евреев – «нахеска», а преобладающее православное большинство – пятиручка.

Трава - пятиручка, собиралась подпольно. Цвела она как раз в период грибного сезона, и местным женщинам, ходить в эту пору с лукошком в лес считалось неприличным. Бабы, которые пользовались пятиручкой, очень стыдились друг друга, подглядывали за соседками - кто ходит в лес в период ее цветения, кто отваривает корешки, и какие именно, сплетничали, а в итоге посылали в лес своих детей, положив на дно корзинки маленький совочек для промысла этого нужного растения. Чудодейственной силой трава – пятиручка обладала только в период цветения. Вернее не она сама, а ее корешки, которые всегда были с пятью отростками и походили на черную растопыренную ладонь. Поговаривали даже что если пить отвар пятиручки в бане, а остатки выплеснуть на каменку, то можно услышать писк еще не рожденных младенцев.

Именно такой отвар и собиралась приготовить сейчас Любаша. А заодно и попариться – говорят, что баня тоже не вредит, а даже помогает в совокупности с зельем. Запасы травы остались еще с девических времен, когда она сама с совочком в лес бегала. Пополнились, после смерти бабки и дележки ее наследства еще одним пакетиком, и теперь вот пригодились. Не зря, значит прятала, теперь главное - лишь бы свойства целебные сохранились.

Детей Люба отправила погостить до вечера к сестре на другой конец деревни, а сама быстро управившись по хозяйству, затопила баню и заварила в кадке отвар из травы – пятиручки. Когда все подоспело, Любаша залезла на полку и принялась кудесничать. Она била себя по всему телу можжевеловым и дубовым веником, особенно усердствуя в интимных местах, пила кружку за кружкой отвар, выбегала на двор окатиться колодезной водой, а потом опять в баню. И так до тех пор, пока жар в печке почти не ослаб, а на дне маленького пятилитрового ведра не осталось немного отвара, которые парильщица, осенив себя крестным знамением, выплеснула на печку. В каменке тут же что-то свистнуло, после чего Любаша упала в обморок, успев при падении отворить перед собой дверь в предбанник.

2. Морокольск

Поселок Морокольск, который местные жители с почтением называли городом, располагался на правом берегу Шаломы и раньше носил другое название. Впервые он упоминался в летописях старца Сафона, датированными ХVII веком, от рождества Христова, именуясь Малые.

В первые годы со дня своего основания Малые представляли собой небольшое поселение староверов беглопоповцев, ушедших в лесные дебри от преследований официальной православной церкви и нападок царского режима. Сначала жизнь общины под руководством Сафона проходила в труде и радости, пока постепенно к ним не стали прибиваться лихие беглые люди, совершать набеги басурмане - муртазаки с соседских земель, да и государственная власть не дотянулась до общины, своей карающей рукой. Изрядно настрадавшись от насилия, остатки староверов заперлись в часовенке, отстроенной старцем Сафоном на высоком мысе у излучины Шаломы, перекрестились двумя перстами, облили стены керосином и сожгли себя заживо, не проронив при этом ни звука.

Пришлые лиходеи, во главе с муртазаком Галеевым, весьма обрадовались такому обстоятельству. Они быстро распределили между собой жилье, скот и припасы. Натырили по окрестным землям женщин, с коими пустились в пьянство и содомский грех, в геометрической прогрессии порождая на свет новую нацию, не верующую ни в святую Троицу, ни в пречистую Богородицу, ни в крест Христов. Несколько старообрядцев, вернувшихся через месяц с дальнего промысла, сначала слегка опечалились гибели единоверцев, но сжигать себя не стали и потихоньку влились в коллектив, в тайне неся истинную веру в сердце своем, совершая обряды и передавая догматы новому поколению. Именно в ту пору к названию населенного пункта Малые прилипло слово Мороки - ничего хорошего по своей сути не несущее.

