Око за око. (Рассказ предворяющий повесть)

Автор: Контрольный Рубильник Око за око.

К редакторам.(сердечно прошу не резать, всё-таки я честно попотел)

Мой дальний родственник десятилетиями вырабатывал манеры, привычки и поведение, создавая свой прекрасный образ. Он очень любил смотреть на себя как бы со стороны: любовался и старался представить то гипотетическое впечатление, которое производил на окружающих. Как многие подобные люди он не понимал, что это стало чрезмерно важным. Он вообще во многом был удивительно наивен, и, конечно же, ни за что в этом не признавался. При каждой встрече с лёгким раздражением я вновь и вновь убеждался, что Рамис бескомпромиссно туп. Однако, надо признаться, он обладал кипучим темпераментом, какой скорее присущ ребячливым южанам, нежели коренному жителю средней полосы. Поволжье вообще не очень благосклонно к горячим натурам. Здесь народ, относительно хотя бы русского центра, ленивый и немногословный. Приезжему трудно разобраться в людях, во всём мерещится неуклюжесть и неповоротливость. На самом же деле люди здесь всегда начеку и бок о бок живут осторожно. А Рамис – это досадный парадокс, щербина в общем здоровом ряду – неспокойный сорокалетний ребёнок, пылкий, горячий и попьяне отчаянный. Человек уже в годах, уже по законам логики должен был стать старомодным, но он предпочитал не уступать молодёжи и как следствие частенько выставлялся в глупом свете. Во всём и везде, ему позарез надо быть в числе первых, иначе это грозило серьёзными проблемами с психикой. Многие ошибочно назвали бы это планкой, которая с годами поднимается всё выше и выше: ну что ж! – отрадно, похвально, респект! Но это вряд ли и на самом деле всё не так, если судить, опираясь на поволжскую мудрость. Просто человек бежит по рушащемуся мосту, край которого неумолимо и молниеносно настигает. И надо бежать поскорее, иногда оглядываясь на отстающих. Какая там планка! – хроническая вшивость. Занозливая вожжа в заднице.
Живут же люди, не втягиваясь в гонку, не выпендриваясь и не мучаясь навязчивыми идеями, при этом некоторым удаётся жить достойно без психоза и сопливых драм. Рамис так не мог. Достигая чего-либо, он всегда оборачивался, ожидая услышать в поощрение: «Ну и Рамис! Вот это да! Ай, да молодец!». Постепенно он лишился этого удовольствия – как известно с годами друзей становится меньше. Остались лишь немногие родственники и знакомые по работе, которые коротко говорили, узнав о каком-нибудь успешном предприятии: «Ну и Рамис!» - и он был достаточно польщен, хотя тут же скромно и резко менял тему, потому что интонация звучала так, будто ему сказали: «Ишь проныра!» - отчего тщеславие никогда не было удовлетворёно до конца. Вследствие указанной неудовлетворённости периодически наступала глубокая апатия (и это когда во всём сопутствовал успех). Все знают, что не до конца – это естественный вечный зуд человечества. Трагедия людей больных манией недоедания. Но русский человек (или обрусевший, неважно) находит избавление старым проверенным способом, то бишь напивается до конца. И Рамис периодически уходил в запой. Правда, как приличный человек, который всё-таки занимал руководящую должность, он никогда не валялся бездыханным в собственной блевотине. И не скитался по рюмочным. Напившись, он позволял себе немного поблеять, сетуя на судьбу (ибо втайне полагал, что достоин большего) – и только.
Чтобы внести разнообразие и украсить будни он начал новую игру. Для этих целей он обустроил персональный дом терпимости: в одном из общежитий снял двухкомнатную квартирку с отдельным санузлом. Едва свершив то, ради чего завязывалось знакомство и, дав возможность женщине войти в душ, Рамис деловито одевался, обдумывая какие-то свои дела по работе, и через минуту нетерпеливо кричал в сторону душевой комнаты: «Пора! Нельзя ли побыстрее!». Бывало, недоуменно переспрашивали, и в ответ он снова невозмутимо повторял: «Поскорее!».
Можно только догадываться о чувствах взмыленной и обескураженной женщины. Она, быть может, ещё пребывала в ритме мужских бёдер. Всею силою ощущала тёплые следы рук, недавно отжавших, словно смоковницу её сладкие перси. Она ещё содрогалась в зябкой истоме и смазывала языком терпкую жажду нёба и внутренней стороны щёк, и тяжело сглатывала солоноватый привкус, и тёрла промежность, как бы нарочито усиливая острую боль в паху, которую неизвестно почему женщины всегда путают с удовольствием. Подставляя лицо под упругие горячие струи, мечтала и воображала новые встречи, словно бусинки одного ожерелья, каждая из которого составляла автономный особый смысл, но женского внутрисердечного масштаба! Она была игрива и весела в душе, как содержимое бокала, в котором заманчивый шепот мартини претворял мгновения неиспытанного разврата! Она проводила рукой по мокрым волосам, поглаживала бёдра и плоские бока. Легонько массировала грудь, стыдясь самую себя; и также стыдливо воображала разгул вспотевших тел на белой площади простынь. Представляла страшно неудобные позы. Плескалась. Нежилась. Жмурилась, но вода просачивалась сквозь сомкнутые веки, видения расплывались и дрожали, как раскалённый воздух импрессионизма. Ей хотелось похоти и кокетства. Она мечтала о романе, сотканном из хитросплетения ёлочных интриг, которые подобно малиновым косточкам придавали бы пикантность варенью. И хотя она ещё была под душем, в каморке студенческой общаги, но уже самым тщательным образом строила планы, как будто мелкая интрижка обещала воплотить последнюю оперу Верди.
Рамис с такой быстротой охладевал к женщине и к происходящему, с такой мгновенной обескураживающей переменой, что возмутиться никому из его партнерш не приходило в голову. Случались и неприятности, как это было, например, с Зулей. Это было в то время, когда Рамис только ещё обустроил свой штаб.
- С кем я сейчас кувыркался! Девочка-персик! – Хвастливо рассказывал матёрый поволжский татарин. Затем сделал нелепое движение руками. – Фигуристая такая, грудь, о! Такая, знаешь, мусульманка, строгая, подтянутая.
Мне было до крайности любопытно, где Рамис, по сути уже зрелый человек, семьянин, отец пятнадцатилетней дочери, умудряется знакомиться с женщинами. Я спросил:
- Где ты её нашёл?
- Недавно. Она у нас в цеху работает. Месяц уже.
- Так ведь мусульманка, как же это вышло? – Любопытствую, между прочим.
- А-а-а… - зевнул он, а потом, как бы между нами мужиками доверительно, сказал с видом сердцееда. – Нелегалка из Таджикистана. Наверное, устроиться хочет. Неопытная. Молодая. – Добавил он с видом торговца арбузами. И тут же обыденным тоном обронил. – Восемнадцать лет.
- Совсем девочка. – Подвожу итог.
Вдруг эдак страстно и нараспев Рамис восклицает:
- А какая в постели! Ум... – Смачно чмокнув, он заключает. – Бронза!