Летопись - послание старца Сафона после Красного переворота 1917 года под огромным камнем недалеко от поселка нашли первые маломорокские комсомольцы. Сначала они хотели сжечь этот типичный образец «опиума для народа», но, вчитавшись в последние страницы труда, на которых старец Сафон, по чем свет клял царский режим, называя его бесовским, грозясь надавать удом по лбу и вставить в усест раскаленный шкворень, весьма обрадовались находке и сдали документ в местный краеведческий музей.

Перед этим следопыты, возглавляемые шустрым белобрысым пареньком с хитрыми глазами, отнесли летопись в райком партии, с предложением навечно зачислить старца Сафона в ряды своей комсомольской ячейки почетным членом. Но бдительный председатель райкома Витус Златкус, делать это категорически запретил. Комсомольцы настаивали, мотивируя свои инициативы заслугами старца в борьбе с царизмом, но Златкус был тверд. Ни о каком зачислении не могло быть и речи. А вот если надо кое-кого кое-откуда исключить, то тут он рад помочь. Златкус положил на стол свой видавший виды наган, велел комсомольцам на него внимательно посмотреть, и сказал, что если те немедленно не уберутся из кабинета и не унесут с собой летопись, то он лично их всех исключит не только из комсомола, но из списка живущих на земле. А для пущей радости проделает экзекуцию на Сафоновом утесе на глазах у всех Малых Морок.

Больше возражать старшему товарищу по коммунистическому делу комсомольцы не осмелились, и чтобы втайне сохранить память о Сафоне, они сдали летопись в краеведческий музей и вскоре о ней забыли.

Спустя неделю на месте находки исторического документа из-под камня забил родник, и теперь верующие люди, проходя мимо, крестились, били поклоны и ненадолго собирались вокруг святого места по Христовым праздникам. Единственную маломорокскую церковь коммунисты временно отвели под уездную ЧК, обвалили наземь кресты и купола, водрузили у входа красный флаг, а церковную утварь переплавили на нужный для молодой страны Советов металл. Молиться теперь верующим людям стало негде, и они по ночам, тайно обустроили место вокруг камня, поставили лавочки и назвали источник Сафоновы слезы. Крест рядом ставить побоялись, разумно решив зря власть нервировать, какой смысл - когда он вот, нательный рядом, на веревочке у каждого под рубашкой.

Любую власть, включая Советскую, маломорокцы почитали, как Бог велел, но благословения и духовного наставления у нее все же не просили. Жили в труде праведном, народное хозяйство строили, мужики на фронте сражались в трудные для страны годы. Удивительно, но с войны все вернулись. Те, кто по 58 политической статье в ГУЛАГе кайлом махал, да лес валил - тоже все к своим бабам воротились. Видимо хранил мужиков от напастей местный ангел - заступник Сафоний, или какая другая божья милость.

А с некоторых пор, уже при президенте Горбачеве, все окончательно убедились, что не в простом месте живут, и силы небесные маломорокцев всячески опекают и от бед хранят.

Предвестником этих убеждений стало падение в окрестностях Малых Морок странного небесного тела. Однажды под вечер жители поселка наблюдали в небе полет не похожего ни на что небесного объекта. Летающие тарелки они видели и раньше, особого значения им не придавали – летают, и пусть себе, эка невидаль. Считали, что они по любому – твари божьи, а если возникали сомнения – то крестились и шли себе с миром дальше, чего зря морочиться. А вот этот летающий объект, передвижение коего по небосводу сопровождалось нехарактерным для летающих тарелок звуком, обойти вниманием и отгородиться крестным знамением, было никак нельзя.

Летящий объект, с виду походивший на американский космический челнок ШАТЛ, с ревом пронесся над Малыми Мороками на высоте примерно в тысячу метров, потом снизился и отделил от себя небольшой кусок металлической плоти, упавший на левом берегу реки Шаломы в районе Галеевских болот. Заложив крутой вираж, летающий объект опять набрал высоту и, слегка отклонившись от первоначального курса, полетел дальше. Космический американский челнок, маломорокцы не раз видели по телевизору, злобно поражаясь расчетливости американцев приземлявших свои аппараты на специальные посадочные полосы, в отличие от русских разработчиков, сажающих отечественную космическую технику, на неподготовленную земную поверхность с низкой кучностью.

Про улетевший дальше неопознанный летающий аппарат никто ничего толком сказать не мог. Одни очевидцы утверждали, что он тоже рухнул, но уже где-то очень далеко. Что, возможно, объект даже взорвался, и люди слышали звук взрыва. Некоторые даже ощутили, добежавшую до Малых Морок взрывную волну, но утверждать это с полной уверенностью не мог никто. Сразу после падения объекта с неба ударила молния, потом другая, принесшая за собой ураган со шквалистым ветром, а затем и дождь, ливший до утра. Отличить звук взрыва от раскатов грома было весьма сложно, поэтому мнения на происшествие диаметрально разошлись, зародив в душе очевидцев собственную точку зрения на необычное событие.

Так случилось, что основным свидетелем падения, отделившегося от «ШАТЛа» куска железа, был местный царь зверей по имени Вежливый Лось. Быть может где-то в Африке царем зверей принято считать львов, но в дикой среде маломоркской фауны всегда верховодили лоси. Так повелось еще издавна, и даже было документально подтверждено Сафоновской летописью, которая утверждала, что именно это животное защитило старца от стаи голодных волков во время его похода за грибами. В тот скорбный день благородный предок Вежливого Лося забодал вожака, нагнал страха на его прихвостней трубным ревом, и, взвалив старца себе на спину, унес его подальше от лютой смерти. Эту картину Сафон, будучи не только хорошим летописцем, а еще и хорошим художником, умело отобразил на соответствующих страницах летописи тонким угольком.

Именно Вежливый Лось находился ближе всех к отделившемуся от летального аппарата объекту. В этот момент он как раз огуливал приглянувшуюся самку, которая вот уже почти месяц флиртовала перед ним по Галеевским болотам и вот сегодня, наконец, допустила царя зверей к своему молодому телу. Залюбовавшись зрелищем, благородный зверь чуть было сбился с ритма, но потом усилием воли настроился опять, и через насколько минут, успешно завершил процесс, сопроводив его зычным протяжным ревом, оповещающим электорат, что дело сделано, и тот может гордиться своим кесарем. А упавший в болото объект, разумно рассудил Вежливый Лось, можно посмотреть и завтра, никуда он не денется. Он лизнул возлюбленную между, влажными полными счастливых слез глазами, ласково почесал ей шею могучим рогом и увлек за собой в леса – хвастаться владениями, челядью и местами лежки.

Утром, поднявшись на пригорок, Вежливый Лось огляделся по сторонам, надолго задержав свое внимание над простирающими вдалеке Малыми Мороками, и весьма удивился невиданному доселе зрелищу. Над поселком зависло огромное, в виде кольца, облако из субстанции золотистого света, простирающее свои лучи вовнутрь и на многие и многие версты вокруг себя.
- Ты облако золотое видишь? – спросил Вежливый Лось подругу, кивнув в сторону поселка. Та, посмотрев в заданном направлении, отрицательно помотала головой, и побежала с открытого места в лесную чащу, увлекая возлюбленного за собой и соблазнительно виляя аппетитным задом и пригнув к голове уши.

Спустя некоторое время необычное золотистое сияние над Малыми Морками заметили и некоторые местные жители. Первой была бабка Любаши, которую тоже звали Люба, считавшаяся в поселке, чем-то наподобие болгарки Ванги - прорицательницей и оккультных дел мастерицей. Земляки называли Любу не иначе как Бабка, придавая этому имени особый статус, относились с почтением и слегка побаивались, веря ее словам и будучи прекрасно осведомленными, в ее неординарных способностях.