До меня постепенно доходит смысл. Рамис у своего шурина (богатого человека) ходит помощником, по совместительству директором фабрики. Фабрика не ахти, но имеет в составе четыре цеха. Я очень даже живо представил молодую таджичку, с настороженными и одновременно наивными глазами, которая приехала в чужую огромную страну и в лучшем случае остановилась на постой в тесной квартире родственников, где даже мыши дохнут в духоте. И вот закрутилось фабричное колесо шестидневки; вот дом, непрерывный труд и вечно капризная родня; вот зеркало с отражением молодой флегматичной ослицы. Вот в поле зрения директор фабрики: льстивый, хвастливый и настырный мужчина, о каком женщины только мечтают. Она тоже неумна и некапризна, вследствие чего низринется зелёным червонцем в грязную руку нищего. События развиваются нелепо и даже пошленько. Но эти грубые несносные ухаживания для неё, словно благоухающий букет, которого никто никогда не дарил, словно россыпь розовых лепестков на фате невесты, которым никогда не кружить в торжественном воздухе загса. Падение в пропасть кажется ей великой жертвой способной вырвать из русского котла и увековечить хотя бы в холодном пламени вселенной её тюркское имя, такое же вечное и бесценное, как песок аравийских пустынь. Ещё ни разу не побывав со своим нежным вампиром, она счастливо воображает хриплый шепоток, повторяющий её золотистое певучее имя: «Сандугач! О, моя Сандугач!» – и мечтает о доме с открытой верандой, сыновьях и достатке. И в голову всё чаще закрадывается лживая циничная мысль: «А вдруг?». – Она очень надеется. Ведь без надежды в лучшее, это неприличие было бы уже позором. Ведь это уже получилось бы блядство по всем известным исламским канонам. Поэтому она очень сильно надеется и даже читает молитвы по ночам, пытаясь кого-то обмануть. Однако не пройдёт и недели, как они будут барахтаться в той самой каморке, где на полу распластан вихрастый палас, где тонкое шерстяное одеяло воняет голодным котом. И в ту же ночь девушке из Душанбе приснятся стигматы на синих холодных ладонях, она будет рыдать до утра, а потом прозвенит будильник, точно фабричный гудок, ведущий на каторгу прекрасных волов с человеческими головами. Плотская жертва греха – вот куда приводят мечты, взращённые астрами в потемневшей газете «Правда».
Блядь, какая! – (цинично сокрушаюсь я). Впрочем. Я сам ошибок натворил. Я сам куплен с потрохами. И тоже бывало в детстве, лежал и мечтал, один одинешенек во всём белом цвете. Мне тоже диктовали ночные грёзы: «Гори огнём завет отцов!». И они сгорали: предохранители моей жизни. Но я уже давно мужчина и теперь всё поменялось местами. И тебе, конвейерная жертва из города садов, скоро быть со мной по одну сторону…
- Долго ты с ней? – Спрашиваю.
Мой собеседник отмахнулся:
- Неделю уже. Всё никак не могу отвертеться. – Рамис вдруг меняет тему, и, хитро щуря глаз, шепчет доверительно. – Ты найди девочек помоложе, отдохнём вместе. Хата у меня, знаешь, нет проблем. Возьмём шампунь, поесть чего-нибудь. Или лучше в сауну! Есть на примете хорошее место…
- Хорошо. – Обещаю я. – Найду двух молоденьких курсисток.
- Да ты только обещаешь каждый раз. – Рамис обижен и повышает голос. – Сколько уже тянешь, а толку! С тобой каши не сваришь.
- Да сам ты не хочешь. – Не краснея, перекладываю вину.
Несколько минут пререкаемся, кривляемся, обещаем друг другу организовать вечер с девочками и выпивкой. Наконец, после всех любезностей расстаёмся. Он уезжает домой, увозя к толстой, ревнивой и невыносимо истеричной бабе, едва уловимый аромат Душанбе. Ей бы (жене) пожаловаться старшему брату, чтобы тот приструнил Рамиса, чтобы дал хорошенько по жопе, ведь имел право, будучи владельцем предприятия; но она пыталась самостоятельно контролировать мужа. Зорко следила, проверяла входящие на телефоне и шныряла по карманам. Ей очень хотелось обнаружить доказательства измены. А потом, выпустив смертельно опасные коготки, подцепить мужа, словно мелкую жирную вошку, и медленно сладострастно давить, видя, как сочно лопается похотливое мохнатое тело и брызжет желтоватый вонючий сок. О, она могла бы годами упрекать в неверности! И не было ничего соблазнительнее для неё, чем унылая, исполненная раболепия физиономия супруга, который каждое мгновение совместной жизни знал бы и помнил, что является с собственного добровольного согласия так сказать по страсти и по любви законным рабом безгрешной и благородной альма-матер. Однако мужик попался неблагодарный и безответственный, поскольку не был долготерпелив к справедливым упрёкам. Когда ей удавалось обнаружить компромат, например, царапину на спине, она входила в то состояние бешенства, из которого может вывести исключительно хорошая пощечина. Некоторое время насекомое и впрямь не смело трогать женщину из-за страха перед шурином. Мучимое этим препятствием, оно жестоко запивало. Но женщина ничуть не убавляла усердия, исторгая ненависть. Она с удовольствием поедала мужа (к сожалению, некоторых женщин энергетически подпитывает пиление ногтей). Лишь, когда у мохнатого более не оставалось сил, а в пьяной голове обострялся рецидив этногенных патологий, только тогда женщина становилась жертвой дикого и необузданного бешенства. Насекомое странным образом преображалось в пьяного свирепого зверя. И хотя от него изрядно воняло перегаром и бордовая рожа дрожала в припадке психоза; и хотя у неё жгуче пылала левая щека, а в черепе разливался протяжный малиновый звон: она была необъяснимо горда и испытывала мощнейший прилив любви к своему неотёсанному дикарю. Она – поверженная масса мяса – у подножия деспота рыдала и всхлипывала от счастья, виной которому являлась простая женская патология – гнусная тяга к раболепию. Не зря же потом в доме ненадолго воцарялись шариат и ощущение полного покоя. Однако вместе с тем глава семьи был чуть сердечнее в отношении временно покорной толстушки. О, она любила такие дни! Всё постепенно проясняется! Вальпургиева дочь, ведь как находчива! – Тут даже рукоприкладство служило ненавязчивым напоминанием о разнице между насекомым и зверем.
В их сравнительно образцовой семье, с самого начала повелось, что домой он, приходил, как на работу. Быть может, он мечтал о разводе, да только боялся потерять положение при шурине. Он вообще исполнял обязанности семьянина исключительно рефлекторно, без эмоций: ночевал и приносил деньги. О единственном ребёнке Рамису думать было некогда, тем более он всегда мечтал о сыне. В году было всего лишь несколько праздничных дней, и в этих днях всего лишь несколько торжественных часов, когда он довольно безрадостно уделял время дочери. Естественно, что на почве отцовского равнодушия подросток испытывал дефицит позитива. Желая привлечь внимание, Диана с тринадцати лет красилась и одевалась, как новогодняя ёлка и прославилась далеко за пределами школы и не только в среде ровесников. Наступила эпоха познания женских премудростей и вслед за ней бурно закипела девичья кровь. Срывались чопорные маски со страшных священных таинств, и закалялась детская сталь в холодной печи житейского прагматизма. Нужен недетский комплект «Ivey Roche» или земляничный «Escada moon sparkle»? – пожалуйста: «Одноклассницы говорят, ты сильный и красивый! Они считают Grand Cherokee самым крутым! Папочка, как всё умненько ты придумал! Ты самый лучший папа на свете, я так сильно тебя люблю…» Падкий до лести Рамис был пьян, как никогда. Домашние дела поглотили его. Он вдруг обнаружил, что неплохо было бы разменять квартиру. Вообще взялся за быт. Поэтому мы довольно долго не виделись.
У нас вообще было мало общего. Ведь наше общение всегда сводилось к ленивой болтовне во время его редких и неожиданных визитов. Он преимущественно говорил, а я преимущественно слушал. Не было ни общих дел, ни интересов, ни взглядов на жизнь. Впрочем, меня давным-давно не удивляло, что Рамис находил для себя нечто полезное в наших малозначительных беседах. А тут он пропал. Я уже думал: одомашнился, не появится человек. Однако время бежит вперёд и всё меняется. Диане не сиделось дома, она чувствовала себя достаточно взрослой и хотела посещать дискотеки по выходным дням. В такие дни, естественно, взрослеющая дочь приходила за полночь. Дома становилось скучно. Рамис начинал испытывать беспокойство. Хотя было ещё кое-что…
Он приехал как всегда неожиданно, в конце мая. Утром вдруг позвонил по телефону, сказал, что проезжает мимо: «Нельзя ли заехать?» - «Конечно» - согласился я. Спустя пять минут мы сидели на кухне, он пил крепкий черный кофе без сахара. Я пил сладкий чай. Спросил его:
- Как у тебя дела с Зулей?