Вот уже долгие годы Бабка пыталась передать любимой внучке Любаше свой оккультный багаж, видя в ней продолжателя дела, но та упорно не поддавалась науке, день ото дня, разубеждая бабулю в ее выборе. О том, чтобы наделить способностями кого-либо другого Бабка и слышать не хотела. Гнала с порога, приговаривая себе под нос языческие заклинания и размахивая вслед назойливым ученикам березовым веником.

- Облачко золотое видишь? - указывая артритным перстом в небо, спрашивала она внучку.
- Нет, бабушка, - отвечала Любаша.
- А сейчас видишь, - еще раз вопрошала старуха, проделав над головой Любаши манипуляции руками и вырвав из ее затылка волосок.
- И сейчас не вижу, бабушка, - чуть не плача отвечала девчонка, осознавая, что опять не оправдывает бабкиных надежд.
- Иди, гуляй, дурница, - говорила Бабка, и в расстроенных чувствах удалялась в хату.

Спустя некоторое время в Малые Мороки прибыл отец Кирилл. Именно он был тем самым белобрысым пареньком-комсомольцем, много лет назад нашедшим под камнем летопись старца Сафона. Судьба развела в разные стороны участников тех событий, потом на короткое время свела вновь и развела опять. Кирилл Филонов быстро продвинулся по партийной линии, поступил на службу в органы НКВД, и был направлен на оперативную работу в город Смоленск. Воевал, дослужился до подполковника, а, выйдя в отставку, принял духовный сан.

Став священником, отец Кирилл убедил епархиальное начальство направить его на службу в родные места. Начальство благословило Кирилла в его начинаниях, выделило подчиненному небольшие «подъемные» на жилье, и на восстановление храма Божьего на новом месте, подразумевая, что разрушенную часть культового строения отец Кирилл возведет самолично на деньги прихожан.

К тому времени отношения между государством и отделенной от нее церковью вошли в новое взаимовыгодное русло. В органы управления на местах были разосланы нужные директивы, поэтому препятствий для богоугодного государственного дела не предвиделось.

Отец Кирилл был вторым человеком, который по прибытии на место службы увидел над Малыми Мороками золотой нимб. Весьма удивившись данному обстоятельству, он понял, что выбрал место своего служения неспроста, поэтому приступил к своим обязанностям с удвоенным усердием. Со Смоленском, после смерти жены Ольги, его уже больше ничего не связывало. Дочка Инесса, вышла замуж за сына, бывшего первого секретаря Вележского райкома партии Витуса Златкуса, того самого, что чуть не расстрелял комсомольца Филонова на Сафоновом мысе много лет назад.

Пути господни неисповедимы, лишний раз убедился на свадьбе дочки Кирилл. В 37 году Витуса Златкуса по ложному доносу принял Смоленский НКВД. Сначала Витуса кинули в одиночную камеру, чтоб одумался и написал чистосердечное признание. На следующий день, не дождавшись признаний, посадили на табуретку в камере допросов и сильно отлупили. Но Златкус был тверд. Он клялся в преданности партийному делу, обещал, будучи выпущенным, на свободу, сначала убить, а потом надрать жопы клеветникам, или в обратном порядке – как уж получится. Подследственный даже огрел табуреткой одного слишком дотошного следователя, за что Витуса на месте чуть не убили самого. В общем, вел себя так, что чекистам ничего не оставалось делать, как выпустить истинного ленинца на свободу. Оперативно, пока Златкус сам не успел, принять на его место клеветников, а затем через три дня успешно расстрелять их в Катыньских лесах и сдать дело в архив.