- А! – Он в ответ издал звук, будто показывал горло отоларингологу. – Давно уж.
- Что так?
- Забеременела. – Сообщил он с гордостью.
- А ты? – Спросил я, всецело тронутый ситуацией.
- Я в порядке. – Не понял он вопроса.
Тогда я выразился в более ясной форме:
- Как у тебя с ней теперь?
- Все по-человечески. – Ответил Рамис сурово и с грустью. – Заплатил за аборт. – И чуть помолчав, добавил. – Пришлось расстаться. Тяжело, конечно…
- Да. – Поддерживаю. Смотрю на него и содрогаюсь. – Жизнь такая…
- Нет, мы такие. – Он посмотрел благодарно, как будто мы с ним разделили какое-то горе.
- Хоть видишь её? – Спрашиваю с участием.
- Нет. – Еще более печально ответил он. – Уволилась недавно. А какая была!
Тут раздался звонок на его мобильном. Из разговора ясно, что звонила Диана. «Да, лапонька? Да. Что ты говоришь, доча? Да, милая. Ох, прости доченька, забыл! Деньги в секретере, возьми, сколько надо. Ну, конечно, милая! Купи. Тебя, отвезти? Давай отвезу? Ну, тогда вызови такси на дом, только обязательно. Не заставляй меня волноваться. Да-да, милая, если что сразу звони» - говорил он в трубку ласково и заботливо хриплым умилённым баском. А мне ещё тогда показалось, дескать, вот передо мной человек, который при полном счастье шёл, крал и не спотыкался. Тем временем он закончил диалог. Долго смотрел с любовью на свой телефон.
- В апреле пережил микроинсульт…
- Да ты что?!
- Да. Слякоть была, а потом подморозило. Диана поскользнулась на крыльце, когда с женой в офис ко мне приезжали. Ударилась головой о чугунные перила. В больницу увезли. Я приезжаю в офис, а мне говорят, Диану скорая увезла с травмой черепа. Вот меня и накрыло потихонечку. Ну да ладно, всё в порядке вроде. Никакой травмы, только шишка!
Рамис отложил мобильник. Посмотрел в окно, судя по всему, думая о чём-то сентиментальном и близком сердцу. И вдруг внезапно воскликнул:
- Какую кралю я подцепил на днях! – Начал он в своём репертуаре. – Блондинка, высокая, грудь, о! – Рамис повторил уже знакомое нелепое движение руками. – Вся из себя!
Вежливо интересуюсь:
- Где познакомился?
- А я в бар зашел с товарищем, выпить пива, ну и посидеть... – он сильно хлопнул в ладоши – и как по заказу! Представляешь, две сидят... ну мы, значит, все солидно! Подходим, знакомимся, та, что получше, конечно, сразу ко мне. Я долго не думаю, айда, говорю, поехали в гости...
- А она?
- Ну, поломалась! Только ведь я не пацан! Что мне эти шуры-муры? Время терять? Короче отвез к себе на хату, это про которую я тебе говорил, - предупредительно уточнил он, - два вечера подряд кувыркался с ней! Какой секс был!
- Еще увидитесь?
- Да, нет... – отмахивается – надоело! Устал…
- Что? Уже на свежатину тянет? – Соображаю я.
Он охотно согласился:
- Само собой. Вот сейчас жену сплавлю на море, Диану к бабушке, и дам жару! Кстати, можем вместе. Ты же курсисток обещал... – снова пререкаемся, кривляемся, обещаем друг другу организовать вечер с девочками и выпивкой.
Лето во всех отношениях выдалось знойное. Слишком многое происходило. Иногда казалось, что люди сошли с ума, однако как показали годы, это были ещё только почки. По вечерам разрывался чудовищный рёв, как будто по улицам переправлялась танковая армада. Днём, когда солнце и транспорт нагоняли вязкий туман, город походил на гигантскую плантацию. Вдоль арыков перемещались рафинированные рабы. Нещадно чадили окраины. В атмосфере клубился и лопался жирный смог. На исхудалых рёбрах небосвода неделями висели сумерки. А я горбатился в речном порту, не желая видеть и слышать взбесившейся мир. Сил, ну никаких! Когда Рамис любезно пригласил на дачу к девочкам – небрежно отказался. Помнится, он залип в кутежах, словно муха в меду, в то время, когда на курорте благоверная толстушка тщетно пыталась развлечься, а дочь откровенно скучала в селе.
О, как наркотически прекрасно отдыхать в селе и не менее приятно пополнять на зиму закрома организма! Предварительно намазавшись мёдом, например, забраться в самое пекло и вдыхать махровый берёзовый душок. И, конечно, париться и гонять адский жар, усердно стегая веником. Потом вываливаться из сеней, исходя густым паром, словно плевок разродившейся бани. А кругом оцепеневшая тишина. Упало на землю небо, расплескалась вечерняя заводь. За околицей прохлопали галоши. Скрипнула половица в недрах веранды. В сарае грустно охнула корова. Всё очень мягкое и плавучее, как будто в сказочном сне. Такое же нежное, как едва надоенный удой на крыльце. Из ведра отопьёшь: во рту шипит и пенится. Молоко ещё шапку не сняло и до самого главного не добраться. Заходишь в дом – там, у мойки на гвоздике висит медный ковш. Однако сначала, минуя древнее трюмо, хохочешь над белобородым молокососом.
Но разве прельстит божественная патриархальность деревни юную беспечную попрыгунью, у которой избыток сил и здоровья. Ей более хотелось поскакать, да попрыгать. Поэтому Диана выходила по вечерам в сельский клуб: покосившееся и прогнившее здание бывшей библиотеки, где звучала отсталая музыка и куда приходили преимущественно деревенские парни, в большинстве своем невежественные и пьющие. Там царил полумрак, и можно было целоваться, не боясь оказаться замеченными. Правда, хотя она и посещала в городе ночные клубы, но о поцелуях ещё только мечтала. В первое время взросления у неё отсутствовали критерии красоты, вследствие чего без разбору нравились все мужчины. Вернее сказать, было общее представление о мужчине, как таковом, которое в принципе было применительно ко всему противоположному полу. Мужчина! – Мощная боевая и трудовая махина, состоящая из твёрдых упругих мышц, гордого нрава и короткого ума. – Точный портрет папы. Говорят, что полёты во сне, означают рост молодого организма. Диана тоже летала во сне: её возносили над городскими кварталами сильные мужские руки. Она помнила только рот своего ночного визитёра. Тяжёлый небритый подбородок. Цепкие и жадные губы, обычной правильной формы. И вот эти внешне жестокие губы, которым, казалось бы, следовало рвать и кромсать рабское мясо, осторожно покрывали её юное тело, нежно впиваясь в слепые соски, тугие икры и холодные бёдра. И тогда Диане становилось дурно. Начинало подташнивать прямо во сне. Появлялось ощущение свободного падения. Голова лопалась от лёгкого ледяного кружения. Диана захлёбывалась тиранической мощью, которую сама уже укрощала в любовных грёзах. Тело разрывалось от бездействия.
Она полюбила спать. В бодрое время, она мысленно подгоняла ночь, чтобы, наконец, пришёл её жестокий, но послушный бес, которого она укротит. И бес не обманывал ожидания.