На свадьбе их детей – Юрки и Инессы, Кирилл благодаря безупречной памяти, вспомнил не только партработника Витуса, но и так же номер дела, по которому тот проходил. А раз вспомнил номер дела, то значит и само дело: с проходящими по нему фигурантами, агентурой и другими профессиональными тонкостями. Сам Кирилл в то время возглавлял общее направление работы, поэтому лично в допросах участия не принимал, предпочитая в подвалы не спускаться и в методы работы подчиненных не вникать. Он и так прекрасно о них знал, умело применяя в военное время на фашистах и их пособниках. И даже после войны до самого 52 года, гоняясь в литовских лесах за соотечественниками Златкуса, именовавшими себя – лесные братья, и уничтожая их как блох.

В отличие от подполковника КГБ в отставке Филонова, партработник Златкус феноменальной памятью не обладал, считая, что голова у человека не резиновая, и хранить в ней запасы скопившегося за долгие годы жизни дерьма, не имеет смысла. Достаточно помнить о ярких моментах жизни, таких например, как свадьба его сына, награждение правительственными наградами, пьянки с друзьями, а также рыбацкие и охотничьи трофеи, разумно полагал партиец.

Сваты разговорились, Кирилл рассказал Витусу о сфабрикованном деле, по которому тот проходил. Витус очень просил нового родственника, рассказать, кто же на самом деле его сдал, но Кирилл отмолчался, сославшись на плохую память. Сказал, мол, разобрались и отпустили, хотя на самом деле все было не так. Уже тогда, наделенный способностью видеть суть человека насквозь, опер прекрасно разбирался в людях и в считанные секунды мог распознать врага. Ему было достаточно быстро посмотреть подследственному между глаз, задать несколько ничего не значащих вопросов, чтобы твердо утвердится в правдивости его слов. Так было и в случае со Златкусом. Кирилл, будучи в то время капитаном, пролистал дело, постоял на допросе за спиной у своего старшего наставника, чуть не расстрелявшего его в Малых Мороках в далеком двадцать пятом году, подал условный знак следователю, чтобы тот особо не усердствовал, и пошел к себе писать бумаги на освобождение партийца из-под стражи.

Рассказывать ему об этом Кирилл не стал, впрочем, как и упоминать о давнем знакомстве в Малых Мороках. Зачем портить человеку праздник старыми воспоминаниями и пустыми разговорами о своих благих делах, когда можно просто выпить, закусить и если хватит сил, даже сплясать на свадьбе детей, не взирая на боль в старых фронтовых ранах.

Кроме Инессы детей у отца Кирилла не было, да и родственников других тоже. Кто в войну погиб, кто без вести пропал в оккупации, а кто просто не давал о себе знать, не смотря на запросы, рассылаемые Кириллом по старым адресам. Да и Бог им судья, дочь в порядке, и ладно.

Путь к Богу у каждого свой. Однажды, сиживая с удочкой на правом берегу Днепра, Кирилл залюбовался Успенским собором, величественно возвышавшемся на противоположной стороне реки. Последний раз он любовался величием храма во время затишья перед наступлением немцев в сорок первом. Командованием фронта была поставлена конкретная задача – остановить наступление немцев под Смоленском. Вот и старались изо всех сил – два месяца оборону держали. А когда отходили, панорама сражения предстала перед глазами Кирилла в черно- белых тонах. Лишь храм, на фоне серых руин разрушенного города, запечатлелся в памяти таким же зелено-белым величественным изваянием, каким он выглядел и сейчас, вот уже спустя десять лет после войны.

Всему свое время. Раньше мотаясь по городу по служебным делам, да и просто прогуливаясь с семьей, Кирилл никогда особо не обращал внимания на кафедральный собор – стоит себе и стоит. Цепкий взгляд сыщика обращал внимание на другие вещи; карманников, прячущихся в подворотнях при одном его виде, подозрительных машинах, припаркованных возле ювелирных магазинов и ломбардов, и ином, чисто профессиональном. Но только не на храме, который, как и любая, теряющаяся в своем величии красота, рядом с которой ты родился и вырос, или прожил очень много лет, перестает замечаться и воспринимается, как естественный атрибут ландшафта.