От парней не было отбоя. Подобно дрозофилам над кружкой со жмыхом, они скапливались недалеко от Дианы. Она ощущала молчаливый пристальный интерес и смотрела на подружек, которых зажимали по углам взрослые ребята. Обычно после танцев её провожали. Проводы превращались в процессию, составляющую большую компанию из девушек и парней, во главе которой с гордостью вышагивала Диана со своим настоящим ухажером. Однако возле дома, никто не расходился. Усаживались на бревнах и до утра болтали, рассказывали пустяки, обменивались в темноте красноречивыми взглядами. Изо дня в день расписание вечера повторялось, все становилось предсказуемым и скучным. Все те же парни: пьяные, невежественные, грубые, которые настойчиво домогались, и в результате у нее возникло ощущение, что еще не все испытано. В один из вечеров она сдалась, позволив, наконец, одному из поклонников увести себя туда, где можно испытать то первое, невинное и многообещающее. И он увёл ее от компании, под предлогом прогуляться. Они недолго петляли по сельским перекресткам, наконец, достигли его дома. Заговорщики на цыпочках проникли во двор, осторожно открыли дверь, миновали малое помещение, потом открыли вторую основную дверь и вот они оказались во мраке бани. Жутко разило перегаром. Сначала она почувствовала под сорочкой вторжение шершавых ручищ, грубо проложивших дорогу к неспелой груди, а потом резкую боль под стальными тисками. Она представляла всё иначе. Она мечтала укрощать и делать послушной мужскую стихию. Но ему было насрать. Пришло время жатвы. Парень содрогнулся в предвкушении, мерзко заскрипел зубами, начал сдирать с неё одежду, потом повалил на нары, налёг всею мощью, крепко прижимаясь к ее груди. И не замечая, что она задыхается, накрыл ее губы своим ртом... Вот и весь блеск первой ночи. И никакого другого блеска не было в банном сумраке, кроме тоскливого блеска очей убиенной девственницы. К августу, она забыла и тошноту, и ужас первого раза. Заставила себя забыть вынужденную связь с ее первым. Она хотела сразу избавиться от него, но он угрожал придать огласке и позору. Этот сальный и вечно грязный камазист трахал её несколько недель. Пока не пресытился. Но все равно по деревне пошли пересуды.
Диана не испытывала ощущение грязи и не думала о том, что с нею произошло что-то ужасное. Произошедшее с ней, на самом деле, вызвало обратную реакцию. Она дольше бывала в клубе, вела себя вызывающе: бранилась, курила, пила. По-прежнему по вечерам после клуба возле ее дома собирались компании. С появлением в селе незнакомого ей городского парня, она испытала, как ей казалось, второе и последнее пробуждение чего-то невинного, чистого, красивого. Они сблизились, и несколько дней все происходило так, как ей этого хотелось. Но потом снова повторилось недолгое блуждание по сельским перекресткам, темный двор, дверь и еще одна дверь, баня, перегар, тошнота и ужас... Потом сплетни, пересуды, и насмешки.
К осени Диана возвратилась в город опытной девушкой, с неутолимым желанием кутежа, интрижек и ночной жизни. Она училась изымать деньги у отца, хвалила по любому поводу и здорово ластилась, зная слабые стороны: «Пап, ты у меня такой красивый и современный!» Диана затмила собою всех и была возведена отцом в ранг богини. Рамис охотно снабжал деньгами бесценную дочь и часто давал больше, чем было нужно. Он был маниакально заботлив, дарил подарки, исполнял любые желания и втайне, даже стал подыскивать подходящего жениха, хоть и рано было об этом думать. Отец, казалось, проснулся и теперь выплескивал все свои чувства разом, после долгой спячки. Диана с удовольствием принимала заботу.

Рамис появился в начале ноября необычайно счастливым и уверенным в себе. Я по обыкновению сделал ему крепкий черный кофе без сахара, себе налил чаю и приготовился выслушать что-нибудь новое, но то, что услышал на этот раз, превзошло все ожидания:
- Чего это ты сияешь? – Спрашиваю. – Новый роман?
- Эх, что было! – Произнёс он мечтательно, как будто хотел, чтобы и я вместе с ним помечтал о том же. – В начале сентября качу по горьковскому тракту, гляжу девчонка рукой машет. Стройненькая, в шортиках, и в такой футболке, забыл, как называется...
- Топик? – Подсказываю.
- Точно! – Обрадовался он. – Ну, лет семнадцать девчонке. А день еще выдался прохладный. Жалко стало, дай, думаю, подброшу. Останавливаюсь. Она не говоря, куда ей надо, сразу садится. Я ее спрашиваю, мол, куда тебе, а она мне: куда глаза глядят.
- Ловко брешешь. – Подзадориваю я.
- Серьезно тебе говорю! – Обиделся Рамис. – Смотрю: голодная, замерзшая. Спрашиваю, сколько лет, мол. Она: четырнадцать!! А выглядит на семнадцать-восемнадцать!