После свадьбы дочки, которая отбыла с мужем Белоруссию, супруга Кирилла Ольга – преподавательница научного коммунизма Смоленского мединститута, как-то резко занемогла, и день ото дня стала таять на глазах. Преодолев в себе горькое чувство расставания с любимой дочкой (тут уж ничего ни попишешь), Кирилл вдруг явно почувствовал, что в скором времени он потеряет и Ольгу, причем уже навсегда.

Интуиция его никогда не подводила, и вот теперь, выйдя из кабинета онколога смоленского госпиталя МВД, он окончательно убедился в своих ненапрасных предчувствиях.
- Что, нет никакой надежды, - спрашивал доктора Кирилл.
- Есть. Но очень малая. На Бога, - ответил врач.

На улице Кирилл недолго постоял на крыльце госпиталя, о чем-то задумался, а потом неспешно, прикуривая одну папиросу от другой, пошел к Успенскому собору. Там у входа, он вытащил из кармана наполовину скуренную пачку папирос, скомкал ее и впервые в жизни, осенив себя крестным знамением, поднялся к храму по крутым ступенькам.

Там он долго стоял перед образами Николы и Михаила, слушал литургию, просил помощи у Господа и молился, как умел. Потом Кирилл стал приходить в храм каждый день. Прислуживал, был привечен и исповедован отцом Потапом, затем крещен, принял святое причастие и все время молился во здравие жены своей Ольги.

Примерно в это же время, Кирилл, послал ко всем чертям своих, тоже вышедших в отставку друзей чекистов, с которыми он по субботам резался в преферанс, а также молодых оперов, постоянно одолевающих консультациями по старым делам. Сначала те недоумевали, почему это вдруг, наделенный феноменальной памятью, старый чекист резко забыл номера дел и фигурантов по ним, но Кирилл был тверд. Забыл и все тут, упал, мол - головкой ударился. А друзья по преферансу были такому повороту даже рады. Играть с человеком, у которого восемь тузов в колоде и который по их лицам, неумело скрываемых под маской равнодушия, может точно определить, что они подняли из прикупа, не говоря о картах на руках.

Чуда не произошло. Спустя полгода Ольгу отпели в Успенском соборе, снесли на погост и тихо помянули на небольшом застолье. А спустя пару лет, Кирилл принял духовный сан и женился на своей давней подруге Таисии, с которой раньше имел тайные отношения во время своей службы в органах. Женился не по любви, а для сана, ибо так требовала епархия, страхуясь от того, чтоб священники не впали в блуд. Новоиспеченные супруги, обменяли две свои шикарные квартиры в Смоленске на более скромное жилье в Москве, что не нужно продали и навсегда покинули этот город, с которым их больше ничего не связывало.

В Москве отец Кирилл, велел Таисии не впадать в отчаяние, его не искать, а сам отбыл в направлении Костромы, подальше от городской суеты и мирских дел. Дочке тоже велел не беспокоиться и зря не волноваться, пообещав, что если он умрет, то родня об этом обязательно узнает. Пожелал жить в радости и уверенности в том, что он за всех их он будет молиться каждый божий день. Кирилл собрал скромные пожитки, посидел «на дорожку» и, благословив Таисию, вышел из дому. Из окна квартиры она последний раз видела Кирилла. Неспешной уверенной походкой он скрылся в подземное нутро станции метро Бауманская, не обернувшись и не помахав, как это принято, напоследок рукой.

Спустя почти двадцать лет с тех пор как отец Кирилл ушел из дома он объявился в Малых Мороках. Что именно привело его сюда, Кирилл толком объяснять никому не хотел. Да и некому особо объяснять было. В областной епархии его благословили на служение и восстановление храма в этом никому не нужном поселке, предпочтя не видеть странного старца в своем окружении. У больно неуютно чувствовало себя начальство сталкиваясь с ним взгядом.