Я качаю головой и он, удобоваримо истолковав мой жест, распалялся еще больше:
- Кушать, спрашиваю у нее, хочешь? Хочу, отвечает. Везу ее в забегаловку, заказал пельмени, так она в миг их съела! Хочешь еще? Отвечает, хочу. Заказываю рожков две порции, она и это съедает! Ну, потом разговорились. Рассказала, что сама родом из пригорода, сбежала из дому. В городе уже три дня, ночует на улице, работу найти не может.
Рамис замолчал, делая вид, что отвлекся на кофе и забылся. Я спросил нетерпеливо:
- Что дальше-то было?
- Ну, мы поехали на съемную квартиру. Кормил ее, поил, неделю жила там, ну и сам понимаешь, кувыркались. Ах, какая же она худенькая, стройная, просто лапочка! Всё перепробовали! До сих пор, только подумаю о ней, жар в теле! Неплохо было бы конечно содержать ее, кормить, поить. Подумай сам – говорит он мне – с такой сочной, спелой, свежей девочкой можно долго удовольствие получать.
Он снова, замолчал.
- А что через неделю было?
- Представляешь! – Вдруг возмущенно вскрикнул Рамис. – Она мне заявляет, что ей нужны деньги!
Высказываюсь и я:
- Не стыда у людей!
- Я сразу понял, девица хоть и мала, а хитра стерва. Я ей сказал, собирай манатки и проваливай! Ну, она пыталась чего-то там возражать, только я ей не пацан! Выкинул на хрен, к чертовой матери. Правда, купил ей кроссовки за четыреста рублей, жалко стало, обувь-то у нее износилась. – Рамис заглянул мне в глаза и спросил, как бы желая моего подтверждения, что он не слишком много потратился. – Наглая, конечно, но жалко же, правда?
- Да. – Соглашаюсь.
На этот раз мы не кривлялись, не обещали организовать вечер, не пререкались как обычно. Допив кофе, Рамис заторопился и я с удовольствием проводил его.
Прошло еще полгода. Я за это время ничего о нем не слышал. Лишь в марте один наш общий родственник скомкано поведал мне о том, что Диана (на тот момент училась в последнем классе) болела чем-то нехорошим, лечилась, была беременна, сделала аборт и о ней ходили плохие порочащие слухи. В этой связи ее пришлось перевести в другую школу, но позже и там узнали об ее прошлом. Родители отправили её доучиваться в другой город к родственникам. Я удивился и, конечно, огорчился этим новостям.
В апреле ко мне заехал Рамис: изменился, постарел, поседел, ссутулился и как-то особенно противно сморщился в лице. Сели за стол перед чашками с чаем и кофе. Он попытался что-то рассказать мне, как прежде, похабное и бульварное из своей жизни, но повествование не клеилось. Он сбивался, терял нить, а то и вовсе замолкал, остановив немигающий взгляд на дымящейся поверхности кофе. Передо мной сидел удрученный человек, окутанный чем-то непроницаемым, тяжелым, болезненным и грязным.
Я догадывался, о чем он думает. И когда он в очередной раз оторвал чашку от стола, чтобы поднести ее к губам и отпить, я спросил:
- Как семья? Как Диана?
Чашка на мгновение зависла над столом. Потом кисть его руки побелела, проступили жиденькие сизые вены, рука с чашкой начала жутко трястись, выплескивая кипяток на стол и на руку. Очевидно, льющийся за края чашки кипяток невероятно обжигал, но Рамис словно вошел в состояние ступора и не мог догадаться поставить чашку на стол. Не сразу опомнившись, я сделал это сам. А он сидел растерянный, не соображающий, ничего непонимающий и, молча бессмысленно смотрел на свои трясущиеся руки, сжимал их и разжимал, пытаясь унять дрожь, но его руки било и било этим жутким, страшным ознобом. До сих пор помню, как загипнотизированный я смотрел на его трясущиеся руки, и как мне было страшно и как рядом с нами в ту долгую бесконечную минуту находилось что-то невидимое, необъяснимое и зловещее.

© 666