Сойдя с попутной машины возле голубого дорожного знака «Малые Мороки 6 км», отец Кирилл поблагодарил водителя, захлопнул дверь и, взвалив на плечи скромную поклажу, неспешно пошагал по пыльной дороге в сторону поселка.

Преодолев пару километров пути и поднявшись на пригорок, с которого открывался вид на Малые Мроки, отец Кирилл присел отдохнуть на серый придорожный валун. Он достал из рюкзака еду, фляжку с медовым квасом, повернулся удобнее, подставив спину лучам еще негорячего солнца, и принялся трапезничать, одновременно любуясь на золотое кольцеобразное облако над поселком. Красота.

- Ну, че, владыка, так и сидеть будешь, или подвести, - окликнула священника баба Люба, притормозившая рядом телегу с запряженным в нее угрюмым скакуном.
- Отчего же не подъехать, спасибо, - поблагодарил бабку отец Кирилл и, собрав свои пожитки в рюкзак, уселся позади нее в телегу на ворох сена, - да и не владыка я, чего язвишь?
- Вот уж не чаяла, Филонов, свидиться. Мы уж тут про тебя и забыть успели. Да и мало кто помнил, - щелкнув поводьями, не оборачиваясь к собеседнику, молвила бабуля.
- Ничего себе, - удивился святой отец, - разглядывая бабку, - а ты кто будешь, что-то я тебя припомнить не могу.
- Да уж. Помнит он. Как яйца ко мне подкатывал еще при НЭПе, тоже забыл? В любви клялся, букетики из васильков таскал …эх мужики. Все вы одним миром мазаны. Кто в рясе, кто с ножом за голенищем – невелика разница, - усмехнулась баба Люба.
- Ах, вот оно как, - ответил Кирилл, припоминая первую любовь, с которой его разлучила партия, командировав на работу на Смоленщину, - ты уж не серчай, Любаша, годы нас красят. Снаружи, - немного подумав, добавил священник.
- Да ладно уж, я тебя тоже не сразу признала, - теперь уже обернувшись к Кириллу и опустив поводья, молвила бабуля, - ты, где пропадал, и какими судьбами к нам? Вот уж не думала, что коммунисты в попов перекрашиваются. Хотя, не удивляюсь уже ничему. В стране чёрти что творится, перестройка, ускорение, сухой закон… Они там что, в Кремле, жопой думают, лиходеи?

- Непристойно женщине так срамословить, на все воля Божья - значит, для чего-то эта перестройка нужна, власти виднее - ответил Любе отец Кирилл.
- Ага, поучи меня еще, русскому языку, - ответила Бабка и, поворотившись к Кириллу спиной, подстегнула мерина.

- Ну что, соколик, - остановив телегу недалеко от поселка, спросила баба Люба, - облачко золотое, небось, видишь? Знаю, что видишь. Можешь и не отвечать. Задумался. Не знаешь что и сказать? Да ты не переживай, его мало кто видит – ты да я, да мы с тобой. Неспроста ты здесь, ой неспроста. Вот ответь мне, что тебя сюда привело, помимо того, как приход возродить? Я ведь вижу, что не только это.

Сам то меня не грешить наставляешь, а ведь свои грехи еще не до конца отмолил. Скорей всего, ответы на свои вопросы в Сафоновых трудах найти дерзаешь. Истину там найти. Быть может, и найдешь – кто знает. А я вот, что тебе скажу. Грядут перемены, и не спроста эта перестройка в столице затеяна. Не знаю, правда, куда нас вынесет, но то, что многое изменится – ясно вижу. Ты вот, например, первый на облачко преуспел, в лесу, чую, некто прячется.. от «ШАТЛа» отделился.. аки мотыльки на ночной свет слетаетесь. На свет – она завсегда нечисть слетается, да не вся выживает. Лапки с брюшком обожгут – и хана им.

- Да типун тебе на язык, старая, Бога побойся. Про нечисть заладила, какая я тебе нечисть, ты на себя посмотри, креста на тебе нет, - в сердцах ответил Кирилл, спрыгивая с повозки.
- Да уж молодняк нашелся. Все что надо имеем, не переживай. Это я тебя на вшивость проверяю, не гневайся и залазь назад. Не буду больше. Я тебе лучше расскажу, что про облако думаю, а ты уж сам суди – права аль нет.
- Ладно, - слегка смягчился Филонов, опять залезая в телегу, - говори, что думаешь, интересно.
- Видится мне, - продолжила старуха, - что Боженька, он как человек. И погулять любит, посмеяться, и слезы иногда в виде дождика на землю пролить, как и мы все – ведь не даром по его образу и подобию созданы. Есть у нас для жизни приспособы разные – у мужиков свои – ну, инструмент, там всякий, плотницкий, снасти рыбацкие, к примеру. У баб тоже всякого добра хватает, безделицы разные, бусы да сережки, колечки. Так вот я думаю, что и Боженьки тоже такая цацка есть – колечко обручальное. И то ли потерял он его над селом нашим, то ли с умыслом положил – не знаю. Может невесту себе среди нас выбирает.
- Уж не тебя ли? – Спросил бабку Любу отец Кирилл.
- А может и меня, - ответила бабуля, - мне уже давно к Господу пора.
- Типун тебе на язык, дура, чего хоронишься, - отозвался Филонов.
- Ага, и тебе скатерть на дорожку, - не осталась в долгу старуха, останавливая повозку - выходь, приехали.

Отец Кирилл слез с телеги и оглянулся по сторонам. Надо было куда-то определяться на постой, но идей в голове пока не было. Он увидел вдали остов полуразрушенной церкви и, перекрестившись, побрел в ее направлении.

- Давай уж ко мне, хватит обиды строить, - догнала священника Бабка, хата чистая – сам увидишь, места хватает, поживешь пару дней, отдохнешь с дороги, а там уж сам гляди.
- Ладно. Забыли. – Отец Кирилл уже третий раз забрался в повозку, и вскоре они с бабой Любой приехали к ее жилищу. – Поживу, - куда деваться, - ответил Филонов с твердой уверенностью, что расквартируется тут недолго. Любе он об этом не сказал, но по ее хитрой физиономии понял, что она и сама об этом прекрасно догадывается.

- Перемен, требуют наши сердца,
Перемен, требуют наши глаза, - подстегнув коня, напела бабка песню, которую через пять лет уже бренчала на гитарах местная молодежь, подражая скрипучему голосу своего кумира дальневосточной национальности.
«Пахмутова, - подумал тогда Отец Кирилл, - хороший экзорцист бабке не повредит. А может и сам справлюсь».

Один за дугим в стране умирали правители, оставляя после себя в памяти народа переименованные в их честь города. Вот уже Набережные Челны стали Брежневым, Рыбинск – Андроповым, а областной центр, что в шестидесяти километрах от Малых Морок, на короткое время стал именоваться Урюкск, в честь недавно преставившегося члена Политбюро большевика Урюкского – соратника Железного Феликса, такого же сатрапа и душегуба, как и козлобородый чекист параноик. В связи с этими тенденциями, и скорей всего благодаря ворожбе бабки Любы, умеющей управлять процессами, названными Карлом Юнгом – коллективное бессознательное, поселок тоже был переименован. Отныне он стал называться Морокольск, в честь золотого колечка, оброненного Господом над поселком, и пока видимого только избранным местным жителям.

(пока все)

От автора: Если понравилось, то возможно будет и продолжение. Название можно прочесть, как и: «Между темечком и нёбом» потому, что именно в этом промежутке у одного из персонажей в голове был гвоздь, с которым прожил всю жизнь, и по большому счету ни разу об этом не пожалел…